Фигура Влада, с мишенной четкостью, прорисованная в арке дома, пропала.
      Игорь отметил, что парень свернул не налево — к Арбату, а пошел вниз по Гоголевскому бульвару, к «Кропоткинской». Значит, первый шаг сделал в верном направлении.
      Уходил прочь от насиженного места. От друзей до первой беды, от приятелей до первой неприятности, от случайных знакомых, от собутыльников купленной вскладчину бутылки, от паразитов и прихлебателей, и от тех, за чей счет сам пытался жить. И еще от тех, кого любил, и от тех, кому разрешал себя любить.
      Он еще не знал, что там, куда он уходил, все будет таким же. Если не изменишься сам.
      «Ничего, мальчики взрослеют только на войне или в дороге», — подумал Корсаков.
      Он вернулся в свой двор. Постоял, разглядывая мертвые окна. И ему пришла пора уходить из этого дома. Обстоятельства просто выдавливали его, толкали в спину, вынуждая сделать первый шаг.
      — Черт, как все не вовремя! — проворчал он. Но, подумав, пожал плечами. — Правда, если без истерики, все к тому и шло.
      Он перебрал в памяти все события последних дней и решил, что именно появление Жука стало знаком, однозначно указывающим на приближающейся коренной перелом в судьбе. Остальное, так — антураж и мелочи быта.
      Корсаков по прошлой жизни, когда был в фаворе и знаменит, на своей шкуре узнал, что у Жука отточенное чутье поедателя падали. Только, в отличие от крыс и ворон, он идет не на запах гнили, а на саму ауру смерти. Идет, как зомби, чувствуя ее зов всем нутром. Жертва даже еще не почувствовала первых признаков недомогания, а Жук уже устроился поблизости, даже успел набиться в друзья, и терпеливо ждет, поблескивая сосущими глазками, зная, что своего не упустит. Вырвет первым самый сочный кусок из еще не испустившей дух жертвы.
      Игорь хорошо изучил повадки подобных Жуку тварей. Благо, нынешняя неформально-бомжатская жизнь предоставляла для этого прекрасные возможности. Каких только экземпляров он не встретил за эти годы! В донном иле жизни они, конечно, мельче, чем Жук, но зато их гораздо больше. И особо они не таяться.
      Корсаков узнал, что, как и всех узкоспециализированных существ, этих двуногих трупоедов, жиреющих на чужом несчастье, очень легко заманить в ловушку. Стоит только изобразить из себя жертву, как они, повинуясь инстинкту, и следуя своей сути, бросятся, выпростав свои липкие щупальца. И в этот момент окажутся абсолютно беззащитными.
      Он вспомнил о трехдневном сроке, который назначил Жуку, и расхохотался, представив, сколько желчи выработает организм Жука, изводя себя ожиданием. Худшей пытки для Жука придумать было невозможно.
      «Эх, сделать бы твою жизнь вечной, а потом заставить всю эту вечную жизнь провести в ожидании! Вот это была бы вечная мука. Только, увы, я не бог. Поэтому ты, Жук, будешь мучиться. Но не долго».
      Корсаков вошел в подъезд, прикрыл за собой дверь, чтобы не было видно с улицы. Постоял, прислушиваясь к голосам в доме и тишине во дворе.
      Из-за батареи достал ключ от железной двери подвала. Подождал, пока утихнут шаги случайного прохожего, пересекавшего двор. Присел на корточки, подцепил плитку кафеля, помеченную крестообразной щербинкой. Разгреб бетонную крошку и достал еще один ключ. Сунул в карман.
      Подвалом в той или иной мере пользовались все жильцы: художники и прочие не далекие от творчества люди на правах хозяев, а бомжи и прочие парии — по специальному разрешению неформального коменданта сквота Корсакова.
      Он открыл стальную дверь, подсветив зажигалкой, нашел пару проводов, торчащих из стены, соединил, и в душной темноте вспыхнула гирлянда лампочек, осветив сводчатый потолок. Проводка держалась на честном слове и была изготовлена из электромонтажной рухляди со всеми возможными нарушениями норм пожарной безопасности. Это было первое объяснение строгости режима допуска в подвал.
      Второй причиной было то, что здесь поколениями, (а на Арбате они отмеряются не четвертью века, куда там, а тремя годами, дольше неформалы в экстремальных условиях русских зим не выживают или не тусуются, поэтому сменяются поколения со скоростью мушек-дрозофил), в подвале складировались ценные вещи обитателей дома. По большей части — произведения неформального искусства и арбатских ремесел. Ну и прочая дребедень, дорогая сердцу, и рухлядь, полезная в хозяйстве.
      Люди селились, обрастали имуществом, потом пропадали, появлялись вновь и снова исчезали не по своей воле или влекомые жаждой странствий. И каждый, сдавший вещи на хранение, почему-то был уверен, что найдет их в целости и сохранности. По большей части так это и происходило. Конечно же, тырили по мелочи и приспосабливали к делу временно безхозное, но до систематического грабежа не опускались. За этим Корсаков следил строго.
      В самом дальнем углу «коллективной камеры хранения», он оборудовал личный тайник. Представлял он собой несгораемый шкаф армейского образца, неизвестными путями попавший в подвал дома. Напрашивались две версии: первая — кто-то из бывших благополучных жильцов дома хранил в нем свои секреты, вторая — шкаф утащили из находящегося напротив комплекса зданий Министерства обороны.
      Правда, когда произошло хищение военного имущества, сказать было сложно. На шкафе сохранилась бирка с датой — тридцать второй год, но это еще ни о чем не говорило.
      Когда его обнаружил Корсаков, шкаф лежал на боку и был забит макулатурой и гнилым тряпьем. Оставалось только очистить его, подобрать ключ и выкопав яму, углубить в пол под срез.
      Корсаков разгреб кучу мусора и кирпичной щебенки, на глаз определив, что ее никто не потревожил. Прорисовался четкий контур дверцы шкафа.
      Вытащив тряпичную затычку из замка, он вставил ключ в паз, и с натугой провернул. Внутри туго щелкнул замок. Повернул крестообразную ручку, внутри опять щелкнуло, потянул. Дверца, сработанная из листа бронебойной стали, подалась на удивление легко.
      — За что люблю нашу армию, так это за качество стали, — пробормотал Корсаков.
      Внутри шкафа лежало все его достояние. Десяток толстых стальных тубусов, два армейских деревянных ящика и несколько коробок из плотного картона. «Остатки прежней роскоши», — как он называл, содержимое тайника.
      Игорь, ориентируясь по значкам на тубусах, выбрал два нужных, отложил в сторону. Покопался внутри шкафа. Выудил переносной шахтерский фонарь, включил, направив луч на пол.
      На торцах тубусов торчали ребра зубчатых колесиков цифровых замков. Игорь по памяти набрал шифр. Свинтил крышку.
      Осторожно извлек рулон, обернутый чистой холстиной.
      Развернул, подставив под луч света.
      Картина за прошедшие годы ничуть не испортилась, даже паутинка патины, вечный враг масляной живописи, не выступила. Освещение в подвале было явно не музейным, но даже скупой свет переносок и резкий луч фонаря не могли исказить главного, из-за чего Корсаков считал ее своим шедевром.
      Снежинки на фоне густого серого неба действительно парили. Беззвучно и обреченно, словно знали, что они опадают на глаза, лежащего на спине человека, и знали, что, когда они коснуться широко распахнутых глаз, им не суждено растаять. Они — последнее, что видит этот человек. И возможно, что хлопья летящего льда кажутся ему неземной чистоты пухом ангела, опустившимся в изголовье его снежного одра.
      А может, он слагает искристые точки в знаки, дар читать которые человек обретает лишь на пороге смерти; и угловатые, ломаные буквы этой заповеданной азбуки слагаются для него в слова, нашептывающие тайны о будущем тех, кто еще жив, кто еще не родился, и о том, что будет, когда исполняться сроки…
      Корсаков выставлял эту картину дважды, да и то на персональных выставках. Для участия в коллективных ее постоянно браковали. От картины воротили нос и члены отборочных комиссий, и галерейщики, и покупатели. Со своих, мазилок, спрос не велик, Игорь даже не обижался, когда коллеги советовали ему «поймать фишку» и изобразить те же снежинки, коли уж, они ему так удаются, но на канализационном люке.
      Особенно оцарапал сердце какой-то узкий специалист, крутившийся у картины на персональной выставке.
      Типичный физик из оборонки, в детстве бабахнутый пыльным мешком, а потом контуженный секретностью, а сублимирующий мозговую травму в любовь к искусству, сочетая ее с увлечением практической йогой и теоретической черной магией. Он долго наводил резкость десятидиоптрийных очков на снежинки, а потом подкатил к Игорю, стоявшему в сторонке, и заявил, что Игорь — гений. Потому что в его работе присутствуют семьсот оттенков белого цвета, что намного превосходит способность цветоощущения обычного человека. Предложил передать картину на денек в лабораторию, где он сотоварищи проведет детальное цветоделение и химический анализ красок.
      Игорь приготовился послать его по соответствующему адресу, но искусствовед в ниишной беретке добавил: «Так снег и иней мог рисовать только Константин Васильев». И Корсаков обмер, почувствовав затылком холодное дыхание смерти.
      Константин Васильев к этому времени уже был мертв. Не пережив первой персональной выставки, на которой всем, даже недругам, стало ясно, что в мир пришел гений. Добрался до родного подмосковного городка электричкой, пошел к домишке, где жил с матерью, вдоль железной дороги, срезая путь… Утром нашли труп. Считается, оступился и попал под поезд.
      Погиб как-то вовремя. Оставив после себя около четырехсот работ: большая часть хранилась в сарае у матери, остальные были розданы знакомым. Это потом их растиражировали на календари, плакаты, и прочую макулатуры «великодержавного славянизма». И даже дом-музей посмертно открыли. Все потом… После смерти.
      Это попса может хоть каждое утро просыпаться знаменитой. Миг славы для гения, как правило, оказывается последней секундой жизни. Ведь что такое гений? Думайте, что хотите, но, прежде всего, это производитель уникального продукта. А существующий в единственном числе товар по законам экономики может быть обменен на всю совокупность товаров, существующих на рынке. Было бы желание.
      Что можно было купить на один динарий при Александре Македонском? Парочку рабов. А сколько стоит один динарий эпохи Александра в нашем веке? Состояние! Почему? Потому что долларов много, а динариев мало. И «Подсолнухи» Ван-Гога тем и хороши, что Ван-Гог еще одну картину уже не напишет. Она единственная и такой пребудет вовеки. Поэтому и стоит эта картина миллионы. А при жизни Ван-Гог на нее и обед себе купить бы не смог.
      Отсюда неминуемый вывод: производитель уникального продукта — гений — приговорен к смерти по законам рынка. Его смерть добавляет столько нулей к цене шедевра, что за жизнь гения нельзя дать и гроша.
      Игорь уже начинал понимать, в какой серпентарий попал. И сравнение с Константином Васильевым воспринял как предупреждение, пусть и прозвучавшее из уст профана.
      Но, как оказалось, прозвучало оно слишком поздно…
      На лестнице, ведущей в подвал заскрипел под чьими-то ботинками песок.
      Игорь вздрогнул. Уронил на пол холст. Рука сама собой нырнула в шкаф, из стального нутра выудила нечто в треугольном кожаном чехле.
      Щелкнула сорванная кнопка, чехол отлетел в сторону. А в ладонь Игоря легла рифленая рукоятка пистолета.
      Игорь выключил фонарь. Левой рукой пошевелил провода переноски. Посыпались бенгальские искры, и подвал залила непроглядная темень.
      На лестнице кто-то тихо выматерился.
      — Кому там делать не хер? — рявкнул Игорь, голосом заглушив клацанье передернутого затвора.
      Наклонился, нащупал фонарь и взял его в левую руку, в вытянутой правой — пистолет.
      — Дык, это… Я это! — раздался испуганный голос Трофимыча. — Ты это, Игорь?
      — Трофимыч, ты один? — спросил Игорь, прислушиваясь к шорохам.
      — Один. А чо?
      — А ничо! Ты что там закоротил?
      — Ничо я не трогал! Только зашел, а он вырубился. Гляжу, дверь открыта. Дай, думаю…
      — Меньше бы думал, идиот! Вечно свой нос суешь, куда не просят.
      У лестницы послышались странные звуки.
      Палец Корсакова на спусковом крючке напрягся.
      — Стой, где стоишь, дед! — крикнул он.
      — Дак… И стою я.
      — А чем там шумишь?
      — Энурез пробился, — отозвался Трофимыч.
      — Чего?!
      — Да ссу я! Перебзедел со страху. Темноты боюся с детства.
      Корсаков длинно выдохнул, опуская пистолет.
      — Убью, блин! — простонал он.
      — Что делать-то будем, Игорь? — подал повеселевший голос Трофимыч. — Провода проверить надо. Где пробило, может… Я по липездричеству спец! Когда, бывало, в деревне что коротнет, все ко мне бежали.
      — Я тебе проверю, Чубайс безмозглый! Иди, на фиг, отсюда. Без тебя разберусь.
      — А как же ты?
      — За меня не беспокойся.
      Трофимыч затопал по лестнице.
      — Слышь, Игорь, ежели завалит, ты ори. Я тута, на улице постою.
      Скрипнули петли двери.
      Корсаков замер, закрыв глаза, чтобы целиком уйти в слух. Тишина была, как темень, непроницаемой.
      Он включил фонарь.
      Спрятал картину в тубус, завернул крышку и сбил код на замке. Проверять состояние второй картины, потребовавшейся Жуку, не стал. И времени не было, и что-то подсказывало, что нужна Жуку только одна — со снежинками, вторую приплел для отвода глаз.
      Разложив тубусы внутри шкафа, он нашупал кнопку на внутренней стенке, задумался на секунду, потом нажал ее.
      — Вы ярко и незабываемо интересно проведете последние секунды жизни, — пообещал он вслух тем, кто попробует без разрешения открыть шкаф.
      В Корсакове была армейская жилка, доставшаяся от предков. Несмотря на натуру художника, он любил бесхитростные, но сработанные на совесть и высокоэффективные армейские изделия. Одежду, оружие и все прочее, имеющее отношение к этому уважаемому им ремеслу.
      Миной-ловушкой он по случаю разжился у знакомого, не вылезающего из «горячих точек». Знакомый, искренне считал, что в условиях развала обороноспособности страны, каждый имеет право завести свой личный арсенал, и снабдил его массой полезных вещей, включая пистолет. Про мину-ловушку он рассказал, что ими выкуривали душманов из подземных нор. Красиво и эффективно.
      Игорь уже самостоятельно доработал конструкцию, исходя из своих нужд.
      Он осторожно закрыл дверцу шкафа. Ясно услышал, как щелкнул магнит.
      Теперь, стоило разжать контакт, через пятнадцать секунд взорвутся сигнальные пакеты, рассыпая тысячи ярких искр. Искры не просто будут сновать, рикошетя от стен, а и выть, как осколки. Светопредставление завершится подрывом пиропатронов; армейские умельцы специально рассчитали их мощность, чтобы гарантировать акустический удар, валящий человека в обморок. Кому покажется мало, по глазам ударит вспышка слепящего огня, ее импульс тоже гарантирует качественный обморок. И в завершении одиночным хлопком взорвется гранатка с мелкой алюминиевой стружкой. На семь метров вокруг нее у всего живого попросту сдерет шкуру, как наждаком.
      Жестоко? А кто вас просил к нам лезть?

* * *

      Трофимыч маячил у разбитой скамейки.
      — Тута я! — крикнул он, увидев Игоря, вышедшего из подъезда.
      Корсаков беглым взглядом прочесал окрестности. Вечер был поздний, но Арбат еще не отгулял, во двор вполне могли заглянуть по естественной нужде посторонние. Правую руку Корсаков держал в кармане плаща.
      — Дед, у тебя алкогольная бессонница пополам с недержанием, да? — спросил Игорь.
      Трофимыч, поскреб за ухом. Для этого пришлось сдвинуть лыжную шапочку, в которой он ходил круглый год, не снимая.
      — Халтуру я тут нашел. Но одному несподручно. Вот тебя и искал.
      — Какая, на ночь глядя, работа? — Корсаков покрутил пальцем у виска. — Окстись, Трофимыч. За мной должок, кстати, не забыл? Целая бутылка тебя дожидается. Могу и денег подбросить, если приперло.
      Трофимыч помялся.
      — Спасибо, тебе, Игорек. Добрая ты душа… Только неудобно. Я людям пообещал. Такое дело… А Клин, сука, притащил политуру. Короче, умерли все, с кем договаривался. Храпят уже. Один я пить не стал. Вот и маюсь. Пообещал же…
      — Ну ты совестливый, дед!
      — А как же. Слово же дал! Люди мне, бомжу немытому, на слово поверили. — Он тяжко вздохнул. — Чего же себя дальше ронять, так я разумею?
      Корсаков промолчал, разглядывая Трофимыча.
      — Не, пойду! — махнул рукой дел. — Один пойду. Оно и к лучшему, что один. Больше достанется.
      — Там деньгами или водкой платят?
      — Попрошу все деньгами. — Трофимыч потупился. — Уехать я решил, Игорь. Нет здесь правды, в Москве твоей.
      — Так и не было ее тут никогда!
      — А я, что, в своей деревне про это знал?! — В глазах Трофимыча блеснули слезы, и он отвернулся.
      Корсаков потрепал его по дрожащему плечу.
      — Эй, дед. Да не сопи ты! Работник я никакой. Только утром ребра все пересчитали.
      Трофимыч промокнул глаза, но не повернулся.
      — Там работа-то плевая, — пробормотал он. — Два раза кувалдой махнуть. Пару перегородок снести. Офис там будет. Простору людям захотелось.
      Игорь оглянулся на окна дома. Ночевать в пустой комнате не хотелось. Какой сон, когда ждешь непрошенных гостей?
      Он шлепнул Трофимыча по спине.
      — Эй, дед, не скули! Пойдем, помашем кувалдой.
      Трофимыч повернулся, радостно улыбнулся щербатым ртом.
      — Да я все сам сделаю! Ты только компанию поддержи. Скучно же одному. Ну и стремно. Вдруг обсчитают? Или, скажем, просто пендаля дадут? С них, кто в офисах живет, станется!
      — Ага, значит, я в твоей артели типа главбуха и охранника буду?
      Трофимыч хитро прищурился.
      — Игорь Ляксеич, вы в артеле у нас за директора будете!

* * *

      Особняк, приговоренный к капремонту, прятался от городских огней в глубине темного палисадника.
      — Тут, значит, офис будет. А тама — магазин. В подвале, как водится, сауна и блядюшник. Стоянку с перилами — вот туда. И бугая в будке рядом.
      Трофимыч огласил план реконструкции, словно сам его разработал для только что купленной недвижимости.
      — Иди, Онассис! — подтолкнул его Игорь.
      Трофимыч обиженно засопел.
      — Я, Игорек, про тебя ни разу не выражался! Это Клин у нас горазд, свою пипетку каждую ночь дергать. А я — ни-ни. Грех рукоблудия это!
      Игорь захохотал.
      — Дед, Онассис — это очень богатый человек.
      — Имя или фамилие? — потребовал ясности Трофимыч.
      — Фамилия у него такая. Греческая.
      — Тю, опять — еврей, — сплюнул Трофимыч.
      Через распахнутые парадные двери они вошли в особняк. Трофимыч тащил переноску со стоваттной лампой и устрашающих размеров кувалду, а Игорю достался лом и инструменты в брезентовой сумке.
      — Нас тут явно не ждали, — громко произнес Игорь, потревожив тишину.
      Запах стоял кошмарный, словно разом постарались все арбатские кошки и бомжи.
      — Что за народ у вас в Москве, — пробурчал Трофимыч. — Где живут, там и гадят. Хоть реставрацию после них проводи!
      Под ногами перекатывались обломки кирпича, хрустело битое стекло.
      — А тут и балы давали, — сказал Корсаков, оценив размеры залы.
      — Вот, господи прости, вляпался-таки! — Трофимыч приподнял ногу, с огорчением разглядывая ботинок, угодивший в подсохшее дерьмо.
      Он бросил на пол кувалду. По дому прокатился низкий рокот эха.
      — Ты чего, дед?
      — Не пойдет, Игорек! — заявил Трофимыч. — Мы так все кучи тут распечатаем. Без света никак. Пойду, поищу фазу.
      С лампой в руке он пошел назад.
      Корсаков не стал дожидаться, пока деревенский электрик продемонстрирует свое мастерство. По лестнице поднялся на второй этаж, положил лом на пол, поставил к стене инструмент и огляделся. Узкий коридор, явно результат послереволюционных «уплотнений». Обшарпанные, с потерявшими цвет обоями стены, половые доски со стертой краской и торчащими головками ржавых гвоздей.
      Он прошелся по коридору до стены, заглядывая в пустые комнаты. Даже на глаз они смотрелись разномерными, как башмаки на свалке. Представил, какие интриги тут плелись и страсти кипели за каждый лишний квадратный сантиметр жилой площади.
      — Убили одного, чтобы осчастливить конурой в особняке десятерых. А теперь новый владелец опять выгнал их на улицу. Где же логика, господа-товарищи? — пожал плечами Корсаков. — Тем более, что новый хозяин, наверняка, скоро полетит в рай с тротиловым ускорением, обгоняя колесо любимого «мерса».
      В темноте вверх по лестнице поплыл шар электрического света.
      — Игорек, ты где? — крикнул Трофимыч. — Нашел я фазу. Живем, бля!
      — Убери! — Корсаков закрылся от слепящего света.
      — Начинай, а я подсвечу! — бодро скомандовал Трофимыч. — Бери кувалду и кроши все, что видишь. Мне начальник сказал, простор ему нужен. Счас, мы ему сделаем простор!
      — Дед, мы так не договаривались. Кувалдой махать — твоя работа. Я так, чисто коллектив поддержать.
      Лампа дрогнула, опустилась к полу, разлив яркую лужу света по доскам.
      — Тады — перекурим.
      Трофимыч грохнул кувалду на пол. Подвесил лампу на косяк.
      Игорь опять зажмурился.
      — Слышь, Трофимыч, пойдем в дальнюю комнату. Что-то у меня глаза от света болят.
      — Это, Игорек, у тебя сотрясение головных мозгов, — авторитетно поставил диагноз Трофимыч. — Тебе теперь тужиться нельзя. Глаза можешь повредить. Но ты не боись, я кувалдой сам помахаю. — Он на ходу хлопнул по стене. — Это ж дерьмантин с известкой.
      Они вошли в комнату, уселись на корточки, привалившись к стене.
      Игорь вытащил сигареты, угостил напарника; Трофимыч поднес зажигалку.
      — И на толчке тоже не тужься, — пыхнув дымом, продолжил Трофимыч. — А то у нас случай был… Подрались мужички на мехдворе. А Федор, зять моего кума, бык такой здоровый… Ох, любил кулаками махать! Ага. Значит, повалял он там всех. И пошел в сортир. С газетой и сигареткой, все путем. Вдруг слышим: ба-бах! Дверь — на фиг! Из сортира мордой вперед вываливается Федор. И той мордой — об землю. Во как! Мы его на ноги ставим, а он орет: «Света белого не вижу!» Ослеп, значит. В районной так и сказали: «Восстановлению зрение не подлежит». Во как! А дали-то ему в лоб всего раз. — Он прощупал взглядом лицо Игоря. — Тебя же так, милый, отмудохали, что месяц тужиться нельзя. А может — и всю жизнь. Так-то!
      Игорь затрясся в беззвучном смехе.
      — Дед, а что твой Федор перед этим выпил?
      Трофимыч удивился несуразности вопроса.
      — А что все пили, то и он. И никому вреда от того не было. — Он толкнул Игоря локтем в бок. — Вот ты сидишь, как на толчке, и трясешься. От этого кровь из задницы в голову ударяет.
      — Откуда… и куда? — давясь смехом, переспросил Игорь.
      — Ай, еще образованный! — махнул рукой Трофимыч. — Вот ослепнешь, как тот еврей Гомер…
      — Да грек он! — выдохнул Игорь и захохотал в голос.
      — Ага, я его портрет видал! Чистая синагога.
      Корсаков откинул голову назад, небольно ударившись о стену. Стена ответила гулким пустым звуком.
      — Оба-на!
      Игорь обернулся, сразу став серьезным. Постучал костяшками пальцев по стене. Повторился тот же с глухим эхом звук. За стенкой явно была пустота.
      Он встал, пошел вдоль стены, простукивая каждые сантиметр.
      — Уже торкнуло, — заключил Трофимыч. — Дотужился!
      — Тихо, ты!
      Посмотрел на потолок. Потом пригляделся к стене.
      — Дед, а ведь за стенкой еще что-то есть. Типа потайной комнаты без окон. Раньше такое помещеньице «черный кабинет» называли. Тащи-ка инструмент!
      Трофимыч резво метнулся в коридор и приволок кувалду.
      — Лом же есть и молотки!
      — А кого нам тут стесняться? — возразил Трофимыч.
      Прицелился и ухнул кувалдой по стене. По дому поплыл низкий рокот.
      В месте удара, только расползлись обои и отлепилась штукатурка.
      — Старинная работа. — Трофимыч опустил кувалду. — С кондачка не взять. Раньше, Игорек, на яйцах раствор замешивали. О, как! От того и такая крепость.
      — Кончай, базар! — поторопил его Корсаков.
      — Это я с силой мысли собираюсь. Потому как махать кувалдой без головы — дурная работа.
      Трофимыч перекрестился, поплевал на ладони, вцепился в рукоятку. Прицелился, и, сипло вдохнув: «Господи, помоги!», обрушил удар в точно выбранное место.
      Раздался хруст, и выбитый кирпич провалился в пустоту. За стеной с шорохом посыпалась труха.
      — Мастер!
      — А то! — усмехнулся Трофимыч. — Сейчас полегче пойдет.
      Десятком ударов он расколупал дыру в полуметре от пола, достаточную, чтобы пролезть внутрь потайной комнаты.
      Трофимыч отложил кувалду и потянулся к дыре.
      — Погоди! — удержал его Корсаков.
      За рукав оттащил Трофимыча к окну. Распахнул фрамугу. В затхлую атмосферу комнаты ворвалась струя теплого ночного воздуха.
      — Надо подождать, — объяснил Корсаков. — Если кабинет замуровал хозяин, а не пришлые, он вполне мог побрызгать какой-нибудь алхимией.
      — Типа дуста?
      — Типа, — не стал вдаваться в подробности Корсаков. — Да и мало что за гадости там за столько лет скопиться могло. Пусть проветрится.
      Трофимыч поскреб за ухом.
      — Ага. Мужик у нас один говорил, на дело, мол, нужно брать хотя бы одного образованного. Иначе спалиться можно чисто по дурости. Ты же в институте учился, да?
      — На худграфе.
      — У-у! — Трофимыч оттопырил губу. — То-то я смотрю, ты — вылитый граф. Только — худой больно! — Он затрясся от смеха.
      — Да иди ты! — отмахнулся Корсаков.
      Он подошел к дыре. Подобрал с пола камушек, по прямой бросил вовнутрь. Камень, клацнул о противоположную стену, не пролетев и трех метров.
      — Ну, сначала разведаем, что там, а потом решим, ломать стену дальше или нет.
      Он приготовился просунуть голову в дыру, но Трофимыч остановил, схватив за рукав.
      — Не суйся, Игорек! — прошептал он. — Ты хоть и образованный, но и я не пальцем сделанный. У нас ни кто в пустую избу не войдет, не спросив разрешения.
      — У кого, если там никто не живет?
      — Раз дом есть, значит и житель в нем есть. Может, ты не видишь его, а он живет. Домовой, например.
      — И что теперь делать?
      — А ты спроси: «Хозяин, можно войти?» Если почуешь, что разрешил, то входи. Нет — беги. А то беда будет.
      Трофимыч заметно дрожал.
      — Ладно. — Игорь повернулся к дыре и прошептал: — Хозяин, можно войти?
      Темнота за стеной ответила едва различимым протяжным воем.
      «Сквозняк», — успел подумать Корсаков.
      И с оторопью почувствовал, что его буквально засасывает в черный зев дыры.

* * *

      Огонек зажигалки задрожал и опал. Темнота отлепилась от стен и обволокла тугим, войлочным коконом.
      — Трофимыч, дай свою зажигалку!
      — Давай, я лучше за переноской слетаю.