Но связь была, и самая непосредственная. Этот Дорон, торговый человек, решил сделать доброе дело для иммигрантов и одновременно на этом деле заработать. Но, как видно, доброта и заработок спят в разных постелях и потомства от такого знакомства ждать не приходится. Дорон Альмоги арендовал целый пакгауз в старом яффском порту и напечатал в русских газетах объявление, что он приглашает на интересную работу пятьдесят дипломированных художников из России. Откликнулось на этот заманчивый призыв человек двести, не меньше. Дорон произвел тщательный отбор и объявил избранным, что они должны каждый день приходить в пакгауз на работу, рисовать там картины и сдавать их нанимателю, то есть ему, салатнику. А он за это будет их кормить в пакгаузе и платить им небольшую, но регулярную зарплату. И так оно и было до тех пор, пока Альмоги не прогорел и не разорился. Причиной финансового краха короля салатов явился не пакгаузный бизнес, а какие-то аферы на салатном фронте, но это обстоятельство оставшихся на мели художников ничуть не грело. Нужно было искать источник пропитания, и без проволочек.
      И Глеб Петухов, надо отдать ему должное, нащупал выход.
      Сам выход был узкий, зато пространство за ним открывалось широчайшее: подпольное производство художественных подделок и сбыт готовой продукции в необъятный мир, в открытое общество через галерею "Золотой скарабей". Высокое качество и тайна операций гарантированы. Начальный капитал и моральную поддержку обеспечит владелец галереи, человек с бараньими глазами... К этому следует прибавить, что Баран, безошибочно чуявший прибыль, не заставил себя долго уговаривать и вошел в новое дело, как штыковая лопата в податливую глинистую почву.
      Начали для разминки со скучных израильских художников, умерших в недавнее время: пыльные кипарисы, ослики и обязательные апельсиновые рощи. Какой-нибудь дальний родственник, испытывающий материальные затруднения, за малые деньги выдавал прыткому Барану письменное подтверждение: да, это собственноручная картина Мастера, незабвенного двоюродного дяди, я сам видел ее в доме покойного, на семейном торжестве. Подтверждение снабжали красивой печатью, и этого было достаточно. Все были довольны: Баран, дальний родственник, Глеб Петухов со своими художниками и покупатель, выложивший за картину кругленькую сумму и хвастающий перед приятелями удачным приобретением.
      Разогревшись, решили взяться за Шишкина, Коровина, за модных и дефицитных русских авангардистов. Баран отправился в Европу и вернулся оттуда с подходящим сырьем: холстами и красками. Когда недреманое око налогового управления уставилось в процветающих безработных художников, придумали перебраться в соседнюю дружественную Газу: там о налогах имели довольно-таки смутное представление. И вот тут-то и началась интифада...
      - К нам, конечно, добираться не сахар и не мед, - сказал Серега, отламывая щепки козьего сыра от бруска. - Но - можно! И вот ты здесь... Ну рассказывай!
      Мирослав молча извлек из кармана пачку фотографий.
      - У жлоба одного достал, в Нью-Йорке, - сказал Мирослав, а потом добавил на всякий случай: - Неизвестный художник.
      Серега рассматривал снимки внимательно, один за другим, и передавал Хаиму.
      - Он живой? - спросил Хаим.
      - Нет, умер, - сказал Мирослав. - Давно уже.
      - Это хорошо, - сказал Серега.
      - Умер, - повторил Мирослав. - Больше тридцати лет уже...
      - Художник дивный, - сказал Хаим, раскладывая фотографии на столе. Кто это?
      - Кац такой, - сказал Мирослав. - Серебряный век.
      - Я даже не слышал никогда, - пробормотал Хаим. - Какие цвета! А линия... Ни на кого не похож, это я вам говорю.
      - Ну делай его тогда, - сказал Серега. - Мне тоже нравится. Что-то у него даже от Врубеля.
      - А сколько времени это возьмет? - спросил Мирослав Г. - А то у меня планы...
      - На все про все месяц возьмет, - прикинул Серега. - Чуть больше, чуть меньше.
      - Да, пожалуй, - подтвердил Хаим. - Это тебе не "Утро нашей родины".
      Никаких особенных планов у Мирослава не было, но и сидеть целый месяц в Газе, на морском берегу, ему никак не улыбалось. Можно было бы вернуться в Тель-Авив и расслабляться там в отеле "Майами", однако так некстати влюбившийся в Каца маринист Хаим вызывал в Мирославе здоровые подозрения: он по большой и чистой любви такое тут налепит за месяц! Одну копию Мирославу, одну - себе, и так всю серию. Не надо быть для этого Альбертом Эйнштейном, такая идея даже дебилу в голову придет, это же понятно. Они с Серегой краски разведут и в четыре руки все обтяпают в лучшем виде, а потом тем же евреям продадут: все же Кац, не какой-то там Иванов! Совести у них нет, да и откуда ей взяться по нынешним временам! Хорошо еще, если арабов на него, Мирослава, не натравят, а потом чтоб концы в воду. Бежать отсюда, - вот что надо делать. Но обратный перегон через ночную границу, с Фатхи, наводил на него смертную тоску.
      - Здесь купаться-то можно, загорать? - спросил он. - Пляж хороший.
      - Подозрение вызовет, - сказал Серега. - Могут подстрелить по запарке. Лучше дома сидеть, не высовываться.
      - Кто подстрелит-то? - спросил Мирослав. - Террористы?
      - Ну зачем? - сладко, как в разговоре с маленьким, сказал Серега. - Не обязательно террористы. Кто захочет, тот и подстрелит. Кто это, скажут, на пляж приперся? Турист? Туристы сюда не ездят. Значит, наверно, чудак какой-нибудь, израильтянин. И шмальнет... Им еще за это деньги платят.
      Значит, платят деньги, как за утку или гуся. Если бы тетя Сильвия узнала, что он схлопотал пулю в Газе, то записала бы в свою "Историю семьи", в папочку: так, мол, и так, князь Мирослав шел по стопам боевых предков и пал смертью храбрых в бою с басурманами... Лучше пить пустой чай в Париже у тети Сильвии, чем дуть водку с козой в Газе.
      - Я, пожалуй, пойду посплю немного, - сказал Мирослав. - А то ночка у меня получилась еще та...
      Серега проводил его в притемненную комнату с тремя топчанами, кое-как застланными скомканными покрывалами.
      - Спи пока, - сказал Серега. - Тут часов до пяти никого не будет. И вышел, плотно притворив за собою дверь.
      Скинув кроссовки, Мирослав лег и озабоченно принюхался: от покрывала разило цветочным одеколоном.
      Он проспал до сумерек. В седьмом часу дом наполнился шумом. Мирослав Г. открыл глаза и приподнялся на своем топчане. Дверь отпахнулась толчком, на пороге стояла рослая синеглазая девица в длинном арабском платье. Из-под съехавшего на сторону головного платка выбивались льняные волосы.
      - Вставай, дядя, - сказала решительная девица, - чего валяешься! И вошла, ведя за собою еще двух барышень.
      Мирослав поднялся и щелкнул выключателем на стене. Под потолком зажглась сильная электрическая лампочка.
      - Это наша комната, - сказала девица. - Давай, вали отсюда. - И, легким движением стянув через голову бесформенное платье, осталась в коротких шортиках и пропотевшей цветастой блузке. - Ну, чего уставился? Глаза сломаешь!
      - Не сломаю, - пробормотал Мирослав, отступая к двери. - Ишь ты, раздухарилась!
      Ноги у девицы были длинные, с высокими точеными коленками. Что же до барышень, то они имели унылый вид. Под их восточными хламидами Мирослав Г. ничего не сумел разглядеть.
      Всем троим дорога из Москвы в Газу вышла боком.
      Сначала с ветерком летели в Одессу. Сидели рядком, вели приятные разговоры:
      - В Израиле уровень жизни примерно как в Швейцарии.
      - У меня недавно был один клиент, еврей, рассказывал про Тель-Авив. Там сапоги можно купить за тридцать баксов.
      - Евреи все такие тихие - не пьют, не дерутся. Еще спасибо говорят.
      Сопровождающий Толя подходил, спрашивал, удобно ли сидеть. Стюардесса носила пепси и лимонад. Кормили курицей.
      Как бы там ни было, ехать в еврейскую страну на заработки было лучше, чем всю ночь дожидаться клиентов на Плашке: полсотни девушек топчутся под прожектором по одну сторону железной решетки, а по другую мужики из темноты разглядывают телок. Хозяйка расхаживает перед решеткой, ведет переговоры. Деньги - вперед.
      Здесь, на Плашке, и снял Толя высокую блондинку по имени Маша. Сели в такси, поехали в грузинский поплавок на Москва реку. Маша вопросов не задавала: в поплавок так в поплавок. Хозяин - барин. Главное, чтоб не утопил.
      В кабаке, под шашлык с сухим вином, Толя завел серьезный разговор.
      - Один умный человек, - морща лоб, начал Толя, - так сказал: "Свобода начинается с первых ста тысяч долларов в кармане". Так или не так?
      - Ну так, - согласилась Маша. - Кто спорит?
      - А у тебя денег таких нету, - продолжал Толя. - Или есть?
      - Да откуда они у меня возьмутся! - возмущенно удивилась Маша.
      - Значит, ты, Машка, невольница и свободы даже не нюхала, - сделал заключение Толя.
      - А ты нюхал? - спросила Маша с большим сомнением. - Но вообще-то тысяч тридцать тоже хватит.
      - Только для начала, - сказал Толя. - Ты слушай, слушай! Чего это ты с твоим экстерьером тусуешься за этой решеткой?
      - Хочу и тусуюсь, - сказала Маша.
      - Ну это понятно... - немного уступил Толя. - А бабки?
      - А что бабки? - сказала Маша. - Ты мне, что ли, квартиру снимешь? Будешь в гости приходить? - Разговор, интересно начавшись, принимал теперь общий характер. За год работы в Москве она таких разговоров наслушалась по самый ободок: "Ты такая красивая, тебе учиться надо". А дальше что? Попробовать зацепиться при гостинице - так это швейцару дай, охраннику дай, портье дай, червонец зеленых набежит. А где его взять?
      - Квартиру не сниму, - твердо сказал Толя, - а помочь помогу. Не пропусти, как говорится, своего счастья, Машка! - Он поманил официанта, спросил еще бутылку вина. - Ты хозяйке должна чего-нибудь? На Плашке?
      - Конечно, должна, - вильнула синими глазами Маша. - Два куска.
      - Не темни! - погрозил пальцем Толя. - Ничего ты ей не должна, таких даже цен нет. Хочешь, я с ней потолкую?
      - А зачем? - вполне искренне удивилась Маша. - Ты чего хочешь, я никак не пойму...
      - Хочу тебя в командировку послать, - сказал Толя, - в Израиль. Только еще двух телок приведи. И не тяни резину, а то поезд уедет.
      Для продолжения переговоров условились встретиться назавтра, в кафе "Неуловимый Джо" на Пречистенке.
      А еще через неделю прилетели в Одессу, там у причала стоял под парами круизный лайнер "Тарас Шевченко", отправлявшийся на Ближний Восток: в Египет, Турцию и Израиль. На лайнере играла музыка, приятное возбуждение владело пассажирами, и они выпивали в барах беспошлинной торговли, глядя на оставляемый ими берег родимой земли без всякой грусти. И Маша с двумя барышнями и сопровождающим Толей ничем не отличались от других праздных людей на борту.
      - Поехали! - сказал Толя, когда теплоход отвалил от причала. - С Богом! - И выпил джину, не разбавленного ничем.
      - Ты смотри, не запей! - заботливо сказала Маша. - А то ж мы не знаем, куда там обратиться, и вообще...
      - Ничего, - успокоил Толя. - Тут главное - закусывать. Дай-ка вон орешек! Я теперь за вас отвечаю с ног до головы. Мы слезаем в Египте, а оттуда уже едем в Тель-Авив.
      - Это почему это? - спросила барышня Лена. - Почему не напрямик?
      - Тебе-то что? - спросил Толя. - Тебя везут - ты едешь. Почему, почему... Израильтяне вас на границе развернут и обратно вышлют, как нелегальных рабочих. У них закон такой. Могут еще в тюрьме подержать недельку-другую, случаи были.
      Барышня скисла, хотела еще что-то спросить, но передумала и пригубила из рюмки.
      - Ты, начальник, в Египте нас не вздумай бросить, - сердито сказала Маша. - Я к арабам не собираюсь.
      - А кто к ним хочет! - отмахнулся Толя. - Доедете до Тель-Авива, отдохнете день-другой - и за дело. Там культура, там шик. Все по-русски понимают.
      - Это как раз необязательно, - сказала Маша. - Не в Тамбов едем.
      "Тарас Шевченко" говорил только по-русски: настоящие иностранцы тут не встречались, они, как видно, предпочитали круизы по Карибскому морю или удовлетворяли свою страсть к роскошным морским путешествиям на борту других кораблей, названия которых можно произносить без запинки. В Хайфу из Одессы, по Черному и Средиземному морям, плыли преимущественно русские евреи, уехавшие на историческую родину на ПМЖ и теперь не упускавшие возможности заглянуть на родину доисторическую: людей посмотреть, себя показать. На них, на их вкусы и был рассчитан круиз. В музыкальных салонах распевали песни на идиш, в ресторане плясали фрейлехс и хору, а на палубе, кряхтя и хохоча, перетягивали канат. Не оставалась в забвении и изящная словесность: в состав культурных мероприятий, наряду с демонстрацией фокусов, вплоть до распиливания зайца, был включен литературный вечер, на котором специально приглашенный для этого случая израильский русскоязычный юморист, не снимавший ироническую улыбку с лица, читал стишки и рассказывал забавные истории. В одной из историй, под названием "Счастливое неведение", речь шла об икре и двух религиозных евреях. Один из них ел красную икру, видел в этом праздник и огорчался, когда приходилось переходить на селедку, а другой икры не ел, в глаза ее никогда не видал и был по этой причине напрочь лишен праздничного подъема. Неведение, однако, нисколько не портило ему жизни, он прекрасно себя чувствовал. А черной икры евреи не употребляли, потому что она некошерная... Машу эта история заставила призадуматься. "Умные люди ведь евреи, - поделилась она своими сомнениями с барышнями, - а иногда ничего не соображают. Если у тебя есть бабки, ты покупаешь черную икру - это раз. Если нету - сидишь на картошке. Арифметика жизни!" Барышни к гастрономическим пристрастиям евреев остались совершенно равнодушны, а Толя заметил: "Тебе-то, Машка, какое дело! Пускай хоть траву жуют, если им нравится". Маша не задержалась с ответом: "Так мне там жить с ними!" И каждый остался при своем мнении.
      В Александрии было жарко и грязно. Барышни заикнулись было о том, что, раз уж очутились в Египте, хорошо бы поглядеть на пирамиды, но Толя только рукой досадливо махнул: перебьетесь, девочки! За воротами порта их ждал молодой человек спортивного сложения, назвавшийся Вадиком. Этот Вадик отвел Толю в сторонку и о чем-то с ним переговорил, а потом вернулся и, крутя на пальце ключи от машины, сказал:
      - Ну поехали!
      - Он вас повезет, - объяснил Толя и без того очевидное. - А у меня тут еще кое-какие дела, так что салям алейкум! И если кто будет интересоваться, говорите: студентки. Студентки, - и всё!
      Девочки погрузились в просторный джип, и через полчаса Вадик уже гнал машину по приморскому шоссе в сторону Синая. По обе стороны дороги расстилались красивые мертвые пески.
      С пирамидами ничего не вышло, зато, миновав Суэцкий канал, подъехали глубокой ночью к монастырю Санта-Катарина, посреди пустыни.
      - Тут Бог из горящего куста вышел, - дал справку Вадик, за всю дорогу не проронивший и дюжины слов. - Это вам не хухры-мухры!
      Любознательные барышни принялись озираться, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в большой синайской темноте, проколотой ясными звездами.
      - Переночевать пустят? - спросила Маша. - Монахи?
      - Ишь ты, монахи, - покачал головой Вадик. - У них тут книжки какие-то старинные украли, так они теперь никого не пускают... Сидите в машине, потом выспитесь! - И ушел.
      Ждали долго, но выходить на волю никому не хотелось: темно, страшно. Вадик вернулся не один, за ним поспевал араб, одетый, как в кино: длинная то ли рубаха, то ли халат, на ногах чувяки, на голове клетчатый платок с черным кольцом.
      - Он вас дальше повезет, - сказал Вадик и попугал: - Смотрите, с ним поаккуратней, а то зарежет и даже не поморщится. Так у них тут принято.
      Отступать было некуда, да и худого пока ничего не случилось. Девочки пересели из джипа в ветхую колымагу, араб взялся за руль. Где-то за песками и болотами грелся на берегу моря культурный Тель-Авив с его сапогами по тридцать баксов.
      Неприятности начались на рассвете: небо на востоке проснулось, кромка его над горизонтом сделалась яблочно-зеленой, а потом красно-малиновой, с опаловой опушкой. Араб подрулил к черному матерчатому навесу, распяленному на шестах посреди песков. Из-под навеса навстречу приезжим выбрался бедуин совсем уже дикого вида: смуглый, почти как негр, с кривым кинжалом за поясным ремешком. С десяток верблюдов, вытянув шеи, неподвижно стояли за жилищем кочевника. Верблюды произвели на девушек еще более отталкивающее впечатление, чем бедуин.
      - Ну цирк! - не сводя глаз со стада, сказала барышня Лена. - Мы так не договаривались!
      А бедуин уже тащил к верблюдам какие-то веревки и порожние тюки.
      - Я на них не поеду, - вцепившись в переднее сиденье машины, сказала вторая барышня, по имени Люся. - Это просто ужас!
      - Поедешь, поедешь! - сказала Маша. - "Белое солнце пустыни" смотрела? Ну вот...
      Тем временем араб-водитель в чувяках распахнул дверцу машины и знаком показал девушкам: выходи! Рядом с черным бедуином он выглядел, как швейцарский посол рядом с московским бомжом. Покопавшись в багажнике своей таратайки, араб выкинул на землю три мешка с рукавами и прорезями для головы и замахал руками: надевай! Надевать их было все равно что примерять похоронный саван. Поглядев на Машу, Лену и Люсю в просторной одежке синайских кочевников, бедуин удовлетворенно покачал головой и пошел к своим верблюдам. Отбив от стада двоих дромадеров, он с понуканьями уложил их на землю и стал привязывать вместительные тюки по обе стороны горба. Верблюды вертели головами и неприятно стонали.
      - Это что ж теперь будет, девочки? - шепотом спросила Люся. - Это ж мы просто накрылись медным тазом!
      А бедуин, управившись с тюками, деловито взялся за девочек: распялив руки, подогнал их к верблюдам и велел укладываться в тюки. Замешкавшуюся было Люсю он, не скупясь, огрел лапой по заду, так что барышня решила впредь ни в чем не перечить дикарю, ну ни в чем. Когда верблюды остроугольно стали подыматься с колен, из глубины одного из тюков раздались мелодичные крики на высоких тонах: то Машу одолел приступ совершенно истерического хохота. Бедуин, привольно сидя на своем передовом дромадере, недоверчиво оглянулся и сплюнул на песок пустыни.
      К вечеру, благополучно миновав пустынную границу, бедуинский караван вплотную подошел к южной окраине Газы и, не заходя в город, неспешно двинулся вдоль морского берега. До места назначения было рукой подать.
      16. Адам, Ева и Змей Горыныч
      Вокруг стола в большой комнате теперь сидели четверо - вся вольная артель во главе с бригадиром Серегой. Вошедшего Мирослава Г. они сердечно приветствовали.
      - Телки тебя, что ли, подняли? - спросил Серега. - Ну ничего, зато как раз к ужину поспел. Как спалось-то? Садись, давай!
      - Выспался, - сказал Мирослав. - Снилось, что стреляли тут какие-то гаврики, прямо под окном, чтоб сон не в руку...
      Четверо за столом переглянулись, улыбнулись хорошо, по-отечески.
      - Так это не здесь, - сказал за всех Серега. - Это три километра отсюда, в лагере беженцев. Они там каждый день стреляют.
      В комнату ветром вошла Маша, за ней тащились, припадая, барышни Люся и Лена в жеваных юбочках.
      - Человек делает одежду, а одежда - человека, - сказал Хаим. - Теперь вы снова наши люди, в то были какие-то бедуинки драные.
      - Козел! - Маша с яростью тряхнула льняными волосами с застрявшими в них ростками верблюжьей колючки. - Ну коз-зел!
      - Кто козел-то? - решил уточнить Хаим.
      - Да этот, который нас сюда отправлял, - сказала Маша. - Толя такой. Знаешь его? "Говорите, что вы студентки, и все!" Ну да, с цыганского факультета...
      - А я бы, например, хотела быть студенткой, - заявила барышня Лена, хотя ее об этом никто не спрашивал.
      - Идите, садитесь с дороги, - позвал Серега, добрая душа.
      - Это они меня выперли, - пожаловался Мирослав Г. - Вали, говорят, отсюда!
      - А, это ты, дядя! - вспомнила Маша. - Двигайся, что ли, чего расселся.
      - С кровати подняли, - продолжал жаловаться Мирослав. - Тоже мне, племянница! Не живите с моей тетей, не зовите меня дядей... Я ночевать все равно вернусь, так что вы не сомневайтесь.
      - Это как договоримся, - вставила, как ключ в замочную скважину, барышня Люся. Мужчины поглядели на нее со смешанным чувством.
      - За столом ни слова о делах! - пастырским жестом вздев палец к потолку, сказал Хаим. - Это я вам заявляю как бывший студент. Поговорим лучше о курских соловьях или на худой конец о переселении душ - это тоже актуально. Итак, вы добрались до нашей пересылки. С приездом! - Он поднял свой стакан. - И за симпатию!
      - Нас на верблюдах везли, - выпив, сообщила барышня Лена. - В мешках. Хамство какое! Тыща одна ночь!
      - Наши предки тоже ездили на верблюдах, - успокоил Серега Каценельсон. - И ничего.
      - Ваши, может, и ездили, - дерзко возразила барышня Люся, нуждавшаяся в сочувствии. - А наши не ездили: у нас в Москве верблюды эти только в зоопарке.
      - Так она, значит, еще и антисемитка... - задумчиво сказал Хаим. Предки наши ей не нравятся.
      - Она правду говорит, - вступилась за подругу барышня Лена. - Только в зоопарке. А нас к этим зверям какой-то кретин с ножом веревками привязал и повез. Так он что, ваш предок, что ли?
      - Отчасти, отчасти... - пробормотал Хаим.
      - Я, если хотите знать, если б выходила замуж, - почти со слезой в голосе сказала барышня Люся, - то обязательно вышла бы за еврея.
      - Это почему? - требовательно спросил князь Мирослав Г. - И ты, Маша?
      - Потому что еврей на скрипочке играет, - опередил спрошенных Хаим. Залезет на крышу и играет.
      - Потому что он не пьет и не дерется, - горько поправила Маша. - Еврей за семью голову положит. Вот поэтому.
      - Без головы как будет фаршированную рыбу есть? - не унимался Хаим. - У меня, девчонки, был один знакомый, Лелик его звали. Так вот, он сначала напивался, потом бил свою жену-голландку по сусалам, она начинала плакать и реветь, и вот тогда он уже брал скрипочку и играл ей сонату Моцарта. Стоял в углу комнаты, как Паганини на открытке, и играл. Я сам видел.
      - А что жена? - с недоверием спросила барышня Люся.
      - Да ничего, - сказал Хаим. - Сопли вытрет и говорит: "Он меня любит, мой Лелик, он для меня Моцарта играет". Вот такая музыка.
      - Он был скрипач? - поинтересовался Мирослав.
      - Он был кинооператор, - сказал Хаим. - Они жили в Иерусалиме, а потом уехали в Голландию.
      - Может, он ее ревновал? - продолжал допытываться Мирослав. - Она была красивая?
      - Ее можно было ревновать только к голландскому быку, - сказал Хаим. Больше ни к кому. Точка.
      - Ты сам-то туда не подъезжал? - спросила Маша. В ее голосе перекатывались черные камешки подозрения.
      - Не подъезжал, - сказал Хаим. - Я Моцарта не люблю, терпеть не могу.
      За окном располагалась мусульманская душная ночь, море накатывало на близкий берег. Хорошо было сидеть в хрупкой коробке комнаты, посреди времени.
      - Яичницу надо пожарить, - сказал Серега, подымаясь из-за стола. Добровольцы есть?
      Барышни вызвались с готовностью, деловито навели справку:
      - Помидоры есть? Сыр есть? - И пошли следом за Серегой на кухню.
      - Лучше русских девок ничего на свете нет, - с большой убежденностью сказал третий художник, молча прислушивавшийся к разговору. - Никакие голландки им в подметки не годятся.
      - Точно, - кивнул головой четвертый художник. - Они тебе и за пивом сбегают, и пол подотрут - даже просить не надо, сами. Я если по кому тут скучаю, так это по ним.
      - Если к нам по-человечески, то и мы тоже по-человечески, - сказала Маша. - До Тель-Авива тут далеко? А, дядя?
      - Это как получится, - хмуро сказал Мирослав. - По идее, близко.
      - А евреи где? - спросила Маша. - Кругом одни арабы.
      - Вот, мы, - сказал Серега. - Тут вообще-то Газа.
      - Это которую по телевизору показывают? - упавшим голосом уточнила Маша. - Где война?
      - Мы на амбразуры не ложимся, - сказал Хаим и добавил игриво: - И вы не ложитесь.
      Поспела яичница, барышни настригли огурцы, помидоры и лук. Сидя над тарелкой, Мирослав Г. рассуждал о том, что дуновения судьбы легки и переменчивы и что здесь, в Газе, в шаге от непредвиденной, вполне возможно, гибели ему более всего на свете хочется лечь с этой Машкой, этой наглой телкой, обозвавшей его "дядя". Вот, свело же их здесь, в бандитской, по существу, малине, куда запросто заглядывают такие бедовые ребятки, как Фатхи или этот верблюжий бедуин с кинжалом за поясом. А если израильтяне сюда нагрянут и всех перестреляют или взорвут? Они по этой части, говорят, специалисты высокого класса. Но, если удастся уцелеть и выбраться отсюда, на всю оставшуюся жизнь запомнится это проклятое море, и стрельба в лагере среди бела дня, и страшная Касба, не к ночи будь помянута! Ну и, конечно, Машка, свалившаяся сюда, как ангел с неба.
      Самое непростое - так это с ней переговорить с глазу на глаз. Не станешь же тут, при всех, объяснять ей такие вещи! А если подморгнуть - так она, может, не сообразит. А просто пялиться - так все на нее пялятся... Выхода не было, приходилось ждать.
      Счастливый случай подвернулся, когда все уже было съедено и почти все выпито. Девушки, переглянувшись, разом поднялись из-за стола и без долгих прощаний потянулись к выходу. Шустро забежав вперед, Мирослав Г. проговорил одним залпом:
      - Есть дело. Выйди на минутку! - И шагнул к двери, ведущей во двор.
      Темнота воли теперь не казалась ему опасной, а тишина - враждебной: ждать было приятно. Он слышал, как скрипнула дверь, видел, как Маша сторожко, словно в темную воду, соступила с порога. Совсем некстати всплыла со дна памяти полустершаяся картинка: ему шестнадцать, он ждет с надрывающимся сердцем девчонку на берегу деревенского лесного озера - ночь и комары, комары...
      - Ну что за дело? - устало спросила Маша.
      - Дело, значит, такое, - сказал Мирослав. - Ты сама уже, наверно, догадалась... Пойдешь со мной? Вон там кусты, можно там.
      - А змея не укусит? - то ли в шутку, то ли всерьез спросила Маша. Стольник, дядя.
      - Стольник! Да ты что! - живо возразил Мирослав. - Я ж их не рисую, я ж не художник, как эти. - Он кивнул на дом.
      - А они, что ли, художники? - без интереса спросила Маша. - Сразу видно, шпана, только языками трясут: "Ля-ля, тополя!"... Полтинник. Пятьдесят. Или я пошла.
      - Твои, - поспешно сказал Мирослав. - Вот, держи, чтоб потом не забыть. - Даже Ронсак, пожалуй, не стал бы дальше торговаться. В конце концов ведь и для него Мирослав рискует жизнью в этой проклятой чучмецкой дыре.
      - Адам и Ева, - сказал Мирослав, расстилая пиджак на жухлой траве, в кустах. - И Змей Горыныч арабской национальности. Рай.
      - Про яблоко забыл, - стягивая шортики с длинных светлых ног, сказала Маша.
      В лагере беженцев стреляли.
      Наутро Хаим разбудил Мирослава Г., разметавшегося на полу в большой комнате, на солдатском резиновом матрасе.
      - Фотки давай, - сказал Хаим, задумчиво глядя на изгвазданный, в стебельках сухой травы пиджак гостя. - Работать надо. "Не спи, не спи, художник" - знаешь?
      - А эти где? - поднимаясь, спросил Мирослав. - Ну, девчата?
      - Фатхи их в Израиль погнал, - сказал Хаим. - Не скучай, скоро новых привезут... Пошли, в мастерской кофе сварим!
      В мастерской - просторном, с широкими окнами помещении, пристроенном к тыльной стене дома, - пахло олифой и красками. С десяток чистых холстов на подрамниках стояли, прислоненные к стене. На мольберте была укреплена картина: краснорожий то ли ямщик, то ли дворник в армяке весело и нетрезво наблюдал за Хаимом и Мирославом Г. из-под приставленной ко лбу ладони.
      - Малявин, - сказал Хаим. - Срочный заказ. Во всяком случае, не хуже, чем Малявин.
      Мирослав, обойдя расставленные ноги мольберта, с сомнением пощелкал ногтем по свежему дереву подрамника.
      - Это еще в работе, - принял Хаим сомнения Мирослава. - На женской половине у нас мебельный цех, там арабы вкалывают. Они нам подрамнички доводят до кондиции - сушат, чернят, - а мы им картинки рисуем: танец живота, или они еще любят луну над пустыней. Называется - бартер.
      Присев к столу, Хаим рассыпал перед собой нью-йоркские фотографии и, аккуратно передвигая линейку, стал расчерчивать их на квадраты.
      - Ты так тут все время и сидишь? - наблюдая за работой Хаима, спросил Мирослав. - Это ж околеть можно!
      - У нас вахтовая система, - не отрываясь от дела, сказал Хаим. - Все продумано. Месяц здесь, неделю дома... Завари кофейку, будь другом!
      Электрический чайник стоял на высокой деревянной тумбе в форме дорической колонны, по-российски покрытой газеткой. Как будто этот Хаим каждое утро пил кофе со сливками в своем Бобруйске! Чай он там жлекал с картошкой. И вот ведь занесло его в Газу, в это жуткое местечко, и он тут прекрасно себя чувствует. Мирославу Г. было обидно, что сам он неприкаян, как бездомный барбос, что в Париже его никто не ждет, кроме Ронсака. Евреям всегда лучше, чем русскому человеку. Да всем лучше! Зря, что ли, Машка, золотая Машка, едет в Тель-Авив, вместо того чтобы открыть салон красоты с массажем на Красной площади. Вот и говори потом: народ, народ! С одного края народа Машка, а с другой - он, князь Мирослав, с которым эта Машка не целуется даже за пятьдесят баксов. Во, приехали! А евреи сели в самолет и улетели в свой Израиль; на Россию им наплевать.
      - Хаим, ты почему из России уехал? - спросил Мирослав.
      - Ну почему... - не удивился вопросу Хаим. - Там все двоюродное, а здесь все-таки родное. Вот поэтому.
      - Не жалеешь? - спросил Мирослав.
      - Иногда, - сказал Хаим. - Редко. А в Газе вообще ни разу.
      - Интересно... - сказал Мирослав Г.
      - Может, вообще надо жить, как мы тут, - предположил Хаим. - Не знаю... Мне один сказал, журналист, там еще это было: вы все заварили, вы революцию устроили! Что ж вы, мол, теперь не каетесь?
      - А ты внимания не обращай, - от души дал совет Мирослав. - Не бери в голову! Ты, что ли, ее устраивал, революцию? Мой один дед троюродный, или кто там, Кац его звали - так вот он устраивал, а я тоже каяться не собираюсь. Я-то тут при чем?