Наверное, недавно проехала поливалка, мокрая булыжная мостовая Старого Арбата отсвечивала черной слюдой, фонари светили сквозь туманные ореолы. Шаги гулким эхом отражались от стен спящих домов.
      Корсаков еще помнил действительно старый Арбат, воспетый Булатом Окуджавой. А теперь…
      Теперь улица кормила его и десятки, если не сотни других художников и музыкантов, поэтов и спекулянтов, милиционеров и бандитов, проституток и профессиональных нищих. «Пасынки Арбата» называл про себя Игорь эту человеческую накипь, густой слизью присосавшуюся к его родной улице. У «пасынков» считалось особым шиком заявлять: «Я на Арбате с восемьдесят…какого-то года». Чем ближе дата к восемьдесят шестому, когда улицу отдали на откуп неформалам, тем человек считал себя круче. Игорь помалкивал. Не говорить же каждому «пасынку», что на Арбате он, фактически, с самого рождения, потому что явился на свет в роддоме имени Груэрмана, уютном особнячке, выходящим окнами на сегодняшний Новый Арбат, бывший Калининский проспект.
      Игорь, пройдя арбатской брусчаткой, свернул в Староконюшенный переулок. Вошел в захламленный, темный двор. Уже который год Корсаков жил в выселенном доме, приспособленном под ночлежку, «пасынками Арбата».
      Он закинул голову и посмотрел вверх. Ни огонька. Окна пялились в ночь пустыми рамами.
      Игорь открыл скрипучую дверь подъезда, прислушался. Первый этаж давно облюбовала компания бомжей. Иной раз до утра гуляли, но сейчас было тихо: то ли упились до беспамятства, то ли просто спят, как сурки, забившись в вонючие норки.
      Корсаков проверил, заперта ли стальная дверь, ведущая в подвал, и поднялся на второй этаж.
      На со второго по третий этаж располагалось общежитие творческих личностей, эффектно именуемое «сквот». По уровню комфортности сквот отличался от нижерасположенного бомжатника, как трехзвездочная гостиница от двухзвездочной. То есть, почти ничем. Разве что постояльцы не гадили прямо в номерах, а использовали для нужд туалет с расколотым унитазом. По умолчанию считалось, что жители сквота живут творческой жизнью. Но по большей части, если отбросить «творческий» антураж, она мало отличалась от бомжатской.
      Корсаков прислушался. Соседи по сквоту — непризнанные гении, их боевые подруги, случайные собутыльники и нагрянувшие из Питера друзья — вопреки обыкновению ночь криками и песнями не тревожили. Тишина стояла, как в тихий час в детском саду.
      — Наверно, погода действует, — решил Корсаков.
      Ощупью нашел скважину замка, открыл дверь в квартиру.
      В короткий коридор выходили двери трех комнат. Из-под ближней сочился слабый свет.
      — Кто?! — раздался из комнаты юношеский голос.
      — Конь в пальто! — отозвался Корсаков.
      — Заходи!
      Комната была перегорожена китайской ширмой, на стенах висели картины в самодельных рамах. На полу горели свечи, из соображений безопасности, помещенные в бутылки с отбитыми горлышками. Сказочное, трепещущее освещение хоть немного скрывало обшарпанное убожество интерьера.
      В нос ударил плотный запах травки. За ширмой вполголоса переговаривались. На гвоздях возле двери висело кожаное женское пальто и куртка Влада Лосева, молодого художника, с которым Корсаков делил жилище.
      — Горбатого могила исправит, — пробормотал Корсаков.
      Лосев прописался в сквоте зимой, и с тех пор в комнату, служившую спальней, как тараканы на сахар, потянулись поклонницы. То ли худосочный вид Влада будил в них материнские чувства, то ли яркие пятна на картинах Лосева бередили некие тайные струнки женского либидо, но поток дам, девиц и школьного возраста лолит не прекращался, несмотря на вопиющие бытовые условия. Корсаков называл это «поклонение святым мощам», намекая на худобу Влада. Влад отвечал, что хороший кочет всегда худ и зол до этого дела.
      Корсаков закрыл дверь, скинул ботинки и прошел к своему лежбищу — пружинному матрацу на полу под окном. Сбросив куртку, он повалился навзничь, совершенно обессиленный.
      — Ты как? — спросил Влад из-за ширмы.
      — На букву «хе», — простонал Игорь. — Выпить нету?
      — Увы, коллега. — Владик выглянул, наметанным глазом оценил состояние Корсакова и сочувствием покачал головой. — И денег нету, что самое обидное. Где это ты так погулял?
      — Леонардо Примак приехал.
      — Понятно. Что в этот раз поджигали?
      — Сегодня мы баррикаду строили. Черт, мне бы грамм сто и укусить хоть что-нибудь! У тебя как с деньгами, сосед?
      — Говорю же, как у Буратино. За ноги тряси, ни хрена не зазвенит.
      — Есть деньги, — раздался девичий голосок. — Кто пойдет?
      — А кто там такой щедрый? — спросил Корсаков.
      — Неважно. Деньги в кармане, в пальто.
      Корсаков облегченно откинулся на спину.
      — Живем! Только, ребятки, я — пас. Ноги не держат. Влад, у тебя совесть есть?
      Владик, голый, как грешник в аду, прошлепал к двери, порылся в карманах пальто и выудил кошелек. Раскрыв его, он пошуршал бумажками и разочарованно свистнул.
      — Здесь же баксы…
      — Что, уже не деньги? — прилетело из-за ширмы.
      — Само собой, деньги… Только стремно, — покачал головой Лосев. — Укуренный я. А там с утра менты лютуют. До обменника не дойду, свинтят.
      — Нет там никого, спят все давно! Чего это тебя на измену пробило?
      — Девочка, это называется — интуиция.
      — Ох, ну что ж мне, сдохнуть теперь? — страдальчески закряхтел Корсаков. — Не видишь, колотун начинается!
      — Энн, может, ты сбегаешь? — безо всякой надежды спросил Владик.
      Заскрипели пружины древнего дивана, подобранного на помойке, и в сквоте окончательно раздолбаного от сексуальных перегрузок.
      Гостья тоже нагишом, выскочила из-за ширмы, отобрала у Влада кошелек.
      Корсаков с завистью посмотрел на них. Молодые, стройные, животы плоские.
      — Энн, убей его, — слабым голосом попросил Корсаков.
      Он закрыл глаза, и тотчас его замутило, голова пошла кругом. Он немного поборолся с собой, потом обреченно рухнул в тяжелое забытье…

* * *

      В одиночке двоим тесно, не развернуться. Приходится стоять почти вплотную друг к другу. Гулкий голос бьется о стены каменного мешка, ему тоже здесь тесно.
      — Я понимаю, мальчишки, как гусарский насморк, подхватившие якобинскую заразу… Революций им захотелось! В заговор поиграть решили. От скуки, только от скуки, уверяю вас! — Бенкендорф заложив руки за спину, покачивается с пятки на носок. — Читал я их, с позволения сказать, конституцию. Бред извращенного ума. Да-с! И сплошь безграмотность в делах государственных. Первоклассник лицея написал бы лучше! — Он дышит гневно, как взъяренный жеребец. — И вы с ними, Алексей Васильевич?! Боевой офицер! Если не ошибаюсь, государь вам Золотое оружие пожаловал?
      — Да, Александр Христофорович, было и такое. — Корсаков не опускает глаз. — Что касаемо заговора, то в его успех я никогда не верил. Вы правы, мальчишки… Речи да тосты за свободу горазды произносить, а как до дела дошло, так на то их только и хватило, что в беднягу Милорадовича пальнуть. Да еще в спину! Тошно вспоминать, ей богу. Полдня солдат на морозе продержали, а потом дали расстрелять.
      — Сдается мне, вы жалеете, что настоящего дела не вышло?!
      — Жалею лишь об одном, что жив остался.
      Две тени на стене: сухая, вытянутая — его, Корсакова, и округлая, бесформенная, словно человека, сунутого в мешок, — графа Бенкендорфа.
      — Но зачем, зачем вы, Корсаков, ввязались в сей нелепый бунт?
      — Судьбу хотел еще раз испытать.
      — Что? Не понимаю!
      — И я, Александр Христофорович, не понимаю. Одно слово — судьба.
      Бенкендорф надолго замолкает. Бесформенная вытянутая тень качается на стене. Словно висельник в мешке.
      — Вот и испытали вы свою судьбу, друг мой! По секрету скажу, военным судом при Главной квартире Второй армии вы приговорены к смертной казни отсечением головы. Днями вам объявят приговор. — Голос Бенкендорфа делается теплым и густо-сладким, как утренний шоколад. — Надежда только на милость государя. Мой вам совет, голубчик, пишите прошение о помиловании. Государь милостив и былых заслуг не забывает. И не мешкайте, Бога ради!
      Тень на стене не дает оторвать от себя взгляда.
      — У врага пощады не просил… А у государя своего, полагаю, не зазорно будет. Как вы полагаете, ваше превосходительство?
      — Именно так! Тем более, что все заговорщики уже раскаялись и соответствующие показания дали, — подхватывает Бенкендорф. — Роль ваша в заговоре ничтожна. Не явись вы в тот проклятый день на площадь, уверен, не пришлось бы нам свидеться в столь скорбном месте.
      — Значит, не мог не пойти, — едва слышно произносит Корсаков.
      — Изволите бумагу и перо?
      — Прикажите, Александр Христофорович, если вас не затруднит.
      Тень висельника качнулась к дверям.
      — И слава Богу, что одумались! Засим, прощайте, голубчик. Надеюсь, в другой раз свидимся в более подходящей обстановке.

* * *

       В распахнутую дверь врывается сквозняк. Колеблет пламя свечи. Одинокая тень корчится на стене.
       Гулкий удар засова. Скрежет ключа в замке.
       Сырость и мрак. Шершавый холод стен.
       «Анна, Бог мой, Анна!»

* * *

      На лоб, покрытый горячей испариной, легла холодная ладонь.
      — Не кричи, я здесь! — донесся откуда-то издалека голос.
      Корсаков осторожно открыл глаза. Мягкий свет свечей. Лунный отблеск в светло-русых волосах. Овал бледного лица. Сочные, чуть припухшие губы. Искорки света в темных зрачках.
      — Ты меня звал, — прошептала девушка.
      — Как?
      — Анна. Меня, вообще-то, Аня зовут. Для своих — Энн.
      — Бред какой-то! У тебя лицо из восемнадцатого века. Я буду звать тебя Анной.
      — Я согласна.
      — Еще бы! О, черт… Колотун начинается.
      Корсаков стиснул зубы.
      — Что, так плохо? — участливо спросила Анна. — Потерпи, я сейчас.
      Завернувшаяся в простыню фигурка исчезла за ширмой, вновь вынырнула, показалось, по воздуху подплыла к лежащему навзничь Корсакову. Волна потревоженного воздуха раскачала язычки пламени на свечах. На стенам заплясали причудливые тени.
      Анна присела на корточки.
      — Косячок будешь? — Она протянула ему дымящуюся самокрутку. — Пыхни, должно помочь.
      Корсаков взял бычок, осторожно затянулся. Задержал в себе дым. Медленно выдохнул. В голове пузырем лопнула пустота, боль сразу же отступила. Нервные судороги, терзавшие тело, заметно ослабли.
      — А Влад где? — спросил он, передавая бычок Анне.
      Анна нервно дернула плечиком.
      — Отправлен для совершения подвига. В ближайший обменник, и далее в магазин.
      Сколько денег ты ему выдала?
      Анна достаточно умело затянулась. Порциями выдохнула дым из округленных губ.
      — У-у-у! Полсотни баксов. Увы, меньше не было.
      Корсаков принял из ее пальцев самокрутку, глубоко затянулся, запрокинул голову, медленно выдохнул терпкую струю. В затылке сразу же разлилась приятное онемение. По теле стала нарастать приятная истома. Появилась тяга к глобальным умозаключениям.
      — Соблазнительная сумма, — растягивая звуки, произнес он. — Она самопроизвольно порождает две вероятности: Влад может не дойти… Или может не вернуться. С ним это бывает. При рассмотрении первой вероятности следует иметь в виду… М-да.
      Корсаков замолчал и сконцентрировал взгляд на густом облачке дыма, всплывающем к потолку, чувствовал, как в голове зарождается мысль яркая, глубокая и всеохватная.
      — Не придет через час, убью, — заявила Анна.
      — Ну-ну, сразу и убью-ю! — выдохнул вместе с дымом Корсаков.
      — А нафига нам такой друг?
      Корсаков закашлялся, вытерев глаза, уставился на девушку.
      — Я думал, у вас любовь.
      Анна хмыкнула.
      — Впрочем, это ваши дела, — пробормотал Корсаков, вновь погружаясь в наркотическое благодушие.
      Передавая друг другу самокрутку, добили ее до конца. На разговор никого не пробило. Сидели молча, уставившись на язычки пламени.
      В глазах у Корсакова вдруг поплыло, призрачный свет хлынул через края бутылочных светильников и залил комнату янтарным свечением.
 
— Оплавляются свечи на старинный паркет,
Дождь сбивает на плечи серебро эполет,
Как в агонии, бродит молодое вино,
Пусть былое уходит, что придет — все равно…
 
      Корсаков облизнул сухие, горькие от травы губы.
      — Чьи это стихи? — тихо спросила Анна.
      — Володя Высоцкий, — ответил Корсаков.
      — Мой папа тоже иногда слушает Высоцкого. Говорит, очищает душу. Типа психотерапевта.
      Замечание о папе, Корсаков пропустил мимо ушей.
      — Был такой гений — Владимир Высоцкий, — продолжил он. — Гений, потому что умер вовремя. Умер, когда окончательно сгнило то, частью чего он был.
      — Что сгнило?
      — «Совок». «Совок», девочка. Брежнев, Сахаров, Олимпиада… Фарцовка, портвейн и Солженицын под подушкой. Все мы родом из «совка». Все… И ничего с этим уже не поделать.
      — А я думала, что совок — это то, чем в песке ковыряются, — хихикнула Анна.
      — Счастливая, — вздохнул Корсаков. — Тебе сколько лет?
      — Уже совершеннолетняя. А что?
      Она оказалась в опасной близости, а Корсаков пребывал в том состоянии кайфа, когда любая женщина в пределах досягаемости кажется единственной и неповторимой.
      — Так, на всякий случай.
      Он вытянулся на матрасе. Закрыл лицо рукой.
      «Корсаков, не надо. Все это было, и не раз. В конце концов, она тебе в дочки годится», — сказал он сам себе.
      Он слышал, как девушка ходит по комнате, передвигает вещи.
      — Ты что там делаешь?
      — Так, решила навести порядок, — отозвалась она.
      — Ненормальная, — проворчал Корсаков.
      — Это все Влада картины?
      — В левом углу его, в правом — мои.
      — Ты тоже художник?
      — Тоже, — помедлив, ответил Корсаков.
      Анна зажгла новые свечи, взамен прогоревших, принесла подушку, уселась на нее, прямо на полу. Свернула еще одну сигаретку. Чиркнула зажигалкой.
      — Еще покурим на пару? — спросила она. — Что-то меня не зацепило.
      Корсаков приподнялся.
      В голове мелодично звенели колокольчики, а зрение обрело пронзительную до болезненности четкость.
      С минуту он с немым восхищением разглядывал Анну.
      — Бог мой, Анна… — прошептал он.
      Легкость в теле ощущалась невероятная, движения опережали мысли. Только подумал, а, оказалось, уже сходил в дальний конец комнаты, принес все необходимое для работы, разложил вокруг себя и уселся на матрасе в позе египетского писца.
      — Только не шевелись, — предупредил он, наклоняя к свету растянутый на подрамнике лист.
      Анна пошевелила плечами, и простыня опала на пол.
      — Так лучше? — прошептала она.
      Игорь невольно сморгнул.
      На голых женщин и обнаженных натурщиц насмотрелся достаточно. Но тут произошло чудо: призрачный свет свечей коснулся молодой кожи, омыл еще по-детски округлое лицо, янтарными нитями застыл в волосах, заиграл в черных агатах глаз.
      — Не шевелись, — прошептал Игорь.
      Одним непрерывным движением карандаша, он вывел абрис ее фигуры, быстрой штриховкой наметил глаза, губы и темные альвеолы вокруг бусинок сосков, серией резких ударов обозначил складки ткани вокруг талии.
      Макнул толстую кисть в воду и широкими мазками заполнил абрис фигуры. Затем, не отжимая кисть, набрал желтой краски и залил фигуру. Выбрал кисточку потоньше, обильно смочил и макнул самый кончик в фиолетовую краску.
      Он перехватил недоуменный взгляд девушки и с тайной усмешкой подумал: «Глупая, сейчас ты увидишь чудо!»
      Едва прикасаясь кончиком кисти к бумаге, он добавлял в взвесь желтого крупицу фиолета, и, растекаясь по мокрой поверхности, краска приобретала теплый, естественный цвет человеческой кожи.
      — Ой, — выдохнула от удивления Анна, через край листа подглядывая за его работой.
      — А то! — рассмеялся Игорь. — Этот прием известен с семнадцатого века. Но Владик, уверен, его не знает. Хотя и художник. Тоже.
      Он вымыл кисточку. Помедлил, дожидаясь, пока не утихнет мелкая дрожь в пальцах. Быстрыми, уверенными мазками закончил лицо. Отбросил кисточку, схватил новую, самую тонкую. Выписал губы. Добившись их теплого, живого оттенка, удовлетворенно кивнул.
      — А теперь смотри на меня, — приказал он, готовясь последними мазками оживить глаза на рисунке.
      Их глаза встретились. Его, стальные и стылые, и ее темные и теплые, как вишни.
      И вновь все поплыло, янтарный свет залил комнату до потолка, дыхание у Корсакова сперло, сердце ухнуло в груди и замерло…
      Анна на коленях подобралась к Корсакову, потянула из его пальцев лист.
      — Ты — гений, — прошептала она.
      Корсаков слабо улыбнулся.
      Азарт работы схлынул, и усталость навалилась на него, как тюк гнилой мешковины.
      — Девочка, — Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы. — Я круче! Я уже им был. Бывший гений Игорь Корсаков, прошу любить и жаловать!
      — Зачем ты так?
      Трепещущие тени легли на лицо девушки, и оно казалось таинственным и прекрасным.
      Потому что все у меня уже было.
      Корсаков отложил портрет, вытащил из ее пальцев самокрутку. Глубоко затянулся.
      Анна медленно отстранилась. В глазах плескалась немая боль. Корсаков едва сдержался, чтобы не притянуть ее к себе, прижать к груди и больше не отпускать. Никогда.
      Окурок обжег пальцы, и боль смахнула пелену наваждения. Он послюнявил палец, тщательно загасил окурок, сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац.
      Анна не сводила с его лица взгляда. Корсаков закрыл глаза. Но легче на душе от этого не стало.
      В прихожей забухали шаги. Раздался возбужденный голос Влада, шелест полиэтиленовых пакетов и перезвон бутылок.
      — Ты есть будешь? — шепотом спросила Анна.
      — Нет, — сглотнув комок в горле, ответил Корсаков.
      Анна повернулась и крикнула в приоткрытую дверь:
      — Лось, копытами не греми! Человек спит.
      Владик пробубнил что-то невнятное, и сразу же стало тише.
      — Спи. Ты такой измученный.
      Теплая ладонь коснулась его щеки.
      Корсаков, не открывая глаз, благодарно улыбнулся Анне, невольно поразившись ее душевной чуткости. И почувствовал, что его на самом деле засасывает теплый водоворот сна.
      «Анна, Бог мой, Анна!»

      Во дворе крепости суета, крики команд, барабанная дробь.
      Шаги конвоя в коридоре кажутся грохотом, с каким накатывает из ночи конница. Ужас неизбежного тисками сжимает сердце.
      Полгода ожидания, полной неизвестности, подкрадывающегося на крысиных лапках безумия, отчаяния, как сырость сочащегося из стен каменного склепа, и разъедающего душу. Он устал ждать, пусть хоть что-то будет определено: смерть, так смерть, жизнь — так жизнь. Будь, что будет. Но пусть — будет!
      Шаги замирают возле дверей его камеры. Со скрипом проворачивает ключ в замке.
      Корсаков встает, как полагается офицеру Лейб-гвардии: спина прямая, подбородок вскинут, взгляд — прямо перед собой. Не без удовольствия отмечает, что в коленях нет и признака слабости.
      Гремят засовы. Из коридора окатывает светом фонарей. Корсаков щурится. Он уже отвык от яркого света.
      Входит дежурный офицер в парадном мундире в сопровождении трех солдат. У конвойных в руках ружья с примкнутыми штыками.
      — Я готов, господа, — сухо роняет Корсаков.
      Застегивает верхние пуговицы на поизносившемся мундире и, не глядя на солдат, выходит в коридор.
      Долгий путь по мрачным лабиринтам. Лязг ключей и грохот отворяемых дверей.
      У последней его останавливают, продевают эполеты в галунные петли.
      Корсаков горько улыбается: в лучшем случае эполеты сорвут несколькими минутами позже, в худшем — снимут, вместе с головой.
      Дверь распахивается, и его толкают в слепящий свет.
      Щурясь от яркого солнца, он осматривается.
      На кронверке его уже поджидает строй солдат.
      Чуть в стороне замерла группа офицеров в парадных мундирах. Сзади них несколько дам и лиц в штатском. Показалось или нет: в небольшой толпе штатских мелькнуло милое полузабытое лицо, светлые локоны вьются из-под шляпки…
      «Анна, Анна, ну зачем ты здесь!» — Он отворачивается.
      В густом от забытых запахов воздухе вязнут звуки.
      «…по заключению Аудиториатского департамента, высочайше конфирмованному двенадцатого июля сего года, приговаривается…»
      Корсаков запрокидывает голову, ловя последние лучи уходящего за срез крепостной стены солнца.
      Молоденький поручик в виц-мундире, кривясь бледным лицом, рвет с плеч Корсакова эполеты. С него сдергивают мундир, оставив в рубашке, бросают на колени.
      Краем глаза он замечает, как потупились офицеры, как отвернулся член следственной комиссии генерал-лейтенант Александр Христофорович Бенкендорф.
      «Вот и свиделись, ваше сиятельство», — по-волчьи щерится Корсаков.
      Сквозь шум в ушах он услышал то ли вздох, то ли стон толпы и успел разобрать последние слова приговора:
      «…с лишением дворянства, сословных привилегий, чинов и наград, прав собственности и родительских прав, разжалованию в рядовые и отправке в дальние гарнизоны. К исполнению приговора приступить!»
      Посыпалась барабанная дробь.
      Жесткие руки хватают Корсакова под локти.
      Поручик с усилием сгибает над головой Корсакова клинок парадной шпаги. Лезвие, со звоном, лопается в его руках.
      Корсаков прищурился: «Попробовал бы ты вот так сломать гусарскую саблю образца тысяча восемьсот девятого года, сопляк!»
      И только тут до него доходит, что все кончено.
      Все потеряно… Даже честь потеряна!
      Гром барабанов оглушает, давит, гнет к земле. Хочется зажать уши, повалиться на землю, чтобы не слышать, не видеть, не чувствовать ничего…

* * *

      Грохот и крики ворвались в сон Корсакова.
      Приподнявшись на матрасе, он ошалело огляделся. Сквозь щели в забитых фанерой окнах, пробивались солнечные лучи, на полу от сгоревших свеч остались белесые лужицы, похожие на кляксы. Остатки позднего ужина аккуратно накрыты газеткой.
      Кто-то заорал во дворе начальственным баритоном, не подбирая выражений:
      — Я запалю этот змеюшник к е…ой матери с четырех сторон! Чтобы и следа не осталось! Всем яйца поотрываю, неформалы гребанные!
      За ширмой засуетились.
      — Кто это там разоряется? — проворчал Корсаков.
      — Ан-н-а-а! — раненным буйволом проревели под окном.
      Анна, ойкнув, в одних трусиках, подбежала к окну и посмотрела сквозь щель во двор.
      — Блин, папа!
      — С добрым утром! — Корсаков откашлялся в кулак. — Милая барышня, позвольте полюбопытствовать, как он вас вычислил?
      — Ай, у него бывший генерал МВД начальником охраны работает!
      Анна в панике метнулась за ширму.
      Корсаков закинул руки за голову и проорал в потолок:
      — Эй, Влад, атас! Сейчас нас бить будут.
      В дверь квартиры заколотили ногами.
      — Открывай! Открывай, уроды, пока дверь не вынесли!
      — Что же делать, что делать-то? — Владик заметался по комнате, пытаясь на ходу натянуть джинсы.
      — В окно прыгай, — посоветовал Корсаков, не вставая с матраса.
      — В окно? — Лосев подскочил к окну, подергал фанеру, потом, опомнившись, возмущенно посмотрел на Игоря. — Офигел? Буду я ноги ломать!
      — Так и так сломают. — Корсаков пожал плечами.
      — Не посмеют, — неуверенно возразил Владик.
      — Ха, ты моего папашу не знаешь! — подала голос Анна.
      — Что, крутой?
      — Этого у него не отнять.
      — Что делать, Игорь?!
      — Ты ее привел, тебе и отвечать.
      С грохотом слетела с петель входная дверь. В прихожую, судя по топоту, вломилось сразу несколько человек.
      — Белая сибирская лиса, пять букв? — давясь смехом, задал вопрос Корсаков.
      — Пи-и-сец! — успел выдохнуть Владик, вытаращив глаза на дверь.
      Дверь в комнату распахнулась, ударив его по лбу. Легкий в кости Владик отлетел за ширму.
      Полный, коротконогий мужчина, лет пятидесяти, с красным от ярости лицом, ураганом ворвался в комнату. На нем был дорогой костюм, рукав измазан известкой, наверно, успел приложился к стене в подъезде. Очки в тонкой золотой оправе криво висели на мясистом, коротком носу.
      Следом вбежали накачанные ребята — то ли охрана, то боевики. Выстроились в цепь, отрезав путь к бегству.
      «М-да, влипли, — решил Корсаков. — Папа, действительно, при больших бабках и крутых делах».
      Мужчина отшвырнул ширму, она порхнула через всю комнату и накрыла все еще лежавшего на матрасе Корсакова.
      Лосев, в джинсах и кое-как застегнутой клетчатой рубашке, отлепился от стены и выступил вперед. Анна, в трусиках и майке, юркнула за его спину.
      — По какому праву? — проблеял Владик. — Я не позволю… Это моя девушка…
      Мужчина в очках вдруг сник, отступил на шаг, и устало показал на Владика своим охранникам.
      Один из них, похожий на комод парень, молча всадил кулак Лосеву в живот. Второй качок огрел Владик по затылку, и он, сложившись пополам, кулем рухнул на пол.