XXI

Князь Добрит, видимо, не только сейчас увиделся со славянами, которые живут в Карпатах и по ту сторону Карпат, он давно общается с ними и, когда произносил: «Наш отказ от ратного вторжения в земли ромейские не остановит склавинов», – знал, что говорил. Как только по весне растаяли снега, наполнив реки и море талой водой, снялись эти славяне с насиженных мест, уютных, но небогатых, и все вместе, забрав с собой детей, жен, какой-никакой домашний скарб, направились в земли илирийцев. Всем родом двинулись белые хорваты, словаки, сорбы. К ним присоединились соседи, к тем – еще соседи, договорились меж собой и выставили впереди конные полки, а по одну и по другую сторону – пешие, и, увидев, какая у них собралась сила, пошли и сказали илирийцам: «Не против вас идем походом ратным, против ромеев, которые заняли земли наши. Вы же как сидели на своих землях, так и сидите, нам и ромейских хватит».

Первыми забили тревогу правители соседних со славянами провинций – Верхней Мезии, прибрежной Дакии – и отважились выступить против своевольных склавинов с находящимся под рукой провинциальным войском. Однако недолго тешили себя надеждой остановить нашествие. Склавины смяли провинциальное войско ромеев так быстро, что оно показало врагам империи спину, впереди же войска понесся в соседние провинции – Внутреннюю Дакию, Дарданию, Превалитанию, а чуть погодя и в Македонию – страх перед славянами. Говорили, надвигается тьма, неподвластная разуму сила, от которой гудит и стонет измученная земля, никакое провинциальное войско не может остановить ее. Для этого нужны воины самого императора, нужны такие непобедимые полководцы, как Велисарий, нужны его палатийские легионы.

Префекту не верилось, что вторжение славян настолько серьезно.

– Идут не все славяне, только склавины, и вы не в состоянии их остановить? – спрашивал у тех, кто пугал его неисчислимыми полчищами. – Не отступать! Бросить против варваров все и всех!

А когда прискакали во второй раз, затем в третий, крича о помощи, префект всполошился не на шутку и приказал собираться оставшимся провинциальным войскам в Фессалоники, надеясь под защитой надежных стен выстоять, пока подоспеет помощь.

Теперь уже не скрывал от императора, какая беда постигла Илирик. Воспользовался попутным ветром и послал известие с нарочными мужами в Константинополь. «Вторжение это, – писал Юстиниану, – не просто татьба. Варвары идут с семьями. Похоже, что на поселение. Если не выставим против них палатийское войско и не позаботимся по-настоящему о защите Илирика, можем потерять его насовсем».

Наверное, не был уверен, что император поддержит его сразу, долго ходил, обдумывал положение, собирал советников и снова все обдумывал наедине с собой, пока не натолкнулся на спасительную мысль: не скупиться на золото, которое есть в префектуре, послать сообразительных послов и сказать варварам: «Если повернете назад в свои варварские земли и поклянетесь, что ни вы, ни ваши дети не переступят вод Дуная, дадим достойный для мира между нашими землями выкуп – сто тысяч золотых солидов».

Ждал ответа от предводителей варварского нашествия словно манны небесной, а дождался – совсем упал духом. Склавины сказали: «Мы не за золотом пришли. Нам тесно и голодно там, за Дунаем, хотим сесть родами своими на южных землях и сидеть здесь вечно».

Что теперь делать? Противостоять своими силами варварам – напрасные надежды, а от императора ни слова. Оно и неудивительно. Разве ему, наместнику Илирика, без императорских эдиктов-разъяснений не ведомо, в какую переделку попал Юстиниан, намереваясь расширить границы Восточной Римской империи за счет Западной? Замахнулся не на что-нибудь – на полмира. Мало ему метрополии, что охватывает все Переднюю Азию – диоцез Понт, диоцез Азия, диоцез Восток, мало Фракии, Дакии, Македонии, Египта, наконец. Захотелось пустить корни свои по всей Северной Африке, в Сицилии, на Апеннинском полуострове. Но хотеть – одно, а претворить это желание в жизнь – совсем другое. Велисарий высадился с отборными легионами в Северной Африке и разбил вандалов, овладел Карфагеном, Сардинией, со временем – Цезарией, крепостью Сектем поблизости от Геракловых Столбов, Балеарскими островами, но ему не посчастливилось сделать завоеванные провинции покорными. Первыми подняли меч против империи маврусии – туземные племена, первобытнообщинный строй которых позволил им собрать огромное ополчение и вырезать в Нумидии и Бизацене поредевшие византийские когорты до последнего человека. Следом за маврусиями взбунтовалось и собственное войско: солдаты, нижние чины оккупационной армии, считающие себя победителями, не без оснований претендовали на землю в завоеванной стране, тем более что многие из них успели сойтись с вдовами, сестрами и дочерьми вандалов, которые погибли в сечах с византийцами, и имели на эти земли право законных наследников. Император же отписал занятые земли себе или фиску, Православной церкви, потомкам римских посессоров и местной романизированной африканской знати. Это и положило начало массовому бунту и потребовало от империи немало сил в течение многих лет, чтобы его подавить.

Что-то подобное намечается и на Апеннинах. Во всяком случае, видимое покорение остготов обернулось новым подъемом сопротивления, и кто знает, на сколько оно серьезно. А все из-за нашей ромейской самоуверенности, все потому, что считаем себя самыми мудрыми и самыми хитрыми.

Оно будто бы и не было причин осуждать Юстиниана, тем более поначалу. Кто обойдет стороной колодец с холодной водой, если донимает жажда? И есть ли среди людей такие, кто, встретив на своем пути солид, не поднимет его? Такой криницей, таким солидом казались всем древние земли Римской империи, когда умер грозный король ее завоевателей – остготов – Теодорих. Власть его унаследовал, как водится у остготов, ближайший родственник короля по мужской линии, малолетний внук Теодориха – Атоларих. Фактически же правила державой мать малолетнего короля и дочь Теодориха Амаласунта, женщина молодая, красивая и, что еще очень важно, умная. Оставаясь верной памяти отца и руководствуясь здравым смыслом, она не пошла на поводу у той остготской знати, которая носилась с титулом завоевателей чужой земли, словно дитя с писанкой, – она признала целесообразным быть лояльной с завоеванным народом, особенно со староримской знатью. А чтобы ориентация ее не была истолкована двусмысленно как врагами, так и друзьями, окружила себя советниками из римской аристократии, запретила готам силой захватывать земли знатных римлян, не ограничивала в правах Католическую церковь.

Это подняло ее авторитет среди римлян, зато очень осложнило отношения с остготской знатью. Оппозиция воспользовалась ориентацией регентши на тех, кто был пылью под ногами остготов-завоевателей, и склонила на свою сторону большую часть остготской знати. На беду, осложнились отношения остготского королевства с соседями: на юге – с вандалами, на северо-западе – с франками. Петля вокруг шеи затягивалась с каждым днем, и регентше ничего не оставалось, как искать поддержки у самого сильного из соседей – у Византийской империи.

Юстиниана сначала только удивили такие перемены в намерениях остготской регентши: как бы там ни было, остготы – громилы Западной Римской империи, им ли искать поддержки у православных? Но, поразмыслив, а может и посоветовавшись, прозрел вмиг и ухватился за просьбу Амаласунты о помощи как за спасительный круг в штормовом море. Это же какая удача! Почему бы не воспользоваться ею и не расширить империю, только уже под скипетром не Рима, а Константинополя!

На зов Амаласунты откликнулись тайным посольством, которое должно было сказать регентше: когорты империи к ее услугам. То ли Амаласунту обрадовала благосклонность всесильного императора, то ли ее положение было на самом деле ненадежным, но она расчувствовалась, как всякая женщина, и изъявила желание переждать под надежной рукой Юстиниана, пока византийские когорты поставят на место или уберут с дороги ее врагов.

Ей с уважением поклонились и снова заверили: это даже лучше. Остается только посоветоваться с императором, как сделать, чтобы прибытие регентши в Византийскую империю осталось не замеченным ее соотечественниками – остготами.

Далеко идущие планы Византии, казалось, приближались к своему логическому завершению, чем радовали императора и всех тех, кто проводил политику в империи. Но по воле Всевышнего или обстоятельств ни свидания императора с регентшей остготской державы, ни молниеносного восстановления империи в ее исторических границах в тот раз не произошло. Советники принимали во внимание, конечно, что встреча Юстиниана состоится с женщиной удивительной красоты и, утешаясь этим, сбросили со счетов красоту, ум и влияние в империи другой женщины – Феодоры. А она не дремала. Что ей до исторических границ империи, если уверена: речь идет о том, быть или не быть ей императрицей. Увидев красавицу Амаласунту, которая была намного моложе ее, Юстиниан не станет печалиться о судьбе Феодоры и охотно согласится с мыслью кого-нибудь из многочисленных советников – обновить Священную империю самым простым способом: брачными узами с регентшей остготов.

Амаласунта почувствовала, видимо, перемены в планах Византии – не передумай император, она давно оказалась бы в Константинополе – и пошла на компромисс с остготской оппозицией, вступила в брак со ставленником оппозиционеров, своим двоюродным братом Теодатом, заручившись, правда, его утаенной от знати клятвой: отныне он будет считаться ее соправителем в державе, на самом же деле власть по-прежнему останется в ее руках.

Помыслы василевса, как и помыслы Всевышнего, не всем дано знать, но, по мнению наместника Илирика, на этой бескровной попытке покорить остготов и нужно было остановиться. Зачем начинать войну, да еще с таким королевством, как остготское, если не закончена война в Африке, если нет уверенности, что не воспользуются затянувшейся войной империи в Средиземноморье славяне и не перейдут Дунай?

Но где там! Однажды родившееся желание – восстановить империю в ее прежних исторических пространствах – не могло уже погаснуть. Августейший каким-то образом узнал через некоторое время, как подло, по-предательски поступил Теодат со своей царственной женой – сначала выслал ее на один из островов Бульсинейского озера, а потом задушил в бане, – и воспылал страшным гневом (кто знает, может, гневался сам на себя), а в гневе сказал всем, кто был тогда в Августионе: такое не прощают; за подлое убийство царственной особы империя должна отомстить остготам.

Война с ними продолжается уже несколько лет, а конца ей не видно. На место казненного солдатами Теодата стал другой предводитель остготов – Витигис, вместо поверженного Витигиса титул остготского короля принял Велисарий, а остготы все не складывают оружия. Во главе сопротивления стал отважный воин и талантливый полководец Тотила. Понимая, что такое Византия и какая нужна сила, чтобы одолеть ее когорты, он пошел на уступки низам римского и остготского населения, не чурался рабов, колонов, которые пополняли ряды его воинов, и тем самым объединил для борьбы с византийцами все слои местного населения. Нанесены уже первые ощутимые удары по войску императора. Что и как будет дальше, одному Всевышнему ведомо. Полководец Мунд отступает от Далмации, руководимые до недавнего времени Велисарием когорты – от речки По. А если так, надежда на помощь палатийского войска настолько мала, что ее вообще может не быть. На кого же тогда полагаться ему, наместнику? На собственный ум и собственную силу? А если только на собственную силу, то как распорядиться ею? Собрать всех и бросить против варваров или закрыться в Фессалониках и ждать удобного момента? Знать бы, что не дойдет до стычки под Фессалониками, что варварам хватит для поселения и той земли, которую займут в Дакии, Мезии, Дардании, Превалитании, так и сделал бы. Видит Бог, так и поступил бы!

XXII

А князю Волоту не до ратных забот ныне. Может, впервые в жизни так. Да, готов поклясться: впервые. Смотрит на молодую жену свою и радуется. Да и есть чему радоваться. Такого дива дивного ни у кого нет и не будет. Сам ромейский император пусть заткнется со своей Феодорой, хоть она и известна во всем мире как красивейшая и мудрейшая. Ромейская императрица – хитроумная змея, его княгиня – голубка сизокрылая. Она заметно пополнела за последние месяцы, но не утратила ни красоты своей, ни статности. Если по правде, еще краше стала, какой-то на удивление доброй и ласковой, чистой и нежной. Ему, мужу своему, давно сказала, а сейчас и от посторонних не скрывает: ждет маленького княжича, ту опору роду-племени, всей земли Тиверской, на которую уповает, надеется князь. Видимо, и ее тешит эта мысль – лицо светится, глаза сияют. Посмотрит наполненными синим светом очами, заметит, что князь не спускает с нее влюбленного взгляда, и улыбнется. И снова склонится над шитьем, думая о чем-то радостном. Что сказала бы она и каким огнем вспыхнула, если бы он взял да и напомнил ту грозовую ночь, когда возвращались с нею из ромеев и очутились по воле богов, а может, всего лишь из-за того, что был ослеплен ее красотой, в одном шатре. Ой, сгорела бы, наверное, от стыда. Потому что чиста, словно голубка, уязвима, словно цветок, который сворачивается от прикосновения солнечных лучей. А на его теле и до сих пор есть отметина, которая может воскресить в ее памяти и раскаты грома, и вспышки молний, и то, как струилась после ее удара из княжьего тела кровь.

Говорил Власту: две-три седмицы не буду в Черне, а не приезжал до самой зимы. Только как выпал первый снег, решился оставить свое счастье и наведаться в стольный город на несколько дней, побыл немного и скорей назад. Никого не хотел знать, кроме Миловидки. Мужам и Малке объяснил свое отсутствие тем, что ходит на охоту, на это и дана зима, а сам ловил счастливые мгновения с Миловидой и не желал ничего больше знать. Говорили ему: «Есть нужды народа». Он отвечал: «Я сделал для него все, что мог». Говорили: «Есть нужды земли». Гневался и кричал: «Потом, когда настанет весна. Разве я один во всей земле или меня заменить некем? Сказано: будьте за меня, так и будьте».

Правда, он и охотился. А как же! Зима длинная, может, для того, чтобы каждый мог наверстать упущенное в теплое время года, когда тяжестью ложились на плечи повинности. Волот зазывал мужей в Соколиную Вежу погостить, сам не чурался гостеванья. А где гости, там и охота, веселое застолье и веселые беседы. В одном не мог отказать себе: дома или в гостях – везде бывал с Миловидкой и не скрывал от друзей гордости за свою Миловиду. У кого еще есть такая, как у него? Кто мог похвалиться такой, как она?