Я увидела, как торговцы обивают его порог и подкарауливают слуг в надежде получить хоть часть денег, которые он задолжал в стремлении быть достойным меня, достойным смотрителем моих конюшен, достойным, достойным, достойным своего нового положения и должности.
      Я увидела его бедность и смутилась. Верно сказал Норфолк: он - ничто! После смерти отца. семья потеряла все, даже материнское приданое поглотила разверзшаяся перед ними пропасть бесчестия.
      А он никогда не жаловался, никогда ни о чем не просил.
      - Робин, - молила я, - расскажите, как сейчас ваше состояние?
      Он смеялся:
      - Я - богатейший из смертных! Мне открыт доступ к золотым и алмазным жилам! Мое богатство - в ваших очах, я вижу в них Млечный Путь из сияющих диамантов.., о нет, императрица, я лгу, сейчас я вижу небесной синевы сапфиры...
      - Робин, бросьте дурачиться! Послушайте, вам нужны деньги, этого требует ваше положение!
      - Миледи, у меня есть то, чего не получишь за деньги, - ваша белая ручка в моей...
      И с поклоном, со смехом подносил мои пальцы к губам, не давая продолжать.
      Но я не отступалась:
      - Робин, взгляните!
      Я подарила ему деньги, двенадцать тысяч фунтов в кожаном мешке, просто чтобы увидеть его лицо, когда он смеется и плачет от изумления и радости.
      - Миледи, взгляните! - таков был его ответ; ибо первое, что он заказал - подарок для меня, золотое сердце, усыпанное изумрудами и рубинами, чтобы выразить свое чувство языком камней: изумруды означали "Елизавета", рубины - "Робин", золото - любовь чистую и неподвластную времени.
      Он попросил Парри, когда та будет отдергивать полог, положить это сердце мне на подушку, и при первом пробуждении его дар, залог его любви, блеснул мне прямо в очи. Мои очи, его очи - мы были так близки, что не знали, где кончается его душа и начинается моя.
      И теперь, больше чем прежде, он смотрел на меня и смотрел за меня, он стал глазами на моем затылке. "Ваш О приветствует вас и благодарит за царственную щедрость, - писал он мне. - так я отныне счастлив именоваться, ваше око, ваше всевидящее око, которое неусыпно печется о вашем благе, покуда его не закроет смерть, - Р. Дадли".
      Дадли.
      И это все, что у него есть, - фамилия Дадли и пустой титул, не более чем почетная приставка к имени - "лорд Роберт" - все, что осталось от сгинувшего вместе с отцом герцогства.
      - И это тоже я могу поправить, вместе с его состоянием, - прошептала я.
      И поправила.
      Я сделала это, когда награждала других, в том числе Генри Кэри, моего верного кузена; я поклялась себе, что докажу всем - кровь Болейнов не хуже любой другой. Я сделала Генри бароном Хансдоном и пожаловала ему земли в Гертфордшире. Но величайшую честь я приберегла для Робина.
      - Робин, преклоните колена!
      В день святого Георгия я сделала его рыцарем Ордена Подвязки. Ни один театральный злодей не выглядел таким красивым, таким дерзким, таким коварно-улыбчивым, как он в тот день в Виндзоре, одетый с ног до головы в царственный синий бархат, в синих атласных чулках, обтянувших великолепные икры, в алой перевязи, рассекшей грудь, словно любовная рана.
      Виндзор, место, где мы нашли себя и Друг друга.
      - Робин, читайте!
      Документ был длинный, на латыни, со множеством печатей и лент, но Робин мгновенно ухватил его смысл.
      - О, миледи, о, моя миледи!
      Я сделала его лордом-наместником замка. Целуя мои ноги, он поклялся быть мне лордом и наместником, моим в этой жизни и в той - но теперь он сам был лорд и хозяин замка.
      И еще я подарила ему дом, маленькую усадьбу всего из двадцати комнат, притулившуюся под холмом в Кью, земли, чтобы получать с них доход, и людей. Он должен был жить так, как пристало лорду. А поскольку я не могла с ним расстаться, то поселила его в соседних со своими апартаментах, чтобы часто его посещать или приглашать к себе на завтраки и ужины. Вообразите, как негодовал герцог Норфолк! И как возросла его ненависть к Робину!
      ***
      Он проводил со мной все часы, когда я бодрствовала, однако между нами сохранялась почтительность, трепетная неуверенность. Мы словно стали чужими - чужими и влюбленными, разумеется, но все же чужими. Он, всегда такой смелый и самостоятельный, теперь обращался ко мне со всякими пустяками.
      - Ваше Величество, мне нужен управляющий в поместья, который вел бы мои дела, - как вам этот человек?
      - Джон Форестер к услугам Вашего Милостивого Величества.
      Я взглянула на посетителя. Странно, что Робин не нашел никого получше. Землистое лицо, каменные глаза и, судя по всему, крутой нрав старого солдата и душа судебного исполнителя.
      - Однако решайте сами, Робин, - сказала я, - это ваш слуга, и, если вы ему доверяете, вам незачем спрашивать моего разрешения.
      И больше не задумывалась об угрюмом, Форестере.
      А и задумалась бы - что бы это изменило? И все же мне было приятно, что Робин обратился ко мне, спросил моего совета, что он живет ради моего одобрения - как я жила ради него! Ради него я одевалась, ездила верхом, танцевала, пела, играла и, даже читая, думала только о нем.
      Я старалась, несмотря на множество дел, совершенствоваться в греческом и латыни. И хотя я ежедневно занималась испанским и итальянским, чтоб свободнее общаться с послами, древние языки влекли меня куда больше. Эскам, который по-прежнему был при мне, не удивился, когда я отодвинула Плиния и попросила взамен Овидия или Катулла. "Да, все лучшие поэты когда-нибудь да воспевали любовь! Но, если ваша милость позволит, я бы почитал Мелеагра или несравненную Сафо, певицу Лесбоса". Звучным, хорошо поставленным голосом он продекламировал:
      Эрос вновь меня мучит истомчивый
      Горько-сладостный, необоримый змей.
      Сколько радости черпала я в общении с Эскамом, сколько утешения дарил он мне своими щедрыми выдержками из древних, пока старость и ухудшившееся здоровье не заставили его удалиться на покой; и сколько же радости черпала я в общении с Робином, даже в мыслях о нем...
      ***
      Но в каждом, Эдеме обитает свой змей, нет радости, которая не таила бы в себе боль.
      Я знала, что Робин потратил часть подаренных мною денег на то, чтобы перевезти жену ближе ко двору. Сесил, у которого тоже были свои "глаза и уши", проследил, чтобы мне донесли. Заботами Норфолка, который запустил слух в нашу придворную лужу, зная, что он обязательно доплывет до меня, я узнала и место - Кумнор в Оксфордшире, где Робин поселил также и своего управляющего, молчаливого, угрюмого Форестера вместе со слугами и приказом держать ее взаперти.
      Меня это смущало. Зачем сажать ее под замок?
      Значит, она - пленница, птичка в клетке, потому что он залетел в небесные выси и не хочет обременять свой полет грудастой сизаркой-женой?
      Почему я думала о ней? Ведь ее существование оставалось для меня нематериальным. Мало того, она оказывала мне услугу: никто не мог заподозрить Робина в том, что он из корыстных целей добивается моей руки. Он женат, я думаю о замужестве, больше и говорить не о чем.
      Однако образ Эми по-прежнему преследовал меня. Я видела ее ясно, как днем, ее маленькое тело и полуоткрытый рот, этот враждебный взгляд исподлобья, пухлые смуглые груди и облако рыжих волос.
      Почему он никогда о ней не говорит?
      И еще хуже: почему я сама не решаюсь вызвать ее призрак?
      Потому что она не уйдет. Она будет жить, она будет нас преследовать. Ибо она жива, она не призрак, она - реальная женщина, а значит, и реальная угроза моему спокойствию.
      И все же я не заговаривала о ней.
      А жизнь шла своим чередом. Чем щедрее я одаривала Робина, тем больше совет настаивал на моем замужестве. Что мне отвечать?
      Пока я медлила, кое-кому надоело ждать.
      Однажды в присутствии новый посол, епископ Квадра де Авила, толстый, гладкий князь испанской церкви, разодетый в алое и черное, вручил свои верительные грамоты и попросил разрешения обратиться.
      - Говорите, ваше преосвященство.
      У него был приятный, ласкающий слух выговор.
      - Его Священное Католическое Величество король Испанский приветствует свою возлюбленную сестру. Ее Светлейшее Императорское Величество королеву Англии, и просит пожелать ему счастья по случаю помолвки.
      - Помолвки?
      - С французской принцессой.
      С сестрой короля и золовкой Марии! Значит, теперь и Филипп обернулся против меня?
      Я затрепетала:
      - Хороша же была любовь вашего хозяина ко мне, если он не утерпел подцепить принцессу, хотя мог заполучить королеву!
      Де Квадра развел руками и зашевелил пухлыми смуглыми пальчиками, каждый из которых красноречиво выражал всю глубину его сожалений.
      - И все же увы. Дражайшее Величество! - Он скорбно отклячил губу. Королю нужен сын... Испании нужен наследник.., а время не ждет.
      ***
      Время не ждет...
      - Габсбург! - вторили друг другу Шрусбери, Сесил и Дерби.
      - Англичанин! - возглашали Бедфорд, протестанты и народ.
      - Я! - канючил Арундел.
      - Я? - вопрошал Пикеринг.
      Лишь мой избранник молчал - и я знала почему.
      Глава 7
      Наконец я поняла, что не в силах больше копить горе в себе - надо выплеснуть его наружу, иначе оно разъест меня изнутри. Однажды, входя в присутствие, я увидела Робина - он, как всегда, стоял в дверях, чтобы первым приветствовать королеву. По обыкновению, все повернулись ко мне кузен Ноллис, высокий белоголовый Гарри Хансдон, наш родственник лорд Говард, прямой, как шомпол, старик Бедфорд - он спорил о военном искусстве с только что вернувшимся из Франции графом Сассексом. Однако Робин весь ушел в разговор с моей нелюбимой кузиной Екатериной Грей и графом Гертфордом, сыном покойного лорда-протектора, рослым, хорошо сложенным, однако туповатым юношей, которого я никогда не жаловала.
      Что-то в том, как Екатерина повернула бледное, словно примула, лицо к моему лорду - это мой лорд, слышишь, Екатерина! - ив том, как он с улыбкой внимает ее словам, задело меня за. живое.
      - Ее Величество королева!
      При выкрике герольдов он резко выпрямился и очутился рядом со мной.
      - Ваша Светлейшая милость!
      Я не утерпела, яд так и брызгал из меня:
      - None vien ingannato, se поп che si fida!
      За спиной у меня Мария Сидни, сестра Робина, и Джейн Сеймур деликатно отступили на несколько шагов. Глаза у Робина расширились, словно от сильной боли. Он медленно повторил:
      - "Кто слишком доверяет, бывает обманут"?
      Вы слишком мне доверяли? Доверяли? И обмануты - мною? Миледи, чем я заслужил подобный упрек?
      Я злилась на него и еще больше на себя.
      - Ничем! Прикажите музыкантам, пусть играют! Пусть все танцуют!
      Он покачал головой, все еще недоумевая.
      - Конечно, Ваше Величество... - Оглянулся на Екатерину - она ластилась к графу Гертфорду еще нежнее, чем за минуту до того к Робину. Лицо его потемнело. - На вашу пословицу, мадам, я отвечу другой! Chi ama, crede кто любит, верит!
      - Chi ama... - Я взорвалась:
      - Это ложь!
      Chi ama, tene! Кто любит, страшится! Всегда!
      Всегда, всегда! - И, к своей ярости, разразилась слезами.
      Он стремительно шагнул вперед и схватил меня за руку.
      - Освободите зал! - крикнул он лорду-гофмейстеру. - Ее Величество удаляется!
      Стража ринулась вперед и расчистила мне путь сквозь толпу.
      - Идемте, миледи!
      Подняв голову, кивая и улыбаясь по сторонам, словно все в порядке, Робин быстро провел меня через толпу в смежную комнату.
      - Подайте Ее Величеству вина, смочите салфетку в розовой воде и оставьте нас, - приказал он служителям.
      В мгновение ока приказ был исполнен. Мы остались одни.
      Он подошел, нежно поднес к моим губам тяжелый серебряный кубок:
      - Вот, мадам.., глоток канарского.., это придаст вам сил...
      Я отпила. Его рука у меня на лбу была прохладна, нежна, тверда. В мозгу пульсировала боль. Он встал рядом на колени, заботливо приложил к вискам только что смоченную салфетку.
      - А теперь. Ваше Величество.., моя сладчайшая госпожа.., царица женщин.., скажите, что вас печалит. Неужто мой разговор с леди Екатериной? Вам нечего страшиться! Полноте, вы затмеваете ее, как звезда - головешку! Скажите же, чем я вызвал вашу ревность?
      Меня затрясло, слезы хлынули градом. Я понимала, как жалко выгляжу, но я должна была сказать:
      - В слове "чем" - три буквы, и одна из них "эм"!
      Его лицо исказила невыразимая мука.
      - О, миледи.., леди Елизавета! Не плачьте из-за этого! Не плачьте из-за нее.., или из-за меня!
      Как объяснить ему, что я плачу не из-за нее, но из-за нас двоих?
      - Робин.., прости меня.., что с Эми? Что с твоей женой?
      И вновь его черты исказила нестерпимая боль.
      - Мадам, вы не можете не видеть - не догадываться, - как мало она для меня значит! - Он затряс головой яростно, почти иронично. - Но она по-прежнему моя жена, да, моя дорогая " женушка!
      Его горечь была как на ладони. Мне захотелось сделать ему больно.
      - Но вы женились на ней!
      Он почти оскалился.
      - В семнадцать лет? Что мальчишка в эти годы понимает, кроме зова плоти? А когда я набросился на нее, как каннибал, и пресытился до отвала, что осталось потом?
      Телесные браки начинаются с радости, а кончаются горем.
      Пророческие слова Сесила, сказанные на Робиновой свадьбе, через десятилетие глухо отозвались в моих ушах. Бедная Эми. Ах, бедная Эми! Сафо словно знала ее историю, описав ее удел: "Лань, что со львом спозналась, от любви погибнет".
      Жалость переполняла меня.
      - Неужели совсем ничего не осталось?
      Он зло рассмеялся:
      - Для меня - сыворотка из-под прокисшей страсти. Для нее - нечто худшее, муж, который ей теперь отвратителен.
      Его холодные слова леденили мне кровь; однако я так же хладнокровно им радовалась. Теперь он мой! Не скажи он этого, я бы не могла его любить любить человека, чье сердце затребовано, отдано в залог и сохраняется за прежней владелицей, - нет, это не для меня, не для Елизаветы, королевы Елизаветы!
      Последнее прикосновение к ране, потом я, словно лекарь, попытаюсь ее исцелить. Я коснулась его руки:
      - Господь не дал вашей супруге?..
      Робин тяжело вздохнул:
      - Будь у нас ребенок, она, возможно, сохранила бы в нем память о нашей любви. Но тогда ничего не вышло из нашей первой любовной игры, из моего короткого медового месяца с ее телом. А теперь...
      Он осекся и затравленно уставился в стену.
      Мне нужно было знать.
      - А теперь? - понукала я Робина.
      Он посмотрел мне прямо в лицо. Глаза его были пронизаны болью.
      - Теперь я к ней не прикасаюсь, - сказал он отрешенно. - А ведь она, бедняжка, по-прежнему меня любит. Для нее было б лучше, чтоб я убил ее тело, чем вот так убивать живую душу!
      - Робин! Робин!
      Он яростно рассмеялся:
      - О нет, леди, не жалейте меня! Это она - страдалица. Ее мучает тяжкий недуг - разъедает одну из ее грудей, врач говорит, это от горя и тоски. Он взглянул мне прямо в глаза. - И еще врач говорит, она долго не протянет.
      Я замерла. Что он говорит? Погодите выходить замуж, я скоро буду свободен.
      Я склонила голову, сердцем и душой отдалась змеиному зову, вековечной песне сирен.
      ***
      Отдалась - и не отдалась.
      Ибо я сделала, что сделала, - и выбор принадлежал мне. Негоже порицать Робина за то, на что меня толкнуло собственное сердце - и никто иной. Если в нашем саду и таился змей, то вовсе не Робин, - нет, он был моим Адамом, я - его Евой, мы резвились, как дети в первом Божьем саду, безгрешные, подобно нашим прародителям, - по крайней мере, до поры...
      И я предпочла забыть о ее существовании.
      А заговори я о ней, что бы я могла сказать?
      "Робин, как ваша жена?"
      А он бы отвечал: "Спасибо, мэм, благополучно умирает, мой слуга Форестер не спускает с нее глаз, у нее все есть..."?
      Все, кроме того, к кому она стремится, кого любит, сейчас, когда ей труднее всего...
      ***
      Однако все видели, что я люблю Робина, и порицали его. Арундел бушевал, Пикеринг досадовал, император Габсбург (Сесил и не подумал щадить меня, так прямиком и выложил) впал в священный римский ужас при мысли, что мог связать себя или кого-то из своих сыновей со столь легкомысленной женщиной!
      Однако я не желала с этим мириться. "Скажите Его Превосходительству, защищалась я, - что на меня смотрят тысячи глаз! Что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем я позволю себе хоть один грешный миг с лордом Робертом!"
      - Как скажете, мадам.
      Сесил был сама искренность и доверие. Однако его глаза, пустые, как монеты, которые кладут на веки мертвецам, говорили: "Вы блефуете" - ив высшей степени учтиво добавляли: "Вы, мадам, лжете".
      Потому что, сказать по правде, я грешила каждую секунду, проведенную с ним, и все остальное время - тоже. Уже быть с ним рядом - значило грешить, думать о нем - тем паче. Прозрачные волоски на тыльной стороне кисти, разворот его шеи, нежные и смуглые мочки ушей, завиток кудрей за ними - все это и каждая черточка в отдельности будоражили кровь, заставляли меня краснеть, бросали в жар.
      И он, уверена, ощущал нечто подобное. Временами в моей комнате, когда сгущались синие сумерки, но свечи еще не вносили, лютня вздыхала в углу и детский голос пажа пел о муках, которые ему только предстоит испытать, мой лорд вдруг вскакивал и с поклоном отходил от меня, требовал вина или карт, разрушал обнявший нас заколдованный круг и впускал в него холодный внешний мир.
      Однако в следующий миг он глядел на меня или я на него, и мы снова пропадали, тонули в бездонном колодце любви.
      ***
      Однако разговаривали мы мало, еще меньше - делали. Нам довольно было просто быть, жить, грезить. Лето доживало свои последние дни, словно беременная крестьянка, и разрешилось обильным урожаем; на Михайлов день церковь в Ричмонде ломилась от осенних плодов: ядреных коричнево-желтых тыкв, моркови, репы, яблок, чернослива и гладких желтых горлянок. При дворе мои повара превосходили себя, спеша подать на стол последние щедрые дары природы, покуда Персефона <В греческой мифологии дочь Зевса и Деметры, похищенная Аидом. Две трети года проводит с матерью, и та, радуясь, посылает на землю изобилие, когда же Персефона спускается в подземное в царство, Деметра скорбит и на земле наступает зима.>, спускаясь в подземный мир, не унесла с собой лето до следующего года, - мы ели ежевику и лесные орехи, последние сливы, ломти спелой айвы и мушмулы со сладким английским сыром.
      Пришла зима, жизнь вокруг нас замерла. Но на иных деревьях зрели иные плоды, и даже в мой рай, в мой уютный шалашик среди ветвей, проникали слухи о них. Я уже не присутствовала на каждом заседании совета, как в первые тревожные дни, - я вполне полагалась на своих лордов и знала, что Сесил расскажет мне все самое важное. Тем более что я так или иначе узнавала обо всем - мне приходилось подписывать все указы, акты, билли и прокламации.
      Однажды морозным декабрьским днем я прогуливалась во дворе, глядя, как Робин, тоже забросивший государственные обязанности, стреляет из лука по мишени. В аудиенц-залу я вернулась лишь после окончания совета.
      Здесь меня ждал Сесил. Здороваясь, он опустился на одно колено и расправил длинное бархатное одеяние. Я была весела, как никогда: мысленно я еще видела, как Робин посылает в цель стрелу за стрелой.
      - Что сегодня подписывать? - Я плюхнулась за стол, потянулась к связке перьев. Мне не терпелось вернуться к Робину. - Начнем.
      - Как пожелает Ваше Величество.
      Я тщательно приготовилась к работе - я всегда гордилась своим большим цветистым росчерком ЕЛИЗАВЕТА R <Сокращенное от лат. regina - королева.> и никогда не выводила его в спешке. Сесил клал передо мной документ за документом, я подписывала, писцы уносили готовую бумагу на соседний столик и присыпали песком жирные черные чернила.
      - Приказ об отправке солдат в Шотландию? - Я нахмурилась.
      - Ваше Величество, вы, наверно, помните: совет рекомендовал укрепить приграничные области. Королева-регентша ценой огромных трудов сохраняла в Шотландии мир. А теперь из Женевского рассадника вернулся проповедник Нокс и ежедневно разжигает народ против Римской Церкви и французского засилья. Назревает мятеж, и мы должны позаботиться, чтобы он не перекинулся в Англию.
      - Нокс? Это тот смутьян, который писал против меня, против "чудовищного правления женщин"?
      - Он самый, мадам.
      - Тогда согласна - берите солдат, сколько хотите!
      Я подписала. Под приказом об отправке солдат оказался документ, какого я прежде не видела. "Ордер на арест", - медленно прочитала я. Обычно меня не беспокоили подобными пустяками.
      "...арест матери Даун из Брентфорда и Хью Берли из Тотнеса..."
      Кто эти люди?
      - Дорогой секретарь, как попал сюда этот документ?
      - Что? Что это, мадам? - Он заглянул мне через плечо.
      Я вытаращилась. Сесил не знает, что в его бумагах? Я скорее поверю, что он забыл собственное имя! Глаза его были чисты и невинны, спокойны, словно равнинное озеро, без всякого подвоха на дне. Однако, взглянув на ордер, я поняла - он меня дурачит.
      "...за непотребное и подстрекательское поведение вышесказанных Даун и Берли, утверждавших, что королева - бесчестная женщина и в своей невоздержанной жизни ничуть не лучше приходской шлюхи, что лорд Роберт спит с королевой, покрывает ее, словно овцу..."
      - Весьма злоязычная парочка. - Я обрела дар речи.
      Сесил, глядя прямо перед собой, только кивнул. Я нащупала перо и мстительно подписала ордер:
      - Проследите, чтоб их примерно наказали за эти гнусные измышления.
      - Будет исполнено. Ваше Величество.
      Мне не следовало показывать своей ярости из-за подобных сплетен. Однако эти болтуны, эти гусеницы, подгрызающие мое имя и репутацию, подгрызающие Робина, жалили меня, как гадюки. Он должен об этом знать. Когда я сказала, он вспыхнул, прикусил губу, черный от гнева.
      - Покрывает? Они смели сказать "покрывает"?
      Я кивнула, не в силах и слова вымолвить от стыда.
      Он встретил мой взгляд, глаза его метали молнии, и я прочла в них гневную мысль: "Если б они только знали!"
      Потому что между нами ничего не было, ничего плотского. Ничего такого - любовь столь глубокая, что ее не выразить в словах, и день ото дня глубже, так что не выразить уже и в слезах. Однако это была любовь, и вздохи, и песни, и приношения, и дары, и взгляды, и общность пристрастий, становившаяся все больше с каждым днем. И, как с моим вторым лордом, Сеймуром, порой - поцелуй украдкой в нише или в оконном проеме, вдалеке от свиты, или в нашем излюбленном месте, в полях, где, как дети природы, мы могли следовать ее велениям.
      Мы ездили верхом каждый день. С первой теплой поры, когда наши кони пробирались по грудь в таволге и двукисточнике, через летние, оставленные под паром, до осенней пахоты поля, мы редко пропускали хоть день - разве что хлестал ливень или земля промерзала настолько, что мы боялись покалечить коней. Но даже и в такие дни Робин звал меня в крытый манеж, где лучшие из его скакунов покажут свой "полет", а он - свою власть над ними и, не скрою, свою власть надо мной.
      Он был лучший наездник, какого когда-либо знала Англия, вам это известно? Ни до, ни после не видела я подобного. Это был кентавр в седле, он сливался с лошадью воедино - чувствовал каждое ее движение и, клянусь, читал ее мысли.
      И с каждым днем мое чувство к нему росло, его статное тело наездника, мужественное, загорелое, как у цыгана, лицо, ослепительная белозубая улыбка завораживали меня так, что я уже не могла подумать ни о чем другом. Из Шотландии доносили, что французы стягивают силы, укрепляют враждебные гарнизоны у самых наших границ. Я выслушивала, приходила в ярость, пугалась - Мария! Теперь она царит над двумя королевствами, нависает над моей страной, словно зловещая великанша, одной ногой в Кале, другой - в Карлайле! - пугалась и забывала.
      Потом пришла весть, что шотландские лорды, изнемогшие под французским игом, под королевой-регентшей, под кардиналами и папой, подняли мятеж, желая очистить страну от Римской церкви, утвердить новую веру. И что Мария де Гиз, вдовствующая шотландская королева, регентша своей дочери, изнемогла от долгой борьбы, от всеобщего развала, от бесконечных усилий отстоять у протестантов дочерний трон, опустила руки, голову, сложила с себя корону и умерла.
      Оставив все Марии?
      Или мятежным лордам?
      Папистам или протестантам, кому достанется Шотландия?
      Королева или ковенантеры <Сторонники "Ковенанта" - соглашения между английскими и шотландскими пресвитерианами, боровшимися против католичества в Шотландии и англиканства в Англии.>, кто возьмет верх?
      Глава 8
      - Лорды! Шотландские лорды восстали против католического французского правления! Прекрасные новости для нас, лучше быть не может! - ликовал Сесил. - Мы должны поддержать их, мадам, людьми и деньгами!
      Весь совет согласился.
      - Представьте только, ваша милость, - гремел Сассекс, мысленно хватаясь за меч, - разом изгнать с нашего острова французов, королеву и папу!
      Я скривилась:
      - Что? Поддержать горстку мятежников против помазанной королевы? - Из памяти еще не изгладилось девятидневное правление Джейн, предательская попытка сбросить нашу династию! Я тряхнула головой, глядя на Сесила и немногочисленных лордов. - Я не стану помогать тем, кто поднял оружие на законную власть. Никто не знает, когда этот же мятеж обратится против меня.
      - Миледи, об этом не может быть и речи!
      - Мадам, народ вас любит и чтит!
      Конечно, они наперебой бросились убеждать: мне-де ничто не грозит. Но я не верила. Я сидела па троне каких-то двенадцать месяцев и держалась только на верности народа. Если ее утратить...
      То была тема ночных кошмаров, тех самых кошмаров, что отравили сестре Марии последние недели царствования - когда она напялила на себя дурацкую ржавую кирасу и держала под подушкой старый меч - и при этом все ночи не смыкала глаз! Теперь, когда поднялись шотландцы, я тоже познала страх за свой трон, даже за свою жизнь. Один взгляд на Робина - и я забуду страх, забуду все в упоении любви...
      И все же я едва верила своему счастью, нашей любви, нашей радости. И я не смела говорить о них, так как все вокруг - у каждого имелась своя причина - ополчились на Робина.
      Зависть лордов еще можно было стерпеть; куда хуже молчаливая обструкция верного Сесила.
      Обиднее всего, что тот прежде симпатизировал Робину, в отличие от Норфолка, презиравшего в нем "выскочку" и похвалявшегося перед Робином древностью своего рода, своей голубой кровью. Однако Сесил вознамерился отдать меня за Габсбурга и таким образом упрочить европейский мир - именно Робина он считал камнем преткновения.
      И у Робина были враги в числе самых близких ко мне людей. Если Парри охотно помогала его ухаживаниям: "Такой лорд, мадам, такой джентльмен!" (он покорил ее сердце тем первым сердцем из золота), то моя маленькая Кэт теперь показала коготки и редко упускала случай царапнуть.
      - Леди Екатерина вчера жаловалась, - начинала она исподволь, словно это просто сплетни, - ваша милость, мол, не придает значения ее положению наследницы, не снисходит к ее желанию стать женой и матерью, согласно велениям природы.
      - Ее положение, тьфу!
      По мне так притязания старшей кузины и древнее, и обоснованнее - хотя из меня дикими лошадьми не вытянешь, чтоб я признала наследницей Марию Шотландскую, - но Екатерина Грей?
      - Передай ей, что мне наплевать и на нее и на ее "положение"!
      А ведь я знала, что у Кэт на уме! Она думала разговорами о Екатерининой свадьбе, Екатерининых детях навести меня на мысль о собственном замужестве, а на деле только настроила против этой глупой девчонки!
      И за что только Кэт невзлюбила Робина, когда другие женщины боготворили землю, по которой он ступает, - Кэт, обожавшая насквозь лживого лорда Сеймура, - я так и не поняла.
      Но она вновь и вновь пыталась отдалить меня от него.
      - Этот северный лорд, он еще недавно прибыл ко двору, ваша милость знает, о ком я, - Споффорт или как его там...
      - Да, знаю.
      - Так вот! - Глаза ее горели притворным негодованием, одновременно приглядывая, как служанка ставит передо мной тарелку с рыбой и смоквами мой постный ужин. - Говорят, он заточил свою жену в деревне и не намерен представлять ко двору, а сам заводит любовные шашни с другой - как его после этого назвать? - И наконец ее прорвало:
      - О, не водите компанию с лордом Робертом, мадам! Подумайте о своей репутации!
      И всегда, везде пристальные взгляды, пытающие, вопрошающие, раздевающие, норовящие проникнуть под платье, скабрезные взгляды, оценивающие каждое мое движение, порывающиеся ощупать - сберегла ли я тот треугольничек плоти, ту священную преграду, то бесценное женское сокровище, мою девственную плеву, или Робин похитил ее у меня вместе с добрым именем.
      Иногда от этих взглядов удавалось ускакать на бешеном галопе, гоня коней через подлесок и мшанник, через ручей, брод и топь по ухабам, где, того и гляди, сломаешь шею себе или лошади. Иные ирландские и немецкие скакуны вполне оправдывали свое название и дарили нам часы веселого забытья. Однако на ухабах им, мощным и тяжелым, было далеко до наших низкорослых, но уверенных английских лошадок, и, скача на них, мы постоянно рисковали вылететь, из седла.
      Одного немецкого жеребца, гнедого исполина цвета мятой шелковицы с иссиня-черными горестными глазами, я невзлюбила с первого взгляда.
      - Берегись этого жеребца, Робин! - убеждала я, когда тот садился в седло. - Если я что-то понимаю в лошадях, у него подлый характер.
      - Миледи! - вскричал Робин, притворяясь оскорбленным. - Кто из ваших слуг искуснее в обращении с опасными, породистыми, норовистыми созданиями, не желающими покоряться мужской руке?
      Я рассмеялась его дерзости.