Глава третья

Александрия

1 июля 29 г. до н. э

В Рим нам предстояло отплыть на судне, принадлежавшем матери, – на огромной таламеге, на палубе которой, среди колоннад, отцу как-то раз удалось потехи ради разыграть конную битву. Теперь по ней сновали римские солдаты, восторженно восклицая при виде каждого пустячка вроде очередной пальмы в горшке, фонтана в гроте, спальни с отделкой из слоновой кости с позолоченными изображениями Исиды, кедрового кресла или богато расшитой кушетки. Хотя вещи уже сносили на корабль, Октавиан отказывался пускаться в путь, не спросив на это воли богов.

Стоя на пристани, мы с Александром наблюдали, как он взял в руки трепещущую куропатку и, приняв у Юбы насухо вытертый нож, молниеносным движением кисти перерезал птице горло. Кровь просочилась у него между пальцами, обагрила их и закапала на доски палубы. Взгляды всех присутствовавших обратились к авгуру, накрывшему голову плотной льняной тканью.

– Что это значит? – потребовал ответа Октавиан.

Авгур поднял руку и покачал головой.

– Сначала должен образоваться рисунок.

Юба, стоявший подле меня, улыбнувшись, проговорил по-парфянски:

– Он полагает, будто какие-то пятна крови поведают нам, не собрались ли боги отправить корабль на дно. Хотя, конечно, если авгур не прав, вряд ли кто-нибудь выживет, чтобы рассказать о его позоре.

– Откуда ты знаешь парфянский? – шепнул мой брат.

– Как тайный соглядатай Цезаря среди покоренных народов, я просто обязан был выучить несколько чужих языков. Иначе какой от меня здесь прок, верно?

При этом слово «несколько» он произнес насмешливым тоном, и внезапно мне стало дурно.

– Значит, все наши речи ты сразу передавал Цезарю?

– С какой стати? В ваших беседах не было ничего примечательного. Но в Риме, царевна, даже у стен есть уши.

– Твои уши.

– Не только.

Октавиан с интересом следил за нами.

– Выходит, ты посылаешь людей в темницу, – заметила я. – Или на верную смерть.

– Исключительно тех, кто решил поднять руку на Цезаря. Вы ведь не собираетесь на него покушаться? – ответил Юба как бы в шутку, но при этом обжег меня совершенно серьезным взглядом.

– Что происходит? – спросил Агриппа.

Пристально посмотрев мне в глаза, нумидиец обернулся и с улыбкой ответил:

– Я просто предупредил детей царицы, что в Риме многое будет иначе. Кажется, они поняли.

В эту минуту он, без сомнения, говорил обо мне.

Авгур наконец воздел руки к небу.

– Ну? Что там? – не сдержался Октавиан.

– Благоприятные знаки, – провозгласил гадатель, и Цезарь издал громкий вздох облегчения. – Юпитер благословляет ваше морское странствие.

Агриппа тут же вручил ему кошелек с деньгами. Когда троица вместе с Октавианом удалилась на безопасное расстояние, я, набравшись духа, шепнула брату:

– Он все слышал.

– Да ведь мы ничего такого не говорили.

Зато Юба видел мои глаза. Он понял, что у меня на уме. Октавиан убил Антилла и Цезариона. Вынудил моих отца и мать покончить с собой. Ушли даже Ирада и Хармион. Минуло одиннадцать месяцев, но до сих пор, стоило вспомнить о них, покоящихся в мраморных саркофагах внутри мавзолея, – и в горле будто вставал ком. Спустя семь дней после речи Октавиана в гимнасии по улицам Александрии двинулась погребальная процессия, собравшая столько плакальщиков, что римлянам пришлось бросить все свои силы без остатка на поддержание порядка в городе. И вот – кончено. У нас отобрали все, кроме нескольких сундуков с шелками. Мало того: еще неизвестно, как обойдутся с моими братьями, когда им исполнится по пятнадцать лет. Смерть виделась мне неотвратимым, а то и желанным выходом из положения – по сравнению с тем, что ждало нас в Риме. А если худшего все равно не избежать…

Тут меня отвлекли крики и свист солдат, пытавшихся перевести коня с берега на дощатую палубу. Бедняга словно прирос к земле. Октавиан что есть силы хлопнул его по крупу. Один из римлян замахнулся бичом, и маленький Птолемей зажмурился.

– Стойте! – не выдержал Александр. И добавил, приблизившись к римлянам: – Он просто боится воды.

Послышался смех. Тучный солдат прокричал своему товарищу с бичом:

– Ну так лупи эту животину, пока не зашевелится.

– Нет! – рассердился брат. – Так вам его все равно не сдвинуть с места.

Октавиан скрестил руки на груди.

– Почему?

– Ты ведь не станешь слушать одиннадцатилетнего мальчика? – ухмыльнулся толстяк.

– Не мешало бы, – поспешила вмешаться я. – Мало кто разбирается в лошадях лучше его.

– Так почему нам не сдвинуть коня? – повторил Октавиан.

Волосы Александра блестели от соленых брызг. На ярком солнце кожа его казалась бронзовой. Кое-кто из римлян поглядывал на юного красавца с вожделением.

– Потому что это не вожак. Отец специально воспитывал вожака. Если он пойдет и другие это увидят, то с остальными не будет хлопот.

Агриппа окинул взором табун, беспокойно топтавшийся на берегу.

– Кто из них вожак?

Брат указал на крупного гнедого жеребца.

– Гераклий.

– Отлично, – бросил Октавиан, смерив Александра коротким взглядом. – Веди его на борт.

Брат уверенным шагом двинулся к лошадям, и смешки солдат поутихли. Увидев его, конь по привычке потянулся обнюхать протянутую ладонь, с которой так часто брал угощение. Александр зашептал ему что-то на ухо, поглаживая широкий бок, и незаметно перехватил поводья. А потом не спеша, не переставая шептать, осторожно пошел на корабль. Гераклий послушно последовал за ним.

– Вот теперь можно вести остальных, – сказал брат.

Вскоре все лошади до единой были на палубе.

Октавиан очень пристально посмотрел на Александра и заметил вполголоса:

– Мне говорили, твой отец был отменным коневодом.

– Да, – отозвался он, отводя глаза.

Цезарь кивнул, отвернулся и обратился к Юбе, словно память о нашем папе не стоила слишком долгих разговоров.

– Надеюсь, мы все забрали из мавзолея?

– Все до последнего таланта.

Солдат, у которого было брюхо, прищурился на солнце.

– А ожерелье девчонки? И диадемы?

– Нитки с камешками, – фыркнул Юба. – Может, еще одежду с детей снимете?

– Оставьте им то, что на них надето. Мы отплываем, – провозгласил Октавиан.

Александр потянулся взять мою руку, но я попятилась.

– Может, нам больше и не придется увидеть Мусейон… – Или дворец, или храм Исиды и Сераписа. – А я ведь ни разу не рисовала его с моря.

– Мы вернемся, – печально промолвил брат, глядя поверх воды на мраморный город, построенный нашими предками в течение долгих столетий.

Под ослепительным солнцем Александрия напоминала белоснежный маяк, зовущий домой величайшие мировые умы и души.

– Я побуду здесь.

– Октавиан уже на борту, – предупредил Александр.

– Кого это беспокоит?

– Уж тебя-то должно беспокоить, – ответил он, взяв Птолемея за руку, и с горечью человека, который более трезво смотрит на вещи, прибавил: – Ты видела, что было с нами за эти месяцы. Теперь и шагу не ступишь без его воли.

Я все-таки не спешила покинуть причал и тронулась с места только после того, как за нами явился Агриппа.

– Дверь закрывать нельзя, – наказал он, когда отвел нас троих в каюту, где мы с Александром обычно и жили во время морских путешествий с мамой. – Запираться – тем более.

– Даже во время сна? – спросил Александр.

– Даже тогда. Проголодаетесь – обращайтесь ко мне. Затошнит – выходите к поручням, только не вздумайте беспокоить Цезаря. – Агриппа кивнул за порог, где во внутреннем дворике, полулежа на кушетке, Октавиан склонился над свитком с тростниковым пером в руках. – Он занят с утра до ночи, много пишет, и если ему захочется шума, мы позовем рабыню с арфой.

Мы с Александром посмотрели на Птолемея. Сможет ли семилетний мальчик хранить молчание целых два месяца кряду? Тем более при открытой двери.

Опустившись на край кедрового ложа, я посадила братишку к себе на колени.

– На корабле нельзя шуметь, понимаешь?

Малыш усердно закивал, так что запрыгали золотые кудри.

– А мама с нами поедет?

Я посмотрела на Александра.

– Нет, мамы не будет, – мягко промолвил он. – Ты что, забыл?

На лбу Птолемея появились две крохотные морщинки.

– Она ушла к папе, в Элизиум?

– Правильно.

Александр присел на другую кровать, и мы, не сговариваясь, отвернулись друг от друга. Судно уже покидало гавань. Снаружи к Октавиану присоединились Агриппа и Юба. Через открытую дверь мы слышали каждое слово.

– Наконец-то все позади, – выдохнул Юба, устраиваясь на другой кушетке.

Цезарь оторвался от свитка.

– Все еще впереди. Войны кончаются только для мертвых.

– А может, Платон ошибался и тебе удастся переменить порядок вещей. Скажи, в Риме у нас остались враги?

Октавиан улыбнулся.

– Антоний оказал нам большую услугу, избавившись от Цицерона. Сенат получил хороший урок. Сенека и прочие дряхлые развалины приумолкли.

– На время, – предупредил Агриппа.

– Да, – с беспокойством ответил Цезарь. – Старики нам сейчас не опасны. Я собираюсь вернуть Сенату прежний вес и влияние. Пускай сынки богатых всадников, как раньше, стремятся попасть туда.

– Для этого их сначала придется выманить из веселых домов, – сухо заметил Агриппа.

– Тогда я закрою все эти притоны в Риме! – вспыхнул Октавиан. – Это настоящие рассадники бунта.

– И получите новый бунт, – возразил Юба. – Юноши ходят туда от скуки, от нечего делать. Верните сенаторам деньги, могущество, и когда все решат, что вы намерены восстановить Республику, молодые люди по собственной воле покинут блудниц. Вот о чем позабыл Юлий Цезарь, вот чего вовсе не знал Антоний.

Мужчины разом обратили взгляды в нашу сторону. Октавиан поманил Александра пальцем.

– Я? – уточнил брат.

Захватчик молча кивнул, и тогда он покорно поднялся с кровати.

– Что ты делаешь? – разозлилась я.

– Меня зовут.

Едва он покинул каюту, как маленький Птолемей воскликнул:

– Больно!

Оказывается, я с такой силой прижала его к себе, что чуть не сломала братишке грудную клетку.

– Расскажи об отце, – промолвил Октавиан.

Александр посмотрел на меня через плечо, не понимая, в какую игру его втягивают. Затем произнес:

– Он любил мою мать.

– И лошадей.

Брат вскинул подбородок. Его длинный белый хитон захлопал на теплом ветру.

– Да. Он и меня посадил в седло, как только я научился ходить.

– Говорили, Антоний устраивал скачки чуть ли не семь дней в неделю. Это правда?

Александр ухмыльнулся.

– Правда. Скачки нравились ему больше всего на свете.

– Больше собственного царства, – добавил Цезарь, и брат болезненно вздрогнул. – Ну а твоя сестра? Отец и ее научил кататься верхом?

– Нет, – произнес он уже безрадостным тоном. – Она рисует.

Октавиан нахмурился.

– Разные здания, храмы, – пояснил мой брат.

– Покажи мне какой-нибудь из рисунков.

Александр вернулся в каюту, и я рассерженно замотала головой, прошипев:

– Никогда! Ты что, не слышал? Он думает, наш отец промотал свое царство.

– А разве папа любил что-нибудь больше вина и скачек?

Я вспомнила его предсмертную просьбу – и молча откинулась на подушки.

– Мне приказали, Селена. Что, если это проверка? Пожалуйста. Покажи ему вид на Александрию. Тот, который ты рисовала из храма Сераписа.

Птолемей посмотрел на меня большими голубыми глазами, полагая, что я попрошу свой альбом.

– Селена, – тревожно шепнул Александр. – Они ждут.

Это была правда. Мужчины следили за нами сквозь листья посаженных в глиняные горшки пальм, но, к счастью, не могли слышать нашей приглушенной перепалки.

– Ладно, подай альбом.

Птолемей переполз через всю кровать и бережно, словно редкое сокровище, передал мне рисунки в кожаном переплете, на котором Хармион золотыми чернилами вывела аккуратную надпись. Дочь знаменитого в Египте архитектора, она с юных лет усвоила две науки – умение ценить красоту зданий и восхитительный почерк, без которого зодчему не обойтись. От нее обе эти страсти передались и мне.

– Скорее! – взмолился брат.

Я отыскала и развернула неподшитый рисунок, изображавший Александрию с ее дорогами, храмами, дворцами, раскинувшуюся подобно крыльям белой цапли у мыса Лохий. Хармион привила мне любовь к мелким подробностям; внимательный глаз мог различить даже клочья пены у Маяка и застывшие лица мраморных кариатид, окаймлявших Канопскую дорогу.

Выхватив у меня пергамент, брат поспешил на залитый солнцем внутренний двор. Агриппа взглянул на рисунок, передал его Юбе, тот – Цезарю; все помолчали. Октавиан сдвинул на затылок широкополую соломенную шляпу, чтобы лучше видеть.

– Это твоя сестра сделала?

– Да, в девять лет, из храма Сераписа.

Цезарь провел по рисунку пальцем, и я, даже не заглядывая через плечо, могла сказать, что он видит перед собой. Сначала в глаза бросался четвероугольный Маяк, увенчанный бронзовыми изваяниями морского бога Тритона. Потом, конечно, гигантская статуя Гелиоса, копия колосса Родосского, между ногами которого располагался Гептастадион. Дальше – Мусейон и высокие обелиски, привезенные из Асуана, театр, публичные сады и дюжина храмов, посвященных нашим божествам.

– У твоей сестры настоящий талант. Можно, я это оставлю себе?

– Нет! – придушенно вырвалось у меня.

Мужчины обернулись, и Александр торопливо вставил:

– Она говорила с братиком. Да, разумеется, можно.

От возбуждения мои ногти впились в ладони – привычка, также усвоенная от Хармион, – и Птолемей спросил:

– Что случилось?

– Брат раздает мои вещи.

Его личико недоуменно сморщилось.

– Мы и так раздали все, что было во дворце.

– Нет, – возразила я, еле сдерживая гнев. – Сокровища у нас отобрали. Теперь Октавиану понадобилось еще и это.

Когда Александр вернулся, я не могла даже смотреть на него.

– Что на тебя нашло? – резко прошипел он, убирая пряди волос, выбившихся из-под жемчужной диадемы. – Помни, мы больше не дома.

– Человек, которому ты сделал подарок, убил твоих родителей!

– Думаешь, победи наш отец, он пощадил бы кого-нибудь? Даже наследников Октавиана?

– Нет у него никаких наследников! Только дочь.

– А если бы были?

– Прекрасно, мы живы! Пока. Только потому, что Октавиану не хочется волочить по улицам Рима смрадные трупы. Погоди до конца триумфа, – предупредила я. – Антилла прикончили у подножия статуи Цезаря. Цезарион обезглавлен. Как по-твоему, что будет с нами?

– Цезарь уже сказал. Тебя выдадут замуж.

– Думаешь, это лучше смерти? Выйти за римлянина?

– Наш отец тоже был из римлян.

– Только по крови, а в остальном – настоящий грек. Вспомни, как он одевался, каким богам поклонялся, на каком языке разговаривал…

– Ну, это не на ратном поле.

Повернувшись, я заметила искры, вспыхнувшие в светло-карих глазах Александра.

– Ты не видела его на стадионе, перед состязаниями колесниц. Или перед началом битвы. Отец изъяснялся на одной лишь латыни.

– Не верю.

– К чему мне лгать? Даже в греческой тоге он оставался римлянином.

Я промолчала, и брат покачал головой.

– Ты очень упряма.

– Зато ты чересчур доверчив, – с упреком сказала я.

– А почему бы нет? Все равно нет выбора!

– Хватит! Хватит! – воскликнул маленький Птолемей, зажав руками уши. – Не надо ругаться!

Октавиан продолжал работать, но Юба немедленно поднял на нас глаза.

– Видишь, что натворила? – Брат покосился через плечо. – Агриппа велел нам сидеть тихо.

– Мы вовсе не ругались, – ласково сказала я Птолемею, откинувшемуся на подушку.

И только теперь заметила красные пятна на побледневшей коже братика. Я прикоснулась тыльной стороной ладони к его щеке.

– У него жар.

Александр пересек каюту и пощупал лоб малыша.

– Может, ему отдохнуть?

И хотя следующие несколько дней Птолемей только и делал, что спал, нездоровый румянец так и не сошел с его щек. Мы с Александром пытались развлечь его тихими играми, но вскоре братик ослабел даже для этого.

– С ним что-то странное, – решила я. – Дело неладно.

– Обыкновенная лихорадка, – отмахнулся Александр. – Однажды он подхватил такую же в Фивах. Побольше питья и отдыха, все как рукой снимет.

Мы принесли малышу свежих фруктов и соков. Ожидая его выздоровления, я рисовала нашу таламегу, а Александр углубился в свитки, которые мама лично выбрала для корабельной библиотеки. Мне было слишком больно даже смотреть на них, и всякий раз, когда брат возвращался в каюту с новыми папирусами, я отворачивалась к стене, лишь бы ненароком не вдохнуть источаемый ими слабый запах жасмина.

На пятое утро плавания Александр тихо спросил, опустив драгоценный свиток на колени:

– Кого тебе не хватает больше всех?

Я посмотрела на Птолемея, крепко ли он заснул, и призналась:

– Хармион. И, само собой, мамы.

Брат кивнул.

– А тебе?

– Петубаста, – ответил он, и я заметила, как на его глаза навернулись слезы при мысли о юном служителе Птаха, нашем египетском наставнике из Мусейона. – И отца, конечно. Видела александрийские статуи, которые плывут с нами в Рим? Октавиан собрал их в библиотеке, а Юба каждую помечает надписью для продажи. Там есть и Петубаст.

– Что может Юба знать об искусстве Египта? – усмехнулась я.

– Ну, он писатель. – Трудно сказать, откуда мой брат набрался подобных сведений, но голос его звучал убедительно. – Юба создал уже три труда по истории.

– К восемнадцати годам? – вырвалось у меня.

– К девятнадцати.

– Значит, он писатель и соглядатай.

Я презирала нумидийца, забывшего предков ради сближения с Октавианом. Однако в тот день, не зная, что бы еще такого нарисовать, решила перебороть неприязнь и – вопреки своему намерению не приближаться к маминой библиотеке – все же взглянуть на сокровища, собранные там.

Дверь оказалась распахнутой, роскошные панели были залиты светом, струящимся из окон. Сотни краденых статуй выстроились вдоль стен, однако большая часть комнаты пустовала. Шагнув за порог, я услышала шаги человека, спешившего укрыться.

– Кто здесь?

При звуках моего голоса из-за маминого стола появился мужчина в одежде простого моряка. В руках он сжимал статуэтку Исиды.

– А, доброе утро, – ухмыльнулся моряк, приближаясь ко мне. – Хорошенькая. Значит, не врали парни.

Я повернулась, чтобы убежать, и тут в дверном проеме блеснул клинок, брошенный чьей-то рукой. Тяжелый нож глубоко вонзился в панель рядом с моряком, и тот уронил статуэтку. Я замерла, боясь пошевелиться или даже вздохнуть.

– Надеюсь, ты собирался это вернуть, – произнес Юба.

Вор наклонился, трясущимися пальцами подобрал статуэтку и поставил ее на стол, но так неловко, что крошечная рука отломилась. А потом как ошпаренный ринулся к выходу. Юба поймал его за шиворот.

– Никогда не касайся того, что принадлежит Цезарю, – внушительно сказал он, а когда моряк попытался выдавить что-то в ответ, усилил хватку. – В следующий раз буду целить прямо в горло. – И, оттолкнув напуганного вора, обратил свои черные глаза на меня. – А ты что здесь делаешь?

– С… свиток, – быстро солгала я. – Хотела… хотела что-нибудь почитать.

– Ну так ищи, – процедил Юба и направился к столу, где, осмотрев маленькую руку на свету, безжалостно швырнул ее в пустую амфору.

– Нет! Не выбрасывай!

Он посмотрел на меня взглядом человека, которому помешали в работе.

– Это старинная вещь.

– Благодарю, царевна. К несчастью, римлян мало интересуют разбитые изображения египетских богов. Но раз уж ты увлекаешься искусством, скажи, какие из этих предметов, по-твоему, самые ценные?

Я уже видела Юбу в ярости и не собиралась испытывать его терпение, поэтому сразу же указала на статую, и он удивленно поднял брови.

– Тутмос Первый?

– Как ты узнал?

Фараон правил более тысячи лет назад, и я была просто поражена.

– Прочел иероглифы, – бросил нумидиец. – Что еще?

Я посмотрела на бронзовый бюст Диониса – и поспешила сморгнуть навернувшиеся слезы, пока Юба их не заметил.

– Можешь поплакать, – жестко произнес он, – это их не вернет. Царства поднимаются и падают по воле богов, а она переменчива.

– Исида никогда не отворачивалась от Египта! Она еще возвратит меня домой.

– На твоем месте, царевна, – протянул Юба угрожающим тоном, – я бы думал, где и что говорить.

Однако мне было не до страха. Я вскинула голову.

– Все знают, что Юлий Цезарь убил твою мать и брата. Но я никогда не склонюсь перед Римом.

– Похвальное мужество. – Его губы скривились в язвительной улыбке. – Потолкуем об этом после триумфа.

Я повернулась к Юбе спиной и пошла прочь. Правда, немного задержалась у входа, разглядев базальтовую статую Петубаста, о которой упоминал Александр. Даже высеченные из камня, его черты были совершенны. Наспех исполненная надпись указывала только дату смерти в шестнадцатилетнем возрасте. Уже протянув к ней руку, я покосилась через плечо, поймала пристальный взгляд нумидийца и передумала, просто вышла из библиотеки.

Александр нервно мерил каюту шагами.

– Где ты была? – набросился он на меня.

– В библиотеке.

– А я-то везде обыскался.

Проследив за его расстроенным взглядом, я посмотрела на кровать. У Птолемея был очень болезненный вид. Мальчик лежал на подушках и почти не подавал признаков жизни.

– Он еще горячее, чем раньше.

– Надо позвать корабельного лекаря!

– Лекарь уже приходил…

Брат ничего не добавил, и у меня что-то сжалось в груди.

– И что же?

Ни слова в ответ.

– Что он сказал?

Александр покачал головой.

Я бросилась к малышу и, убрав налипшие пряди с бледного лба, прошептала:

– Птолемей…

Кожа и вправду горела сильнее прежнего. Один из синих глаз медленно приоткрылся.

– Селена…

Младший брат вложил мне в руку крохотную ладошку. По моим щекам побежали горячие слезы.

Следующие три дня мы с Александром неусыпно бдели возле его кровати. В то время как Октавиан трапезничал на палубе, нам было не до еды. Когда моряки радостно закричали о добром предзнаменовании, увидев у борта играющих дельфинов, мы даже не вышли полюбоваться. Птолемеев осталось трое. Теперь мы были одни в целом свете.

Несколько раз на дню заходил Агриппа с подносами, полными фруктов. Когда лекарь велел забыть о надежде, он сам отыскал на судне одного из рабов, изучавшего медицину в родной Македонии.

– Эти дети нужны будут Цезарю во время триумфа, – сказал Агриппа. – Исцели мальчишку, и получишь от меня сотню талантов.

Однако даже за такую цену, которая обеспечивала ему свободу, македонец не мог ничего сделать. Разочарованный полководец швырнул ему на колени увесистый мешочек с золотом.

– Забирай!

– Но его уже не вылечить, хозяин. Мальчик очень болен.

– Все равно забирай и вон отсюда!

Тот поспешил удалиться, пока господин вдруг не передумал, а я закрыла лицо руками.

– Захлопни дверь, – велел Агриппа. – Октавиана слишком легко заразить. А вас двоих мы переселим в другую каюту.

Увидев, что мы собираемся возразить, он еще жестче прибавил:

– Цезарю вы нужны живыми.

В конце концов, это уже не имело значения. Новую каюту еще только предстояло найти. Тем временем Птолемей застонал. Я держала его за крохотную ладошку, и когда боль становилась нестерпимой, он крепко сжимал ее в кулак и так истово жмурился, словно хотел бы выдавить из глаз целый мир. Мальчик не ел и не пил. К утру его тельце вытянулось и застыло на шелковых простынях.

– Птолемей, – прошептала я.

Братик не шелохнулся.

– Птолемей!

Александр начал трясти его за плечи.

– Проснись! Мы почти приплыли. Проснись!

Даже ложь не заставила малыша открыть глаза. Александр заплакал, а на меня вдруг напало какое-то оцепенение. Может быть, Птолемеи действительно прогневили богов. Может быть, Юба прав и все мы умрем по капризной воле Фортуны.

Отодвинув налипшие на лоб кудри братишки, я медленно разжала ему пальцы – пусть наконец отдохнут – и прошептала:

– Мой маленький царевич.

Тут Александр поднялся с кровати, сжав кулаки.

– Что мы такого сделали? Почему нас карают боги?

Я резко шикнула на него:

– Хоть сейчас не тревожь Птолемея! Достаточно он наслушался при жизни.

Брат опустился на кровать и спрятал лицо в ладонях.

– За что?

Я не знала ответа.

Когда о случившемся доложили Октавиану, он прислал раба-македонца, чтобы тот похоронил малыша среди волн. Александр отказался подпускать его к ложу.

– В море бросают одних убийц! – кричал мой брат в ярости.

– Простите, господин, таков приказ Цезаря.

– А я говорю: нет! – не унимался он.

В каюту зашел Агриппа, и македонец покачал головой:

– Дети не отдают мне тело.

Полководец посмотрел на Александра.

– Путешествие будет очень долгим. На корабле не найти благовоний для бальзамирования. Пусть Нептун упокоит вашего брата на своем ложе.

Раб принялся заворачивать Птолемея в простыни. Я вытянула шею, чтобы в последний раз увидеть золотоволосую головку и губы, так часто дрожавшие от испуга. После Цезариона этот застенчивый мальчик был настоящим любимцем нашей матери.

Надо было усерднее следить за ним, крутилось у меня в мыслях. Все эти испытания – не для маленького ребенка.

Мы вышли за македонцем на свежий утренний воздух и, миновав царский двор, очутились возле перил. Свита Цезаря была уже в сборе. Жрец Аполлона прочел короткую молитву, которую все, даже сам Октавиан, выслушали с торжественными лицами. Я крепко держала за руку Александра, боясь обессиленно рухнуть на палубу. Когда малыша бросили в море, мой брат побежал к перилам и в отчаянии закричал:

– Птолемей! Птолемей!

– Уведите мальчишку, – распорядился Агриппа, перехватив Александра за локти. – Дайте ему поесть и налейте доброго хиосского вина.

Чтобы выполнить его приказание, потребовалось несколько взрослых мужчин. А я осталась на палубе. Ветер трепал мои волосы, но у меня уже не было сил поправлять их.

Братишку не удостоили даже приличным погребением. По этим жилам бежала кровь Александра Македонского и Марка Антония, а его швырнули в пенные волны, точно преступника. И разве нас, уцелевших, ожидала более сладкая участь? Октавиан посулил не лишать нас жизни – но разве человек, солгавший царице Египта, будто намерен отплыть в Рим через три дня вместо одиннадцати месяцев, остановится перед тем, чтобы обмануть двух сирот? Он и не собирался везти мою мать по улицам как трофей. Однажды Октавиан проделал подобное с Арсиноей[5] – и зрители, вместо того чтобы ликовать, взбунтовались. Людей возмутило подобное обращение с женщиной, тем более царского рода. Маме был уготован единственный жребий – быстрая смерть. Не поддайся она на уловку Цезаря, он отыскал бы другого исполнителя, только и всего. А после того как триумфальное шествие завершится, что может помешать ему расправиться с нами?

В голову лезли мысли о разных способах казни. Может быть, Птолемею еще повезло избежать самых страшных мучений? Я положила руку на полированный поручень. Один прыжок – и никаких больше слез, никакого одиночества.

– Лучше не думай об этом, царевна.

Я резко выпрямилась. Разве еще не все ушли? Нет, за спиной все это время стоял Юба. В багряной тоге он более напоминал царя, нежели Октавиан в домотканых туниках и широкополых шляпах.

– Видела когда-нибудь утопленников? – произнес нумидиец. – Тело распухает в пять, а то и шесть раз, потом чернеет, а под конец на нем облезает кожа.

Мои пальцы, сжимавшие поручень, побелели.

– Хочешь окончить свой путь, превратившись в забытый всеми распухший труп, который носится по волнам?

– Чем лучше забытый всеми труп в римской темнице? – огрызнулась я, отходя от перил.

В конце концов Юба получил то, чего добивался. Мы с Александром остались в живых до триумфа.

Глава четвертая

Рим

Когда судно впервые за три недели причалило к пристани, мы с Александром выбежали на нос.

– Это и есть Рим? – спросила я.

Мусейона, который сверкал бы на солнце, не было и в помине. Вдоль побережья длинной чередой протянулись незамысловатые виллы без украшений и колонн. Квадратные белые здания отличались друг от друга разве что цветом обветренных ставенок на окнах.

Брат покачал головой.

– Нет, Брундизий. Говорят, отсюда до Рима еще пятнадцать дней на носилках.

На берегу ожидали сотни солдат с ярко-красными знаменами, каждое из которых украшал золоченый орел и буквы SPQR, означающие Senatus Populusque Romanus[6]. Доки Брундизия могли вместить одновременно пятьдесят кораблей, и все-таки здесь никогда не видели ничего подобного маминой таламеге с ее чинными рядами эбеновых весел и бившими на ветру пурпурными парусами. С палубы можно было наблюдать, как солдаты, прикрывая глаза от солнца, изумленно покачивают головами.

Вскоре на нос вышли Агриппа с Октавианом. Оба оделись как на войну. Желают напомнить Риму, что возвращаются как герои-завоеватели, горько подумалось мне.

– На берегу нас ждут колесницы, – сообщил полководец моему брату. – Вы двое поедете с племянником Цезаря, Марцеллом.