Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Ведьма

ModernLib.Net / Европейская старинная литература / Мишле Жюль / Ведьма - Чтение (стр. 6)
Автор: Мишле Жюль
Жанр: Европейская старинная литература

 

 


Его ночной шабаш был лишь слабым пережитком язычества. Он почитал луну, боялся ее, так как она влияет на земное благосостояние. Старухи поклоняются ей и сжигают маленькие свечки в честь Дианом (Диана – Луна – Геката). По-прежнему преследует женщин и детей луперкалий, правда, под маской, как черное лицо привидения Аллекена (Арлекина). Исправно празднуется pervigilium Veneris (1 мая). В ночь на Ивана Купала убивают козла, чтобы отпраздновать сабасии. Во всем этом нет ни тени насмешки. То невинный карнавал крепостного.

Около 1000 г. церковь почти закрыта для народа, не понимающего ее языка. В 1100 г. народ уже не понимает службу. «Когда на церковной паперти разыгрывается мистерия, то он запоминает больше комические эпизоды, быка, осла и т. д. Он слагает по этому поводу рождественские песни, все более и более насмешливые (настоящая литература шабаша).

***

Как не предположить, что великие и страшные возмущения XII в. оказали свое влияние на эти мистерии, на эту ночную жизнь волка, дичи, как называли крестьянина жестокие бароны. Возможно, что эти возмущения часто начинались на этих ночных праздниках. Великие бунтовщические общения между крепостными (когда один пил кровь другого или они ели землю вместо гостии), может быть, также происходили на шабаше. Может быть, и тогдашняя «Марсельеза», которую пели чаще ночью, чем днем, также является песнью шабаша.

В 1200 г. крышка гроба закрывается. Сев на нее, папа и король придавили человека своей огромной тяжестью. Забыл ли он тогда свою ночную жизнь? Нисколько! Напротив, старые языческие пляски стали тогда, вероятно, более бешеными. Антильские негры отправляются после целого ужасного дня жары и труда плясать за шесть лье. Так и крепостной. К пляске, вероятно, примешивались веселые взрывы мести, сатирические фарсы, насмешки и карикатуры на сеньора и попа... Целая ночная литература, не имевшая никакого представления о литературе дня, даже очень малое о буржуазных фабльо.

***

Таков смысл шабаша до 1300 г. Чтобы он принял поражающую форму открытой войны, объявленной Богу, нужно еще многое. Необходимо было не только опуститься на самое дно отчаяния, но и потерять всякое благоговение.

Случилось это в XIV веке, в эпоху авиньонского пленения и великой схизмы, когда двуглавая церковь не походила больше на церковь, когда все дворянство и король, попав в постыдный плен к англичанам, притесняют мужика, чтобы выжать из него выкуп. Тогда шабаш облекается в грандиозно страшную форму Черной мессы. Эта дьявольская драма была в XIII в. еще невозможной или она вызвала бы ужас.

Она была невозможна и в XV в., когда наступило истощение, когда истощилась даже скорбь. Никто не решился бы тогда придумать такое чудовищное явление. Оно принадлежит веку Данте.

То был внезапный взрыв бешенства, доведший нечестие до высоты народного гнева. Чтобы уяснить себе сущность этого гнева, необходимо вспомнить, что народ, воспитанный духовенством в вере, и между прочим в вере в чудо, не только не имел никакого представления о неизменности законов мироздания, а ждал в продолжение столетий чуда, которое не явилось. Тщетно звал он его в день последней крайности и страшного отчаяния. И тогда небо показалось ему союзником его жестоких палачей, само показалось ему жестоким палачом.

Так возникли Черная месса и Жакерия.

Одна из своеобразных черт этого века заключается в том, что женщина, почти порабощенная, тем не менее господствует в сотне ярких форм. Она является тогда наследницей ленов, приносит королю целые королевства. Она здесь на земле, а еще более на небесах возведена на престол. Мария вытеснила Христа. Святой Франциск и святой Доминик видели в ее груди три царства. В беспредельных глубинах Благости она топит грехи, даже больше, она разрешает грешить. (Прочтите легенду о монахине, место которой занимает Дева, в то время как та отправляется на свидание со своим любовником).

На самом верху, в самом низу – везде женщина. Беатриче живет на небе, среди звезд, тогда как Жан де Мен проповедует в «Романе о Розе» общность жен.

***

Чистая ли, грязная ли – она повсюду и везде. О ней можно сказать, что Раймонд Луллий сказал о Боге: «Где он находится? – Везде!»

На небе и в поэзии прославляемой женщиной является однако, не плодовитая мать, окруженная венцом детей, а дева, бесплодная Беатриче, которая рано умирает.

Говорят, красивая англичанка появилась в 1300 г. во Франции проповедовать искупление женщины. Себя она считала мессией этого искупления.

Черная месса первоначально, может быть, была этим искуплением Евы, проклятой христианством. На шабаше женщина исполняет всякие функции. Она – жрица, алтарь, гостия, к которой приобщается весь народ. Она – почти само божество.

Многое внесено в шабаш народом, но не все. Крестьянин ценит только силу. Женщиной он не очень дорожит. Это ярко обнаруживается в наших старинных обычаях. Народ не уступил бы женщине того господствующего места, которое она здесь занимает. Она сама его захватила.

Я охотно верю, что шабаш в его тогдашней форме был делом женщины, женщины, охваченной отчаянием, какою и была тогдашняя ведьма. В XIV в. она видит, как перед ней открывается ожидающая ее ужасная дорога пыток и казней, триста, четыреста лет, освещенных заревом костров. Начиная с XIV в. ее медицинские знания объявлены колдовством, ее лекарства преследуются, как яды. Невинное чародейство, которым прокаженные пытались тогда облегчить свои страдания, приводит к избиению несчастных. Папа Иоанн XXII велит содрать кожу с епископа, заподозренного в колдовстве. Лицом к лицу с таким слепым гнетом большая или меньшая смелость одинаково рискованны. Смелость растет по мере роста опасности. Ведьма может отважиться на все.

Братство человечества, вызов христианскому небу, противоестественный культ бога природы – таков сокровенный смысл Черной мессы. Алтарь был воздвигнут великому взбунтовавшемуся крепостному, тому, кого обидели, старому опальному, несправедливо изгнанному с неба «духу, сотворившему землицу господину, позволяющему растениям произрастать». Таковы были те титулы, под которыми его почитали люцифериане, его поклонники, и, по очень правдоподобному предположению, храмовники.

Великим чудом в то нищенское время было то обстоятельство, что для ночной братской трапезы находили то, чего не нашли бы днем. Не без опаски ведьма заставляла более богатых вносить свою долю, собирала их приношения. Любовь к ближнему была в своей сатанинской форме преступлением и заговором, своего рода бунтом и потому имела огромную силу. Люди отказывали себе в обеде, чтобы сберечь его для общего ужина.



Договор с дьяволом. Гравюра из «Демонолятрии» Н. Ремигия

Представьте себе на обширной пустоши, часто около старого кельтского долмена, на опушке леса такую сцену: с одной стороны, ярко освещенная пустошь, великое народное пиршество, а с другой – ближе к лесу, хоры той церкви, куполом которой является небо. Под хорами я подразумеваю холмик, до известной степени господствующий над местностью. А между этими двумя сценами смолистые костры, бросающие желтое пламя, раскаленные докрасна угли, дым, всему придающий фантастический вид.

В глубине ведьма воздвигает своего Сатану, большого Сатану из дерева, черного и косматого. Рога на голове и стоящий около него козел напоминают Вакха. Мужские атрибуты указывают на Пана или Приапа. Мрачная фигура, которую каждый видел по-своему. Одни находили в нем только ужас, других поражала печальная гордость, в которую, казалось, был погружен вечный изгнанник...

Его жрицей всегда является старуха (почетный титул). На самом деле она может быть очень молодой. Ланкр упоминает о семнадцатилетней ведьме, красивой и страшно жестокой. Невеста дьявола не может быть ребенком. Она должна быть тридцати лет, как Медея. Это образ красоты страдания, с глубоким взором, трагическая и нервная, с длинными змеевидными беспорядочно рассыпанными волосами, с целым потоком черных, неукротимых волос. На ее голове, быть может, покоится венок из вербены, могильный плющ и фиалки смерти.

Она отсылает детей (до ужина). Начинается месса.

«Спаси меня, господин, от лицемеров и насильников (от священника и сеньора)».

Потом следует феодальный поцелуй, как при вступлении в орден храмовников, поцелуй, вместе с которым человек отдает все – стыдливость, чувство достоинства, волю... Теперь очередь для жрицы принести жертвоприношение. Деревянное божество принимает ее, как некогда Пан или Приап. В соответствии с языческой формой обряда она отдается ему, на мгновенье садится на него, как Delphica на треножник Аполлона. Так получает она от него душу, жизнь, плодородие. Потом не менее торжественно она очищается.

***

Месса прервана для пирушки. Если благородная знать пирует с мечом на боку, то здесь, напротив, на братском пиршестве не видно ни оружия, ни даже ножей.

Каждый имеет при себе в качестве хранительницы мира женщину. Родственница ли, жена ли, старая или молодая – необходимо, чтобы с ним была женщина. Какой напиток переходил из рук в руки: мед, пиво, вино, хмельной сидр или грушевая наливка? (Два последних напитка появляются в XII в.). Появляются ли за этим столом и напитки, вызывающие бред, с их опасной примесью белладонны? Несомненно нет. За столом были дети. К тому же крайнее возбуждение помешало бы пляске. Эта хороводная пляска, знаменитое ronde du Sabbat, в достаточной степени отвечала этой первой ступени опьянения. Откинув назад руки, не видя друг друга, они вращались спиной к спине. Спины часто касались, впрочем, друг друга. Каждый постепенно терял сознание самого себя, не представлял он себе и ту, которая была рядом с ним. Старуха переставала быть старухой. Чудо дьявола! Она снова становилась женщиной, желанной, отдававшей свою любовь всем и каждому.

***

В тот момент, когда толпа, слившись в головокружительной пляске, чувствовала себя единым телом как под влиянием близости женщин, так и под влиянием смутного чувства братства, она возвращалась к мессе...

Распростершись во прах, всем своим униженным телом, со своими пышными черными шелковистыми волосами она (гордая Прозерпина) отдавала себя.

Впоследствии в этой фазе праздника творились всякие нескромности. Но тогда среди невзгод XIV в., в страшные времена чумы и голода, в эпоху Жакерии и гнусных разбойничьих набегов молодецких компаний, действие этого обряда на находившуюся в опасности толпу было более чем серьезное. Если бы собрание застигли, то ему пришлось бы плохо. В особенности же рисковала ведьма, и в этой смелой позе она, несомненно, отдавала свою жизнь. И это тем более, что она подвергалась целому аду мук, таких мук, которые трудно описать. Ее рвали щипцами, ей ломали кости, вырывали груди, медленно сдирали кожу (как поступили с колдуном – кагорским епископом), ее медленно жарили на углях: ее ожидала медленная агония.

Все собравшиеся были, несомненно, взволнованы, когда над самозабвенной, униженной женщиной творили молитву и приносили жертву во имя жатвы. Духу земли, позволяющему хлебу произрастать, приносили в дар хлеб. Птицы, поднимаясь ввысь (очевидно, с груди женщины), несли богу свободы вздохи и обеты крепостного. О чем они просили? Чтобы мы, их далекие потомки, стали свободными[4].

XII. Шабаш


И вот толпа сбросила с себя иго, почувствовала в себе уверенность. Крепостной, на мгновение свободный, является королем на несколько часов. Немного осталось времени. Уже меняется окраска неба, и звезды закатываются. Еще одно мгновение, и суровая заря вернет его в рабство, под вражий глаз, под тень замка, под тень церкви, к однообразному труду, к вечной скуке, регулируемой звоном двух колоколов, из которых один говорит «всегда», другой – «никогда». И кажется, будто каждый из них, кроткий и угрюмый, звучит в нем самом.

Пусть же у него будет по крайней мере этот короткий миг. Пусть каждый из обойденных будет богат хоть раз и найдет здесь осуществление своих грез. Нет такого несчастного, такого истерзанного сердца, которое не отдавалось бы порой мечтам, безумному желанию, которое не говорило бы: «О, если бы это случилось».

Мы уже упомянули, что единственные подробные описания шабаша, дошедшие до нас, относятся к более поздней эпохе, к временам мира и счастья, к последним годам Генриха IV, когда Франция снова была в расцвете. То были годы благоденствия и изобилия, совершенно не похожие на темную годину, когда процветал шабаш.

Ланкр и другие писатели изо всех сил стараются, чтобы мы представляли себе третий акт похожим на кермесе Рубенса, на беспорядочную оргию, на большой бал наизнанку, допускающий всякое половое общение, в особенности между близкими родственниками. Если верить этим авторам, стремящимся только к тому, чтобы вызвать ужас, заставить трепетать от страха, то главной целью шабаша, специальной доктриной Сатаны был инцест: на этих огромных сборищах (иногда участвовало 12 000 человек) самые чудовищные акты совершались открыто, на виду у всех.

Этому трудно поверить. Те же авторы приводят факты, явно противоречащие такому цинизму. Они утверждают, что на шабаш приходили парами, что на пиршестве сидели парами, что если кто появлялся в одиночку, то к нему приставляли юного дьявола в качестве спутника и хозяина. Они сообщают, что ревнивые влюбленные не боялись приходить туда и приводить своих любопытных красавиц.

Далее видно, что народ посещал шабаш целыми семьями, с детьми. Их отсылали только на время первого акта, тогда как они могли участвовать в пиршестве, при службе и т. д. Это доказывает, что на шабаше царило некоторое приличие. Впрочем, сцена разделялась на две части. Семейные оставались на ярко освещенной пустоши. Только за фантастической завесой смоляного дыма начинались более мрачные пространства, где можно было уединиться.

Несмотря на свою враждебную позицию, судьи – инквизиторы вынуждены признаться, что на шабаше царил дух кротости и мира. Ни одна из трех отталкивающих черт, характерных для пиршеств знати, здесь не повторялась. Ни шпаг, ни дуэлей, ни столов, забрызганных кровью! Никаких учтивых вероломств с целью унизить лучшего друга. Что бы там ни говорили, нечистое братство храмовников здесь было и не нужно и не известно: на шабаше женщина была всем.

Что же касается инцеста, то необходимо оговориться. Всякие половые сношения между родственниками, даже такие, которые теперь считаются самыми дозволенными, тогда признавались преступными. Современный закон, воплощение чуткости, понимает сердце человека и заботится о благе семьи. Он разрешает вдовцу жениться на сестре покойной жены: можно ли найти лучшую мать для ее детей? Он позволяет дяде взять под свою защиту племянницу, вступив с ней в брак. В особенности же он разрешает жениться на двоюродной сестре, которую будущий муж знает, иногда любил с детства, которая была подругой его первых игр и к которой хорошо относится и его мать, заранее отдавшая ей свое сердце.

В средние века все это считалось инцестом.

Жениться на двоюродной сестре даже в шестом поколении считалось делом чудовищным. В своей деревне найти жену было невозможно, так как родство воздвигало столько препятствий. Надо было искать в другом месте, подальше. Отдельные деревни тогда мало общались, люди не знали друг друга, ненавидели своих соседей. В праздничные дни деревни неизвестно, во имя чего устраивали кулачные бои. Искать себе невесту в деревне, с которой дрались, куда явиться было опасно, представляло немалый риск.

Другое затруднение! Сеньор молодого крепостного запрещал ему брать жену из соседнего поместья. В противном случае он становился бы крепостным барина жены, был бы для того потерян.

Выходило таким образом, что священник запрещал жениться на двоюродной сестре, а сеньор на чужой. Поэтому многие вовсе не вступали в брак.

В итоге случилось именно то, чему хотели помешать. На шабаше торжествовали естественные склонности. Молодой парень находил здесь ту, которую знал давно, давно любил: когда ему было десять лет, его уже называли ее маленьким мужем. Он предпочитал именно ее и мало думал о канонических запрещениях.

Кто хорошо знаком со строем средневековой семьи, тот не поверит велеречивым обвинениям, свидетельствующим о беспорядочном смешении, увлекающем будто толпу на шабаше. Напротив, он не сомневается, что каждая небольшая группа, замкнутая и сосредоточенная в себе, ни за что не впустит к себе чужого.

Крепостной, не очень ревнивый (по отношению к близким), но бедный и несчастный, страшно боится ухудшить свое положение, производя на свет детей, которых не будет в состоянии прокормить. Священник, феодал хотели бы увеличить число крепостных, хотели бы, чтобы крестьянка всегда была беременна: на эту тему говорились самые странные проповеди, произносились порой страшные упреки и угрозы. Тем упрямее и благоразумнее был крестьянин. Бедная женщина, которая не могла рожать детей жизнеспособных, которая рожала только для того, чтобы плакать, боялась беременности. Она осмеливалась посещать ночные празднества только потому, что ее настойчиво успокаивали уверением: «Никогда женщина не возвращается с них беременной»[5].

Женщины приходили на шабаш, привлеченные пирушкой, пляской, светом, развлечением, а не мыслью о плотском наслаждении. Последнее доставляло одним только страдание. Другие испытывали отвращение к суровому очищению, следовавшему за любовью с целью ее сделать бесплодной. Не беда. Они готовы были подчиниться всему, лишь бы только не увеличить нужду, не родить несчастного, не дать сеньору нового крепостного.

То был крепкий заговор, прочное соглашение, ограничивавшее любовь семьей, исключавшее чужих. Доверяли только родственникам, объединенным единым рабским игом, носившим ту же тяжесть повинностей и не желавшим ее усугублять.

Таким образом, на шабаше были невозможны ни общее увлечение, ни беспорядочное смешение массы. Совсем напротив. Всюду замкнутые группы, ревниво оберегавшие свою замкнутость. Это делало шабаш бессильным, как возмущение. Толпа не смешивалась. Озабоченная мыслью о бесплодии, семья старалась обеспечить его, сосредоточиваясь в себе, в любви к ближним родственникам, то есть к заинтересованным. Под влиянием такого грустного, холодного и нечистого порядка омрачались самые нежные мгновения. Увы! Вплоть до любви все было нищетой и бунтом.

***

То было жестокое общество. Власть говорила: «Женитесь и выходите замуж». Но она же сооружала целый ряд препятствий в виде крайней нищеты и суровых канонических запретов. Проповедовали необходимость чистоты, а последствия были как раз обратные. В христианской форме продолжал безраздельно царить восточный патриархат.

Семьей обзаводился только старший. Младшие братья, сестры работали под его наблюдением и для него. В одиноких фермах южных гор, вдали от соседства и женщин, братья жили с сестрами, бывшими их служанками и принадлежавшими им всецело. То были нравы, аналогичные описанным в книгах Бытия, аналогичные браку парсов, обычаям, еще до сих пор существующим среди некоторых пастушеских племен Гималаев.

Еще печальнее было положение матери. Не она женила сына. Она не могла соединить его с родственницей, выбрать себе невестку, которая будет хорошо к ней относиться. Сын женился (если мог) на девушке из отдаленной деревни, часто враждебной, и ее вторжение в семью ложилось тяжелым бременем на его братьев и сестер, на бедную мать, которую чужая часто прогоняла. Это так, как ни трудно этому поверить. Во всяком случае мать третировали: ее прогоняли от очага, от стола.

(Швейцарский закон запрещает лишать мать ее места у пылающего очага). Мать страшно боялась, что сын женится. Положение ее, однако, не было лучше, если он не женился. Она все равно была не более, как служанкой молодого домохозяина, наследовавшего все права отца, даже право бить ее. Я сам видел на юге, как двадцатипятилетний сын бил свою пьяную мать!

***

Насколько часто это имело место в те дикие времена? Чаще сам сын возвращался с праздника полупьяный, плохо сознавая, что делает... У них только одна комната, одна кровать (двух никогда не бывало). Матери боязно. Сын видел своих женатых друзей, и мысль эта его раздражает. Отсюда слезы, крайняя слабость, жалкая беспомощность. Несчастная, находящаяся под угрозой своего единственного божества, своего сына, впадала в отчаяние, находясь в таком противоестественном положении, и сердце ее разрывалось на части. Она пытается заснуть, не обращать внимания. И вот случалось почти бессознательно для обоих то, что и теперь еще так часто бывает в бедных кварталах больших городов, где несчастная, насилуемая и запуганная, позволяет делать с собой все. Отныне покоренная и, несмотря на угрызения, покорившаяся своей участи, она влачит жалкую жизнь рабы, жизнь постыдную и скорбную, полную тревог и страха, так как с каждым годом увеличивалось расстояние между их возрастами и отдаляло их друг от друга. Тридцатишестилетняя женщина могла еще удержать при себе двадцатилетнего сына. Но в пятьдесят лет и позже – увы! – что должно было случиться. С великого шабаша, где встречались отдаленные деревни, он мог привести чужую, юную госпожу, неизвестную, жестокую, без сердца и без жалости, которая отнимет у нее сына, очаг, постель, дом, который она сама своими руками создала.

Если верить Ланкру и другим, Сатана вменял сыновьям в заслугу, если они оставались верны матерям, считал это преступление добродетелью. Если это так, то можно предположить, что женщина защищала женщину, что ведьма становилась на сторону матери против невестки, которая послала бы ее нищенствовать с посохом в руке.

Ланкр утверждает далее, что «ведьма происходила от любви между матерью и сыном». Так, в Персии маг, говорят, родился от такого же гнусного брака. Тайны магии сохранялись таким образом в семье, которая обновлялась внутри себя самой.

В силу нечистого заблуждения люди думали, что воспроизводят невинную земледельческую мистерию, вечный круг растительной жизни, где зерно, посеянное в ту же борозду, вновь родит зерно. Менее чудовищный брак между братом и сестрой, обычный на Востоке и в Греции, был холоден и почти бесплоден. От него благоразумно отказались и к нему едва ли вернулись бы, если бы дух возмущения, вызванный нелепо суровыми законами, не бросился в противоположную крайность. Противоестественные законы создали, таким образом, под влиянием ненависти противоестественные нравы.

Жестокое, проклятое время, чреватое отчаянием!

***

Однако мы увлеклись рассуждениями.

Уже почти рассвет. Еще мгновение, и пробьет час, который рассеет духов. Ведьма чувствует, как вянут на ее голове печальные цветы. Прощай, царский скипетр! Прощай, быть может, жизнь! Что будет, если день снова озарит ее?

Что сделает она с Сатаной? Бросит в огонь? Превратит в пепел? Он ничего лучшего не желает. Он очень хорошо знает, он – хитроумный, – что единственное средство жить, возрождаться – это умереть.

Умрет ли он, могучий заклинатель мертвецов, дарующий тем, кто плачет, единственно возможную на земле радость: угасшую любовь и милую сердцу мечту? Нет! Он уверен, что будет жить. Умрет ли могучий дух, который, увидя творение проклятым, природу, лежащую на земле, как грязный грудной младенец, сброшенный церковью с ее ризы, поднял ее и прижал к своей груди? Это невозможно! Умрет ли он, единственный врач средневековья, больного века, который он спас своими ядами, сказав: «Живи, глупец!»

Уверенный в том, что будет жить, он умирает с легким сердцем; как фокусник, он ловко сжигает прекрасную шкуру козла и исчезает в огне костра, в сиянии зари.

А она, та, которая сотворила Сатану, которая сделала все – и добро и зло, которая покровительствовала любви, преданности, преступлениям – что будет с ней?

Она одна на покинутой пустоши.

Она вовсе не пугало для всех, как говорят иные. Многие будут ее благословлять. Не один нашел ее прекрасной, не один охотно продал бы свое место в раю за право приблизиться к ней. И, однако, кругом пропасть. Ее слишком боготворят и – слишком боятся ее, эту всемогущую Медею с прекрасными, глубокими глазами, со сладострастно извивающимися вокруг нее черными волосами.

Одна навсегда! Навсегда без любви! Кто остается ей? Лишь Дух, только что исчезнувший из ее глаз.

«Идем же, Сатана! Я спешу сойти вниз, в бездну. Ад лучше! Прощай, мир!»

Та, которая первая создала и разыграла страшную драму, не долго пережила ее.

Покорный ее призыву, Сатана оседлал для нее огромного черного коня, испускавшего огонь из ноздрей и глаз.

Одним прыжком вскочила она на него.

Толпа провожала ее глазами и изумленно говорила: «Что с нею будет?».

А она, уезжая, разразилась страшным хохотом и исчезла со скоростью стрелы.

Так хотелось бы узнать, что сталось с ней, и никогда этого не узнают.



Книга вторая



I. Ведьма эпохи упадка


Зачатая Черной мессой, с которой ушла великая ведьма, явилась ей на смену ведьма маленькая, милая игрушка дьявола. Она процветала и царила в силу своей кошачьей натуры. Она – прямая противоположность той: хитрая, криводушная, скрытная, она сладко мурлычет, охотно горбится и щетинится. В ней нет ничего титанического. Она как нельзя более низменна.

С самой колыбели она похотлива и сластолюбива. Она будет всю свою жизнь воплощением нечистого ночного мгновения, некоей мысли, которая, пугаясь света, пользуется свободой сновидения, чтобы претвориться в дело.

Она, которая родится с этой тайной в крови, с этим инстинктивным познанием зла, видящая так далеко и так низко, не будет уважать никого и ничего, почти не будет иметь религии. Она даже перед Сатаной не будет особенно благоговеть, ибо он все же – дух, а она – отъявленная материалистка.

Ребенком она все пачкала. Хорошеньким подростком она поражает своей нечистоплотностью. Из колдовства она сделает своего рода химическую кухню. Рано принимается она за всякие темные дела, сегодня варит яды, завтра ударяется в интриги. Любовь и болезни – ее стихия. Она станет ловкой сводней, смелым шарлатаном. Ей объявят войну под предлогом совершенных убийств, за употребление ядов. Вкус к таким вещам, к смерти в ней мало развит. Недобрая, она все же любит жизнь, любит лечить, продолжать жизнь. Она опасна в двух отношениях. С одной стороны, она будет продавать рецепты бесплодия, быть может, делать аборты. С другой – отличаясь разнузданным и развратным воображением, она охотно будет помогать своими проклятыми напитками женщине падать, будет наслаждаться преступлениями любви.

Как не похожа она на прежнюю ведьму. Она просто – предпринимательница. Та была нечестивой, демоном, великой бунтовщицей, супругой Сатаны и вместе его матерью: ибо она возвеличила и взрастила его своей духовной мощью. Новая ведьма не более, как дочь дьявола. От него она унаследовала два качества: она нечистая и любит обделывать дела. Таково ее призвание. В этой области она мастерица, но мастерица, которую можно купить. Присмотримся же к ее ремеслу.

***

Говорят, она будет продолжать свой род путем инцеста, от которого родилась. В этом нет никакой надобности. Без помощи мужчины она произведет на свет бесчисленное количество детей. В какие-нибудь пятьдесят лет, в начале XV в., при Карле VI по всей Франции распространяется страшная зараза. Кто считает себя обладателем каких-нибудь тайн, каких-нибудь рецептов, кто считает себя прорицателем, кто грезит и во сне путешествует, объявляет себя фаворитом Сатаны. Каждая лунатичка присваивает себе великое имя – ведьма.

Имя опасное, но и выгодное, придуманное ненавистью народа, который обращается к неведомой силе то с проклятием, то с мольбой. Тем не менее оно часто принимается, присваивается. Когда дети преследуют ее, когда женщины грозят ей кулаком, бросают ей в лицо это имя, как камень, она оборачивается и с гордостью отвечает: «Вы правы».

Ремесло становится прибыльным и привлекает к себе все больше людей. Новый источник упадка для него. Последняя из ведьм все же немного похожа на Сивиллу. Присосавшиеся к колдовству новые люди являются просто грязными шарлатанами, грубыми фиглярами, кротоловами, истребителями крыс, они заговаривают животных, продают секреты, которых у них нет, и наполняют атмосферу мрачным, вонючим черным дымом, страхом и глупостью. Сатана становится огромным, раскалывается на тысячу лиц. Жалкое торжество! Он – скучен, плоек. И все-таки народ массами стекается к нему, не желает иметь иного бога. Он сам изменяет себе.



Колдуны и ведьмы. Из Зерцала для мирян» Тенглера 1511

Несмотря на два или три великих открытия, XV век был, кажется мне, веком усталости, веком, бедным идеями.

Он весьма знаменательно открывается королевским шабашем в Сен-Дени, разнузданно мрачным балом, устроенным Карлом VI в этом аббатстве в честь похорон Дюгеклена, погребенного здесь много лет назад. В продолжение трех дней и трех ночей на могилах царил настоящий Содом. Безумец, еще не дошедший до идиотизма, заставил всех королей-предков, кости которых переворачивались в могилах, участвовать в пляске. Смерть волей-неволей становилась сводней, придавала сладострастию острый привкус. Там зародилась нецеломудренная мода эпохи: дамы в высоком дьявольском Hennin выставляли вперед живот и казались все беременными (превосходное средство замаскировать беременность). И дамы держались крепко за эту моду, просуществовавшую сорок лет. Молодые девушки со своей стороны нахально старались перещеголять их смелым оголением тела.

Женщина носила Сатану на голове в виде рогатого чепчика; бакалавр и паж носили его на ноге в виде башмака, кончавшегося острым хвостом скорпиона. Надевая маски животных, люди смело опускались до самых низких сторон животной природы.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17