Тем временем племянник Цезаря продолжал:

– Все-таки есть в его поступках нечто благородное. Ведь если бы не каприз Фортуны, мы тоже не родились бы на Палатине. Жили бы где-нибудь в Субуре, спали бы с крысами и попрошайничали на улицах. Или, подобно Галлии, нас бы продали в рабство.

Александр подался вперед:

– А разве она родилась свободной?

– Конечно. Ее отец – Верцингеторикс.

– Галльская царевна! – ахнула я.

Марцелл кивнул.

– Маленькой девочкой она прибыла в Рим в цепях. Через несколько лет ее отца провезли напоказ во время триумфа Цезаря, а потом казнили. – Увидев мой взгляд, он поспешил добавить: – С египетской царицей так бы не поступили. Верцингеторикс был предводителем галлов и варваром. Мама рассказывала, что Галлия первое время не знала ни греческого, ни латыни.

– Значит, ей уже далеко за двадцать.

– Да, около тридцати.

Мой брат помолчал, а потом спросил:

– Почему твой дядя не превратил нас в рабов?

– В ваших жилах – кровь Александра Македонского. Ваш отец был римским гражданином.

– А отец Юбы не был, – заметила я.

– Это верно. Он происходит из рода воина Массиниссы. Думаю, дядя ужасно рад, что не сделал его рабом. При Акции Юба спас ему жизнь – в те долгие дни перед великой битвой, пока мы не знали, кто победит.

В те долгие дни перед битвой, пока мы надеялись, что Египет будет спасен.

В комнате повисло неловкое молчание.

Марцелл прокашлялся.

– Видел твой александрийский пейзаж. Ты очень одаренная девушка.

– Посмотрел бы ты на ее другие рисунки, – вставил Александр. – Покажи ему, Селена.

Я скрестила руки на груди.

– У нее есть альбом из кожи, – пояснил мой брат. – Такого ты даже в руках не держал. Ну давай, сестричка, – вкрадчиво попросил он.

Под взглядом золотоволосого Аполлона я подошла к сундуку, стоявшему в углу комнаты, и достала подарок матери. Марцелл округлил глаза при виде альбома и восхищенно выдохнул:

– Что это?

– Телячья кожа, – сказал Александр.

– Все сделано из нее? – изумился юноша, листая страницы. Трудно сказать, что именно произвело на него подобное впечатление: сами рисунки или то, на чем они были выполнены. – Я и вправду ни разу такого не видел, – признался он. – Где ты это взяла?

– Из пергамской библиотеки, в Акрополе, – ответил мой брат.

– А, величайшая библиотека в мире!

– Вторая по величине, – поправил его Александр. – Когда наш род перестал снабжать Пергам папирусом, тамошние жители научились выделывать книги из кожи телят.

– Книги… – благоговейно повторил Марцелл.

– В Пергаме их двести тысяч, и все достались нашей матери в дар от папы. Она читала их – по одной за ночь.

Брат посмотрел на меня, и я догадалась: он вспоминает седьмой день рождения, когда нам позволили выбрать себе что-нибудь из пергамской библиотеки. Александру понравилась книга о лошадях, а мне приглянулся чистый альбом для рисунков…

Я отвела глаза, и племянник Цезаря тихо проговорил:

– Клеопатра была необыкновенной женщиной.

– Да, – в тон ему отозвался мой брат.

В коридоре послышались негромкие шаги. Наш гость поднялся.

– Это мама, – сказал он, возвращая альбом.

Дверь отворилась. В проеме возникло лицо Октавии рядом с масляным светильником.

– Марцелл, что ты делаешь? – резко спросила она.

– Иду спать, – озорно ухмыльнулся он и, чмокнув мать в щеку, пообещал нам: – Утром увидимся.

Октавия дождалась его ухода и неторопливо поставила светильник на стол.

Мы забрались на кушетки. Что дальше? Несмотря на жару, я натянула на себя тонкое льняное одеяло. Сестра Цезаря подошла и села на край моей кушетки. Вдохнув, я уловила слабый лавандовый аромат, исходивший от ее кожи. Мама душилась только жасмином.

– Как прошел день? – спросила Октавия.

Недоуменно переглянувшись с братом, я честно призналась:

– Утомительно.

– Завтра будет еще тяжелее, – предупредила она. – Я помогу вам подготовиться для триумфального шествия. Правда, оно продлится всего один день.

– Я думала, три.

– Верно, но ваше участие потребуется только завтра. Утром к вам в комнату принесут наряды. Вы в них оденетесь и проедете вслед за Цезарем на деревянном плотике. Да, от цепей отказаться не получилось, но вот заковывать вам шеи я не позволю. Это для рабов.

– А потом? – ровным голосом спросил Александр.

– Вернетесь на триумфальный пир. Он будет куда богаче сегодняшнего. Жаль только, что завтра вы много чего насмотритесь. Такого, из-за чего можете сильно расстроиться.

– В нас будут плевать на улицах? – прошептала я.

– Не знаю. Вообще-то плебеи рвут и мечут от злости. Они готовы поверить всему, что слышали о ваших родителях.

– Например? – не отступала я.

Октавия передернула плечами.

– Ну, что ваш отец, пока был в Египте, одевался в хитон, позабыв свою тогу.

Я вскинула подбородок.

– Это правда.

– Чему еще они верят? – спросил Александр.

– Якобы Антоний велел почитать себя как Диониса, носил его тирс и короновался венком из плюща.

Перед моими глазами возник отец в золотых и красных одеждах, вздымающий вместо меча стебель фенхеля – в точности как описала сестра Цезаря.

– Это тоже правда.

Октавия подалась вперед.

– А он в самом деле велел отчеканить римскую монету с изображением вашей матери?

– Ну да. Три года назад, – произнес Александр. – Разве это ужасно?

Она не ответила. Тогда я дерзко поинтересовалась:

– Больше они ничему не верят?

Помедлив, Октавия проговорила:

– Ходили разные слухи о пиршествах на реке…

– Верно, – искренне выпалил Александр. – У мамы с папой было свое общество. – «Собрание Неподражаемых в Жизни».

– Чем же оно занималось? – затаив дыхание, осведомилась Октавия.

– Пировало на кораблях, обсуждая вопросы литературы с великими философами со всего света.

– Потом его переименовали в «Орден Неразлучных в Смерти», – прибавила я. – После того, как отец проиграл сражение при Акции. Однако теперь все в прошлом… Как и наши мама с папой.

Вечерняя гостья чуть откинулась назад и недоверчиво смотрела то на меня, то на брата. Казалось, она никак не могла представить себе, что мы говорим об одном и том же мужчине.

– Ну и… много времени он проводил с вашей мамой?

У меня запылали щеки. Так вот в чем дело: Октавия до сих пор его любит.

– Да, – еле слышно сказал Александр.

– Значит, не слишком часто бывал со своими людьми? – обратилась она ко мне.

– Не слишком… – Я устыдилась и отвела глаза. – Вы рады, что его больше нет?

– Никогда никому не желала гибели, – произнесла Октавия. – Конечно, когда Антоний оставил меня, это было ужасно. О нашем разрыве узнал весь Рим.

Я попыталась представить, что ей пришлось пережить после того, как папа прилюдно ушел к другой. Мои сводные сестры, Антония с Тонией, даже и не успели его узнать. Они были очень маленькими, когда отец окончательно переселился в Александрию.

– Мой брат желал ему смерти, – призналась Октавия. – Но я… – Она запнулась, потом продолжила: – В Риме не отыскалось бы женщины, которая не любила бы Марка Антония.

– А теперь его ненавидят, – заметила я.

Сестра Цезаря встала с кушетки и нежно погладила мою щеку тыльной стороной ладони.

– Люди решили, что он позабыл свой народ, чтобы сделаться греком. Но это прошлое. Гораздо важнее – завтрашний день. Наберитесь мужества, и все в конце концов будет хорошо.

Когда она удалилась, мы с братом посмотрели друг на друга. Мерцающее пламя оставленного ею светильника бросало неверные блики на наши лица.

– Мама ни разу не приходила к нам перед сном, – произнес Александр.

– Она ведь была царицей, а не сестрой правителя.

– Думаешь, папа любил Октавию?

Ответить «нет» было бы жестоко, но эта женщина никогда не сравнилась бы с нашей матерью; я не могла представить себе, чтобы она мчалась на колеснице наперегонки с отцом по Канопской дороге или чтобы он подхватил победительницу на руки и начал кружить.

– Может, папу привлекала ее доброта? – предположила я.

Александр кивнул.

– У Марцелла такое же золотое сердце, правда? Между тем он, по-моему, первый красавец в Риме.

У меня округлились глаза.

– Послушай, ты, надеюсь, не Ганимед?[11] Братишка сердито вспыхнул.

– Нет, конечно!

Я продолжала смотреть на него, но Александр задул светильник, и в темноте мне расхотелось продолжать беседу.

Принесенные поутру одежды оскорбили нас до глубины души. Александр недоуменно уставился на льняной церемониальный передник, а я нервно мяла в руках платье из бус, гневно спрашивая:

– Римляне ведь не думают, будто мы в Египте так одеваемся?

Холмы за окном еще розовели в лучах рассвета, но, судя по долетавшему шуму, все обитатели виллы уже проснулись.

– Ну да, – без тени издевки ответила Галлия.

– Наши царицы носили такие платья тысячу лет назад. Сейчас в ходу шелковые хитоны!

– Но на египетских росписях и на статуях…

– Это делается нарочно, под старину, – терпеливо пояснил брат. – Я ни разу не наряжался в передник.

– Мне очень жаль, – промолвила Галлия, и ей нельзя было не поверить: в детстве галльской царевне тоже пришлось испытать это унижение на улицах Рима, – но такова воля Цезаря.

Взглянув на ее несчастное лицо, я не стала противиться, когда Галлия повела меня в купальню и помогла облачиться в платье. Однако стоило нам приблизиться к зеркалу, как к моему лицу прихлынула кровь. Бусы прикрывали только самое необходимое; с тем же успехом я могла появиться в городе полуголой.

Появилась Октавия – и всплеснула руками:

– Что на ней надето?

– Так велел Цезарь, – возмутилась Галлия.

– Девочку не повезут по улицам в этом виде, словно блудницу! – воскликнула ее госпожа и обратилась ко мне: – У тебя ведь была другая одежда?

– Шелковые туники и парики, – поспешила ответить я.

– Ты так наряжалась в Александрии?

– И еще красилась.

– Неси сюда все. – Октавия закатила глаза к потолку. – Уж лучше краска, чем это.

Под ее присмотром Галлия закрепила парик на моих волосах. Когда я показывала рабыне, как правильно провести сурьмой длинные черные линии от наружных уголков глаз, Октавия чуть нахмурилась. Галлию интересовало все до мельчайших подробностей: желто-красная хна для рук, моринговое масло для лица, кусочек пемзы для удаления лишних волосков у бровей…

– Ты еще слишком юна для таких вещей, – строго сказала она. – Сотрешь себе кожу до дыр.

– Против этого есть особый крем.

Я показала коробочку, содержимое которой Хармион втирала в мое лицо по утрам. Галлия принюхалась и передала ее госпоже.

– И что, все женщины этим пользуются? – тихо спросила Октавия. – Хна, парики?

– В торжественных случаях, – ответила я.

Она посмотрела на Галлию.

– Римлянки тоже подкрашивают веки малахитом, хозяйка, – сказала та. – Просто не так ярко.

Вернувшись в комнату из купальни, я так и прыснула. Брат нарядился в длинный передник и золотой воротник-ожерелье, а немес, золотисто-синий головной убор фараона, занял место жемчужной диадемы. Александр посмотрел на меня и сердито скрестил руки на груди.

– Значит, тебе позволили переодеться в тунику, а я должен выйти в этом?

– Цезарь хотел, чтобы я показалась на людях в платье из бус.

– Как танцовщица? – ахнул он.

– Или продажная женщина, – прибавила я по-парфянски.

Октавия вежливо кашлянула.

– Нам пора в атрий. – Она с беспокойством одернула свою столу. – Брат готовится совершить жертвоприношение. Затем от Сената начнется шествие… – И с надеждой прибавила: – С вами ничего дурного не случится.

– Вы поедете на плоту за спиной Цезаря, – пояснила Галлия. – Плебеи побоятся его задеть и не станут кидать камни.

– А что они станут кидать? – осмелел Александр.

Галлия повернулась к Октавии, но та решительно покачала головой:

– Ничего. Вы будете очень близко от Цезаря. Я позабочусь об этом.

Мы с братом взялись за руки. В атрии Октавиан и Ливия объясняли Марцеллу с Тиберием, где будут их места во время триумфа. Правда, племянник Цезаря слушал вполуха, обмениваясь улыбками с Юлией. Стоило нам войти, как разговор оборвался. Агриппа и Юба перестали полировать клинки.

– Клянусь фуриями, вот это парик! – воскликнул Марцелл, приближаясь ко мне.

Все обернулись, а Юлия так и впилась в меня взглядом, полным нескрываемой злобы. Надо быть с ней поосторожнее, решила я.

– Где платье из бус? – осведомилась Ливия.

Значит, вовсе не Цезарь, а она лично желала меня унизить. Никто не ответил, и Ливия продолжала наступать:

– Где платье?

Галлия вышла вперед, заслонив меня.

– С ним произошла одна неприятность. Кошка решила, что это новая игрушка…

– Наглая шлюха. Вон с глаз моих!

Галлия отступила, но на ее место встала Октавия.

– Ливия, платье пропало.

– Лжешь! Я знаю, вы взяли его…

– Ты обвиняешь во лжи сестру Цезаря? – гневно вмешался ее супруг.

Жена пристыженно потупилась.

– Прости меня, Октавиан.

– Ты оскорбила не меня, а мою сестру.

Под пристальными взглядами собравшихся Ливия повернулась к золовке, чтобы обиженно процедить:

– Мне очень жаль.

Октавия еле заметно кивнула. Она сказала правду. Платья действительно больше не было: одной из рабынь велели продать его на рыночной площади. Галлия просто исказила истину. Ливия уставилась на меня, и мне вдруг захотелось превратиться в невидимку. Она никогда не забудет этого унижения. А винить во всем будет меня. Меня – и Галлию.

– Где моя речь? – осведомился Октавиан.

Ливия выудила из рукава свиток. Цезарь схватил его, развернул, пробежал глазами и одобрительно кивнул:

– Хорошо.

По неловким движениям Октавиана я догадалась, что под его тогой надето что-то тяжелое – видимо, стальная кольчуга.

– Агриппа, Юба, вы помните, что во время речи нужно стоять не шелохнувшись и глядеть в оба?

– Я буду слева, а он – справа, – пообещал полководец. – Если кто-либо из сенаторов двинется в вашу сторону…

– …разрешаю тебе обнажить клинок. Мы – одна семья, – сурово проговорил он, поочередно глядя на Ливию, Октавию и Марцелла. – А члены семьи всегда горой друг за друга. Пусть целый Рим это знает. Плебеи взирают на Клавдиев-Юлиев, ожидая увидеть верность традициям, дух единения, мораль. Если же мы несчастны, как может быть счастлив какой-нибудь обжигатель кирпичей? Так что на людях дружно улыбаемся, даже Тиберий.

Тот намеренно скорчил противную мину.

Марцелл рассмеялся.

– Какая прелесть!

– Прости, не всем быть писаными красавцами! – огрызнулся Тиберий, но Цезарю было не до их перебранок.

– Довольно! Октавия, начинай.

Та потянулась к маленькому ларцу и достала сосуд с вином. Потом налила немного в неглубокую чашу напротив бюста Юлия Цезаря, и все нараспев произнесли: «Do ut des». «Даю, чтобы ты дал».

Повисла короткая тишина. Затем Октавиан, расправив плечи, объявил:

– Начинаем триумф.

Я думала, что Сенат окажется самым крупным зданием в Риме, настолько просторным, чтобы в мраморных чертогах мог разместиться каждый, кто когда-либо заседал в его стенах. При виде кирпично-бетонного сооружения, облицованного мраморными плитами внизу и накладными белыми блоками сверху, у меня вырвалось:

– Это он?

– Курия Юлия, – благоговейно ответил Марцелл. – Или Сенат, как выражаются горожане.

Ступени были покрыты грубыми рисунками, причем на некоторых из них можно было различить портрет Цезаря. Изобрази кто-нибудь мою маму в подобном виде, она бы любой ценой разыскала виновных и устроила публичную казнь. Октавиан не побеспокоился даже о том, чтобы избавиться от этих рисунков перед собственным триумфом. У лестницы, поднимающейся к бронзовым дверям, Марцелл остановился и сокрушенно промолвил:

Примечания

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.