Глава 10

Макс злится на меня, потому что я слишком долго проболтал с Грэм. Вообще-то, он не знает, что я болтал с Грэм, знает только, что меня не было рядом с ним, и злится. По-моему, это хорошо. Я всегда нервничаю, если не вижу Макса какое-то время. Но если он на меня злится за то, что меня долго не было рядом, значит он обо мне думает и ему меня не хватает.

– Мне надо было пописать, а тебя не было, чтобы посмотреть, занята кабинка или нет, – говорит Макс. – Мне пришлось стучать в дверь.

Сейчас мы едем в автобусе домой. Макс пригнулся и разговаривает со мной шепотом, чтобы другие дети не заметили. Но они замечают. Они всегда это замечают. Макс не видит того, что видят другие дети, а я могу. Я вижу лес за деревьями.

– Мне надо было пописать, а тебя не было, – снова говорит Макс.

Если Максу не отвечать, он всегда повторяет, потому что ему, чтобы говорить дальше, нужно у слышать ответ. Только Макс не всегда правильно задает вопросы. Чаще он просто скажет что-нибудь и думает, что все поняли, что это вопрос. Если ему приходится повторить сказанное раза три-четыре, он по-настоящему огорчается. Мне ему никогда не надо повторять, а вот учителям и папе – приходится. Иногда он из-за этого зависает.

– Я был в классе у Томми, – говорю я. – Пытался понять, что он планирует. Я хотел убедиться, что он не готовит месть на этой неделе.

– Ты шпионил, – говорит Макс.

Я понимаю, что это тоже вопрос, хотя на слух вроде бы и нет.

– Да, – говорю я, – я шпионил.

– Хорошо, – говорит Макс, но, похоже, он все еще немного злится.

Я не сказал Максу, что был с Грэм, потому что не хочу, чтобы он знал о том, что существуют другие воображаемые друзья. Пока Макс считает, что я единственный во всем мире воображаемый друг, он думает, что я особенный. Он думает, что таких, как я, нет. По-моему, это хорошо.

Это помогает мне держаться.

Но если Макс узнает, что есть и другие воображаемые друзья, он, когда на меня разозлится, может обо мне забыть и придумать нового воображаемого друга. А я тогда бы исчез, как сейчас исчезает Грэм.

Вранье мне далось тяжело, потому что я сам хотел рассказать про Грэм. Сначала я думал, он сможет помочь. Думал, что он может подкинуть хорошую идею, потому что Макс очень толковый. Или он мог бы помочь нам решить одну из проблем Меган, например, как научить ее завязывать шнурки, а потом сказал бы ей, что это была идея Грэм, так что Меган бы поняла, кого благодарить.

А сейчас я хочу рассказать про Грэм, потому что мне страшно. Я боюсь потерять друга, и мне не с кем об этом поговорить. Наверное, я мог бы поговорить с Паппи, но я не очень хорошо его знаю, во всяком случае не так хорошо, как Макса или Грэм. И даже если бы Паппи умел говорить, о таких вещах говорить с собакой как-то странно. Макс – мой друг, это с ним мы должны разговаривать, когда мне грустно или страшно. Но я не могу.

Остается только надеяться, что завтра Грэм придет в школу, что я не опоздал.

Папа Макса любит рассказывать знакомым, как они каждый вечер перебрасываются с Максом в мяч на заднем дворе. Он говорит об этом всем, иногда даже не один раз, но обычно он сначала ждет, пока мама Макса не выйдет из комнаты. Иногда он начинает рассказывать сразу, как только она выходит, – если знает, что она не вернется через секунду.

На самом деле они с Максом не перебрасываются в мяч. Папа Макса бросает мяч, а Макс ждет, когда мяч ударится о землю, покатится и остановится. Тогда Макс поднимает мяч и пытается бросить обратно. Вот только папа всегда стоит слишком далеко, чтобы Макс смог до него докинуть. Даже когда папа говорит: «Давай, сын! Вложись в бросок! Пошли мяч всем телом!»

Когда они играют в мяч, папа Макса всегда называет его не Макс, а сын.

Но даже когда Макс «вкладывается в бросок» или посылает мяч «всем телом» (понятия не имею, что все это означает, и, по-моему, Макс тоже), он не добрасывает мяч до папы.

Если папа Макса хочет, чтобы Макс добросил мяч, почему он просто не встанет поближе?

Сейчас Макс в постели. Он спит. Никаких истерик перед сном, конечно, не было. Макс почистил зубы, надел пижаму, прочитал одну главу из книжки и ровно в половине девятого положил голову на подушку. Мама Макса на каком-то собрании, так что пожелал ему спокойной ночи и поцеловал перед сном в лоб папа. Потом он выключил верхний свет и включил ночники.

Ночников в комнате Макса три.

Я сижу в темноте возле кровати Макса и думаю о Грэм. Можно ли что-нибудь еще придумать? Могу ли я еще что-нибудь сделать?

Немного позже приходит домой мама Макса. Она тихо проскальзывает в его комнату, подходит на цыпочках к кровати и целует его в лоб. Макс позволяет маме и папе целовать себя, но это должны быть быстрые поцелуи и всегда в щеку или в лоб, но он все равно морщится, когда они его целуют. Но когда Макс спит, как сейчас, мама целует его не так быстро. Иногда она заходит в комнату Макса два или три раза перед тем, как ляжет спать сама, и снова целует его, даже если уже поцеловала, когда Макс улегся.

Однажды за завтраком мама сказала Максу, что поцеловала его, когда он заснул.

– Вчера, когда я к тебе заглянула, ты был так похож на ангела! – сказала она.

– Меня укладывал папа, – сказал Макс. – Не ты.

Это был обычный для Макса вопрос-не-вопрос. Я это понял, и мама Макса тоже поняла. Она всегда понимает. Мама Макса понимает его даже лучше, чем я.

– Да, не я, – сказала она. – Я ездила в больницу к дедушке, а когда вернулась, прошла на цыпочках в твою комнату и поцеловала тебя на ночь. – Ты поцеловала меня на ночь, – сказал Макс.

– Да, – сказала мама.

Позже, когда мы ехали на автобусе в школу, Макс пригнулся и спросил:

– Мама поцеловала меня в губы?

– Нет, – ответил я. – В лоб.

Макс дотронулся до лба, потер его пальцами, а потом посмотрел на них.

– Долго целовала? – спросил он.

– Нет, – ответил я. – Супербыстро.

Это была неправда. Я редко говорю Максу неправду, но тогда соврал, потому что считал, что так будет лучше для него и для его мамы.

Макс всегда спрашивает, как его поцеловала мама, если спать его укладывал папа. И я всегда отвечаю:

– Супербыстро.

И никогда не рассказываю о том, что его мама успевает поцеловать его не один раз, перед тем как сама ляжет спать.

Только вот это не вранье, потому что Макс ни разу не спрашивал у меня, сколько раз его целует мама, когда он спит.

Мама Макса ужинает. Она разогрела тарелку с оставшимся ужином, который приготовил папа. Папа Макса сидит за столом напротив мамы и читает журнал. Я не очень хорошо умею читать, но знаю, что журнал называется «Спортс иллюстрейтед». Посыльный из магазина приносит папе конверт с этим журналом каждую неделю.

Я нервничаю, потому что непохоже, что родители Макса собираются идти смотреть телевизор, а я хочу его посмотреть. Мне нравится сидеть на диване рядом с мамой Макса и смотреть телесериал, а потом во время рекламы слушать, как они с папой его обсуждают.

Реклама – это такие очень маленькие телешоу между большими телешоу, но они почти все глупые и скучные, так что их по-настоящему никто не смотрит. Люди используют рекламу, чтобы поговорить, или сходить в туалет, или налить себе еще один стакан содовой.

Папа Макса любит ворчать на сериалы. Для него они всегда недостаточно хороши. Он говорит, что истории в них «нелепые», что в них всегда много «ляпов». Я не совсем понимаю, что это означает, но думаю, что если бы папе Макса позволили говорить героям телешоу, что делать, то они были бы лучше.

Мама Макса иногда раздражается из-за ворчания папы, потому что ей нравится просто смотреть, а не выискивать «ляпы».

– Я просто хочу отдохнуть после работы, – говорит она, и я с ней согласен.

Я тоже не смотрю сериалы, чтобы найти способ, как сделать их лучше. Мне просто интересно смотреть историю. Но чаще всего родители Макса просто смеются, если сериал смешной, или кусают ногти, если сериал страшный, и делают это всегда одновременно.

Еще они любят угадывать, что будет в следующей серии. Не знаю точно, но, по-моему, в третьем классе у них обоих учительницей была миссис Госк, потому что та всегда учит учеников угадать, что будет дальше в книжке, которую им читает, и, наверное, родители Макса были у нее в свое время лучшими учениками. Я тоже люблю угадывать, потому что потом сидишь и смотришь – угадал или нет. Мама Макса любит говорить, что все будет хорошо, даже когда дела у героев идут совсем плохо. Я обычно думаю, что закончится плохо, и иногда угадываю, особенно если мы смотрим кино.

Вот почему я так волнуюсь сегодня вечером из-за Грэм. Я думаю о самом плохом и ничего не могу с этим поделать.

Бывают вечера, когда мне приходится сидеть в удобном кресле, потому что папа Макса садится рядом с мамой и кладет руку ей на плечо, а она прижимается к нему крепко-крепко, и они улыбаются. Я люблю такие вечера, потому что знаю – они счастливы, но при этом чувствую себя немного ни при чем. Как будто я чужой. Иногда в такие вечера я просто ухожу, особенно если они смотрят шоу, в котором нет истории, когда, например, выбирают, кто лучше поет, и в конце победитель получает приз.

На самом деле, по-моему, гораздо смешнее выбирать, кто хуже поет.

Родители Макса долго молчат. Мама ест, а папа читает. Лишь слышно, как звякают по тарелке нож и вилка. Мама Макса никогда не молчит так долго, если только она не хочет, чтобы папа заговорил первым. Обычно ей много чего есть рассказать, но иногда, если они поссорились, она предпочитает ждать, чтобы папа заговорил первым. Она мне об этом ни разу не говорила, но я уже давно за ними наблюдаю и сам все понимаю.

Я не знаю, из-за чего они поссорились сегодня, так что смотреть на них – почти как смотреть телешоу. Скоро они начнут спорить, но не знаю о чем. Это – тайна. Я догадываюсь, что это будет как-то связано с Максом, потому что чаще всего они спорят из-за него.

Мама заканчивает ужин и заговаривает первой:

– Ты думал о визите к врачу?

Папа Макса вздыхает:

– Ты действительно считаешь, что это необходимо?

Он не поднимает глаз от журнала, а это плохой знак.

– Прошло десять месяцев.

– Я знаю, но десять месяцев небольшой срок.

У нас вроде пока нет проблем.

Теперь он сморит на маму.

– Да, – говорит она. – Но сколько, по-твоему, мы должны ждать? Я не хочу ждать год или два, чтобы спросить, нет ли у нас проблемы. Я бы предпочла все узнать сейчас, чтобы мы могли что-то сделать.

Папа Макса закатывает глаза:

– Я просто думаю, что десять месяцев небольшой срок. Скотту и Мелани потребовалось почти два года. Помнишь?

Мама Макса вздыхает. Я не знаю, огорчена она, или недовольна, или еще что.

– Помню, – говорит мама. – Но какой может быть вред оттого, что мы просто с кем-то побеседуем?

– Да уж, – отвечает папа, и теперь я слышу по голосу, что он разозлился. – Если бы речь шла только о беседе. Но если у нас проблема, беседой с врачом не закончится. Им понадобятся анализы. Прошло всего десять месяцев.

– Но разве тебе не нужно знать?

Папа Макса не отвечает. Если бы мама Макса была Максом, она бы повторила вопрос, но молчание иногда означает у взрослых ответ. По-моему, папа Макса сейчас ответил.

Когда он наконец открывает рот, он отвечает не на последний вопрос, а на первый:

– Ладно, съездим к врачу. Не могла бы ты договориться о дне приема?

Мама Макса кивает. Я думал, она обрадуется, если папа согласится, но она остается печальной. У него тоже печальный вид, и они совсем не смотрят друг на друга. Вообще. Как будто сидят не за одним столом, а между ними их сто.

Мне тоже становится грустно.

Если бы они пошли смотреть телевизор, все было бы иначе.

Глава 11

Я говорю Максу, что пойду посмотрю на Томми Свиндена. Макс не возражает, потому что он сегодня утром покакал и до обеда туалет ему не понадобится. Миссис Госк начинает день с чтения вслух. Макс любит, когда она читает. Он так внимательно слушает ее голос, что забывает обо всем, так что он, может быть, даже не заметил бы, что я ушел.

Я иду в класс не к Томми Свиндену, а к миссис Пандольф. Не скажу, что мне хочется туда идти, потому что боюсь того, что там увижу. Или не увижу.

Класс у миссис Пандольф аккуратнее и лучше организован, чем у миссис Госк. Парты стоят идеально ровными рядами, а на учительском столе нет вороха бумаг, которые то и дело норовят съехать. У миссис Пандольф чуть ли не слишком чисто.

Я осматриваю класс дважды. Грэм здесь нет. Я заглядываю за книжный шкаф в углу и в раздевалку. Там ее тоже нет.

Дети сидят и смотрят на миссис Пандольф, а та стоит у доски. Она показывает на календарь и рассказывает о месяцах и о погоде. Таблица с заданными на эту неделю словами исчезла.

Я вижу Меган. Она сидит в конце класса и тянет руку. Она хочет ответить на вопрос миссис Пандольф о том, сколько дней в октябре.

Тридцать один. Я знаю.

Я не вижу Грэм.

Мне хочется подойти к Меган и спросить, не перестала ли она верить в своего воображаемого друга.

– Не перестала ли ты верить в девочку с жесткими волосами, которая была твоим другом, когда ты не могла ничего толком сказать и все над тобой смеялись?

– Не забыла ли ты о своем друге, как только перестала заикаться?

– Не заметила ли ты, как она побледнела?

– Не убила ли ты моего друга?

Меган меня не услышит. Я не ее воображаемый друг. Ее друг – Грэм.

Была Грэм.

Тут я вижу ее. Она стоит всего в нескольких шагах от Меган, почти у стены, но ее едва видно. Я смотрел на окна прямо сквозь нее и даже не заметил. Ее как будто очень-очень давно кто-то нарисовал на окне, и с тех пор картинка сильно поблекла. Скорее всего, если бы она не моргнула, я бы ее не заметил. Именно движение я увидел первым, а не Грэм.

– Не думала, что ты меня заметишь, – говорит она.

Я не знаю, что сказать.

– Все нормально, – говорит Грэм. – Я понимаю, что тебе тяжело на меня смотреть. Сегодня утром, когда я открыла глаза, сама не увидела свои руки. Я подумала, что исчезла.

– Не знал, что ты спишь, – говорю я.

– Конечно сплю. А ты нет?

– Нет.

– А что тогда ты делаешь, когда Макс спит?

– Сижу с его родителями, пока они не лягут спать, – говорю я. – А потом иду гулять.

Я не рассказываю Грэм о том, что хожу на автозаправку, в закусочную «Дугис», в больницу и в полицейский участок. Я никогда не рассказываю своим знакомым воображаемым друзьям о своих прогулках. Мне кажется, что они принадлежат только мне. Это – мой личный мир.

– Вот это да, – говорит Грэм.

Я впервые замечаю, что голос тоже начинает исчезать. Он теперь тихий, как будто она говорит из-за двери.

– А я и не знала, что ты не спишь. Сочувствую.

– Почему? – спрашиваю я. – Что хорошего в том, что спишь?

– Когда спишь, видишь сны.

– Ты видишь сны? – удивляюсь я.

– Конечно, – говорит Грэм. – Сегодня ночью мне снилось, будто мы с Меган близнецы. Мы играли в песочнице, и я могла трогать песок. Я могла брать его в руки и просыпать сквозь пальцы, точно так же, как Меган.

– Не могу поверить, что ты видишь сны, – говорю я.

– А я не могу поверить, что ты не видишь.

Потом мы целую минуту молчим.

Мальчик по имени Норман за партой в первом ряду рассказывает о том, как побывал на экскурсии в тюрьме «Олд-Ньюгейт». Я знаю, что такое тюрьма, так что понимаю, что Норман обманывает. В тюрьмах не бывает детских экскурсий. Но я не могу понять, почему миссис Пандольф это не прекратит.

Если бы миссис Госк слышала сейчас Нормана, она бы сказала:

– Стыд и позор! Пусть все девчонки и мальчишки знают имя нашего врунишки!

Норману пришлось бы сказать правду.

Норман держит в руке кусок камня и говорит, что это камень из тюрьмы. Он говорит, что это медная порода. Еще одна чушь. Порода бывает у собак. Как же Норман мог взять в тюрьме породу?

Но ему удается всех обмануть, и все в классе хотят потрогать камень, хотя Норман, скорее всего, нашел его на игровой площадке. Даже если он нашел его в самом деле в тюрьме, то это все равно обыкновенный камень, а не порода. Почему всем так интересно его потрогать? Миссис Пандольф приходится просить всех сесть на место и успокоиться.

Когда миссис Госк хочет успокоить учеников, она говорит: «Перестаньте ерзать, не то трусы собьются». И всем сразу становится смешно.

Миссис Пандольф еще раз велит всем сесть на место. Она обещает, что, если дети будут вести себя тихо, у каждого будет возможность потрогать камень.

Мне хочется им крикнуть: «Это же просто дурацкий камень!»

И вся эта ерунда творится, когда умирает мой друг.

– Когда будет контрольная? – наконец спрашиваю я у Грэм.

– Наверное, после Нормана, – отвечает Грэм, голос у нее стал еще тише, как будто теперь она стоит уже за тремя дверями. – Миссис Пандольф обычно устраивает контрольную сразу после доклада.

Так и есть. Норман заканчивает врать про тюрьму, и все получают возможность дотронуться до камня, и наконец миссис Пандольф раздает листки разлинованной бумаги для контрольной.

Во время контрольной я стою в конце класса, а Грэм стоит рядом с Меган. Она почти прозрачная. Когда она не шевелится, ее едва видно.

Я надеюсь, что Меган сделает хотя бы одну ошибку. Она плохо умеет писать, но Грэм говорила, что иногда та писала контрольную без ошибок. Если Меган сегодня напишет все слова правильно, у нас не останется времени на то, чтобы придумать новый план.

Кажется, будто Грэм может исчезнуть в любую секунду.

И вот – наконец-то! Миссис Пандольф говорит слово «гигант», Меган пишет его на своем листке. В следующую секунду Грэм наклоняется к Меган и что-то ей говорит. Меган, наверное, написала «е» вместо «и», а у меня даже голова идет кругом от радости, когда я вижу, как она стирает слово и пишет заново.

Через три слова это повторяется, на этот раз заданное слово – «сюрприз». К концу контрольной Грэм помогла Меган написать правильно пять слов. Я стою в конце класса и жду, когда она начнет снова о живать в воображении Меган. Еще чуть-чуть – и я увижу ее, как раньше. Она вот-вот станет прежней.

Я жду.

Грэм ждет.

Контрольная закончилась.

Мы сидим за партой в конце класса. Мы смотрим друг на друга. Я жду той секунды, когда можно будет подпрыгнуть и закричать: «Получилось! Ты возвращаешься!»

Миссис Пандольф переходит к математике, а мы все еще ждем.

Но все остается по-прежнему. На самом деле мне кажется, что Грэм продолжает исчезать. Она сидит в трех футах передо мной, а я ее почти не вижу.

Хотел бы я, чтобы это все было из-за того, что меня обманывают глаза. Но я понимаю, что это правда: Грэм продолжает исчезать. С каждой секундой она становится все прозрачнее и прозрачнее.

Я не могу сказать ей об этом. Я не хочу говорить ей о том, что наш план не сработал, потому что он должен был сработать. У нас должно было получиться.

Но не получилось. Грэм исчезает. Ее почти уже нет.

– Не получилось, – наконец говорит Грэм. – Я все понимаю. Все нормально.

– Должно было получиться, – упрямо говорю я. – Она написала все правильно только потому, что ты ей подсказывала. Ты ей нужна. Теперь она об этом знает. Должно было получиться.

– Не получилось. Я знаю. Я это чувствую.

– Это больно? – спрашиваю я и сразу жалею, что спросил.

Я еще не закрыл рта, как вдруг понял, что не нужно было спрашивать. Мне стало стыдно, потому что я спросил для себя, а не для нее.

– Нет, – отвечает Грэм, – нисколечко не больно. – Она совсем прозрачна, но мне кажется, она улыбается. – Это как будто плывешь. Как будто я свободна.

– Должен быть еще какой-то способ, – говорю я.

В моем голосе звучит отчаяние. Я ничего не могу с этим сделать. Я будто стою на корабле, тонущем в океане, и нет ни одной спасательной шлюпки.

Кажется, Грэм отрицательно качает головой, но я не могу сказать точно. Теперь ее очень трудно рассмотреть.

– Мы должны придумать что-нибудь еще, должен быть способ, – снова говорю я. – Подожди, ты рассказывала мне, что Меган боится темноты. Пойди к ней и скажи, что у нее под кроватью живет монстр, что он выходит только по ночам и еще не съел ее только потому, что ты всегда рядом. Скажи ей, что ты каждую ночь защищаешь ее от монстра, что, если ты умрешь, он ее съест.

– Будо, я не могу.

– Я знаю, так нельзя, но ты умрешь, если этого не сделаешь. Ты должна попробовать.

– Все в порядке, – говорит Грэм. – Я готова уйти.

– Что значит, ты готова уйти? Куда уйти? Ты знаешь, что с тобой будет, когда ты исчезнешь?

– Нет, но не волнуйся, все в порядке, – говорит Грэм. – Что бы ни случилось, со мной все будет хорошо, и с Меган тоже.

Теперь я едва ее слышу.

– Ты должна попробовать, Грэм. Подойди к ней и скажи, что ты ей нужна. Расскажи про монстра под кроватью!

– Дело не в этом, Будо. Дело не в том, что я больше не нужна Меган. Мы с тобой ошибались. Просто Меган становится старше. Сначала я, потом Зубная фея[7], еще через год – Санта-Клаус. Меган растет.

– Но Зубная фея ненастоящая, а ты настоящая! Борись! Грэм, пожалуйста! Не бросай меня!

– Ты был хорошим другом, Будо, но сейчас я должна уйти. Пойду посижу рядом с Меган. Хочу свои последние минуты провести рядом с ней. Сидя рядом с ней. Это единственное, о чем я жалею.

– О чем?

– О том, что больше ее не увижу. Не увижу, как она растет. Я буду скучать по ней. – Грэм ненадолго умолкает, потом добавляет: – Я ее очень люблю.

Я начинаю плакать. Я не сразу понимаю, что происходит, потому что никогда не плакал. Закладывает нос, глаза становятся мокрыми. Щекам тепло, а мне грустно. Очень и очень грустно. Я как заломившийся шланг, которому хочется распрямиться и залить водой все вокруг. Слезы вот-вот польют градом. Но я рад, что плачу, потому что у меня нет слов, чтобы попрощаться с Грэм, а я знаю, что попрощаться надо. Очень скоро Грэм уйдет, и я ее потеряю. Мне хочется попрощаться с ней и еще сказать, как сильно ее люблю, но я не знаю как. Надеюсь, слезы все скажут за меня.

Грэм встает. Она кивает мне и улыбается. А потом она уходит к Меган. Грэм садится позади Меган и говорит что-то ей на ухо. Я думаю, Меган ее не слышит. Меган слушает миссис Пандольф и улыбается.

Я встаю. Иду к дверям. Я хочу уйти. Я не хочу быть там, когда Грэм исчезнет. Перед тем как выйти из класса, я оглядываюсь. Меган снова подняла руку, она готова отвечать на вопрос. Отвечать без запинки. Грэм все еще сидит на маленьком стульчике для первоклассников позади Меган. Ее почти не видно. Мне кажется, если миссис Пандольф откроет окно и впустит в класс легкий ветерок, его сил хватит, чтобы навсегда унести Грэм.

Я смотрю на нее в последний раз. Грэм все еще улыбается. Она тянет шею, чтобы еще раз увидеть лицо маленькой девочки по имени Меган, и улыбается.

Я отворачиваюсь. Я покидаю своего друга.

Глава 12

У миссис Госк урок математики. Дети сидят по всей комнате, они бросают кости и считают, загибая пальцы. Я за одну минуту проверяю все углы в классе, но Макса там нет. Это хорошо. Макс не любит такие игры на уроках. Он ненавидит бросать кости и ненавидит, когда дети кричат, если у них выпало две шестерки. Он просто хочет решать свои задачки и чтобы его никто не беспокоил.

Я не знаю точно, где искать Макса. Он может быть в Учебном центре с миссис Макгинн и миссис Паттерсон или в кабинете у миссис Хьюм. Макс за день встречается со многими учителями, так что трудно вычислить, где он находится в конкретный момент. К тому же я плохо понимаю, сколько времени по часам со стрелками, а в этом классе других часов нет.

Сначала я заглядываю в кабинет миссис Хьюм, потому что он ближе всех, но Макса там нет. Миссис Хьюм разговаривает с директором об одном мальчике. Судя по тому, что она о нем рассказывает, он очень похож на Томми Свиндена, только зовут его Денни и учится он во втором классе. Директор встревожена. За время разговора она трижды говорит «ситуация». Когда взрослые несколько раз говорят «ситуация», значит дело серьезное.

Директора школы зовут миссис Палмер. Она немолода и не любит никого наказывать, потому напоминает миссис Хьюм об «альтернативных способах» влиять на поведение. Она думает, что, если такой мальчик, как Томми, побудет волонтером в подготовительном классе, он научится хорошо себя вести.

А я думаю, что там у Томми Свиндена появится возможность мучить детей, которые еще меньше Макса.

Миссис Хьюм считает, что миссис Палмер чокнутая, но миссис Палмер она об этом не говорит. Но я слышал, как она не раз говорила это другим учителям. Миссис Хьюм считает, что, если миссис Палмер будет чаще оставлять таких детей, как Томми Свинден, после уроков, они будут реже пытаться отметелить таких, как Макс.

По-моему, миссис Хьюм права.

Мама Макса говорит, что правильные решения самые трудные. По-моему, миссис Палмер еще не выучила этот урок.

Я иду по коридору в Учебный центр, чтобы проверить, не там ли Макс. Там его тоже нет. Миссис Макгинн занимается с мальчиком по имени Грегори. Грегори первоклассник, он болен, у него бывают припадки. Ему приходится постоянно носить шлем на случай, если случится припадок и он упадет. Припадок – это что-то среднее между истерикой и зависанием.

Может, если бы у меня получилось найти способ сделать так, чтобы Грэм помогла Меган с ее истериками, Грэм никуда бы не исчезла. Может, Меган все равно, правильно она напишет контрольную или нет. Может, нам надо было сделать что-то более важное, чем помочь в контрольной.

Макс, наверное, в туалете возле кабинета медсестры. У него, наверное, все-таки появилась бонусная какашка. Если это так, Макс на меня очень разозлится. Получается, что два дня подряд ему приходится стучать в дверь туалетной кабинки.

Но в туалете Макса тоже нет. Там пусто.

Теперь я начинаю беспокоиться.

Остается только одно место, где может быть Макс, – это кабинет миссис Райнер. Но с учительницей по речи он занимается по вторникам и четвергам. Может быть, сегодня он все же пошел к ней по какой-нибудь особенной причине. Может быть, во вторник миссис Райнер приглашена на свадьбу и не сможет заниматься с Максом. Больше Макс никуда не мог пойти, но кабинет миссис Райнер в другом конце школы, и, чтобы добраться туда, мне придется пройти мимо класса миссис Пандольф.

Я не думал о Грэм целых три минуты, и мне стало чуть-чуть легче. Теперь я думаю о том, исчезла ли она уже до конца. Если я загляну в класс, увижу ли какие-то следы ее пребывания за спиной Меган?

Мне хочется подождать Макса в классе миссис Госк, но я понимаю, что должен пойти и найти его в кабинете миссис Райнер. Макс обрадуется, что я пришел, и, честно говоря, я сам уже хочу его видеть. После того как я наблюдал за исчезанием Грэм, мне так хочется увидеть Макса, что я готов ради этого пройти мимо класса миссис Пандольф.

Но я туда не попал.

Проходя мимо спортзала, который разделяет классы младших учеников от классов старших, я вижу Макса. Он входит в школу через двойные двери. Я не могу понять, что происходит. Сейчас не перемена, да и двери эти ведут не на игровую площадку. Эти двери ведут на парковку и на улицу.

Никогда не видел, чтобы ученики ими пользовались.