Она принимала эти ласки почтительно, с нежностью и признательностью.

Глубоко невинная, она была вместе с тем очень чувственна. Даже при легком прикосновении, которого другая не заметила бы, она теряла сознание. Было достаточно даже просто задеть ее грудь. Жирар скоро убедился в этом ее качестве, и в голове его родились дурные мысли. Он охотно погружал ее в такой сон, а она и не думала защищаться, всецело доверяя ему, беспокоясь и стыдясь только того, что ведет себя так свободно с таким человеком, заставляет его терять драгоценное время. Он подолгу оставался у нее. Нетрудно было предвидеть, что должно было случиться. Несмотря на свою тяжелую болезнь, бедная молодая девушка сумела опьянить Жирара. Однажды, просыпаясь, она увидела себя в позе, до смешного непристойной. В другой раз она почувствовала, что он ее ласкает. Она покраснела, вздохнула, пожаловалась.

А он бесстыдно заметил: «Я твой господин, твой Бог! Ты все должна снести во имя послушания».

На Рождество, во время большого праздника, он забыл всякую сдержанность. Пробуждаясь, она воскликнула: «Боже! Как я страдала». «Охотно верю, бедняжка!» – произнес он тоном сочувствия.

После этого она жаловалась уже меньше, но не говорила о том, что испытывает во время сна.

Жирар понял лучше и не без страха, что сделал. В январе – феврале он уже не мог сомневаться в ее беременности. Положение становилось еще запутаннее благодаря тому, что и Ложье оказалась в таком положении. Пирушки святош, обильно приправляемые туземным вином, имели своим первым последствием для этих легко воспламенявшихся женщин экзальтацию, заразительный экстаз. Хитрые подделывались под это настроение. У молодой Ложье, сангвинической и страстной, оно было искренним. В своей маленькой комнатке она испытывала настоящее безумие, падала в обморок, особенно когда ее посещал Жирар. Она забеременела несколько позднее Екатерины, без сомнения, в день Крещения.

Положение становилось опасным.

Девушки жили не в уединении, не в монастыре, которому было важно потушить дело, а, так сказать, на улице, на виду у всех: Ложье среди любопытных соседок, Екатерина – в лоне семьи. Ее брат, доминиканец, уже и так был недоволен продолжительными визитами Жирара. Однажды, когда последний пришел к сестре, он остался у нее, как бы желая ее оградить,– Жирар дерзко выставил его из комнаты, а возмущенная мать выгнала сына из дома.

Дело грозило завершиться скандалом. Жирар не сомневался, что молодой человек, с которым поступили так жестоко, выгнанный из дома, в порыве негодования расскажет обо всем своему ордену, что последний воспользуется удобным случаем, распространит историю по всему городу и натравит город на него. Тогда он принял странное решение выйти из затруднительного положения смелым наступлением, спастись гнусностью.

Развратник превратился в преступника.

Жирар хорошо знал свою жертву. Он видел на ее теле следы золотухи, которой она в детстве страдала. Ранки этой болезни не заживают совсем, как это бывает с другими ранами. Кожа остается в этих местах светло-розовой, тонкой и слабой. У Екатерины следы золотухи остались на ногах, а также на нежном и опасном месте, на груди. И вот ему пришла дьявольская мысль вновь растравить язвы и выдать их за стигматы вроде тех, которые небо даровало святому Франциску и другим святым, носившим следы гвоздей и копья, как распятый, которому они хотели во всех отношениях подражать. Иезуиты не могли примириться с тем, что им нечего было противопоставить чудесам янсенистов. Жирар был уверен, что очарует их неожиданным чудом. Иезуиты, их монастырь в Тулоне, конечно, поддержат его. Старик Сабатье был готов верить всему. Он был когда-то исповедником Екатерины, и такое происшествие послужило бы лишь к его славе. Другой иезуит, отец Гринье, был глупым ханжой, способным видеть все, что от него потребуют.

Если бы кармелиты или другие вздумали выразить сомнение, то свыше им сделают предостережение, и они благоразумно умолкнут. Даже доминиканец, брат Екатерины, дотоле завистник и враг, найдет выгодным поверить факту, который прославит его семью и сделает его братом святой.

«Но разве все это не естественно! – возразят.– Есть масса достоверно засвидетельствованных примеров настоящих стигматизированных». Противоположное утверждение как раз более вероятно.

Когда Екатерина заметила, в чем дело, ей было стыдно и она была безутешна, боясь, что Жирар охладеет к ней под влиянием такого возврата детской болезни. Быстро отправилась она к соседке, некой госпоже Трюк, занимавшейся медициной, и купила у нее (якобы для младшего брата) мазь, чтобы смазывать язвы.

К каким приемам прибегал жестокий изверг, чтобы создать эти язвы? Раздирал ли он их ногтями? Пользовался ли он маленьким ножом, который всегда носил при себе? Или же он притягивал – как это делал впоследствии – кровь к ранам тем, что сосал губами больные места. Она теряла сознание, но не чувствительность: нет никакого сомнения, что сквозь сон она чувствовала боль. Если бы она не рассказала обо всем Жирару, она сочла бы себя великой грешницей. Как ни боялась она вызвать в нем разочарование и отвращение, она призналась. Он осмотрел ее и, продолжая играть комедию, упрекнул ее, зачем она хочет лечиться и не слушается Бога. То небесные стигматы. Он опускается на колени, целует раны на ее ногах. Она униженно крестится, не хочет верить. Жирар настаивает, бранит ее, заставляет показать бок, благоговейно созерцает рану.

«У меня тоже такая рана, но только внутри!» – замечает он. И вот она вынуждена верить, что она – живое чудо. Случившаяся как раз в это время смерть сестры Ремюза помогла ей принять на веру такое удивительное событие. Она видела ее в ее славе, видела, как сердце ее вознеслось к ангелам. Кто будет ее преемницей на земле? Кто унаследует ее возвышенные дары, небесную милость, что осеняло ее? Жирар предложил ей освободившееся место и совратил ее, действуя на ее честолюбие. С тех пор она была неузнаваема. Она тщеславно освящала все испытываемые ею проявления природы. Капризы, содрогания беременной женщины, в которых она ничего не понимала, она приписывала внутренним порывам Духа. В первый день Великого поста, сидя с семьей за обедом, она вдруг увидела Спасителя. «Я хочу повести тебя в пустыню, где я страдал,– сказал он ей,– хочу приобщить тебя к моим страданиям».

Она содрогнулась: ей страшно предстоящих мук. Но только она одна может искупить целый мир грешников. Перед ней носятся кровавые видения. Она видит только кровь. Христос является ей с окровавленным лицом. Она сама харкала кровью, теряла кровь еще иным образом, в то же время ее природа казалась настолько изменившейся под влиянием страданий, что она становилась влюбленной. На двадцатый день поста она видит свое имя соединенным с именем Жирара. Питавшаяся новыми переживаниями гордость позволяет ей понять ту особую власть, которую Мария (женщина) имеет над Богом. Она чувствует, насколько ангел ниже последнего святого, последней святой. Она видит дворец славы и сливается мысленно с агнцем. В довершение всего она чувствует, как поднимается с земли, поднимается на несколько футов в воздух. Она сама едва поверила бы этому, но одна уважаемая особа, мадемуазель Гравье, уверяет ее в этом. Все приходят, смотрят с удивлением, благоговеют.

Жирар приводит своего коллегу Гринье, который опускается на колени и плачет от радости.

Не осмеливаясь навещать ее каждый день, Жирар часто приглашает ее в иезуитскую церковь. Она отправлялась туда, с трудом передвигая ноги, в час дня, после мессы, во время обеда. В церкви – ни души. Перед алтарем, перед распятием она отдавалась во власть порывов, которые нечестие делало тем более страстными. Мучили ли ее угрызения совести? Ошибалась ли она? Кажется, ее сознание уже тускнело, затемнялось среди этой пока еще искренней и неподдельной экзальтации. Кровавые стигматы, эти жестокие знаки ласк небесного супруга, начинали доставлять ей странное удовлетворение. Радуясь своим обморокам, она находила в них невыразимо сладкую муку, как она сама выражалась, потоки благости, в которые она погружалась «до полного умиления». Сначала эти новые переживания изумили и обеспокоили ее. Она рассказала о них Гиоль, которая улыбнулась, назвала ее глупой, заявила, что это ничего не значит, и прибавила цинично, что и она испытывает нечто подобное.

Так помогали коварные соседки, насколько было в их силах, извратить девушку, честную и порядочную, чувственность которой пробуждалась лишь поздно и с трудом под гнусной властью околдовавшего ее человека, авторитет которого она считала священным.

Две черты приятно поражают в ее грезах. Это, во-первых, тот чистый идеал верной до смерти любви, который она лелеяла, на что указывает ее видение о том, что ее имя и имя Жирара навеки соединены в книге бытия. Во-вторых – такая черта, как ее доброта, то и дело вспыхивающая сквозь безумие, ее очаровательное детское сердечко. В Вербное воскресение при виде радостной семьи, собравшейся вокруг стола, она плакала три часа подряд, думая о том, что «в этот день никто не пригласил Христа обедать».

В продолжение почти всего поста она не могла есть. То немногое, что она съедала, она извергала назад. Первые две недели она совсем воздерживалась от пищи и дошла до крайней степени слабости. Кто поверил бы, что Жирар подвергнет умирающую, едва дышавшую девушку новым жестокостям? Он помешал ее ранам зажить, на правом боку показалась новая язва. Наконец, в Страстную пятницу, чтобы довершить жестокую комедию, он принес ей венец из проволоки, которая вонзилась ей в голову, так что кровь полилась по лицу.

Все это делалось открыто. Он сначала обрезал ее длинные волосы и унес их, потом заказал венец у некоего Битара, торговавшего в порте клетками. Екатерина не показывалась посетителям в венце. Публика видела только последствия, капли крови, окровавленное лицо. На него накладывали платки, чтобы получился нерукотворный образ, как это было со святой Вероникой, а Жирар брал эти платки с собой, очевидно, как подарки благочестивым людям.

Мать Екатерины оказалась против воли соучастницей мошенничества. Тем не менее она боялась Жирара. Она начинала понимать, что он готов на все. Кто-нибудь (вероятно, Гиоль) сообщил ей по дружбе, что если она скажет хоть одно слово, то ее дочь не проживет и двадцати четырех часов.

Что же касается Екатерины, то она на этот счет никогда не лгала. В продиктованном ею сообщении об этом посте она прямо говорит, что это был венец с остриями, которые вонзались в голову до крови. Не скрывала она и происхождение тех маленьких крестиков, которые она дарила посетителям. Она заказала их у родственника, столяра из Арсенала, по модели, доставленной ей Жираром.

В Страстную пятницу она пролежала двадцать четыре часа в обмороке или «экстазе», всецело находясь на попечении Жирара, попечении, обессиливающем, убийственном. Она была на третьем месяце беременности. Он уже видел перед собой святую, мученицу, преображенную, а ее тело начинало округляться. Он и желал и боялся насильственной развязки путем аборта. Он сам подготовлял его, давая ей каждый день опасные капли, красноватые порошки.

Ему было бы приятнее видеть ее мертвой. Ее смерть выпутала бы его из затруднительного положения. А раз она была жива, то ему хотелось, по крайней мере, удалить ее от матери, спрятать в монастырь. Он знал эти учреждения, знал, как и Пикар, с какой ловкостью и тайной там умеют похоронить подобные истории. Он хотел послать ее или к картезианкам в Премоль или к клеристкам в Оллиуль. Он сделал ей подобное предложение еще в Страстную пятницу. Но она была так слаба, что ее боялись поднять с постели. Наконец, на пятый день Пасхальной недели, когда Жирар был в ее комнате, она почувствовала мучительный позыв и потеряла значительный сгусток крови. Он взял посуду и внимательно разглядывал ее у окна. Не подозревая ничего дурного, Екатерина позвала служанку и попросила вынести посуду. «Какая неосторожность!» – невольно воскликнул Жирар, несколько раз глупо повторяя эти слова.

Об аборте, которому подверглась девица Ложье, у нас меньше сведений. Она заметила свою беременность перед постом. У нее были странные судороги, объявлялись довольно смешные стигматы: один представлял собой след ножниц, которыми она себя ранила еще в то время, когда была белошвейкой, другой – простой лишай. Ее экстазы вдруг сменились нечистым отчаянием. Она плевала на распятие и кричала: «Где этот дьявол-монах, повергший меня в такое состояние? Не трудно обмануть двадцатидвухлетнюю девушку! Где он? Он бросил меня! Пусть придет!» Окружавшие ее женщины были сами любовницами Жирара. Они пошли за ним, но он не осмелился явиться на глаза разъяренной беременной девушки.

Так как кумушки были заинтересованы в том, чтобы было поменьше шума, то они, по всей вероятности, и сами без него нашли средство покончить с этим делом без всякого шума.

Был ли Жирар колдуном, как впоследствии утверждали? Так можно было бы подумать, видя, как он, не будучи ни молодым, ни красивым, легко увлек стольких женщин. Еще более странно, что несмотря на то, что он страшно скомпрометировал себя, он сумел подчинить в свою пользу еще и общественное мнение. На мгновение казалось, что он околдовал весь город.

На самом деле все обстояло гораздо проще. Могущество иезуитов было всем известно. Никто не рисковал вступить с ними в борьбу. Даже шепотом боялись плохо говорить о них. Большая масса духовенства состояла преимущественно из монахов нищенствующих орденов, не имевших ни сильных связей, ни высоких покровителей. Даже кармелиты, весьма ревнивые, уязвленные тем, что выпустили Екатерину из своих рук, даже и они молчали. Брат Екатерины, молодой доминиканец, на просьбы потрясенной матери вернулся к политике осторожности, сблизился с Жираром, потом привязался к нему не менее младшего брата и даже помогал ему в странной махинации, которая невольно наводит на ум, что Жирар обладал даром прорицания.

Бояться оппозиции приходилось только со стороны того человека, которого Жирар, по-видимому, более всех других поработил. Все еще находясь в полном подчинении, Екатерина, однако, уже обнаруживала легкие признаки грядущей пробуждавшейся независимости.

30 апреля во время прогулки за город, галантно устроенной Жираром, в которой участвовали как Гиоль, так и все стадо молодых святош, Екатерина впала в глубоко мечтательное настроение. Чудная весна, очаровательная в этой стране, обратила ее сердце к Богу. В припадке истинной религиозности она восклицала: «Только тебя, о Господи, я желаю! Только тебя! Даже ангелов твоих мне мало».

Одна из девушек, очень веселая, повесила себе на шею на провансальский манер маленький тамбурин. Екатерина последовала примеру других, прыгала, плясала, сделала себе из ковра пояс, разыгрывала цыганку и была готова на всякие безумства, чтобы забыться.

Она была очень возбуждена. В мае она получила от матери разрешение паломничать в Сен-Бом в церковь Мадлены, великой святой покаятельницы. Жирар согласился отпустить ее только под присмотром двух верных ему женщин – Гиоль и Ребуль. Хотя дорогой с ней моментами и случались еще экстазы, ей, однако, надоело быть пассивным орудием духа-насильника (адского ли или небесного – все равно), который ее смущал и волновал. Год ее одержимости подходил к концу. Разве она не свободна? Покинув мрачный, колдовской Тулон, очутившись на свежем воздухе, на природе, под лучами солнца, бедная пленница снова обрела свою душу, восстала против души чужой, осмелилась стать собой, осмелилась желать. Обе шпионки Жирара были смущены. По возвращении они предупредили его о происшедшей с ней перемене. Он сам скоро убедился в ней. Она не поддавалась больше экстазу, хотела подчиняться, казалось, только разуму.

Он надеялся держать ее в руках очарованием и авторитетом, наконец, одержимостью и плотской привычкой.

Ничего не выходило. Юная душа, не столько завоеванная, сколько захваченная врасплох (и притом предательски), незаметно пробуждалась к естественной жизни. Он был оскорблен. От прежней профессии педанта, тирана детей, которых он мог по желанию наказывать, тирана монахинь, не менее зависимых, он сохранил ревнивое отношение к своей власти. Он решил снова подчинить себе Екатерину, наказав ее за этот первый маленький бунт, если так можно было назвать робкий порыв порабощенной души к освобождению.

22 мая, когда по своему обыкновению она исповедовалась у него, он отказал ей в отпущении на том основании, что она очень грешна, что завтра он должен наложить на нее большое, очень большое наказание.

Какое? Пост? Но она и без того была до последней степени истощена. Продолжительные молитвы – другая епитимья – были не в духе исповедника-квиетиста, и он запрещал их. Оставалось – телесное наказание, бичевание. Это было наказание общераспространенное, практиковавшееся как в монастырях, так и в школах. Это наказание применялось так просто и сокращенно, что наказание налагалось во времена более первобытные и грубые даже в самой церкви. Из фабльо, этих наивных картин нравов, мы узнаем, что священники после исповеди тут же, на месте, позади исповедальни, били мужа и жену. Так же наказывались школьники, монахи и монахини.

Жирар знал, что Екатерина, не привыкшая к позору, отличавшаяся большой стыдливостью (только во сне, бессознательно, подвергавшаяся бесстыдному обращению), будет страшно страдать от непристойного наказания, будет сломлена им, потеряет последнюю силу сопротивления. Больше всякой другой женщины она будет оскорблена в своем женском тщеславии. Она столько страдала, столько постилась! Потом аборт! Ее и без того хрупкое тело казалось тенью. Тем более она боялась, без сомнения, показывать другим это бедное, худое, истерзанное, страдающее тело. Колени ее распухли, и она до крайности стыдилась другого маленького недомогания, которым она тогда страдала.

У нас нет мужества рассказать, что последовало. Прочтите три ее показания, столь наивные, столь глубоко искренние, данные без присяги, показания, во время которых она считала своей обязанностью говорить даже о том, что ей не следовало бы говорить в своих интересах, даже о том, чем можно было жестоко воспользоваться против нее.

Первое показание было ею дано нечаянно церковному судье, посланному, чтобы ее застигнуть врасплох. В каждом слове вы чувствуете голос юного сердца, говорящего перед самим Богом. Второе было дано магистрату, заменявшему короля, гражданскому и уголовному судье в Тулоне, наконец, третье – на заседании парламента в Эксе.

Заметьте, что все три показания, вполне совпадающие, напечатаны в Эксе на глазах ее врагов, в книге, в которой (как я ниже выясню) хотели смягчить вину Жирара и обратить внимание читателя на все, что могло говорить против Кадьер. И однако издатель не счел возможным освободить себя от обязанности поместить эти показания, отягчавшие того, к кому он был расположен.

Чудовищное безрассудство! Жирар сначала запугал несчастную девушку, а потом недостойным, варварским образом использовал ее страх. Любовь отнюдь не является в данном случае смягчающим вину обстоятельством. Он вовсе не любил ее. И в этом весь ужас дела. Читатель помнит опасные лекарства, которые он ей давал, читатель потом увидит ее беспомощность. Он не хотел ей простить, что она лучше остальных опустившихся женщин, что она соблазнила его (так невинно) и скомпрометировала его. Менее же всего он хотел простить ей, что у нее была душа. Он мечтал только об одном: сломить ее, и когда она порой говорила: «Я чувствую, я долго не проживу», он исполнялся надежды на ее близкую смерть. Какой преступный разврат.

Он осыпал гнусными поцелуями это бедное, надломленное тело, смерть которого он увидел бы с удовольствием.

Как объяснял он ей подобное возмутительное противоречивое поведение, такую смесь ласк и жестокости? Выдавал ли он их за испытание ее послушания и терпения? Или становился он смело на точку зрения Молиноса: «Грехом умерщвляй грех»? А она относилась ли серьезно ко всему этому? Или, быть может, она поняла, что эта игра в правосудие, в искупление, в покаяние не более, как разврат?

Она не хотела отдавать себе ясного отчета во всем этом, находясь после 23 мая, в июне месяце, когда наступило разнеживающее жаркое время года, в странном состоянии нравственного распада. Она подчинялась своему господину, немного боясь его, боясь своей странной рабской любви, продолжая играть комедию, подвергаясь каждый день маленькому наказанию. Жирар так мало берег ее, что нисколько не скрывал от нее своих сношений с другими женщинами. Он хотел отправить ее в монастырь. А пока что она продолжала быть его игрушкой. Она это видела и не протестовала.

Слабая и еще более надломленная постыдным обращением с ней, все более погружаясь в печаль, она не дорожила жизнью, то и дело повторяя слова (приятные для Жирара): «Я чувствую, я скоро умру».

Игуменья монастыря Оллиуль была еще очень молода для занимаемого ею места; ей было только 38 лет. Она была не глупа, жива, также быстро проникалась любовью, как и ненавистью, обладала одинаково легко воспламенявшимися сердцем и чувственностью, была лишена такта и чувства меры, необходимых для управления монастырем.

Монастырь имел два разных источника существования. С одной стороны, некоторые монахини, происходившие из консульских семейств, сделали значительные вклады и жили, как хотели. Они жили с монахами-францисканцами, управлявшими монастырем. С другой – эти монахи, орден которых был распространен не только в Марселе, но и повсюду, доставляли им пансионерок и плативших за свое содержание послушниц. Для детей подобная близость была чревата опасностями. Доказательство – дело Обани.

Здесь не существовало затворнической жизни. Монастырский устав не отличался строгостью. В жаркие летние ночи в этом африканском климате (особенно ложившемся тяжестью на запертых в оллиульском ущелье затворниц) монахини и послушницы пользовались полной свободой, уходили и приходили. То, что мы видели в Лудене в 1630 г., повторилось и в Оллиуле в 1730 г. Большинство монахинь (двенадцать из пятнадцати, живших в монастыре), заброшенные монахами, предпочитавшими знатных дам, были несчастными существами, скучавшими, обойденными. Единственным их утешением были разговоры, ребяческие выходки и особого рода интимности между собою и с послушницами.

Игуменья боялась, что Екатерина слишком многое увидит, и не хотела ее принять. Потом вдруг передумала. В очаровательном письме, более лестном, чем могла ожидать от такой дамы молоденькая девушка, она выразила надежду, что та откажется от руководства Жирара. Игуменья не думала собственно отдать ее в руки обсервантов, не обнаруживавших в этом отношении никаких способностей. У нее явилась пикантная, смелая мысль взять Екатерину в свои собственные руки и стать ее духовной руководительницей.

В высшей степени тщеславная игуменья рассчитывала присвоить себе это диво, потихоньку подчинить себе девушку, убежденная, что она понравится ей больше, чем немолодой исповедник-иезуит. Она использовала бы в таком случае молодую святую в интересах своего монастыря.

Игуменья оказала ей большую честь и встретила ее на пороге, у дверей, выходивших на улицу, поцеловала, завладела ею и повела наверх в свою прекрасную комнату, говоря, что она будет разделять ее с ней. Игуменья была восхищена ее скромностью, ее болезненной миловидностью, ее таинственным и трогательным своеобразием. Екатерина очень устала от поездки, хотя она и длилась недолго. Игуменья хотела ее уложить, притом в своей собственной постели. Она заявила ей, что так ее любит, что хочет разделить с нею ложе, что они будут спать рядом, как сестры.

Быть может, она чересчур далеко зашла в осуществлении своего плана. Было бы достаточно, если бы святая просто жила в ее комнате. Такая странная слабость, как желание спать с ней на одной постели, слишком подчеркивала ее положение фаворитки. Такая интимность, бывшая среди дам в большой моде, в монастырях была запрещена, практиковалась только тайком, и игуменье не следовало бы подавать подобного примера.

Дама была удивлена, когда молодая девушка обнаружила колебания, которые, по-видимому, объяснялись не только ее стыдливостью и скромностью. Не были они вызваны и личностью игуменьи, казавшейся более молодой, чем бедная Кадьер, находившейся в расцвете сил и здоровья, которые она хотела сообщить и молодой больной. Она настаивала с нежными просьбами, рассчитывая, что такая постоянная близость лучше всего заставит ее забыть Жирара. Выслушивать исповедь монахинь (что разрешается святой Терезой) было манией игумений, их самой заветной претензией. А такие отношения сложились бы сами собой, если бы план игуменьи осуществился. Молодая девушка сообщала бы духовнику только мелочи и открывала бы свое сердце только ей единственной. Вечером, ночью, покоясь на подушках, ласкаемая любопытной игуменьей, она рассказала бы не одну тайну, свою и чужую.

Сначала Екатерина не смогла отклонить настойчивые просьбы игуменьи. Она спала с ней. Игуменья воображала, что крепко держит ее в своих руках двояким образом, противоположными средствами: как святую и как женщину, то есть как нервную, чувствительную девушку, не чуждую слабостей, быть может, чувственности. Она приказала записать ее житие, все ее слова, все, что сходило с ее уст. Она собирала самые ничтожные подробности о ее физическом состоянии и посылала эти бюллетени в Тулон. Она была готова сделать из нее своего кумира, свою миленькую, маленькую куклу. На таком скользком пути как было не увлечься! Екатерина почувствовала беспокойство и как бы страх. Она сделала над собой усилие, на которое едва ли можно было считать способной эту пассивную, слабую девушку. Она смиренно попросила позволения покинуть это голубиное гнездышко, эту слишком мягкую кровать, хотела отказаться от подобной изнеженности, чтобы жить общей жизнью с послушницами или пансионерками.

Игуменья была поражена, уязвлена, оскорблена, рассердилась на нее, такую неблагодарную, и никогда не могла ей этого простить.

Тем больше сочувствия нашла Екатерина у других. Начальница послушниц, госпожа де Леско, парижская монахиня, чуткая и добрая, была гораздо лучше игуменьи. Она, по-видимому, поняла, кем была эта девушка – бедная жертва судьбы, юное сердце, страстно любившее Бога, но отмеченное фатальными странностями, которые должны были повергнуть ее в позор, довести до зловещей развязки. Она старалась только о том, чтобы охранять ее, Уберечь ее от неблагоразумных поступков, объяснить и извинить то, что в ней было наименее достойно извинения.

За исключением двух или трех знатных дам, живших с монахами и мало интересовавшихся возвышенно-утонченной набожностью, все любили Екатерину, видели в ней ангела небесного. Их ничем не отвлекаемая чувствительность сосредоточилась на ней, как на единственном предмете. Они считали девушку не только религиозной и сверхъестественно благочестивой, но и добрым ребенком, милым и забавным. Монахини уже не скучали больше. Она занимала их, рассказывала свои сны, настоящие сказки, в смысле искренности, неизменно дышавшие нежностью. «По ночам я везде бываю, даже в Америке (говорила она). Я оставляю всюду письма, призываю людей обратиться. Сегодня ночью я приду к вам, хотя бы вы и заперлись. Мы вместе сольемся с сердцем Иисуса».

И чудо! В полночь все удостоились (рассказывали они) этого очаровательного визита. Им казалось, что Екатерина целует их и заставляет слиться с сердцем Иисуса. Им было и страшно и радостно. Наиболее нежная и легковерная из них уроженка Марселя, сестра Рембо испытала это счастье пятнадцать раз в три месяца, то есть почти каждую неделю.

То было более, как иллюзия. Это доказывается тем, что Екатерина была одновременно у всех. Однако игуменья была оскорблена; сначала она просто ревновала, так как она одна не удостоилась этого счастья, потом поняла, что как бы ни ушла девушка в свои мечты, она слишком хорошо узнает от стольких интимных подруг скандальную хронику монастыря.

Ее почти и не скрывали. Так как Екатерина узнавала все путем интуиции, то ей казалось, что она узнала об этой скандальной хронике благодаря откровению. Снова сказалась ее доброта. Ей стало глубоко жаль Бога, которого так оскорбляли. И на этот раз она также решила, что должна расплатиться за других, избавить грешников от заслуженного наказания, беря на себя жестокую ярость дьяволов.

Все эти мысли обрушились на нее 25 июля, в Иванов день. Она находилась вечером в доме послушниц с сестрами, как вдруг упала навзничь, извиваясь, крича, теряя сознание. Когда она пришла в себя, послушницы окружили ее, с нетерпением ожидая, что она скажет. Начальница, госпожа Леско, однако, угадала, что та хочет сказать, поняла, что она губит себя, подняла ее и повела прямо в свою комнату, где она оказалась вся в ссадинах и в окровавленной рубашке.

Почему покинул ее Жирар среди этой внутренней и внешней борьбы!

Она не могла понять его! Она так нуждалась в опоре! А он не приходил, а если приходил, то только редко, на минутку, в приемную. Она написала ему 21 июня (писали ее братья, она умела читать, писала же она плохо). Она звала его настойчиво и горячо. А он ссылался на то, что должен проповедовать в Гиер, что у него болит горло и т. д.

Как это ни невероятно, сама игуменья пригласила Жирара.

Она беспокоилась, без сомнения, что Екатерина могла знать подробности из интимной жизни монастыря. Уверенная в том, что девушка передаст их Жирару, она хотела предупредить ее. И вот она написала иезуиту лестную и нежную записку, прося его зайти сначала к ней, если он посетит монастырь, так как она желает втайне быть его ученицей, как смиренный Никодим был учеником Христа.

«Под вашим руководством я могла бы потихоньку делать большие успехи по пути добродетели в силу священной свободы, которую дает мне занимаемое мною место. Предлогом же может служить наша претендентка».

Этот странный и легкомысленный шаг доказывает, что в голове игуменьи не все было в порядке. Когда ей не удалось вытеснить Жирара из сердца Екатерины, она задумала вытеснить Екатерину из сердца Жирара.

Она действовала натиском, без дальнейших предисловий, рубила сплеча, как знатная дама, еще интересная, уверенная, что ее слова примут к сведению, и идя так далеко, что заговорила о свободе, которой она пользуется.