Третья трудность – цена. Назначишь слишком высокую – никто не купит. А назначишь слишком низкую – подумают: мазня.

У нас абстракционизм не развит. Потому что у нас вся жизнь – абстракция. О том, что съел, узнаешь на другой день. О том, что человек жил, узнаешь из его некролога. Правительство говорит абстрактно, а народ конкретно. Правительство говорит: «Невиданный урожай», – а народ уточняет: «Невидимый». Правительство говорит: «Свиная отбивная», – а народ уточняет: «Это картошка, отбитая у свиньи». Правительство говорит: «Подоходный налог», – а народ уточняет: «Это налог на то, что ты ещё не подох». Правительство говорит: «Говорит Москва!», – а народ уточняет: «Остальные работают».

Каждый человек в чем-то виновен, но народ не виновен ни в чем. Народ только НАЗЫВАЕТ своими именами вещи, которые ДЕЛАЕТ правительство. Но народ за СЛОВА сажали, а правительство за ДЕЛА пересаживали. По какому закону? По морскому. Страна – как рыба: гниет с головы, но чистят её с хвоста.

Кто первым сказал, что Запад загнивает? Как всегда – Шекспир. «Прогнило что-то в Датском королевстве».

Я – в замке Эльсинор. Об Эльсиноре мне известно только то, что там жил и работал Гамлет. Но и этого достаточно. Гамлет, принц датский, принципиальный датчанин.

Гамлет – это обнаженная шпага, обнаженная мысль, обнаженный нерв. Точней – все в обратном порядке.

Гамлетовский монолог – это диалог с самим собой. Бой со своей тенью. «Эх, была не была!» – воскликнул Гамлет, что в переводе на староанглийский означает: «Быть или не быть?» Дальше – мысль об одежде: «Вот в чем – вопрос». Вопрос – в чем выйти. Они долго думают, что надеть, потому что гардероб у них большой, а мы долго думаем, что надеть, потому что гардероб у нас маленький.

В своих трагедиях Шекспир раскрывал мир внутренностей человека. Если бы американцы снимали кино по «Гамлету», они назвали бы его «Убийца родного дяди» или «Отец, вылезающий из гроба». Фильм ужасов. У нас такого жанра нет. Зачем нам выдумывать ужасы, когда достаточно выйти на улицу. Или включить новости.

Из западных фильмов у нас вырезали обнаженную натуру, как будто наш народ её никогда не видел. А вырезать надо было одежду. А также – магазины, еду и все остальное.

Красота – чуть ли не единственное, что у нас ещё осталось. Спасет ли она нас?

Одеваются датчане просто. У нас – чем ты богаче, тем больше на тебе накручено. А у них и миллионер, и безработный – все в кроссовках и джинсах. Даже старички и старушки. Это только у наших пенсионерок – бушлаты, в которых даже матросу руку не согнуть.

Такое чувство, что датчане не умирают. Все спортсмены. Все худые. Только раз встретил толстого. Полчаса говорили с ним на ломаном английском языке, пока не выяснили, что он – тоже русский турист.

За границей живёт 20 миллионов наших. Кем же они работают? Конечно, среди них есть большие писатели, музыканты и ученые. Но в основном наши ученые работают там инженерами, инженеры – рабочими, а рабочие – безработными.

Правда, безработный у них имеет столько же, сколько у нас три инженера, хотя и он, и они валяют одного и того же дурака. Только у нас непонятно: инженер мало получает, потому что валяет дурака, или валяет дурака, потому что мало получает Почему дипломы наших врачей ценятся там как макулатура? Потому что наши врачи ничего не могут. Не могут отличить белокровие от плоскостопия, ожирение от беременности, уснувшего от усопшего.

Они даже мужчину от женщины могут отличить только по паспорту.

У нашей медицины только два диагноза: все, что выше шеи, – О-ЭР-ЗЭ, а что ниже, – ОТ-РЕ-ЗЭ. Вместо горчичников используем утюг, вместо банок на спину – поцелуи, вместо клизмы – ершик, а против СПИДа у нас одно оружие – плакат «СПИД, сдавайся!»

Наша страна – гигантский больной. Но можно ли помочь больному, если разрезать его на части?

На потолке королевского дворца – гербы земель, когда-то входивших в состав Датского королевства: Гренландия, Исландия, Норвегия, Гольштейн, Шлезвиг, Лауэнбург, Фарерские острова, Литва, Латвия, Эстония…

Таллинн – в переводе «датская крепость». Копенгаген – в переводе «купеческая гавань».

На стенах дворцов вместо кумачовых лозунгов – голубые гобелены. С викингами, крестоносцами, псами-рыцарями. Совершенно другая история. Хотя события те же самые. Боюсь, что история – не наука, а точка зрения.

На дороге между адом и раем – сутолока, автомобильные пробки. Стенька Разин на «Волге». Запорожцы на лошадях. Древние рабы римские с транспорантами «Спартак – чемпион!» Хрущев, похудевший от беготни взад и вперёд. Гитлер со Сталиным на одном мотоцикле, сбоку Наполеон в люльке укутавшийся. Папа Карло по фамилии Маркс с томиком «Капитала» под мышкой и без гроша в кармане. Великий кормчий Мао Цзэдун плывет на паланкине над головами, цитатниками его обмахивают. Большевики «Аврору» по бревнам катят. В Кабул, наверно. Ленин на паровозе, в топку шпалы бросает, по которым уже проехал. Батька Махно, стоя на тачанке, палит по своим и чужим. Павлик Морозов кому-то кричит: «Добро должно быть с кулаками!».

Правители, герои, мудрецы – все бегают из рая в ад и обратно, в зависимости от того, куда их посылает историк. Или народ.

Копенгаген и Ленинград – крупные порты. Отличаются они тем, что в Копенгагене рыбы – как грязи, а у нас – только грязь и никакой рыбы.

Зато наши химики первыми создали искусственную рыбу: наливаешь в стакан водку и пиво – и получается ерш.

Датчане долго не могли меня понять: «Ерш?! Как же он в стакане живёт?!»

Знаменитый завод «Туборг». На дубовом столе – группы разноцветных и разновеликих бутылок с пивом.

Я не знаю по-датски, мой сосед не знает по-русски. После того, как выпили, вдруг стали говорить.

Хмель – лучший переводчик.

– Крепкие напитки у нас пьют только по праздникам, – говорит мой сосед.

– У нас тоже пьют только по праздникам, – говорю я. – А праздник у нас тогда, когда есть что выпить.

В разговор вступает хозяин:

– Наш завод выпускает пять миллионов бутылок пива.

– В год? – спрашиваю я.

– В день, – уточняет хозяин.

Вся страна – 5 миллионов. И один день завода – 5 миллионов. Повальная автоматика. Несколько сотен рабочих. Следят только за тем, чтобы не было брака. Если бутылка или банка с браком, её зацепляют какой-то клюшкой и сдергивают с конвейера.

– Неужели вы столько выпиваете?! – спрашиваю я, начиная девятую кружку.

– Нет, часть идёт на экспорт.

– Ну, уж баночное, наверно, себе оставляете?

– Как раз наоборот – баночное экспортируем. Зачем засорять банками свою страну?

Вспоминаю наше баночное пиво – со своей банкой и приходишь.

Напившись, мы поем. Датчане любят петь. Как, впрочем, и все другие народы.

На обратном пути от «Туборга» я увидел человека, который нес из магазина десяток бутылок. Причем – все в руках: под мышками и между пальцев. Одна вдруг упала. Он наклонился за ней – с боем посыпались другие! У него осталась только одна целая бутылка. Что бы вы сделали на его месте? Зарыдали бы, застрелились или написали бы жалобу, почему не выпускают бутылки из бронированного стекла? Не знаете. А он сделал вот что. Он рассмеялся и сам грохнул оземь последнюю!

Приехав домой, в отчете о поездке за границу я написал: «Пропагандировал наш образ жизни – пил водку без закуски»

Датчанин, отправляясь на работу, берет с собой пластмассовую коробочку с бутербродами. 6-8 штук, завернутые ещё в фольгу. Пиво он покупает прямо на месте.

Русскому человеку, отправляющемуся на работу, жена дает деньги на пиво и деньги на туалет.

Туалет в Дании, как и в России, находишь по запаху. Только у них запах – клубничный.

В датский туалет заходишь, как в парфюмерный магазин. Зеркала, кафель, операционная чистота. Ароматное жидкое мыло в прозрачном пистолете. Два барабана с бумажной лентой разной ширины. Я постеснялся спросить, почему одна лента – узкая, а другая – широкая? Для рук и для другого места? Третий барабан – с полотенцем. Полотенце – чистое, теплое, отглаженное. Или оно чистится, греется и гладится прямо в барабане, или его там в барабане сотни метров, – не знаю. Знаю только, что наши барабаны всегда были пустые, и от этого громко гремели!

Никаких инструкций пользования туалетом. Никаких проверяющих соблюдение этих инструкций, как у нас – в виде бабули за столиком со стаканом чая и бутербродом. Никаких стенгазет к праздникам под заголовком «Красный стульчак» (печатный орган).

Все туалеты в Дании бесплатные. Некогда думать об этих мелочах, поэтому эти мелочи продуманы. И не надо в поисках мелочи лихорадочно шарить по карманам.

Описывать наши туалеты я больше не буду. Они описаны и без меня вдоль и поперек. Но скоро даже в такой туалет можно будет попасть только по знакомству. Поэтому у нас пора уже выпускать новую единую карточку: автобус, троллейбус, трамвай, метро, талоны на еду, туалет. Правда, количество еды на душу, точней, на тело населения уменьшается с такой стремительностью, что, думаю, потребность в туалете скоро отпадет сама собой.

На одной из улиц Копенгагена я столкнулся со своей знакомой, которая там была уже неделю.

– Что тебе понравилось больше всего? – спросила она.

– То, что туалеты бесплатные, – сказал я.

– Как – бесплатные?! – ахнула она.

После этого разговора она стала забегать во все туалеты по десять раз на день и накручивать себе в сумки дармовую бумагу.

Как она объясняла потом изумленным таможенникам – для салфеток на свадьбу дочери.

Все это, конечно, я датчанам рассказывать не стал. Все это я от них скрыл. И про квартиры наши скрыл, где на всех жильцов только один туалет около кухни, который находится в ванной.

Представляю, какой это для них был бы удар! Для них, у кого в отдельной пятикомнатной квартире на двух человек у мужа и жены по отдельному туалету и по отдельной ванной. Представляю, как они изменили бы ко мне отношение! Подарили бы мне, наверно, килограмм мыла и пачку презервативов, «чтобы таких, как я, больше не было». И наверно, такой, как я, обязательно бы спросил: «А примерить можно?»

Наш быт – вот что, думаю, должно быть государственной тайной, а не последние конструкции танков и самолетов, уменьшенные копии с которых продаются свободно на Западе в магазинах игрушек.

Быть русским сейчас модно. Многие там увлекаются сейчас русским. Да и не только там, но и здесь. Русские тоже хотят быть похожи на русских. И не потому, что это нравится Пьеру Кардену. Мода на нас – это не мода на наши станки, вещи, пищу (даже русская водка западного производства крепче и вкусней). Им нравятся наши очи черные, красный рок, павло-посадские узоры и непорочность, как им кажется, русских дев. Мы для них – экзотика. Как для нас экзотика – пальмы, слоны и танец живота.

Их любовь к нам не так глубока, как наша к самим себе.

Они нас любят, потому что все больше о нас узнают. Они все больше о нас узнают, потому что нас любят.

Что знали они о нас раньше? То, что русские не хотят войны и потому усиленно вооружаются.

Что знают они теперь? То, что пилот-любитель может на германском аэроплане перелететь тихонько нашу западную границу и сесть на Красной площади.

Я думаю, после этого исторического перелета они прониклись к нам большим доверием. ещё большим доверием они к нам прониклись после афганского бомбардировщика, который по ошибке пересек нашу южную границу и сбросил бомбы на наш поселок, после чего мы этого нарушителя сразу же засекли.

Ещё осмелюсь сказать, что мы никогда не помогали арабам.

Если бы мы хотели помочь арабам, то продавали бы оружие только Израилю.

Воевать таким оружием, которое мы продавали, не может никто в мире, кроме русского солдата, который с голыми руками шел на фашистский пулемет, винтовкой отбивался от «мессершмитов», с гранатой полз на «тигра», с ножом в зубах плыл за эсминцем.

Что это за сообщение с театра военных действий? – «Арабские ракетные установки, тяжелые минометы и артиллерия при поддержке авиации и флота подвергли массированным ударам территорию Израиля. Жертв и разрушений нет».

Ещё бы, если на снарядах белой краской выведено «Смерть немецким оккупантам!»

Если самоходные орудия настолько приучены ходить сами, что их не могут остановить даже водители.

Если торпеды движутся только по течению.

Если полевые минометы оснащены морскими минами. А посему берешь миномет в руки, делаешь на лице страшную мину и метаешь его в противника!

И на какую голову рассчитаны противогазы, что когда их оденешь, стекла для глаз оказываются на ушах?!

Сейчас, конечно, все изменилось. Сейчас наше оружие лучше, чем то, которое мы выпускали в свет сорок лет назад. И воевать таким оружием может даже тот, кто воевать не умеет.

Но изменились, конечно, и наши друзья. Не знаю, хороший ли друг – бывший враг, но точно знаю, что самый опасный враг – это бывший друг.

Ракеты, которые мы продавали годами, могут вернуться к нам бесплатно и в считанные минуты.

Ни в одной стране не придают такого огромного значения национальности, как в России. В России национальность – это характеристика, профессия, звание, награда, клеймо, диагноз, алиби, обвинение и наказание – в зависимости от национальности.

Только в России два родных брата могут иметь разную национальность. Причем оба – близнецы.

Только в России, к примеру, чукча может пожаловаться: «Меня обозвали чукчей!»

Только в России употребляют выражения типа – «лицо мордовской национальности». А другие места у него тогда какой национальности?

Только в России, когда еврею хотят сделать приятное, ему говорят: «А вы совсем не похожи на еврея!» Или – так: «Сколько я ни встречал евреев, первый раз вижу такого порядочного!» Или – ещё лучше: «Хороший ты человек, хоть и еврей!»

Только в России вопрос: «Какой вы национальности?» – звучит так же, как вопрос: «Что вы делали в ночь с такого-то по такое-то у себя дома?»

Когда того же еврея спрашивают: «Какой вы национальности, Давид Исакыч?» – он надолго задумывается, пытаясь исподлобья определить национальность того, кто спросил.

Впрочем иногда еврей пытается забыть, какой он национальности, но всегда находятся люди, которые ему об этом напоминают.

Всегда находятся люди, которые уже составили на каждого человека досье ещё до его рождения. Впрочем, это не трудно, если составлять досье на всю нацию целиком.

«Эти – жулики. Все апельсинами торгуют, цветы разводят».

«Те – конокрады. Видите? – совсем коней в России не осталось!»

«А вон те работать не хотят. Все на скрипках играют, книжки пишут. ребёнку ещё пяти нет, а его уже на скрипочку водят, с детства учат дурака валять!»

Национальность в России – как жена: её так же хочется сменить, когда она начинает тебе изменять. Ингерманландец хочет стать вепсом. Вепс – финном. Финн – гражданином Финляндии. А еврей – кем угодно, только не евреем.

– Ваша национальность?

– Нееврей.

Кстати, женитьба была всегда удобным способом изменить если не национальность, то хотя бы фамилию. Я знал одного еврея, который сказал своей русской невесте перед свадьбой:

– Ты возьмешь мою фамилию, чтобы она не пропала. А я возьму – твою, чтобы я не пропал.

Но еврею мало, что он русский. Он хочет стать русским в квадрате. Русский еврей всегда хочет сменить свою фамилию, даже если она русская. На какую? На другую русскую. Зачем? А вдруг спросят, какая у него фамилия была раньше!

Отличительная черта еврея – смотреть далеко вперёд. Еврей знает, что когда открывается какое-нибудь еврейское общество, это делается для того, чтобы антисемиты не гонялись за каждым евреем по отдельности, а могли накрыть всех сразу.

Поэтому еврей боится еврейских обществ в тысячу раз больше, чем антисемитских.

Впрочем смотреть вперёд – черта всякого россиянина. Россия всегда живёт будущим, потому что у нее нет настоящего, в отличие от Америки, которая живёт настоящим, потому что уже находится в будущем.

В Америке нет национальностей. Трудно представить себе негра, который числился бы белорусом. В Америке – все американцы. Как в Данни – все датчане. Дания – это европейская Калифорния. Если ты живешь в Дании и говоришь по-датски, ты – датчанин. Если ты не говоришь по-датски, ты не датчанин. Заметьте, не испанец, не кореец, а именно не датчанин.

Когда фашисты оккупировали датское королевство, они, чтобы выявить евреев, приказали всем евреям нашить желтые звезды. Первыми, кто нашил себе желтые звезды и вышел с ними на улицу, были король и королева. Они были настоящими датчанами.

Но я бы не сказал, что Дания уж очень от нас отличается. Ну, только по размерам. А так в принципе все одинаковое. Инопланетяне и дикари вряд ли бы заметили у нас отличия. Те же люди – голова, два уха. При встрече жмут друг другу руки. Тело прикрывают одеждой. Живут в домах, окна из стекла. Машины о четырех колесах. Чтобы поддерживать в организме жизнь, едят еду, пьют питье, вдыхают воздух. Размножаются способом деления – на мужчин и женщин. В конце жизни все-таки умирают.

Разница в нюансах.

Они говорят «Копенхавн», а мы говорим «Копенгаген».

У них за все платят, а у нас или переплачивают, или берут бесплатно.

У них большой выбор товаров, а у нас только один выбор: или ты берешь этот товар, или нет.

Мы удивляемся, как они живут, а они удивляются, как мы ещё живы.

Дания – иностранное государство, а Россия – странное.

Сколько лет нам внушали, что мы самые-самые! И мы действительно – самые-самые.

У нас самая лучшая техника: она опробована уже веками.

У нас самый читающий народ: нигде больше не воруют столько книг, газет и журналов.

Сколько лет нам внушали: это только у нас.

Только у нас так много магазинов: больше, чем товаров.

Только у нас – мало найти деньги, надо ещё найти то, на что их можно потратить.

Только в нищей стране могла родиться пословица: «Бедность – не порок».

Только в голодной стране могла родиться пословица: «Не хлебом единым жив человек».

Только в тоталитарной стране могла родиться пословица: «Умный в гору не пойдет».

Только в нашей стране говорят: «Там хорошо, где нас нет». Потому что там, где появляемся мы, сразу начинается пальба и развал экономики. Сравним Южную Корею и КНДР, ФРГ и ГДР, Тайвань и Китай, Южный Вьетнам и Северный, Финляндию и Карелию.

Только в нашей стране могла родиться пословица: «Что ни делается, все к лучшему». Потому что действительно – хуже у нас уже не будет. Хуже некуда.

Все надписи в Дании на датском, немецком и английском. Правда, одну надпись я видел на русском: «Из биде воду не пьют». Это тоже, наверно, наша пословица, хотя и родившаяся в чужой стране.

Только в чужой стране можно почувствовать, как любишь свою. Никто так не тоскует по своей родине, как эмигрант.

Того, о чем я пишу, я датчанам не говорил. Это я говорю своим. А им я сделал только один комплимент: «Копенгаген – лучший город в мире, – сказал я, – после Ленинграда».

Датчанам это понравилось. Вежливость не должна переходить в лесть.

Я не стал вдаваться в подробности. Не стал говорить, что Копенгагену отвожу четвертое место, а первые три – Ленинграду. Точней – Ленинграду, Петрограду и Петербургу.

И не только потому, что мой отец родился в Петербурге, мать – в Петрограде, а я – в Ленинграде.

Я не стал им говорить, как я люблю мою саамскую землю.

Немецкие шпили, итальянские колонны, русские купола, египетских сфинксов, – в центре.

И рыжие сосны, седые валуны, темные озера – вокруг.

И гранит вдоль рек наверху и вдоль тоннелей внизу.

Снег осенью.

И дождь зимой.

Город-сон.

Город-корабль.

Город, восставший из топи блат.

Блатной город.

Восстающий всегда против тьмы – будь это тьма врагов или тьма ночей.

Белые ночи – наши питерские сны…

Прощай, Дания, моя добрая знакомая! Здравствуй, Россия, моя прекрасная незнакомка! Ни одна страна не меняется так за несколько дней, как Россия.

Мой путевой блокнот исписан почти до конца. Осталось несколько листков. Поэтому записи становятся все короче.

Дания – как Даная: на нее падает золотой дождь.

Способов заработать деньги – бесчисленное множество.

В Копенгагене я видел человека со скрипкой в руках и шапкой у ног. Это было утром. Шапка была пуста. Он настраивал скрипку. А вечером я его увидел опять. На том же месте. Он все ещё настраивал скрипку. Но шапка уже была полна денег.

Я спросил его, почему он так долго настраивает скрипку? Неужели требования к музыкантам в Дании так высоки?

– Нет, – улыбнулся он. – Просто я не умею играть.

В Дании к русским относятся хорошо, потому что русских там нет.

В Копенгагене я видел плакат – русский мужик с ножом и пистолетом – и подпись: «Welcome to Russia!» (Добро пожаловать в Россию!).

В нашей стране если нет очереди, значит, ничего нет, а если есть очередь, значит, тебе ничего не достанется.

Датчане показали мне агрегат для сбора, транспортировки и переработки пищевых отходов.

– У вас есть такие агрегаты? – спросили они.

– Нет, – сказал я. – У нас нет пищевых отходов.

Не верю, что в Дании есть настоящие леса. Наверно – только игрушечные. Как театральные декорации. Лампочки, наверно, разноцветные в ветвях. Вороны, говорящие по-немецки. Самый крупный зверь – заяц. Причем – один на весь лес. А перед входом в лес, наверно, заставляют людей вытирать ноги.

Жизнь датчанина безрадостна. Чем ещё можно обрадовать человека, у которого все есть?

Жизнь русского – сплошная цепь радостей. Достал сахарный песок – радость! Пустили горячую воду – радость! Пустили холодную – радость двойная!

Каждую радость надо обмыть. Достал соли – обмыл. Достал мыла – обмыл. Достал бутылку – обмыл двумя.

Копенгаген – красивый город, но только для тех, у кого много денег.

Наше правительство призывало народ строить коммунизм, потому что на собственном опыте убедилось, как хорошо жить при коммунизме.

При социализме не будет богатых, а при коммунизме – и бедных.

Сколько лет нам говорили, что миллионы людей на Западе живут за чертой бедности, но не говорили, что их черта бедности выше нашей черты богатства.

Датчанин, оставляя свою машину, не снимает с нее даже дворники. А русский снимает даже колеса. И не только со своей машины.

Больше всего меня удивляет не то, что у нас чего-то нет, а то, что у нас ещё что-то есть.

В России два святых: один – Пушкин, а другого все время меняют.

Русская природа очень своёобразна: она вредит нашему сельскому хозяйству, но помогает нам во время войн.

В Копенгагенском университете я читал по-английски свои юмористические миниатюры. Все очень смеялись. Оказалось – над моим плохим английским.

Кем работают наши на Западе? Хирург работает мясником. Математик – кассиром. Художник – маляром. Скульптор – штукатуром. Адмирал – швейцаром. Парикмахер – постригальщиком газонов. Пианистка – машинисткой. Дирижер – регулировщиком уличного движения. А вот у сатирика большой спектр профессий: дворник, мусорщик, сантехник, ассенизатор, могильщик.

Голос стюардессы прервал мои размышления:

– Мы подлетаем к России. Затяните потуже пояса.

Маленькую Данию можно сравнить с большим магазином. В этом магазине есть все. Яблоки – как биллиардные шары: все одинаковые, крепкие, блестящие. Если на яблоке есть хотя бы одна царапина, оно не пересечет границу Дании. Ни в том, ни в другом направлении.

Хотел бы я там жить? Нет. Невозможно жить в магазине. Все время будет тянуть домой. Рассказывать друзьям, что ты ел своими глазами, показать, что на тебе надето.

Но если ты здесь выйдешь на улицу в том, что там на тебя надели, тебя обдерут, как елку в конце января.

Там глупо хвастаться, а здесь – опасно.

Нет, конечно, маленькая Дания – не только большой магазин, но и большой стадион, большой музей, большой работяга. Но уезжать туда?.. Нет, лучше здесь – вместе с оставшимися в живых вытаскивать из мусора, грязи, слез и крови то, что нам приходится называть этим красным словом – родина.

Копенгаген – Ленинград. 1988 г.