Колодец, рельсы и петля

Звон в голове не утихает. Эх, говорила мне бабушка в детстве: надо гимнастикой заниматься, обтирания делать, а перед сном рысцой бегать. А я что?.. Вместо гимнастики – сигарета, вместо обтираний – бутылка, вместо рысцы и спортзала – женский пол. Добегался, завяз по самые уши. Ухогорлонос давеча обещал, что когда-нибудь этот шум пройдет. Так когда-нибудь все пройдет. А пока, будто от уха к уху провода натянуты, столбы в зубы уперты, а сквозь барабанные перепонки ток бежит и товарняки грохочут.

К шуму в голове золотые червячки в глазах прибавились, такие серебристо-золотые личинки, которые в черноте изворачиваются, шевелятся. Смотрю вперед – и ничего, кроме этих червячков, не вижу… Проклятый Ухогорлонос эту мерзоту объяснил повышенным давлением, шутил, что у других тараканы в голове, а у вас – только в глазах, потом пошутил, что когда вместо личинок мыши появятся, надо будет о таблетках подумать.

Утром поспешил на вокзал. Сел в поезд. Напротив – девушка-гимназистка. Короткая прическа, сережка в носу, глаза ясные, куртка, джинсы. Я ее уже встречал в поезде. Она сидела на том же месте, о чем-то вздыхала про себя, теребила волосы, смотрелась в темное окно, где наши взгляды встречались. Отводила глаза, ежилась, начинала тыкать пальчиком в карманный телефончик.

И вспомнилось, как летом в поезде «Кёльн-Амстердам» ко мне в купе подсели две гимназистки, русские немки-переселенки, не признали во мне бывсовчела и защебетали между собой по-русски. Два часа из жизни женщин. Толстому не снилось, Тургеневу – и подавно. Было не только пронзительно интересно, но и поучительно. Ругань стояла крепкая. Пухлые губки выговаривали матерные слова с особой сочностью и смаком. Конечно, подслушивать – некрасиво, но я не приникал к замочным скважинам и не слушал через кружку, а принимал к сведению то, что само по себе возникало в купе. И было обидно, что болваны-мужчины так идеализируют женщин, принимая их капризы за решения, инстинкты – за ум, а похоть – за любовь. Но если уж красивым бабам все прощается, то с некрасивых надо, ради общей справедливости, строже спрашивать – кто-то же должен отвечать за всеобщие заблуждения?..

Дорогой друг, раз уж о губках и романтике речь зашла, сообщаю тебе, что недавно книжку хорошую прочел, то ли «Приключения скверной сучки», то ли «Похождения дрянной шлюшки» называется, в Москве издана и даже в двух томах, как у Гоголя. Если встретится – обязательно купи, не пожалеешь. Скромная практикантка Моника только с президентом уединялась, а авторша полстраны орально удовлетворила, ибо она – народная патриотка, у нее девиз простой: всегда везде всем давать. И в этом ее сила. Сразу берет быка за яйца: у кого стоит – иди сюда, у кого нет – иди отсюда, ты нам не нужен. И правильно, нечего между ног путаться. Мозг задействован в основном спинной. Ротовое отверстие отлично приспособлено для орала и жратвы – эти две сюжетные линии менструальной нитью проходят сквозь все живое и мертвое в тексте.

Авторская позиция ясна и конкретна – чаще всего раком, но можно и передом. Как нетрудно догадаться, мужские гениталии – главные герои ее повествования. И как легко можно понять, больше всего авторше нравятся большие, толстые и эрегированные члены, о них она пишет с восхищением, поклонением и даже подобострастием. Оргазм – другой истинный герой ее повествования. Описывая оргазм, авторша поднимается до романтизма: «нектар оргазма», «слоистые облака оргазма», «прекрасна гибель в момент оргазма», «закипающий оргазм», «свирепый оргазм», «взрыв оргазма», «жариться на огне оргазма».

В целом эта книжка-коблограмма – поучение молодым блядям, кодекс шлюхи. Кодекс прост, как половой акт: давать всем, кто просит, жрать все, что можно украсть, пить с кем попало, всем лгать, думать только о себе и дрыхнуть между едой и елдой. Странно, что это живое влагалище умеет не только писать, но и писать. Однако в любом случае очень важно такие книги давать молодежи, чтобы та не мучилась с романтикой, любовью и прочим вздором – зачем?.. Вот она, голая правда, лежит на заблеванной койке в общежитии!.. Полезная, нужная книга!.. Многих Вертеров с того света вернуть могла бы.

Побольше бы таких искренних книг – и мужской пол избавился бы, наконец, от своих вековечных иллюзий, сомнений, страхов и ненужного уважения к женщине, не тратил бы время на чтение глупых «мадам-бовари» и «анн-карениных», а действовал бы просто и надежно: пожрал-выпил-отодрал. Выдра Бовариха и швабра Анка – вот они кто. Меняю руку и сердце на ляжки и сиськи. И народу было бы куда легче жить.

Книжка должна иметь успех. И даже в Европе, где в последнее время все на сексе помешались, включая безобидные некогда рекламы. К примеру, если раньше на экране жизнерадостная бабулька средство для мойки унитазов в заскорузлых, но чисто вымытых руках вертела, то теперь эту бутылочку обязательно какой-нибудь шлюхе в бедра всунут, но так, конечно, чтобы лобок фирму не закрывал. Если раньше розовощекий ветеран, чудом избежавший Нюрнберга, на альпийской лужайке граблями «Solingen» восхищался, то теперь обязательно кто-нибудь среди садового инвентаря интимом занимается, а грабли «Solingen» рядом стоят и ждут, когда на них наступят. Если прежде карапуз биг-мак прилежно со всех сторон объедал, то теперь от биг-мака обязательно Он и Она откусить вместе норовят и тут же котлетными жирными губами поцеловаться: «Я люблю тебя, бэби!» «Я тебя тоже, бэби!»

Бирбаух встретил улыбками и кивками:

– Вот ваш обходной, время пошло. Деньги никого не ждут, зато за ними все гоняются… Штучный товар!..

Не успел он развить свою мысль, как в приемной бесшумно появилась фрау Грюн, основательно потрясла мою руку и дала просмотреть сопроводиловку:

– Она сейчас придет, с подругой явилась. Уже были тут, пошли по телефону звонить.

С фото смотрела девушка с короткой стрижкой, открытым лбом и пухлыми губами подростка. К сожалению, фото кончалось на уровне ключиц.

Не успел я дойти до комнаты переводчиков, как услышал за собой шум каблуков, шуршание колготок и шелест курток. Фрау Грюн уже открывает музгостиную, две женщины идут за ней. Одна, с длинным лицом и противным взглядом, одетая по-здешнему, войдя в комнату, тут же начинает тараторить по-немецки с фрау Грюн, задавать дурацкие вопросы. А другая, Оксана, стоит неподвижно у стены, не зная, что делать. Разница между фото и нынешним днем весьма ощутима: пополнела, вместо открытого лба – челка (обычно скрывающая прыщи или морщины), губы обветрены и сухи. Я пожал ее мокро-ледяную ладонь и попросил садиться – надо уточнить данные.

– А вы прямо из паспорта перепишите! – посоветовала фрау Грюн.

– Как, есть паспорт? – удивился я, привыкший, что тут ни у кого ничего нет, все сгорело, пропало, исчезло, украдено.

– Она по путевке приехала, никакого криминала, все официально… – тут же вмешалась подруга.

– В графе «язык» тут указан только русский. А украинский? – спросил я.

– В этом-то и все дело, – затараторила подруга, нагло усаживаясь боком на край стола. – Семья Оксанки всю жизнь во Владивостоке жила, отец моряком был, а мать – русская, Оксанка тоже в русскую школу ходила и украинской мовы не знает, поэтому теперь ей на Украине жить никак невозможно.

– А где родители?

– Умерли, – ответила курильщицким голосом Оксана и застыла.

От волнения она временами впадала в столбняк. Зато подруга рта не закрывала, переходя поминутно с немецкого на русский и обратно: успела сообщить, что она сама уже десять лет в Германии, приехала по немецкой линии из Владивостока, куда в свое время сослали ее прабабушку-швабку; у нее есть две машины, один дом, двое детей и одна собака, а Оксану она знает с детства и хочет ей помочь:

– Как вы думаете, получится?

– Откуда мне знать? – пожал я плечами. – Зависит от разного. И в датах пусть не путается – немцы этого очень не любят.

– Какие там даты-то, господи?.. Родилась, училась – и все. Ни мужа, ни детей. Что еще? – опять вылезла подруга.

– Всякое могут спрашивать, – уклончиво ответил я и, открыв паспорт, сравнил фото с оригиналом.

– Жизнь потрепала, – заметив мой взгляд, хрипло усмехнулась Оксана, выходя из спячки.

– Никто не молодеет. С кем сегодня работаем? – спросил я у фрау Грюн, закончив заполнять анкету.

– С господином Тилле. Так, всё?.. Давайте на отпечатки.

– Что это?.. Зачем?.. Что я, преступница?.. – узнав, в чем дело, слабо засопротивлялась Оксана, но подруга ей объяснила, что такое правило. Раз немцы говорят – надо делать.

Она безропотно протянула фрау Грюн свои ухоженные пальцы. И стояла во время всей процедуры, отвернувшись в сторону, как дети во время укола. Подруга из солидарности торчала возле нее, а я подумал, не потащится ли эта болтунья с нами к Тилле. Но фрау Грюн, окончив дело, твердо запретила подруге идти с нами, потому что такие интервью – не кафе или дискотека, а дело личное, и, если есть желание, можно привести адвоката, но не посторонних лиц.

– Нет, нет, зачем, – услышав слово «адвокат», по-советски испугалась подруга, пожелала Оксане ни пуха ни пера и удалилась в комнату ожидания, а мы отправились на второй этаж.

Тилле сидит за столом, заваленным папками и документами. Как всегда, в свитере и джинсах. Увидев нас, он очень удивился:

– Как, ко мне?.. Я же эту неделю с черной Африкой работаю?..

– Разве мы похожи на Африку? – шутливо ответил я. – Оба белые и красивые.

Оксана молча стояла у стола. Тилле коротко посмотрел на нее, что-то уточнил по телефону, жестом попросил садиться, а мне сообщил:

– Придется заменить Шнайдера, нету его, уехал на совещание. Не сидится старичку!.. Кто у нас сегодня?

– Не дезертир, во всяком случае. – Я подал ему дело.

Он вынул паспорт, цепко осмотрел его со всех сторон:

– Даже и документ есть. Отлично! И виза еще на три месяца… – удовлетворенно положил паспорт перед собой и, пододвигая диктофон и разбирая шнуры, спросил, искоса поглядывая на Оксану (которая в параличе смотрела куда-то в угол, закусив губу и сжав перед собой руки): – Что привело милую даму к нам?

– Нужда, – выдавила она, неуклюже поворачиваясь на стуле (изящества, главного в женщине, в ней было явно маловато).

Житие Оксаны было нехитрым и коротким: родилась в Харькове, ходила в детсад, отца перевели во Владивосток, там училась в школе, потом отец потерял работу, надо было возвращаться в Харьков…

– Родители живы? – спросил Тилле.

– Умерли, – ляпнул я за нее, помня о разговоре внизу.

– Когда, где, как?

Я перевел вопрос. Оксана вдруг замялась:

– Вообще-то они живы, но я с ними навсегда поссорилась. Это в моем сердце они умерли.

Я опешил:

– Ах, в сердце!.. Здесь не опера! Я уже сказал, что умерли, – зловеще прошептал я, подумав: «Если все бабы дуры, то эта, видимо, из самых больших…»

– Ну, пусть тогда умерли, – согласилась она.

– Когда, как?.. Он ждет ответа! – в панике подстегнул я ее.

– Авария? – Она полувопросительно уставилась на меня.

«Вот дуреха!» – разозлился я и перевел:

– Да, говорит, в дорожном происшествии.

– Когда? Где? – Тилле ждал конкретных данных.

– На шоссе, в 1995 году, дождь лил, скользко было, они с грибами шли и под грузовик оба попали, – ответила Оксана, а я, переводя эту чушь, с холодком подумал, что вляпываюсь в глупое дело: зачем-то вру сам и вынуждаю врать ее, нарушая тем самым главные заповеди толмачей.

Но, к счастью, Тилле удовлетворился этими данными и перешел к братьям и сестрам, которых не было, а я в душе зарекся вылезать с инициативами.

– Есть ли родственники, бабушки-дедушки, дяди-тети? – продолжал Тилле.

Оксана в замешательстве растянула локти по столу, уложила свою объемистую грудь на стол:

– Неа, никого нет. Бабуня умерла, а дедушка в дурдоме сидит. Рехнулся после смерти бабуни: стал всюду в ее шляпке и с ее сумкой ходить… Из дому убегать… Вот и посадили. Отец сам повез и сдал в дурдом.

– Когда?

– А вот в прошлом году.

– Как – в прошлом году? Вы же говорите, что ваши родители погибли в 95-м? – прищурился Тилле.

Оксана растерянно захлопала глазами. Я смотрел в стол. Она, глубоко вздохнув, убрала со стола грудь и начала плести:

– А… Э… Это… А это папа его раньше сдал, когда дедушка первый раз свихнулся и всех курей перерезал. Дедушка потом убежал из дурдома, а когда бабуня умерла, то он опять погнал и сам пошел в дурдом сдаваться…

– Это тебя надо в дурдом сдать! – проворчал я, переводя этот бред слово в слово.

Тилле сменил тему:

– Дальше. Чем занимались после школы? Работали?

– На бухгалтера училась, но потом не работала. Где работать, если бухгалтера со стажем голодают?.. Да, еще полгода в индейковедческой раболатории уборщицей отпахала…

– Где?

– Ну, у нас есть колледж битой птицы, при нем есть раболатория, где мясо индюшек под микроскопами смотрят… Мышца тазобедренного отруба…

– Лаборатория? Индейковедение? Отруб? Бред какой-то!

Но Тилле прервал нас:

– За рубежом бывали?

– В Турции и Чехии.

– Чем там занимались?

– Работала, – неуверенно сказала она и тише добавила: – На полях.

Тилле, посмотрев на ее холеные руки, поморщился:

– Руки что-то не очень для сельских работ…

– Давно было. Зажили, – она спрятала ладони между колен.

Тилле опять углубился в паспорт и спросил в конце концов:

– У вас виза была в Чехию на три месяца, а вы уехали оттуда через три недели. Почему?

– Начальник домогался… Сексуально, – ответила Оксана, уводя глаза в сторону.

– Просили там убежище?

– Там?.. А чего там просить?.. Там жизнь не особо лучше, чем у нас.

Тилле закончил осмотр паспорта, переложил бумаги по столу, перешел к другой теме:

– Как попали в Германию? Когда?

Оксана рассказала, что на поезде поехала в Москву, работу искать, жила там у подружки, один раз в Ленинград смотались: «В этом, как его… соборе Исаака… ну, где маятник болтается, была…» – там случайно познакомилась с одним немцем, он тоже из Москвы на день на экскурсию приехал, по-русски немного балакал; вместе на «Красной стреле» в Москву вернулись, в купе выпили, она ему всю свою жизнь рассказала, он и посоветовал: «Езжай, мол, в Германию, там тебе помогут!» – и помог.

Эта информация очень заинтересовала Тилле. Он выключил диктофон и спросил, знает ли она адрес, телефон и имя этого благодетеля и чего тот требовал за свою помощь.

– Переспать, наверно, что еще? – вполголоса предположил я, не дожидаясь ответа, но Тилле настойчиво повторил:

– Нет, нет, спросите. Может быть, он ее для проституции выписал. Такие случаи очень часты. И за такие вещи его посадить надо. Торговля людьми!

Но Оксана ответила, что немец Гюнтер, телефон и адрес неизвестны, ничего от нее не требовал, после поезда позвонил и пригласил в ресторан, был очень вежлив, танцевал с ней вальс, на другой день взял паспорт, зашел в посольство и сделал визу на Германию, ничего за это не требуя… ну, почти ничего…

– Почти?.. Как это понять?..

Она потупилась, покраснела:

– Ну… Даже стыдно сказать…

– Говорите, тут, как у врача.

– Попросил, чтобы я ему разрешила свои ноги полизать… И еще что-то… Глупости, в общем. Он был очень хороший, добрый… Старичок уже, лет сорока… Даже билет на автобус купил и денег на дорогу дал. На этом автобусе и приехала сюда.

Тилле усмехнулся, тихо сказал мне:

– Ничего, мы этого Гюнтера найдем, он и будет ее возвращение домой и все издержки оплачивать. – Потом включил диктофон: – Расскажите подробнее, через какие страны вы ехали.

– Да я и не знаю точно. Всюду не по-нашему написано. Через Польшу, наверно. До Франкфурта. А потом вот сюда, к подруге, она у нас в Харькове во дворе жила. У нее сейчас квартирую.

– А чем вы вообще обосновываете свою просьбу об убежище? – с некоторым раздражением спросил Тилле.

Я перевел и добавил, видя, что она опять впадает в коматозное состояние:

– Важный вопрос. Соберись.

Она встряхнулась и запричитала:

– Жизнь заела. Там жизни нету совсем. Там я с голоду умру или в колодец брошусь. Лучше сразу в петлю или под поезд. Там жить страшно, защиты нет никакой. И жить мне негде.

– Позвольте, как это «негде»?.. Вы сказали, что жили в Харькове с родителями, но они в 95-м умерли. Значит, у вас осталась квартира? Почему вы в ней не можете жить?

– Там же родичи, – удивилась Оксана.

– Они же умерли! – окрысился я, подумав: «Вот оно, пошло-поехало!.. Ложь сама себя клонирует!»

– Ах да, умерли… – Она почесала в затылке. – А… А квартира в таком состоянии, что там жить нельзя. На ремонт денег нет. Все протекло. А по стенам – здоровущие трещины, опасно для жизни. Из трещин тараканы таращатся. Это правда! В последнее время я даже у соседа жила.

Теперь пошли выяснения, что за сосед и сколько она жила. Оксана говорила то одно, то другое, путалась в датах, цифрах, адресах и в конце концов разревелась, сквозь слезы повторяя, что если назад – то лучше уж сразу в колодец или под поезд.

– Да хватит с этим поездом! Анна Каренина нашлась! Тут это не проходит, говори что-нибудь конкретное! – одернул я ее.

– Более веских причин нет? – подавая ей воду, настойчивее спросил Тилле.

Но она, всхлипывая, все вспоминала про колодец, рельсы и петлю. Потом прибавила:

– И голод! Голодала сильно! Вот!

– По ней не очень скажешь, – скептически покачал головой Тилле.

– Он сомневается, что ты так уж страшно голодала, – перевел я и добавил злорадно: – По фигурке действительно не скажешь.

– Это я с пшена опухла, – парировала она, кокетливо утираясь платочком и глядя на меня влажными глазами.

«А может, с икры и осетрины,» – хотел сказать я, но промолчал. Между тем Тилле наговорил несколько заключительных фраз и окончил интервью:

– Подождите внизу, – и тише добавил: – Случай простой. Надо уложиться в срок визы. Если сама уедет до истечения визы, у нее не будет проблем на границе. Нет денег на билет – найдем через посольство этого Гюнтера, он обязан оплатить.

Пока мы спускались, она канючила:

– Что, плохо, да?.. Плохо?..

– Да чего уж хорошего. С этим дедушкой-психом, подругой, родителями!.. Зачем живых людей хоронить?.. Видишь, чем обернулось?.. В глупое положение и себя и меня поставила!

– Ну, не сердись, миленький, – виновато сказала она и тронула меня за рукав, и от этих простых слов что-то сжалось внутри, я сразу забыл все неувязки, но одернул себя и солидно объяснил:

– Вместо того, чтобы про топор и колодец плести, надо было что-нибудь конкретное рассказывать. За что им уцепиться в твоем рассказе?.. Где тут политика?..

Внизу, в комнате переводчиков, у окна стоял высокий, хорошо одетый (в бабочке и вельветовом костюме-тройке) сухощавый негр с бородкой и пил чай из стаканчика. Открытый термос дымился на столе.

– Суза, переводчик с суахили и многих других языков, – представился он по-немецки.

Я пожал ему руку и пошел на балкон курить. Оксана – следом, попросила сигарету.

– А вообще как думаешь, дадут? – закуривая и ежась на холодке, опять с надеждой спросила она, заглядывая мне в глаза.

– Не знаю. Мало нужного рассказала. В колодец, под поезд, в петлю!.. Это не аргументы. Пол-Союза под поезд не прочь. Ничего хорошего. Одни глупости. Плохо дело. «Кушать нечего». Это экономическое беженство, а тут другая контора, – заговорил во мне комендант лагеря, который знает, что жертву сперва надо испугать, а потом уж брать голыми руками.

Она замерла с дымящейся сигаретой в губах.

– Это все Валька, подругин муж, неправильно научил: иди, говорит, и скажи, что жить негде и кушать нечего, они и дадут. Вот он жлобяра в натуре! А я, дура, уши развесила!

– А что твоя подруга говорила?.. Что ты, мол, украинского языка не знаешь, вот тебя и терроризируют…

– А меня, между прочим, правда какие-то уроды-хохлы на базаре избили один раз, когда я не смогла им по-украински ответить!.. Правда-правда!.. Убить грозились: «Вначале всем взводом тебя, кацапка, отдерем, а потом на осине, как Олега Кошевого, повесим!..» – сообщила она, стряхивая пепел с балкона.

– А почему не рассказала?

– Паравилна!.. Учи!.. Учи!.. – вдруг раздалось из комнаты.

Мы оторопело посмотрели друг на друга. Я в замешательстве заглянул в комнату – это негр лыбился во весь свой белый рот, с ужимками жестикулируя и повторяя, то ли шутя, то ли серьезно:

– Твой зачема девучка учаши?

– Ты понимаешь по-русски? – спросил я, а в голове мелькнуло: «Вот оно! Этого еще не хватало! Сейчас донесет!..»

– Суза пять лет Руссия жити, Ростов-дедушка, Одесс-бабушка быти.

Оксана с изумлением смотрела на него.

– О, харашо девучка! Помогай нада. Паравилна, политик, политик нада! Суза знати.

– Она уже дала интервью, поздно теперь думать, – сказал я, намекая, что моя учеба уже не имеет значения.

– Нича, адваката можно потома сказати, девучка на интервуй валнавай, а патом вспаминай… – невозмутимо ответил Суза и вытащил из портфеля два пластиковых стаканчика: – Чая?.. Откуд девучка?..

– Из Харькова.

– Как ими?.. О, Оксана, Натьяша, Ленучка, рули сюда, вали туда! – развеселился Суза. – Ранша вся Натьяша и Ленучка мой быти!.. Иди, разгавора буди. Нада, нада!.. Давай-вставай! Сувай-давай! – углубился он в забытые сладкие слова, а у меня отлегло от сердца, хотя я и подумал, что, видно, в этом здании уши есть даже у балконов.

Тут появилась подруга. Оксана плаксиво ей пожаловалась, что противный Валька все неправильно насоветовал, но подруга хладнокровно махнула рукой:

– Ладно, попытка – не пытка. Тут не выйдет, по-другому попробуем. Вот, есть же Холгер, за пять тысяч фиктивно расписаться может с тобой. А деньги ему потом отработаешь… – Она тут же сообщила, что Холгер – это бывший казахстанский немец Олег, Олежка-героинист, за деньги готовый жениться фиктивно хоть на собственной матери. – Ладно, пошли, я опаздываю на работу.

– Надо еще протокол прочитать и подписать, – напомнил я.

– Да? Тогда я пошла, а Вальку за тобой пришлю, у нас две машины есть, о’кей?..

Она деловито застучала каблучками по тихому коридору. Суза передразнил ее движения:

– Бизнес-вумен! Ое, ое, ое!..

И принялся рассказывать о своей счастливой жизни в «Руссии», куда его, продав полплемени в рабство и снабдив деньгами, послал папа-вождь из Экваториальной Африки. В общаге каждый день шли кутежи с музыкой, «пянка и бладка», а он, Суза, был всеми любим и всем нужен, потому что папа-вождь, продав еще раньше другие полплемени, обучал его с детства языкам, а русские братья и сестры никаких языков, кроме «иоб-твоя-мати», не знали; и Суза помогал им готовиться к экзаменам и писать курсовые работы («девучка, адин работ – адин крават, ибиомат»). Кроме того, он был помощником коменданта общежития и имел всех девочек, которых хотел, а хотел он всех, даже кривых, косых и косолапых.