– По-гречески, – пояснил Марцелл. И запоздало предупредил: – Они превосходно понимают латынь.

Щеки девушки порозовели.

Из толпы выступил статный мужчина в багряной тоге.

– Но ведь это…

– Римские граждане, – сухо проронил Цезарь.

– Ужас какой-то, – бросил мужчина. – Ну и парочка. Особенно мальчик.

– Мало тебе мальчишек на невольничьих рынках, Меценат? – Октавиан огляделся. – Может, кто-нибудь нас представит?

Марцелл охотно шагнул вперед, но Ливия опередила его, вытолкнув перед собой другого юношу. Тот недовольно сбросил с плеча ее руку:

– Что ты делаешь?

Наверное, один из сыновей, догадалась я.

Ливия сжала и без того тонкие губы.

– Цезарь спрашивал, не представит ли нас кто-нибудь.

– И лишь потому, что Марцеллу этого захотелось, я должен желать того же? Может, и в остальном ему подражать? Проигрывать на скачках подарки Цезаря, например?

Марцелл издал беспокойный смешок.

– А что плохого в игре на скачках?

– Ничего, если соблюдаешь приличия, – нахмурился Октавиан.

В его словах послышалось неодобрение. Племянник слегка покраснел, а потом все-таки представил нам собравшихся в портике, начиная с Тиберия, отпрыска Ливии, стряхнувшего ее руку. Он и его девятилетний брат Друз как две капли воды походили на мать – такие же остроносые и тонкогубые. И хотя мы ни за что на свете не запомнили бы сразу столько имен, Марцелл продолжал рассказывать. Наши сводные сестры, Тония и Антония, робко льнули к Октавии; ни одна из них даже близко не напоминала открытого и общительного отца. Кроме того, здесь была Випсания, маленькая дочка Агриппы, мама которой скончалась родами, и множество пожилых мужчин, чьи громкие имена я часто слышала в Мусейоне: Гораций, Вергилий и прочие.

Стоило Марцеллу замолчать, как Ливия протянула руку к мужу:

– Тебя ожидает приветственный пир.

Юлия тут же надула губки.

– Я еще не расспросила Марцелла о путешествии.

– Вот и расспросишь вечером, – процедила супруга Цезаря.

Девушка посмотрела на отца, однако тот не стал возражать.

Когда они удалились в сопровождении Агриппы и Юбы, а также дюжин рабов и рабынь, Октавия мягко сказала:

– Марцелл, покажи Александру и Селене их комнату.

Как только доставят вещи, я приду и сама помогу нашим гостям собраться на пир. Ну что, – обратилась она к маленьким девочкам у своих ног, – соберем розы для украшения стола?

И те наперегонки побежали прочь.

А мы пошли за Марцеллом по длинному коридору. Мозаичные узоры на полу складывались в слово «SALVE», приветствуя гостей Октавиана.

– Это вестибул, – пояснил племянник Цезаря.

Следующую комнату с колоннами он назвал атрием. Отверстие между стропилами в потолке пропускало солнечный свет. По полу тянулись терракотовые канавки, ведущие к мраморному бассейну.

– Часто у вас идут дожди? – спросила я.

– Ну, летом… почти никогда. Зато зимой наши улицы утопают в грязи. – Марцелл указал нам еще на несколько дверей. – Здесь гостевые комнаты и таблинум, у мамы там рабочий письменный стол. Вон там – ларарий.

– А что это?

Сквозь приоткрытую дверь мы заметили длинный стол из полированного дуба.

Марцелл удивленно повернулся к Александру.

– Неужели в Египте такого нет? Это место, где мы по утрам приветствуем лар. – Увидев наши лица, он прибавил: – Лары – это духи предков, охраняющие домашний очаг и семью. Каждый раз, просыпаясь, мы предлагаем им хлеб и вино.

– И что, они радуются? – из любопытства спросила я, разглядывая длинный гранитный алтарь в нише и бюсты древних Юлиев.

– Об этом лучше спросить рабов, – рассмеялся Марцелл. – Ведь угощение в конце концов достается им.

После атрия мы опять вышли под открытое небо, в перистиль, посередине которого зеленел длинный сад с фонтаном, исполненным в виде мраморных львов, изрыгающих воду из пастей. Под сенью густой листвы укрывались бронзовые скульптуры. На скамейках, в тени увитых виноградными лозами решеток и пышно цветущих кустов, полулежали мужчины. Они молча подняли ладони, приветствуя нас, и племянник Цезаря пробормотал:

– Мамины строители.

В самом конце портика располагался триклиний (здесь обедали все домашние), а за ним, ближе к баням, – еще комнаты.

– Это моя спальня, – рассказывал Марцелл. – Это мамина. – Он указал на широкие створки, украшенные садовым пейзажем. – А это ваша.

Деревянная дверь распахнулась, и Александр не удержался от изумленного вздоха.

Комната была просто великолепна. Прикрытые занавесками окна выходили на балкон, где в расписных урнах росли пальмы самых разных видов. В Египте нам не доводилось видеть ничего подобного. Одна-единственная картина, три широкие кушетки вместо кроватей – и все-таки подлинно роскошная обстановка: четыре кресла, украшенные слоновой костью; светильники в виде трехголового Цербера, несущего пламя на кончике бронзового змеиного хвоста; складной стул из кедра, три столика и столько же тяжелых сундуков. Комнату готовили для троих, вот только Птолемей не доплыл до Рима. Я сморгнула слезы с ресниц, отгоняя мысли о родине. Северную стену покрывали росписи со сценами из Гомера, чтобы, засыпая, мы могли вспоминать величайшего поэта, рожденного на греческой земле. Мне удалось различить Агамемнона, Ахиллеса и даже Одиссея.

– Я думал, мы будем жить как пленники, – произнес Александр.

– В доме моей матери? – оскорбился Марцелл. – Вы гости.

– Цезарь убил наших братьев, – сурово напомнила я. – А завтра нас провезут по улицам напоказ.

Племянник Октавиана помрачнел.

– Дядя избавится от любого, кто может стать врагом даже в будущем. И окружает себя только полезными людьми. Его жена – в то же время его секретарь, а моя мама дает советы по части Сената. Агриппа всегда пригодится на случай войны, а Юба прекрасно знает людей и служит надежной охраной. Думаете, он бы хоть раз посмотрел на меня, не будь я старшим сыном своей матери? Тоже в некотором роде польза. Но здесь, в этом доме, – решительно закончил он, – вы наши гости.

За нами вошли рабы с окованными железом сундуками, доставленными из Александрии. Очень хотелось проверить, что из вещей Цезарь оставил, а какие велел забрать, но тут появилась Октавия.

– Пора, – торопливо сказала она. – Марцелл, отведи Александра к себе, пусть облачится в то, что разложено на твоей кушетке. Диадему можно оставить, а вот хитон и сандалии будут не к месту.

Тут я заметила рядом с ней на пороге необычайно красивую женщину лет двадцати, с длинными волосами цвета солнечного меда.

– Salve, Галлия, – радостно улыбнулся Марцелл.

Она слегка наклонила голову.

– Рада, что вы невредимым вернулись из путешествия, хозяин.

Обращение «хозяин» говорило о положении рабыни. Однако ее туника была расшита золотом.

– Селена, – обратилась ко мне Октавия, – это наша рабыня Галлия. Мы поможем тебе подготовиться к пиру и нарядиться так, как принято в здешних краях.

– Рада знакомству, госпожа.

Красавица улыбнулась. Такие лица, наверное, снились художникам Александрии. Она походила на статую, высеченную из мрамора, и я подумала: может, это одна из двадцати тысяч женщин, вывезенных Цезарем в рабство после завоевания Галлии?

– Почему бы нам не пройти в купальню? – спросила она по-латыни с легким акцентом, старательно произнося слова, и указала на угловую дверь, за которой располагалась массивная ванна из бронзы.

Один поворот рукояти – и с потолка из особой трубки полилась горячая вода. На стене висело большое зеркало из полированной бронзы. Мозаики на полу изображали нимф и морских дев. В углу притаился треножник, нарочно припасенный, чтобы согревать комнату в более прохладные ночи.

Октавия подвела меня к длинному кедровому столу и, усадив на один из стульев, принялась внимательно рассматривать бледно-серыми глазами.

– Что думаешь? – тревожно спросила она у Галлии.

– Сколько тебе лет? – спросила та.

– В январе исполнится двенадцать, – ответила я.

Галлия подступила ближе.

– Почти двенадцать, и все еще такая мелкая пташка.

Меня еще никто никогда не называл мелкой пташкой. Я возмущенно выпрямилась, однако красавица рассмеялась:

– Да нет, это даже хорошо.

– Сегодня вечером тебе нужно выглядеть как можно моложе, – проговорила Октавия, доставая из ее корзины бутылочки с шафраном и сурьмой и расставляя их на столе рядом с сетками для волос и рубиновыми булавками.

Я недоуменно округлила глаза.

– Почему?

– Чтобы ненароком не внушить кому-нибудь чувство угрозы, – просто сказала Галлия, успевшая развести огонь на треножнике и опустить на горячие угли железный прут. – Хочешь оставить себе диадему? – спросила она.

Я прикоснулась к жемчужной ленте на голове, вспомнила маму…

– Да.

– И ожерелье?

– Конечно.

– Тогда оставь. А все остальное – долой.

Поднявшись со стула, я нерешительно избавилась от хитона и набедренной повязки. Нагрудная лента мне покуда еще не требовалась. Галлия указала на ванну, окутанную облаком пара.

– Полезай. Только волосы не мочи, а то не успеешь завить.

– Они же и так вьются.

– Завитки должны быть помельче.

Я опустилась в воду, и Галлия принялась натирать меня лавандовым маслом.

– Вы только взгляните, хозяйка! – Она повернулась к Октавии. – Кожа да кости. Чем ее там кормили, в Александрии?

– Девочка провела не одну неделю на корабле, – напомнила госпожа. – И недавно лишилась почти всех родных.

– Хозяйка тебя откормит, – пообещала Галлия и, знаком велев мне встать, вытерла мое тело длинным белым полотенцем.

Я промолчала, зная, что если открою рот – непременно расплачусь. Между тем рабыня выудила из своей корзины шелковую тунику насыщенного зеленого цвета. Когда я покорно подняла руки, Галлия надела ее на меня через голову и закрепила у плеч золотыми застежками. Потом растянула перед глазами оливковый пояс и озадаченно нахмурилась.

– Под грудью, на бедрах или на талии? – задумчиво произнесла она.

Женщины уставились на меня, и я в самом деле почувствовала себя пташкой, которой чистят перышки, перед тем как навек запереть в золотой клетке.

– На талии, – решила рабыня. – Так проще.

И затянула пояс над бедрами, после чего обула мои ноги в кожаные сандалии, а на шею надела золотое ожерелье с маленьким диском, который закрыли мамины жемчужины. Я и без пояснений знала, что это булла. Все римские дети, бегавшие по улицам Александрии, носили такие защитные амулеты.

– Как насчет волос? – забеспокоилась Октавия.

Галлия вынула прут из треножника и протянула мне холодным концом.

– Знаешь, что это такое?

Я молча кивнула: египтянки тоже пользовались подобными штуками.

– Тогда снимай диадему.

Повиновавшись, я опустилась на один из стульев. Когда работа была окончена, сестра Цезаря поспешила напомнить:

– Теперь глаза.

Еще утром я аккуратно покрыла веки малахитом и подсурьмила глаза, как учила Хармион. Однако Галлия стерла все тряпочкой и, очевидно, успокоилась на этом.

– Я никуда не выхожу без краски, – вырвалось у меня.

Рабыня переглянулась с Октавией.

– В Риме так не принято.

– Но ведь на корабле разрешали…

– То было в море. Не стоит перед гостями Цезаря выглядеть точно lupa.

– Точно кто?

– Ну, знаешь, – она неопределенно повела рукой, – одна из этих женщин…

– Блудница, – пояснил Александр, появившийся за нашими спинами.

Октавия ахнула.

– Ой, простите, – прибавил он, улыбаясь до ушей, и Галлия молча кивнула.

– Как вы прекрасно выглядите, госпожа.

Я повернулась.

– Прекрасно? Словно простыней накрыли. Как можно в этом ходить? Глупости!

Все это я сказала по-парфянски, однако брат сердито ответил мне на латыни.

– Это же toga praetexta. Да и Марцелл нарядился так же.

По краю его одеяния тянулась багровая полоса. Впрочем, мою тунику сшили из куда более благородной ткани.

Тут Александр свистнул, заметив красные сандалии у меня на ногах.

– Настоящая римская царевна! – И, не обращая внимания на мои гневные взгляды, спросил: – А что, глаза ей не накрасят?

– Рим должен помнить, что это юная девушка, – повторила Галлия, – а не девица из грязного лупанария.

– Довольно, – вмешалась Октавия, но я и так поняла, что лупанарий – это место, где женщины продаются для плотских утех.

Галлия улыбнулась.

– Он спросил.

Приблизившись к Александру, я дотронулась до золотого диска, висящего на его шее, и глухо сказала:

– Вот мы и стали настоящими римлянами.

Брат отвел глаза. Вслед за ним вошел Марцелл, улыбка которого помогла мне забыть, что мы – только пленники, переодетые римскими гражданами. Его недавно вымытые волосы вились на затылке, оттеняя смуглую кожу.

– Ты просто изумрудная богиня, Селена. Уверен, это дело рук нашей Галлии.

– Да, хорошо получилось, господин.

Октавия пристально оглядела нас с братом.

– Готовы?

Рабыня кивнула.

– Теперь они такие же римляне, как сам Ромул.

Александр несмело покосился на меня. Мы последовали за Галлией к портику, где младшие дочки Октавии смирно ждали нас в тени. Не помню случая, чтобы в детстве мне приходилось вот так сидеть. Они вообще вели себя тише воды ниже травы. Все в мать, подумала я. И тут же запретила себе вспоминать о собственной маме, лежащей теперь в холодном саркофаге рядом с отцом.

Провожая нас по мощеной дороге на виллу Цезаря, Галлия предупредила:

– У входа в триклиний вас встретит кто-нибудь из рабов и попросит снять сандалии.

– Чтобы омыть нам ноги? – спросил Александр.

– Да. После этого можно входить. Номенклатор объявит о вашем прибытии, и вам покажут ваши кушетки.

– Римляне едят, полулежа на кушетках? – удивилась я.

– А египтяне поступают иначе?

– Конечно. Мы сидим за столами. В креслах или на стульях.

– Ну, столы-то будут, – отмахнулась Галлия. – Но без стульев. А кресла только для стариков.

– А как же брать еду? – забеспокоился Александр.

– Наклонившись. – Увидев наши вытянутые лица, провожатая пояснила: – Там будет дюжина столиков, окруженных кушетками. Цезарь всегда сидит позади, а справа, напротив пустого конца его стола, располагаются места для самых важных гостей.

– И сегодня они достанутся вам, – предсказала Октавия.

– Но мы не знаем, как себя вести! – воскликнула я.

– Ничего страшного, – успокоил меня племянник Цезаря. – Обопритесь на левый локоть, а правой рукой берите еду. Главное, – прибавил он с озорной улыбкой, – не вздумайте пробовать свинью по-троянски.

– Марцелл! – возмутилась Октавия.

– Но это правда! Помнишь, чем кончился пир у Поллиона?

– Поллион – вольноотпущенник, он и курицу правильно не приготовит, – возразила мать и вновь обратилась к нам: – Здесь можете спокойно есть все, что подадут.

Непослушный сын за ее спиной отрицательно замотал кудрями. Брат хохотнул, и мне едва удалось сдержать улыбку. Перед нами выросли широкие бронзовые двери виллы Октавиана, и я вонзила ногти в ладони. В ушах невольно зазвенел сердитый голос матери: в таких случаях она всегда велела разжать кулаки.

– Пришли, – с тревогой произнес Александр.

Я взяла его под руку, и мы шагнули за порог в вестибул. Дом поразил меня простотой. Ни кедровых столов, инкрустированных самоцветами, ни пышных чертогов, задрапированных индийскими шелками. Лишь бледная мозаика изображала выступление актеров, да старая комедийная маска на стене встретила нас пустыми глазницами и зловещей усмешкой. В атрии горели свечи перед бюстами Юлиев, но я не увидела ни одной крупной статуи Октавиана или его родных. Только мрамор с голубыми прожилками на полу позволял догадаться, что здесь обитает герой-завоеватель.

– Мы словно попали в дом купца, – шепнула я.

– Или крестьянина, – отозвался брат. – Где же у них мебель?

Впрочем, когда у самого триклиния раб торопливо вышел нам навстречу, я мельком заглянула за дверь – и поняла замысел Октавиана. Если там, где часто бывают посетители, была самая что ни на есть затрапезная обстановка, то в летней пиршественной комнате, куда разрешался доступ только приближенным особам, даже подставочки для яиц и кубки поблескивали серебром. С кушеток роскошными складками ниспадали яркие красно-коричневые шелка, а мраморный фонтан извергал ароматную лавандовую водичку. Одной стороной комната выходила в сад; на ветру колыхались длинные льняные занавески, сквозь которые просвечивало заходящее солнце.

– Перед людьми он прикидывается скромным, – неодобрительно произнесла я по-парфянски.

– А для приятелей закатывает царские пиры, – подхватил мой брат.

Номенклатор, как нас и предупреждали, громко объявлял имя каждого из прибывших. Когда наступила наша очередь, все повернули головы.

– Александр Гелиос и Клеопатра Селена, царевич и царевна Египта.

Послышался удивленный ропот, и гости принялись оживленно переговариваться.

– Идите за мной, – мягко сказала Октавия, отпустив Галлию в атрий, поужинать с хозяйскими рабами.

Пересекая комнату, я заметила, как из-за углового столика поднялась Юлия. Единственное дитя Октавиана, она ничем не напоминала его – видимо, унаследовала внешность от матери. Этим вечером на красавице была бледно-голубая туника.

– Марцелл! – Юлия улыбнулась, бросив в мою сторону холодный оценивающий взгляд. – Идем, – проворковала она и, вложив ему в руку изящную ладошку, повела нашего спутника прочь.

Я хотела пойти за ними, но Александр успел меня удержать.

– Мы сидим не с ними. Вот наше место.

Он указал на кушетку, где Цезарь что-то писал на свитке. Нам предстояло ужинать в обществе Юбы, Агриппы и Ливии.

– Вы почетные гости, – произнесла Октавия.

Ее брат наконец поднял глаза и вяло улыбнулся кончиками губ.

– Как мило, – сказал он, имея в виду наши новые одежды, и выпрямился; остальные за столиком тут же последовали его примеру. – Почти как римляне.

– Они и есть римляне, – уточнил Агриппа.

– Наполовину. Вторая-то половина греческая.

– Да, но сколь удивительное сочетание, – одобрительно проговорил Меценат.

Октавиан поднялся с места, и весь триклиний погрузился в молчание.

– Представляю вам отпрысков царицы Клеопатры и Марка Антония, – изрек Цезарь. – Селена и Александр проделали долгий путь из Египта, чтобы завтра принять участие в тройном триумфе, празднестве в честь моего успеха в Иллирии, выигранного сражения при Акции, а также в честь присоединения Египта.

Комната взорвалась громом аплодисментов. Нижняя губа предательски дрогнула, но я взяла себя в руки.

– А нынче вечером, – продолжал Октавиан, – будут проданы с торгов следующие трофеи.

Он щелкнул пальцами. Рабы поспешили вкатить в чертог двадцать покрытых тканью статуй. Некоторые отличались огромным размером, другие могли поместиться у меня на ладони. По комнате пробежал взволнованный шепоток.

– Ставки, как всегда, совершаются вслепую. – Цезарь коротко усмехнулся. – Приятного пира.

С этими словами он опустился за столик. Октавия подала нам знак полулечь на кушетки. Мы чувствовали себя ужасно неловко в таком положении. Юба даже ухмыльнулся мне через стол.

– Смотри-ка, настоящая римлянка. Надо сказать, туника тебе куда больше к лицу, чем хитон. Ты даже буллу надела.

Я сердито прищурилась.

– Это вещица Октавии.

– Тебе идет.

– Александр, Селена, – вмешалась Октавия, – вижу, вы уже знакомы с Юбой. Мецената, наверное, тоже помните. А это его жена Терентилла. Моя добрая подруга и большая любительница театров.

– Очень приятно, – улыбнулась та, о ком зашла речь, и я заметила ямочки у нее на щеках.

С первой минуты нашего появления ее супруг только и делал, что глазел на моего брата.

– А это историк Ливий и поэт Вергилий.

Других соседей за нашим столиком не было. Когда рабыни внесли большие серебряные чаши с едой, Октавия тихо шепнула:

– Gustatio.

Очевидно, так называлось первое блюдо, состоявшее из капусты в уксусе, улиток, цикорного салата, аспарагуса, моллюсков и больших красных крабов. Каждый из присутствующих накладывал себе из чаши, стоявшей посередине, чего и сколько пожелает. К счастью, здесь, как у нас на родине, были в ходу салфетки и даже ложки с заточенными концами, которые можно использовать вместо ножей. Я выбрала несколько моллюсков, а съев их, задумалась, как поступить с пустыми ракушками. Тут Агриппа бросил свои прямо на пол, и мой брат беззаботно последовал его примеру.

– Александр! – прошипела я.

– А что? Все так делают! – виновато ответил он.

– Кто это будет убирать?

Александр нахмурился.

– Ну, рабы.

Сама Октавия ловким движением кисти смахнула крабьи панцири на мраморные плиты, расспрашивая Терентиллу о представлениях, которые пропустил Октавиан за время своего отсутствия. Мы узнали о пьесе, во время которой актрисы разделись на сцене донага, и еще об одной, во время которой все зрители поднялись и ушли, не выдержав отвратительной игры труппы.

Когда наступило время второго блюда, брат восторженно зашептал:

– Смотри!

Рабыни с большими тарелками первым делом приблизились к нашему столику. От разнообразия поданного мяса растерялся бы даже наш папа. Жареный гусь под миндальным соусом, страусы с дамасским черносливом, павлин, украшенный собственными перьями… При виде дроздов под хрустящей медовой корочкой у брата округлились глаза.

– Можно подумать, что ты никогда не ел, – проворчала я.

– Но я же расту.

– Куда? Решил стать похожим на деда?

В предсмертные годы дедушку разнесло до размеров быка.

Пока рабы наполняли наши кубки, Октавиан что-то зашептал Терентилле на ушко. Та зарумянилась, хихикнула, и они многозначительно посмотрели друг другу в глаза. «Может, поэтому Ливия никак не родит ему сына», – подумала я и услышала:

– Хочешь полюбоваться, что угодило мне в руки за время странствий?

На щеках Терентиллы вновь появились ямочки. Стоило ей кивнуть, как Цезарь прищелкнул пальцами.

– Подай-ка сюда египетский ларец, – велел он застывшему рядом рабу. – Неси сюда.

Казалось, Октавиан уже закончил трапезу, а между тем он съел всего лишь несколько оливок с хлебом. Как только перед ним на столе водрузили ларец, жена Мецената захлопала в ладоши от радости.

– Твои сокровища! – воскликнула она, и ее длинные ресницы затрепетали.

– Некоторые из них, – уточнил Октавиан, и мне стало любопытно: что же он украл из Египта.

Раб начал доставать драгоценности по одной и передавать их по кругу.

– Может, сделаем опись? – жадно спросила Ливия. – Вдруг ты что-нибудь позабудешь?

– Согласен, – кивнул Октавиан, и она проворно выудила из потайного ящика стола свиток с отточенным тростниковым пером. – Вот это – Око Гора.

Гости, как им и полагалось, заахали, увидев мелкий фаянсовый амулет, который восхитил бы разве что бедняка-крестьянина, живущего в окрестностях Александрии, но ни за что на свете не нашел бы пути во дворец. «Где вы его откопали?» – мысленно усмехнулась я.

– А это – богиня войны Сехмет.

Терентилла во всеуслышание сказала, что никогда не видела ничего красивее. Когда статуэтка попала ей в руки, жена Мецената погладила пальцем ее округлую грудь и голову львицы.

– Представляешь, каково это – поклоняться богине с таким лицом? – обратилась она к Юбе. – Говорят, у них даже есть божество с головой бегемота!

– Таварет, – процедила я сквозь зубы. – Это было давно, а сейчас народ поклоняется Исиде, которая мало чем отличается от вашей Венеры.

– По-моему, – перевел Юба, – Селена хотела сказать, что Птолемеи больше не молятся божествам со звериными головами, а только дамочкам с птичьими крыльями.

– Ваш Купидон тоже крылат, – огрызнулась я.

Александр больно пнул меня под столом, однако соседи рассмеялись.

– Это верно, – кивнул Вергилий с глубокомысленным видом.

В глазах Терентиллы мелькнуло раскаяние, и я поняла, что она не желала нас обидеть. Между тем Октавиан, которого вообще не занимал наш разговор, достал рисунок, отобранный у меня еще на корабле. Жена Мецената первой высказала свое изумление:

– Что это?

– Вид Александрии, созданный Клеопатрой Селеной, – ответил Цезарь, посмотрев на меня холодными глазами. – Похоже, у царевны подлинный дар.

Рисунок пошел по рукам. Казалось, он произвел впечатление даже на Юбу, который видел его во второй раз. Ливия сделала несколько пометок на своем свитке, ухитрившись при этом неправильно написать слово «Клеопатра». Думаю, нарочно, ведь в Риме давно не осталось ни одного человека, который не знал бы, как пишется имя моей матери.

– Художница и коневод, – заметил Агриппа. – Весьма занятная парочка. Интересно…

Его слова потонули в шуме волнения, поднявшегося снаружи. Гости выпрямились и сели на кушетках. Дверь отворилась, на пороге возник солдат.

– В чем дело? – спросил Октавиан и встал.

Юба с Агриппой тут же последовали его примеру.

– Прошу прощения, Цезарь. Есть новость, которую вам, наверное, будет любопытно услышать.

– Нашего знаменитого изменника поймали? – подал голос Юба.

– Нет, но один из сторонников Красного Орла…

– Значит, теперь и мои солдаты готовы его возвеличивать?! – рявкнул Октавиан.

Несчастный попятился.

– Нет. Я… я хотел сказать: «изменника». Один из его сторонников сегодня задержан у храма Юпитера при попытке повесить вот это.

Цезарь выхватил у него свиток.

– Новое воззвание, – пояснил солдат. – И внизу, как обычно, красный орел, его знак.

– Задержанного уже пытали? – осведомился Октавиан.

– Да.

– И что же он говорит?

– Что встретил у Форума незнакомца, который ему заплатил…

– Какого еще незнакомца?

Солдат покачал головой.

– Задержанный клянется, что это был простой земледелец.

Цезарь пронзил его убийственным взглядом.

– Автор этих слов не может быть земледельцем. Он образован и беспрепятственно бывает на Палатине. Воин, охранник или же очень глупый сенатор. Ваш задержанный врет!

– Отсечь ему кисть руки, – поспешила вмешаться Ливия, – и прибить ее на двери Сената.

Солдат посмотрел на Октавиана.

– Да. А если он и тогда не вспомнит, кто ему заплатил, – распять его. Агриппа лично проследит, чтобы все исполнили в точности. Пошел! – прикрикнул Цезарь на замешкавшегося воина.

В триклинии повисла тревожная тишина.

Октавиан опустился на место и посмотрел на арфистку.

– Продолжай играть!

Девушка дрожащими руками принялась перебирать серебристые струны. Вскоре комната наполнилась приглушенными тревожными голосами.

Повернувшись к Октавии, я шепнула:

– Не понимаю. Кто это – Красный Орел?

Она с беспокойством покосилась на брата, но тот говорил с Агриппой и ничего не слышал вокруг.

– Этот человек мечтает покончить с рабством.

– Значит, он подбивает рабов на бунт? Октавия неловко поерзала на кушетке.

– Нет. Любые подобные попытки уже не раз подавлялись. Рабы не имеют оружия и не способны объединяться.

– Тогда чего же он добивается? – вступил в беседу Александр.

– Чтобы взбунтовались патриции. Чтобы люди, наделенные властью в Сенате и золотом, сами решили положить конец современной системе.

Брат поморщился.

– Он и вправду надеется?

– Этому не бывать, – отвечала Октавия с печальной улыбкой. – В лучшем случае можно ждать некоторых поблажек в законе.

– И даже на это рассчитывать глупо, – мрачно вставил Юба. – Рим никогда не откажется от рабов. Галлы, германцы…

– Египтяне и мавританцы, – подхватила я. И с горячностью прибавила: – Если бы не каприз Фортуны, мы с тобой оказались бы среди этих несчастных.

Марцелл обернулся на нас из-за соседнего столика. Похоже, последние слова я выпалила громче, нежели собиралась.