Глава 6

Макс сидит в туалетной кабинке. Ему захотелось какать, а это он не любит делать не дома. Макс почти никогда не какает в общественных туалетах. Но сейчас пятнадцать минут второго, до конца учебного дня еще два часа, так что до дому ему не дотерпеть. Макс старается какать перед сном, а если не удалось, то перед школой. Хотя сегодня утром он уже какал сразу после завтрака, так что сейчас это добавка.

Макс терпеть этого не может. Он вообще терпеть не может сюрпризы.

Когда приходится какать в школе, Макс обычно идет в туалет для инвалидов, рядом с кабинетом медсестры, потому что там он один. Но сегодня, как раз когда Максу приспичило, уборщик отмывал там пол от рвоты, потому что в этот туалет медсестра посылает всех, кого тошнит.

Если Макс идет в общий туалет, я остаюсь снаружи и предупреждаю, когда кто-нибудь собирается войти. Макс не любит какать, когда в туалете кто-нибудь есть, даже я. Но еще больше он не любит неожиданности, и потому мне разрешено входить, но только в случае крайней необходимости.

Крайняя необходимость – это когда кто-то собирается войти.

Когда я говорю Максу, что кто-то идет, он забирается на унитаз с ногами, чтобы никто не знал, что он там, и ждет, пока снова не окажется один, и заканчивает начатое. Если повезет, вошедший не узнает, что Макс в кабинке, разве что ему самому хочется какать, и тогда он стучит в дверь. Тогда Макс ставит ноги на пол и ждет, когда тот наконец уйдет.

Одна из проблем состоит в том, что вся процедура занимает у Макса много времени даже дома. Вот сейчас он в кабинке уже минут десять и, похоже, еще не скоро закончит. Может, он даже еще и не начинал. Вполне возможно, что он еще старательно складывает гармошку спущенных штанин на носки кроссовок, чтобы не касались пола.

В этот момент я вижу, что к нам приближается проблема. Томми Свинден только что вышел из класса в конце коридора и направляется в нашу сторону. По пути Томми срывает с доски объявлений у кабинета миссис Веры карту Тринадцати колоний[6]. Он смеется и футболит карту ногой. Томми Свинден учится в пятом классе, и ему не нравится Макс.

Макс ему никогда не нравился.

А сейчас Макс не нравится ему особенно. Три месяца назад Томми Свинден принес в школу швейцарский армейский нож, чтобы похвастать им перед друзьями. На перемене Томми стоял на полянке и строгал ножом ветку, чтобы показать другим мальчикам, какой у него острый нож, а Макс увидел и сказал учительнице. Но Макс не знает, что о таких вещах нужно помалкивать. Он бросился к миссис Дэвис с криком: «У Томми Свиндена нож! У Томми Свиндена нож!» Его много кто услышал, а некоторые побежали в сторону Томми. У Томми Свиндена из-за этого были большие неприятности. Его на неделю исключили из школы, запретили ездить в школьном автобусе до конца учебного года, и ему пришлось после занятий ходить на урок хорошего поведения.

Для пятиклассника это серьезные неприятности.

Но миссис Дэвис, и миссис Госк, и остальные учителя – все сказали Максу, что он правильно поступил (потому что в школу нельзя приносить оружие, это запрещено строго-настрого), и при этом никто не научил Макса, что не нужно было орать на всю игровую площадку. Я этого не понимаю. Миссис Хьюм столько времени тратит на то, чтобы научить Макса соблюдать очередь или обращаться к кому-то за помощью, а вот чтобы научить его таким важным вещам, у нее времени не нашлось. Разве учителя не знают, что теперь Томми Свинден хочет убить Макса за все его мучения?

Может, это потому, что все учителя Макса – женщины и просто никогда не попадали в такие неприятности, когда сами учились в школе? Наверное, никто из них не приносил на игровую площадку швейцарский складной нож и ни у кого из них не было проблем, когда они какали в школьном туалете. Может быть, они не знают, каково быть мальчиком, у которого большие неприятности, и, может быть, по этой причине они, болтая в очередной раз за ланчем, говорят что-нибудь вроде: «Не понимаю, о чем думал Томми Свинден, когда принес в школу нож».

Я знаю, о чем он думал. Он думал, что, если покажет, как ловко умеет остругать ветку армейским швейцарским ножом, они перестанут называть его Томми Тормоз за то, что он не умеет читать. Дети всегда так делают. Они стараются решить свои проблемы с помощью таких вещей, как армейский швейцарский нож.

Не думаю, что учителя это понимают, и, видимо, потому никто из них не научил Макса, что ябедничать на пятиклассника нужно так, чтобы об этом тут же не узнал весь мир. А сейчас Томми Свинден, пятиклассник, который не умеет читать, и у которого есть нож, и который в два раза крупнее Макса, идет к туалету, где в кабинке сидит Макс и пытается покакать.

– Макс! – говорю я и вхожу в туалет. – Сюда идет Томми Свинден!

Макс стонет и поднимает ноги, и его кроссовки исчезают из виду в проеме между дверью и полом. Я хочу пройти сквозь дверь и встать рядом с Максом, чтобы он не был там один, но понимаю, что не могу. Макс не хотел бы, чтобы я видел его на унитазе, к тому же он знает, что от меня будет больше пользы снаружи: чтобы я видел то, чего не видно ему.

Томми Свинден, который ростом с учителя рисования, а в ширину такой же, как учитель физкультуры, входит в туалет и подходит к одному из писсуаров. По пути он быстро заглядывает под двери кабинок, ног там не видно, и он, вероятно, думает, что в туалете один. Потом он озирается и, глядя на дверь в туалет и сквозь меня, сует себе руку за спину и поправляет застрявшие в попе трусы. Я знаю, что люди постоянно так делают, потому что часто бываю рядом с людьми, которые думают, что они одни. Когда трусы застревают в попе, это режет и это вообще неприятное ощущение. Со мной такого не случалось, потому что Максу не пришло в голову представить, что у меня застряли трусы. И слава богу.

Томми Свинден снова поворачивается к писсуару и писает. Закончив писать, он отряхивает последние капли и застегивает джинсы. Только делает он это не так, как мальчик, которого я видел в туалете для инвалидов, когда Макс попросил меня посмотреть, есть там кто-нибудь или нет. Не знаю, что именно тот мальчик делал, но он не просто стряхнул капли. Я не люблю смотреть на людей в туалете, особенно когда они так себя дергают, но Макс терпеть не может стучаться в дверь, потому что сам не знает, что отвечать, когда стучат в его кабинку. Раньше он отвечал: «Макс тут какает!» – а потом какой-то мальчик рассказал об этом учительнице, и у Макса были неприятности.

Учительница сказала Максу, что неприлично говорить, что какаешь.

– В следующий раз, когда кто-нибудь постучит в твою кабинку, просто скажи «занято», – посоветовала она.

– Но это глупо, – сказал ей Макс. – Человек тогда не будет знать, кто в кабинке. Какой смысл говорить просто, что кабинка занята.

– Хорошо, – сказала учительница таким тоном, каким все учителя велят сделать какую-нибудь глупость, а потом делают вид, что устали и не хотят больше говорить. – Тогда скажи, что ты занял кабинку.

Теперь, когда стучат к нему в кабинку, Макс говорит: «Макс Дилэйни занял кабинку!» Все, кто слышит такой ответ, либо смеются, либо таращатся на дверь.

Я за это их не виню.

Томми Свинден закончил писать, перешел к раковине, протянул руку и вот-вот откроет кран – и раздастся шум воды, как тут из кабинки, где прячется Макс, слышится бульк!

– Чего? – говорит Томми и снова наклоняется, чтобы заглянуть под дверь.

Ног он не видит и тогда подходит к первой кабинке и громко стучит кулаком в дверь. Он стучит сильно, так что кабинка трясется.

– Я знаю, что ты там! – говорит Томми. – Я вижу тебя в щель!

Вряд ли Томми знает, что в кабинке именно Макс, потому что щели между стенкой и дверцей слишком маленькие, чтобы разглядеть лицо. Вот потому-то и хорошо быть самым крупным мальчиком в школе. Можно тарабанить в дверь туалетной кабинки и нисколько не волноваться, кто там, потому что ты в состоянии поколотить любого.

Хорошо бы такое себе представить.

Макс не отвечает, и Томми снова тарабанит в дверь:

– Кто там сидит? Отвечай!

– Молчи, Макс! – говорю я со своего места возле кабинки. – Он не может до тебя добраться. Он скоро уйдет!

Но я ошибся, потому что, когда Макс промолчал во второй раз, Томми встает на четвереньки и заглядывает под дверь.

– Ага, Макс-дебил, – говорит он.

Я слышу по голосу, что он улыбается. Улыбка у него недобрая. Мерзкая улыбка.

– Глазам не верю. Вот повезло так повезло. В чем дело? Не смог удержать?

– Нет, – кричит Макс, и я слышу, что он начинает паниковать. – Она уже вышла наполовину!

Дело складывается плохо.

Макс сидит в запертой кабинке в общем туалете, то есть там, где ему и так страшно. Брюки спущены, и он, наверное, еще не закончил. Томми Свинден сидит под дверью с другой стороны и явно хочет сделать какую-нибудь гадость Максу. В туалете, кроме них, никого нет. Есть, конечно, еще я, но толку от меня никакого, так что можно сказать, что они одни.

Меня пугает то, как Макс отвечает Томми. В его голосе я слышу не просто панику, а настоящий ужас. Так в кино бывает страшно героям, когда они в первый раз в жизни видят привидение или какого-нибудь монстра. Макс как раз и видит, как под дверь его кабинки заглядывает монстр, и ему очень страшно. Он уже совсем близко к тому, чтобы зависнуть, а это всегда плохо.

– Открывай, придурок, – говорит Томми, убирает голову из-под двери и встает на ноги. – Не создавай проблем, и я просто тебя отметелю.

Я не знаю, что означает «отметелю», но у меня перед глазами возникает картинка, как Томми метлой катает по туалету голову Макса.

– Макс Дилэйни занял кабинку! – кричит Макс пронзительным, как у девочки, голосом. – Макс Дилэйни занял кабинку!

– Даю последний шанс, придурок. Открой, или я войду сам!

Томми Свинден снова становится на четвереньки, собираясь проползти в щель под дверью, а я не знаю, что делать.

Макс больше других в его классе нуждается в помощи, и я всегда рядом, всегда готов прийти на помощь. Даже в тот день, когда Макс наябедничал на Томми Свиндена, я был рядом и шепотом просил: «Успокойся! Не беги! Не кричи так громко!» Макс в тот день меня не послушал, потому что в школу принесли нож, а это строго-настрого запрещено делать, и он потерял над собой контроль. В тот момент для Макса будто рухнул мир, и ему необходимо было найти учительницу, чтобы все исправить. В тот день я не смог остановить Макса, хоть и пытался.

Тогда я, по крайней мере, знал, что делать.

А сейчас не знаю. Томми Свинден намерен влезть в кабинку, где закрылся Макс. Макс, наверное, сидит с ногами на унитазе, брюки у него спущены, коленки прижаты к груди, и он боится пошевелиться. Он еще не кричит, но скоро закричит. А к тому времени, когда Томми пролезет под дверью в кабинку, Макс наверняка будет кричать очень громко и очень пронзительно, и от этого крика у него лицо станет красным, а на глазах выступят слезы. Потом он сожмет кулаки, уткнется лицом в руки, зажмурит глаза и будет кричать тоненьким, почти неслышным криком. Когда он так кричит, я сразу вспоминаю про специальные свистки для собак. Почти беззвучное движение воздуха.

Прежде чем в туалете появится кто-то из учителей, Томми Свинден уже отметелит Макса, что бы это слово ни значило. Я уверен, что это для любого плохо, а для Макса это совсем плохо, потому что это Макс. Что бы с ним ни происходило, остается в нем навсегда. Он ничего не забывает. Даже что-то самое крошечное, самое малюсенькое может изменить его навсегда. Что бы ни означало слово «отметелить», если Томми сделает это с Максом, оно изменит его навсегда. Я понимаю это, но не знаю, что делать.

Я хочу закричать: «На помощь! Кто-нибудь, помогите моему другу!»

Но меня услышит один Макс.

Голова Томми исчезает под дверцей в кабинку.

– Макс, защищайся! Дерись! Не пускай его в кабинку!

Не знаю, что заставляет меня это кричать. Сам удивляюсь каждому слову. Идея не самая хорошая. Неумная и даже неоригинальная. Но больше ничего не остается. Макс должен принять бой, или его отметелят.

Голова и плечи Томми уже исчезли под дверцей, и я вижу, как он подобрался, чтобы одним быстрым движением пролезть внутрь, туда, где сидит маленький, хрупкий, беззащитный Макс. Чтобы его отметелить.

А я стою, как манекен, рядом. Одна часть меня хочет войти сквозь дверь, хочет быть рядом с другом, но Макс не любит, когда кто-то видит его в голом виде и как он какает. И я зависаю, как зависает в трудных ситуациях Макс.

Потом я снова слышу крик, но на этот раз кричит не Макс. Кричит Томми. Он не напуган, как напуган Макс, в его крике нет паники или ужаса. Так кричит человек, который не может поверить в то, что с ним произошло. Томми начинает что-то говорить и одновременно пытается встать на ноги. Он забыл, что над ним дверь, и ударяется о нее спиной. Удар заставляет его закричать снова, на этот раз от боли. Дверца в кабинку распахивается. Я вижу в кабинке Макса, который почти надел брюки, только пока не застегнул молнию и пуговицу. Макс перешагивает через голову Томми.

– Беги! – кричу я.

И Макс бежит. Он наступает Томми на руку, и Томми снова кричит. Макс пробегает мимо меня, он на бегу поддергивает брюки и исчезает за дверью в туалет. Я иду за ним. Вместо того чтобы повернуть налево к своему классу, Макс поворачивает направо и, не останавливаясь, застегивает молнию и пуговицу на брюках.

– Куда ты идешь?

– Я еще не закончил, – говорит Макс. – Может быть, в туалете медсестры уже помыли пол.

– Что случилось с Томми? – спрашиваю я. – Что ты сделал?

– Я накакал ему на голову, – говорит Макс.

– Ты смог какать при другом человеке? – удивляюсь я.

Я не могу прийти в себя. Трудно поверить уже в то, что Макс накакал на голову Томми Свиндену, но то, что он смог покакать в присутствии постороннего человека, – вот это просто фантастика.

– Только одна маленькая какашка, – говорит Макс. – Я почти закончил, когда он влез. – Макс проходит еще несколько шагов по коридору и добавляет: – Я же покакал утром, так что во мне осталось чуть-чуть. Помнишь? Это была добавка.

Глава 7

Макс боялся, что Томми наябедничает на него, так же как он наябедничал про армейский швейцарский нож. Но я знаю, что Томми не станет этого делать. Какой ребенок захочет, чтобы друзья или пусть даже одна учительница узнала, что ему накакали на голову. Томми теперь захочет убить Макса. По-настоящему. Чтобы у Макса сердце остановилось, или как там еще можно убить человека.

Хотя об этом волноваться рано.

Страх смерти Макс вполне может пережить, это не проблемы с Томми Свинденом. Дети все время страшатся умереть, так что для Макса нет разницы бояться, что Томми его придушит или даст по носу. Зато младшеклассника не исключат из школы за то, что накакал на пятиклассника. Такое бывает только в рухнувшем мире.

Я говорю Максу, чтобы он не боялся, неприятностей не будет. Он верит лишь наполовину, но этого достаточно, чтобы он не завис.

К тому же прошло уже три дня, и мы с тех пор не видели Томми. Сначала я подумал, что Томми прогуливает школу, и пошел в класс миссис Паренти, чтобы посмотреть, там он или нет. Томми там был. Он сидел на первой парте, ближе к учительнице, наверное, чтобы она не упускала его из виду.

Не знаю точно, о чем думает Томми. Может, он так обалдел из-за того, что случилось, что решил вовсе об этом забыть. А может, наоборот, разозлился и теперь мечтает, как будет пытать Макса перед тем, как его убить. Так дети на перемене жгут муравьев лупой, вместо того чтобы просто наступить на них своей кроссовкой и раздавить.

Так думает Макс, и хоть я и говорю ему, что он ошибается, но на самом деле, возможно, он прав.

Нельзя накакать на голову такому мальчишке, как Томми Свинден, и думать, будто это сойдет с рук.

Глава 8

Сегодня я видел Грэм. Я прошел мимо нее по пути в столовую. Она помахала мне рукой.

Грэм начинает исчезать.

Не могу поверить.

Когда она помахала рукой, сквозь нее просвечивали ее похожие на иголки дикобраза волосы и широкая белозубая улыбка.

Воображаемые друзья могут исчезать долго, могут быстро, но Грэм, по-моему, осталось немного времени.

Ее друг – шестилетняя девочка по имени Меган. Грэм живет на свете всего два года, но она мой самый старый воображаемый друг, и я не хочу, чтобы она исчезла. Она – мой единственный настоящий друг, если не считать Макса.

Я боюсь за Грэм.

За себя я тоже боюсь.

Когда-нибудь наступит день, когда и я поднесу к лицу руку и увижу сквозь нее Макса, и тогда я буду знать, что тоже исчезаю. Когда-нибудь наступит день, когда я умру, если это то, что происходит с воображаемыми друзьями.

Это в порядке вещей. Правильно?

Я хочу поговорить с Грэм, но не знаю, что ей сказать. Мне интересно, знает ли она о том, что исчезает, или нет.

Если не знает, должен ли я ее предупредить?

На свете много воображаемых друзей, которых я не знаю, потому что они никогда не выходят из дому. Большинству из них не так повезло, как нам с Грэм, и они не могут пойти в школу или просто куда-нибудь. Однажды мама Макса привела нас в дом своих знакомых, и я увидел там трех воображаемых друзей. Все трое сидели на маленьких стульчиках перед школьной доской. Руки у них лежали на коленях. Они вообще не шевелились, а маленькая девочка по имени Джессика в это время читала им по буквам алфавит и задавала задачки по арифметике. Но они не ходили и не разговаривали. Когда я пошел в комнату для игр, они просто сидели на своих стульчиках, смотрели на меня и моргали.

Вот так-то.

Просто моргали.

Такие воображаемые друзья, как они, надолго не задерживаются. Однажды я видел, как воображаемый друг появился в детском саду у Макса минут на пятнадцать, а потом исчез. Это была девочка. Она выросла посреди комнаты, похожа на резинового человека. Такого, каких везут на парадах, и она становилась все больше и больше, пока не стала размером почти с меня. Большая розовая девочка с косичками и с желтыми цветами вместо ног. Но когда воспитательница закончила читать книжку, девочку будто проткнули булавкой. Она съеживалась и съеживалась, пока ее не стало видно.

Я тогда испугался, глядя, как она исчезла.

Пятнадцать минут – это почти ничего.

Она даже недослушала книжку.

Но Грэм прожила достаточно долго. Она два года была моим другом. Не могу поверить, что она умирает.

Мне хочется отругать ее друга, девочку по имени Меган, потому что это Меган виновата в том, что Грэм умирает. Она больше не верит в Грэм.

Когда Грэм умрет, мама Меган будет спрашивать, куда делась ее подружка, а Меган будет говорить что-нибудь вроде: «Грэм здесь больше не живет», или «Я не знаю, где Грэм», или «Грэм уехала на каникулы». И тогда ее мама отвернется в сторону, улыбнется и подумает, что ее девочка растет.

Но нет. Ничего этого не будет. Грэм не уедет на каникулы. Она не переедет ни в другой город, ни в другую страну.

Грэм умирает.

Ты, детка, перестала в нее верить, и потому мой друг умрет. Пусть, кроме тебя, Грэм никто не видит и не слышит, но это не значит, что она не настоящая. Я тоже ее вижу. Она – мой друг.

Иногда, когда вы с Максом сидите на уроке, мы с Грэм идем на качели покачаться и поболтать.

А когда вы выходите на перемену, играем в пятнашки.

Это Грэм сказала, что я герой, когда я не дал Максу выбежать на дорогу перед машиной, и, хоть я и не считаю, что был героем, мне до сих пор от этого приятно.

А теперь она умрет, потому что ты больше в нее не веришь.

Мы сидим в школьной столовой. Макс в музыкальном классе, а Меган обедает. По тому, как Меган разговаривает с другими девочками за столом, я вижу, что ей Грэм уже не нужна, как раньше. Меган улыбается. Смеется. Смотрит на собеседниц.

Она даже сама вставляет что-нибудь в разговор. Она часть группы.

Совершенно новая Меган.

– Как ты сегодня себя чувствуешь? – спрашиваю я у Грэм в надежде, что она первая заговорит о том, что исчезает.

И она заговаривает первая.

– Я знаю, что со мной происходит, если ты об этом, – говорит она.

Голос у Грэм грустный, но в нем слышно, что она смирилась. Будто бы сдалась.

– О, – говорю я и не знаю, что еще сказать.

Я смотрю на Грэм, а потом притворяюсь, будто меня отвлек какой-то шум в углу слева, и отворачиваюсь от нее. Я не могу смотреть на Грэм, потому что все равно смотрю насквозь. Но потом все-таки заставляю себя повернуться.

– На что это похоже? – спрашиваю я.

– Ни на что, – говорит Грэм и поднимает перед собой руки.

Я вижу сквозь ладони лицо Грэм, только на этот раз оно не улыбается. Ее руки будто из вощеной бумаги.

– Не понимаю, – говорю я. – Что случилось? Меган слышит тебя, когда ты с ней говоришь?

– Ну да. И видит. Мы только что десять минут играли в классики.

– Тогда почему она больше в тебя не верит?

Грэм вздыхает. Потом вздыхает еще раз.

– Она не то чтобы в меня не верит. Просто я ей больше не нужна. Раньше она боялась разговаривать с другими детьми. Меган заикалась, когда была маленькой. Теперь это прошло. Но когда она заикалась, она пропустила много времени, которое могла проводить с другими детьми и завести друзей. Теперь она нагоняет упущенное. Две недели назад она познакомилась в песочнице с Энни. Теперь они с Энни все время разговаривают. Им даже за это вчера сделали замечание в классе, потому что надо было читать. А сегодня, когда мы играли в классики, подошли другие девочки и тоже стали играть.

– Что значит заикаться? – спрашиваю я.

Мне интересно, вдруг Макс тоже заикается?

– Это когда не получается сразу сказать слово. Меган как будто спотыкалась. Она знала, какое слово надо сказать, но не могла его произнести. Я часто медленно для нее говорила нужное слово, и тогда она могла повторить. Но теперь она заикается, только если испугается, или занервничает, или от неожиданности.

– Ее вылечили?

– Вроде того, – говорит Грэм. – Она каждый день занималась с миссис Райнер, а после школы еще и с мистером Давидоффом. Это заняло много времени, но теперь она очень даже неплохо говорит и может подружиться с другими детьми.

Макс тоже занимался с миссис Райнер. Вот бы узнать, можно ли его вылечить. А мистер Давидофф? Может, он тот самый психиатр, к которому хочет его отвести мама?

– И что ты собираешься делать? – спрашиваю я. – Я не хочу, чтобы ты исчезла. Как можно это остановить?

Мне жалко Грэм, но мне кажется, что нужно ее об этом спросить для себя, а то вдруг она исчезнет у меня на глазах? Нужно спросить, пока есть возможность.

Грэм открывает рот, чтобы ответить, но ничего не говорит. Она закрывает глаза, потом трясет головой и трет руками глаза. Я думаю, что это она, наверное, заикается. Но потом она начинает плакать. Я пытаюсь вспомнить, знал ли я кого-то из воображаемых друзей, кто умел плакать.

По-моему, нет.

Я смотрю, как Грэм низко опускает голову и плачет. Слезы ручейками текут у нее по щекам, капают с подбородка, и я смотрю, как они падают на стол и сразу исчезают.

Так же скоро исчезнет и Грэм.

У меня такое чувство, будто я снова в туалете для мальчиков. Томми Свинден заползает в кабинку. Макс стоит на унитазе, брюки сползли до колен. А я стою в углу и не знаю, что сказать и что сделать.

Я жду, и вскоре плач превращается в тихие всхлипывания. Жду, когда у нее закончатся слезы. Пока она снова не откроет глаза.

Потом я говорю:

– У меня есть идея.

И жду, когда Грэм что-нибудь скажет.

Она только всхлипывает.

– У меня есть план, – говорю я, не дождавшись ответа. – План, как тебя спасти.

– Да? – спрашивает Грэм, но я понимаю, что она не верит.

– Да, – отвечаю я. – Все, что тебе нужно для спасения, – это остаться ее другом.

Я сказал не то и знаю это, еще не успев договорить.

– Нет, погоди, – говорю я. – Не то.

Я молчу. Мысль вертится в голове. Нужно только ее поймать.

«Не заикайся», – говорю я про себя.

И тут же понимаю, что надо делать.

– У меня есть план, – снова начинаю я. – Мы должны сделать так, чтобы ты еще была нужна Меган. Мы найдем способ сделать так, чтобы она не могла без тебя жить.

Глава 9

Даже не верится, что мы не подумали об этом раньше. Учительница Меган, миссис Пандольф, по пятницам дает в их классе контрольные по правописанию, а Меган в нем не очень сильна.

Макс, по-моему, в жизни не написал неправильно ни одного слова, а Грэм говорит, что Меган каждую неделю слов шесть пишет неправильно, то есть примерно половину контрольной, хотя Грэм и не знала, что шесть – это половина от двенадцати. Мне показалось странным, что она этого не знала, потому что это очевидно. Я хочу сказать, что если шесть плюс шесть равно двенадцати, то как же можно не знать, что шесть – половина от двенадцати?

Впрочем, в первом классе я мог этого не знать.

Но думаю, что знал.

Пока Меган обедала, мы с Грэм составляли список ее проблем. Я сказал Грэм, что мы должны найти такую проблему, которую Грэм умеет решать. Тогда Меган увидит, что Грэм ей еще нужна.

Грэм решила, что это хорошая идея.

– Это может сработать, – сказала она, и глаза у нее заблестели в первый раз с тех пор, как она начала исчезать. – Отличная идея, это и правда может сработать.

Но думаю, Грэм любая идея показалась бы хорошей, потому что она таяла с каждой минутой.

Я попытался рассмешить Грэм, сказав, что у нее исчезли уши – ушей у нее никогда не было, – но Грэм даже не улыбнулась. Ей страшно. Она говорит, что сегодня чувствует себя уже почти нереальной, как будто вот-вот уплывет по небу далеко-далеко. Я начал рассказывать ей про спутники в космосе, что у них может снизиться орбита и тогда они тоже уплывают далеко. Я рассказывал про спутники, чтобы понять, что она чувствует, но потом перестал.

Не думаю, что Грэм интересно говорить про спутники.

Макс рассказал мне про снижение орбит в прошлом году. Он читал про спутники. Мне повезло, что Макс умный и много читает, так что я тоже многое знаю. Вот почему я знаю, что половина от двенадцати – шесть, а спутники могут сойти с орбиты и уплыть в космос.

Я очень рад, что мой друг Макс, а не Меган. Меган даже не может правильно написать слово «корабль».

Итак, мы составили список проблем Меган. Мы, конечно, не написали его на бумаге, потому что ни я, ни Грэм не можем взять в руки карандаш. Но список получился коротким, и мы смогли его запомнить.

Заикается, когда нервничает.

Боится темноты.

Пишет с ошибками.

Не умеет завязывать шнурки.

Каждый раз перед сном закатывает истерики.

Не умеет застегивать молнию на куртке.

Не может кинуть мяч дальше питчера.

Список не очень-то хороший, потому что Грэм тут мало чему может помочь. Если бы Грэм умела застегивать молнии или завязывать шнурки, она помогала бы Меган, но она не может. Мне знаком только один воображаемый друг, который умеет дотрагиваться до вещей, но он нам не помог бы, даже если бы я его умолял.

Кроме того, я слишком его боюсь, чтобы к нему обращаться.

Что такое «закатывать истерики» я не знал, и Грэм пришлось мне это объяснить. Я так понял, что это похоже на Максовы зависания. Меган не любит ложиться спать, и потому, когда ее мама говорит, что пора чистить зубы, она начинает кричать и топать ногами. Иногда папе Меган даже приходится брать ее на руки и нести в ванную.