Автор повести «Мальчуган» Нацумэ Сосэки (настоящее имя писателя – Кинноскэ, Сосэки – это псевдоним), крупнейший представитель японского критического реализма, родился в 1867 году в Токио, в обедневшей дворянской семье.
      Буржуазный переворот 1868 года, известный под названием революции Мэйдзи, в числе прочих задач поставил перед японской буржуазией вопрос о национальных кадрах новой интеллигенции, необходимых для страны, вступившей на путь бурного капиталистического развития. Изменившиеся в связи с этим условия и система образования в значительной мере объясняют путь формирования и круг интересов будущего писателя: Нацумэ Сосэки после окончания школы поступил на отделение английского языка и литературы европеизированного к тому времени Токийского университета.
      Окончив в 1893 году университет, Нацумэ работает преподавателем английского языка вначале в учительском институте и университете «Васэда» в Токио, а затем по собственной инициативе переходит на работу в среднюю школу небольшого городка на острове Сикоку, вдали от центра политической и культурной жизни страны. Здесь он близко соприкасается с косной в то время провинциала ной учительской средой, и многое из того, о чем рассказывается в повести «Мальчуган», стало хорошо знакомо писателю по собственному опыту. Затем министерство просвещения командирует Нацумэ для пополнения знаний в Англию, где он проводит три года. По возвращении на родину Нацумэ ведет курс английской литературы в Токийском университете.
      Печататься Нацумэ начал поздно. Ему было уже около сорока лет, когда в 1905 году появилось его первое произведение – большой сатирический роман «Я – кошка» . Роман сразу же обратил на себя внимание литературных и читательских кругов и принес автору славу.В 1907 году Нацумэ отказался от преподавания и от намечавшейся карьеры ученого и целиком перешел на литературную работу.
      За недолгие годы своей писательской деятельности (он умер в 1916 году) Нацумэ создал большое количество произведений, причем самых разнообразных по жанру. Он писал стихи и романы, критические статьи и повести, рассказы. Кроме того, ему принадлежат многочисленные заметки по различным вопросам японской и английской литературы, воспоминания о литературных друзьях И современниках, а также переводы, в частности переводы произведений японской литературы на английский язык. Полное собрание его сочинений составляет двадцать томов.
      Советскому читателю Нацумэ Сосэки знаком по роману «Сердце» .
      Мир, который изображает писатель,- это главным образом японская интеллигенция, ее судьба, положение в обществе, ее интересы, быт и нравы. Чаще всего внимание Нацумэ привлекают писательские и учительские круги, с которыми непосредственно был. связан сам автор.
      Повесть «Мальчуган», появившаяся в печати в 1907 году, была одобрительно встречена критикой и читателями. В своих воспоминаниях Нацумэ, между прочим, замечает, что его не раз расспрашивали о персонажах этого произведения и об их дальнейшей участи, полагая, что каждый из них – реально существовавшее лицо. Действие повести происходит в первые годы после русско-японской войны.
      «Мальчуган», повесть незамысловатая по своей фабуле, рассказывает историю прямого, бесхитростного юноши, который с открытой душой идет навстречу жизни, не подозревая, что в окружающей его действительности честность и благородство расцениваются лишь как недальновидность, а то и просто глупость.
      После смерти родителей, окончив училище естественных наук, «мальчуган» отправляется в глухую провинцию в качестве учителя математики средней школы. Здесь он сталкивается с жизнью во всей ее неприглядности. Его идеалы, вера в справедливость, наконец его прямота и бескорыстие кажутся дикими и нелепыми людям, с которыми ему приходится общаться. Доверчивый и наивный, он не может ужиться в этой враждебной ему среде, где господствуют интриги, подхалимство, ложь и корысть. И после ряда неудач, не проработав в школе и года, он возвращается в Токио.Не раз задумывается «мальчуган» над дальнейшей судьбой школьников, воспитание которых отдано в руки людей столь низкого морального уровня. Он понимает, что такие «воспитатели», разумеется, не могут привить своим ученикам ни стремления к знаниям, ни уважения к обществу, ни просто элементарной порядочности. Эта мысль не случайна у Нацумэ. Он неоднократно возвращается в своих более поздних произведениях к вопросу о воспитании молодого поколения, о задачах литературы в этой области, о правильном выборе книг для юношеского чтения.
      Надо указать, что «Мальчуган» в какой-то мере автобиографическая повесть. Об этом говорят некоторые биографы Нацумэ, да и сам автор в воспоминаниях приводит отдельные эпизоды из собственного детства и юности, позднее воспроизведенные им в «Мальчугане».
      Повествование ведется не от имени автора,- характер «мальчугана», его внутренний облик раскрывается перед читателем через поступки героя, в его столкновениях с врагами, в его отношении к друзьям, в теплых воспоминаниях о вырастившей его няньке; оценка окружающего мира и общественных условий также дается через восприятия «мальчугана».
      Каждое действующее лицо повести имеет свою индивидуальность, каждому свойственна своя манера говорить и действовать. Как живые выступают перед нами и сам «мальчуган», и директор школы «Барсук», для которого самое важное – собственное благополучие и внешнее соблюдение приличий, и «Красная рубашка» – человек, способный на любую подлость, развратник, маскирующий красивыми фразами свои неблаговидные поступки, и подхалим, трус и сплетник Нода, и тихий, беззащитный «Тыква», которому так сочувствует «мальчуган», и другие.
      Все симпатии автора на стороне «мальчугана» и его друзей. Врагов «мальчугана» Нацумэ рисует достаточно непривлекательными красками.
      Положительный герой не одинок. Самодурам, карьеристам, завистникам и подхалимам противопоставлены в повести не только сам «мальчуган», но и старая служанка Киё – человек большого душевного благородства, и учитель «Тыква», честный и порядочный, но робкий и неспособный к сопротивлению, и учитель «Дикообраз» – товарищ «мальчугана», близкий ему по духу.
      Вдвоем с «Дикообразом» «мальчуган» борется за справедливость. Но борьба эта кончается неудачей, и оба вынуждены оставить школу. Все положительные герои повести терпят крах: Киё умирает, «Дикообраз» и «мальчуган» хотя и учиняют расправу над двумя своими врагами, но это только случайная победа, и обоимдрузьям приходится бежать из города, где они работали. Причина зла не в отдельных плохих людях, она коренится глубже – в обще-ственных условиях, с которыми одиночкам бороться не под силу.
      «Мальчуган» – это не просто повесть, описывающая быт и нравы уездного учительства, это сатирическое произведение, обличающее общественные пороки.
      Сатирические приемы изображения типов и социальных явлений характерны для творчества Нацумэ. Правда, это не всегда остро бичующая сатира. Чаще это ирония. Ирония умного, очень наблюдательного и очень насмешливого человека. Но в некоторых своих произведениях, в том числе и в повести «Мальчуган», Нацумэ поднимается до уровня подливной сатиры.
      В «Мальчугане» заслуживают внимания также те места повести, где проявляется отрицательное отношение автора к официальной печати (эпизод с газетным сообщением), к чиновничеству (которое в повести олицетворяет директор школы) и к парадной шумихе по случаю ежегодного празднования победы Японии в русско-японской войне.
      Японский народ знает и любит Нацумэ Сосэки. Его произведения пользуются широкой известностью. Реалистическое изображение жизни и сатирическое обличение общественных пороков, гуманизм, с которым Нацумэ рисует простого среднего человека своего времени,- все это объясняет нам популярность его произведений. И вполне закономерно, что журнал Дзэн'эй – орган Коммунистической партии Японии – в редакционной статье «О борьбе в области культуры и задачах КПЯ по созданию единого культурного фронта» назвал имя Нацумэ Сосэки в числе выдающихся деятелей национальной японской культуры, юбилей которых японская компартия предлагает отмечать как дату, имеющую мировое значение.
      На русский язык повесть «Мальчуган» переведена впервые.
       Р. Карлина
 

      С самого детства я был отчаянным сорванцом и поэтому вечно попадал в какие-нибудь истории. Однажды, еще в начальной школе, я прыгнул со второго этажа школьного здания и с неделю потом не мог разогнуть спину. Может быть, спросят, почему я выкинул такую штуку? Особенных причин не было. Просто я высунулся из окна второго этажа, а один из моих одноклассников увидал меня и нарочно стал дразнить:
      – Э-э-э, задаешься, а спрыгнуть-то небось боишься! Эх ты трус!
      Я взял да и прыгнул.
      Когда я прибыл домой на спине школьного служителя, отец широко раскрыл глаза.
      – И какой это дурак прыгает со второго этажа? Ведь ты шею себе сломаешь! – возмущался он.
      – Ничего, в следующий раз прыгну лучше, – ответил я.
      Один из родственников подарил мне заграничный перочинный ножик, и я показывал этот ножик товарищам, поворачивая его красивое лезвие на солнце. Вдруг кто-то из них сказал:
      – Блестеть-то блестит, да, поди-ка, не режет?
      – Как это не режет? Что угодно разрежет! – поручился я.
      – Ах так! А ну-ка разрежь свой палец, – предложил тот.
      – Что, палец?…
      И я вот так, наискось, резанул по пальцу правой руки.Счастье, что нож был маленький и кость оказалась крепкой, а то быть бы мне без большого пальца. Правда, шрам остался на всю жизнь.
      У нас во дворе был небольшой огород, в самой его середине, в двадцати шагах от дома, росло каштановое дерево. Это дерево было для меня дороже жизни. Когда каштаны поспевали, я, как только просыпался, выскальзывал из дома черным ходом и бежал подбирать паданцы, а потом грыз их в школе. Одной стороной наш огород примыкал ко двору закладной лавки Ямасироя. У владельца этой лавки был сын Кантаро, лет тринадцати. Кантаро, разумеется, был трус, но у него все же хватало смелости лазить через бамбуковый плетень и таскать каштаны. Как-то вечером я спрятался за калиткой и поймал вора. Убедившись, что бежать некуда, Кантаро отчаянно набросился на меня. Противник был старше меня года на два. Он был труслив, но силен. Улучив момент, Кантаро хотел было боднуть меня в грудь, но промахнулся, и его плоская голова, скользнув, угодила в рукав моего авасэ . Стараясь освободиться, я стал как попало трясти рукой, а голова Кантаро моталась в моем рукаве из стороны в сторону. Кончилось тем, что вконец замученный Кантаро вцепился зубами в мою руку. Это было очень больно, и я, прижав Кантаро к плетню, дал ему подножку. Участок Ямасироя располагался метра на полтора ниже нашего огорода, и Кантаро, ломая плетень, вверх тормашками полетел вниз и с хриплым криком брякнулся у себя на дворе. Падая, он оторвал напрочь мой рукав, и рука сразу освободилась.
      Когда мать в тот же вечер ходила к Ямасироя извиняться, она заодно принесла обратно и мой рукав.
      Много было и других проделок. Однажды мы с сыном плотника Канэко и Каку – мальчишкой из закусочной – перепортили участок, засеянный морковью. Там, где морковь еще не взошла, земля сверху была прикрыта соломой, а уж после того, как трое ребят на этой соломе полдня возились и боролись, ясно, что от грядки моркови ничего не осталось. А то еще помню, как мне попало за то, что я замусорил колодец на рисовом поле У Фурукава. Колодец был устроен так, что через отвод, сделанный из колена толстого бамбука, вода из глубины била ключом и растекалась по полю. Что это за устройство, я в то время не знал, а потому набросал в колодец камней, палок и щепок и, удостоверившись, что вода перестала идти, вернулся домой и сел обедать. Но тут, громко бранясь, явился побагровевший Фурукава.
      Кажется, дело обошлось возмещением убытков.
      Отец совсем меня не любил. Мать питала привязанность только к моему старшему брату. У брата было белое лицо, и ему нравилось играть женские роли, подражая актерам. Отец каждый раз, когда видел меня, говорил: «Из тебя-то уж во всяком случае ничего путного не выйдет». Ему вторила мать: «Все только хулиганит да хулиганит. Беспокоит меня его будущее». И в самом деле, как видите, ничего путного из меня не вышло. Беспокойство за мое будущее тоже не лишено было оснований. Правда, вот на каторгу я не угодил, потому и жив остался.
      Мать болела, а за два-три дня до ее смерти я кувыркался на кухне и зашиб себе ребро об угол печки, мне было ужасно больно. Мать очень рассердилась: «Чтоб глаза мои тебя не видели!» – сказала она. Ну что ж, я взял да и ушел к родственникам. А тут вскоре сообщили, что мать умерла. Я совсем не ожидал, что она так скоро умрет. «Надо бы мне быть немножко послушнее, раз у нее была такая серьезная болезнь», – думал я, вернувшись домой. А мой братец сказал, что всему виной моя непочтительность к родителям и что это из-за меня матушка так скоро скончалась. С досады я дал брату по морде, и за это мне здорово влетело.
      После смерти матери мы жили втроем: отец, старший брат и я. Отец мой был человек, который сам ничего не делал, но стоило ему только посмотреть на кого-нибудь, как он говорил: «Эх, негодный ты, негодный!» Манера, что ли, у него такая была? Отчего негодный, почему негодный – до сих пор не понимаю. Странный у меня был отец.
      Брат объявил, что намерен стать коммерсантом, и усердно зубрил английские слова. Он был хитрый, и характер у него был, как у женщины, поэтому мы с ним плохо ладили. Хоть раз в неделю, но мы обязательно ссорились. Однажды за игрой в шахматы он смошенничал и открыто злорадствовал, что я попал впросак. Я сильно вспылил и швырнул ему прямо между глаз ладью, кото-рая была у меня в руке. Из ссадины на переносице чуть-чуть выступила кровь. Брат наябедничал отцу. Отец объявил, что лишает меня наследства. Тут уж ничего не поделаешь, придется оставаться без наследства, решил я. Но наша служанка Киё, которая проработала у нас лет десять, со слезами стала просить за меня отца, и гнев его постепенно прошел. Я все-таки не очень испугался отца, – скорее мне было жалко нашу служанку Киё. Говорили, что она была из хорошей семьи, род ее давно пришел в упадок, и в конце концов дошло до того, что ей пришлось пойти в прислуги. У нас ее звали бабушкой. Не знаю почему, но эта бабушка очень меня любила. Удивительное дело! Матери я опротивел перед самой ее смертью, отец вообще не знал, что со мной делать, во всем околотке от меня сторонились, как от испорченного мальчишки и хулигана, – а она во мне души не чаяла. Я уж примирился с мыслью о том, что у меня нет способности располагать к себе людей. «Поэтому-то и относятся ко мне, как к деревянной чурке», – думал я. Все это было привычно. И тем более мне казалась странной постоянная забота Киё обо мне. Иногда на кухне мы оставались вдвоем, и Киё принималась расхваливать меня: «Ты честный, прямой, у тебя хорошая душа», – говорила она. Но я не понимал смысла ее слов. Будь у меня хорошая душа, думал я, тогда не только Киё, но и другие тоже немножко получше бы ко мне относились. И я всегда отвечал ей:
      – Терпеть не могу, когда ко мне подлизываются!
      – Вот поэтому-то я и говорю, что у тебя хорошая душа, – не унималась бабушка, с радостью поглядывая на меня. Казалось, она гордится мною, как своим собственным изделием. Мне это было не совсем приятно.
      После смерти матери Киё привязалась ко мне еще сильнее. Иной раз в мое ребячье сердце закрадывалось сомнение: за что она так любит меня? «Ерунда все это! Уж лучше бы оставила в покое. Жалеет, что ли?» – думал я. Но Киё все-таки действительно любила меня. Не раз на свои деньги она покупала мне разные сласти и печенье. В холодные вечера она тихонько приносила и ставила у изголовья моей постели горячую похлебку из припасенной потихоньку гречневой муки. Случалось, что она даже покупала мне жареную лапшу. Но дело не ограни-чивалось только съестным. Я получал от нее башмаки и носки и карандаши, и тетрадки. А впоследствии Киё как-то даже одолжила мне три иены. И не потому, что я попросил взаймы, – нет. Она сама принесла эти деньги ко мне в комнату и сказала: «Трудно, наверное, без денег-то? На-ка, возьми себе на расходы». Я, конечно, сказал: «Не нужно». Но она настаивала на своем, и я, наконец, согласился взять их в долг. По совести говоря, эти деньги очень обрадовали меня. Я положил три иены в кошелек и сунул его за пазуху, а потом, когда пошел в уборную, нечаянно уронил в яму. Что тут было делать! Спотыкаясь, я вышел из уборной и чистосердечно – так, мол, и так – рассказал все Киё. Бабушка немедленно отыскала бамбуковую палку и сказала: «Достану!» Вскоре послышался плеск воды у колодца. Я вышел посмотреть – и увидел, что Киё, подцепив на конец палки завязки кошелька, обмывала его водой. Потом она открыла кошелек и вытащила оттуда одну неновую бумажку; бумажка стала бурого цвета, знаки на ней расплылись. Киё подсушила деньги у хибати и протянула мне.
      – Ну, теперь, пожалуй, ладно будет.
      – Кажется, маленько припахивает, – сказал я.
      – Тогда давай схожу обменяю.
      Не знаю, как она это сделала – сплутовала, что ли, – только принесла мне вместо бумажных денег на три иены серебра. Забыл, на что я истратил эти три иены. Я обещал ей вернуть долг, но так и не вернул. А теперь хотел бы отдать в десять раз больше, да поздно!
      Киё дарила мне что-нибудь только тогда, когда ни отца, ни брата при этом не было. Но что может быть противнее, чем тайком от других получать только для себя? Конечно, с братом мы не ладили, но все же мне не хотелось, чтобы Киё давала мне сласти и цветные карандаши потихоньку от него.
      – Почему ты даешь одному мне, а брату нет? – спросил я как-то Киё.
      Киё сухо ответила:
      – Да потому, что брату отец покупает.
      Это было несправедливо. Верно," отец был человек своенравный, но все же он не был так несправедлив. Однако в глазах Киё все выглядело иначе, – она самозабвенно любила меня. Ну что можно было поделать с невежественной старухой, хотя в прошлом ее семья и имела какое-то общественное положение. Этим дело не ограничивалось. Пристрастный глаз – страшная вещь! Киё твердо верила, что в будущем я непременно добьюсь успеха, сделаю блестящую карьеру и буду жить припеваючи. Зато у моего прилежного братца только и есть, что белое лицо, а ни к чему он не пригоден. Так она решила сама раз и навсегда. Перечить ей было бесполезно. Киё была уверена, что те, кого она любит, непременно станут выдающимися людьми, а кого не любит – тех обязательно постигнет неудача. У меня и мысли не было, что я могу стать чем-то особенным. Но Киё все твердила: «Станешь, станешь», и я уж невольно начал подумывать: «А может быть, и в самом деле из меня что-нибудь выйдет?» Вспомнишь теперь – экая глупость! Раз я попробовал спросить Киё, кем я буду. Но, по-видимому, у нее тоже не было отчетливого представления на этот счет. Она только сказала: «Ясно, что ты выстроишь себе дом с роскошным подъездом и будешь разъезжать на рикше». С этих пор Киё стала беспокоиться о том, чтобы нам с ней жить вместе, когда у меня будет свой дом и я стану самостоятельным человеком.
      – Уж ты, пожалуйста, оставь меня у себя, – не раз просила она.
      И я, как будто и в самом деле являюсь хозяином дома, отвечал:
      – Гм… оставить? Ну ладно, оставайся.
      Но у этой женщины была очень пылкая фантазия.
      – Тебе где больше нравится, в Кодзимати или в Адзабу? Устрой в саду качели. И пусть в доме будет одна европейская комната . Одной хватит.
      Так она сама, без моего участия, строила всякие планы. Какой там дом! Ни к чему мне все это было. Мне совсем не нужен был ни европейский, ни японский дом. И каждый раз я отвечал Киё:
      – Да зачем это мне?
      – Сердце у тебя чистое, вот потому ты и не жадный, – опять хвалила меня Киё.И что бы я ни говорил, в ответ я слышал одни похвалы.
      Так мы прожили лет пять-шесть после смерти матери. Отец меня ругал, с братом я ссорился. Киё приносила мне сласти да по временам хвалила. Особых желаний у меня и не было, – я считал, что хватает и того, что есть. «У других ребят, наверно, то же самое», – думал я. И когда Киё по какому-нибудь поводу неосторожно говорила: «Бедный ты, несчастный!» – я задумывался: почему это я бедный и почему несчастный? А больше ничего не тревожило меня. Только мне было трудновато без денег на карманные расходы, а отец мне их не давал.
      На шестой год после смерти матери, в январе, от удара скончался отец. В этом же году в апреле я кончил частную среднюю школу, а в июне окончил коммерческое училище мой брат. Он должен был уехать на Кюсю, где ему предложили место в отделении какой-то торговой фирмы. Мне же нужно было еще учиться в Токио. Брат заявил:
      – Продам дом, разделаюсь с имуществом и затем поеду.
      – Как хочешь, так и делай, – отвечал я.
      Во всяком случае, я не думал жить на иждивении брата. При первой же ссоре он непременно попрекнул быменя этим, и пришлось бы из-за каких-то подачек сносить все от этого братца. «Нет уж, – решил я, – найду чем прокормиться и без него, – наймусь хоть молоко по домам разносить».
      Брат вызвал торговца подержанными вещами и сбыл за бесценок весь унаследованный хлам, оставшийся от предков. Дом с участком через какого-то человека продали одному богачу. Все вместе, надо полагать, составило довольно значительную сумму, но сколько – толком не знаю. Я еще за месяц до этого переехал в квартал Кан-да, где снял на улице Огавамати комнатку со столом, и рассчитывал, пока не определится будущее, некоторое время пожить там. Киё очень горевала, что дом, где она прожила столько лет, переходит в чужие руки, – но дом был не ее, и она ничего не могла поделать. «Вот был бы ты немного постарше, мог бы все это получить по наследству», – горячо убеждала она меня. Но если можно было получить наследство, будь я немного постарше, то, значит, его можно было получить и теперь. Бабушка же нив чем не разбиралась и поэтому верила, что если бы я только был постарше, то дом достался бы мне.
      Мы с братом, таким образом, расставались. Но что было делать с Киё? Брат, конечно, не мог взять ее с собой, не такое у него было положение, да и у Киё не было ни малейшей охоты тащиться за моим братом куда-то на Кюсю. Я же в то время ютился в крохотной дешевой комнатушке; да и эту комнатушку мне, может быть, в любой момент пришлось бы освободить, – так что я ничем не мог помочь Киё. Я попробовал спросить у нее самой, как быть. Я спросил, не пойдет ли она куда-нибудь в прислуги. Но Киё ответила:
      – Ничего не поделаешь, думала я, думала, да и решила: пока ты не имеешь своего дома и не женился, буду жить у племянника.
      Племянник этот служил писцом в суде и теперь в общем жил неплохо; он и раньше не раз предлагал ей: «Хочешь, переходи ко мне», но тогда она не соглашалась: «Пусть хоть в прислугах, да на обжитом месте», – говорила она. Но теперь Киё, видно, решила: чем наниматься в какой-нибудь незнакомый дом, лучше пойти на житье к племяннику. Однако она все твердила:
      – Приобретай поскорее дом да заводи себе жену, а я тогда буду о твоем хозяйстве заботиться.
      Похоже, что меня, чужого ей человека, она любила больше, чем своего родного племянника.
      За два дня до отъезда на Кюсю брат пришел ко мне, отсчитал шестьсот иен и сказал:
      – Можешь использовать эти деньги как капитал и открыть торговлю или потрать их на плату за обучение и учись. В общем, делай с ними, что хочешь, но зато уж что там будет с тобой дальше – меня не касается.
      Для моего брата это все-таки был замечательный поступок! Я, правда, подумал, что как-нибудь мог бы обойтись и без его шестисот иен, но все же такой необычный для него хороший поступок тронул меня, и, поблагодарив брата, я принял деньги. Потом он вынул пятьдесят иен и сказал:
      – Передай это как-нибудь Киё.
      Их я взял без возражений.
      Два дня спустя мы расстались с братом на вокзале Симбаси, и я никогда больше его не видел.Ложась спать, я размышлял о том, как употребить мои шестьсот иен. Торговлю открыть – хлопотно, да и ловкости у меня для этого нет; притом на шестьсот иен настоящую торговлю, наверно, и не откроешь. А если и откроешь, тоже ничего хорошего не будет, – останусь я таким, как есть, и не придется похваляться перед людьми, что я, мол, образованный.
      Раз я могу с этим капиталом делать, что хочу, так уж лучше использую я его как плату за обучение. Разделить шестьсот на три – это по двести иен в год; значит, можно три года учиться. А если три года усердно заниматься, что-нибудь да получится. Тогда я стал думать, в какое училище пойти. Но мне сроду не нравилась ни одна наука, особенно языки или там литература, – уж от этого вы меня увольте! Взять хотя бы новую поэзию – да я из двадцати строк и одной не пойму! А в конце-то концов, если все не по душе, так чем ни занимайся – все равно, решил я. По счастью, проходя мимо училища естественных наук, я увидел, что вывешено объявление о приеме учащихся. Ну, значит судьба! Я взял там программу и тут же выполнил все формальности, нужные для зачисления.
      Когда я теперь вспоминаю училище, мне ясно, что и это было ошибкой, порожденной все той же безрассудностью, которая была присуща мне с детских лет.
      Три года я занимался вместе с другими учениками, однако особых способностей не обнаружил и поэтому всегда был на одном из последних мест. Но три года как-то прошли, и я окончил училище. Мне и самому все казалось забавным, однако не возражать же против этого; и вот я благополучно прошел курс наук.
      На восьмой день после окончания училища меня вызвали к директору. «Наверно, какое-нибудь дело», – подумал я и пошел. Оказалось, что в одну среднюю школу, где-то на острове Сикоку, требуется учитель математики. Жалованье – сорок иен в месяц. Предложили мне, не поеду ли. Я проучился три года, но, по совести говоря, у меня не было ни желания стать учителем, ни мысли-о том, чтобы поехать в провинцию. Впрочем, что я еще мог бы делать, кроме как стать учителем? Поэтому я тут же, не раздумывая, ответил, что поеду.
      И это решение тоже было вызвано от роду присущим мне безрассудством.Но предложение было принято, и нужно было отправляться на место службы. За три года, что я прожил в своей комнатушке, меня ни разу никто не ругал, как бывало дома, и ни с кем я не ссорился. Пожалуй, это было самое беззаботное время в моей жизни. Теперь же приходилось покидать мою маленькую комнатку. За городом я был всего один лишь раз, когда вместе со своими одноклассниками ездил на экскурсию в Камакура. Но сейчас предстояла поездка не в Камакура. Дорога была дальняя… На карте морского побережья это место казалось крохотным, как булавочная головка. Вряд ли оно могло быть стоящим. Кто его знает, что там за город, что за люди живут в нем? Ну, не беда. Волноваться нечего. Нужно ехать, вот и все! Правда, это, как-никак, немного хлопотно…
      С тех пор как продали наш дом, я несколько раз бывал у Кие. Племянник Киё оказался прекрасным человеком. Когда я приходил, он всегда очень радушно принимал и угощал меня, всячески стараясь, чтоб я оставался у них подольше. А Киё, выдвигая меня вперед, на все лады расписывала ему мои достоинства. Однажды она даже объявила,, что вот я, мол, заканчиваю училище, покупаю себе дом в районе Кодзимати и буду ходить на службу. Сама выдумала, сама и наболтала, а меня поставила в неловкое положение и заставила краснеть. И такое случалось не раз и не два. Киё выкладывала обо мне всякие подробности, вплоть до того, как я в раннем детстве иногда по ночам делал лужу в постели. От таких рассказов я окончательно терялся и не знал, что сказать.
      Неизвестно, что думал племянник, слушая болтовню Киё. Она была женщина старого закала и отношения между мною и собой понимала в духе отношений между господином и слугой феодального времени. Ну а если я был для нее господином, то она, видимо, полагала, что я, конечно, являюсь господином и для ее племянника. Каково было это племяннику!
      Я уже связал себя обещанием поехать. До отъезда оставалось три дня, и я пошел проститься с Киё. Когда я пришел, она лежала, простуженная, в маленькой комнатушке, выходившей окнами на северную сторону. Увидев меня, Киё приподнялась и сразу же спросила: «Мальчуган, а когда же у тебя будет свой дом?…» Она думала,что раз я кончил училище, то теперь деньги сами собой хлынут ко мне в карманы. Тем более глупо было хватать такую «высокую персону» за рукав да еще называть мальчуганом! Я просто сказал ей, что пока у меня нет своего дома и что я еду в провинцию. Когда я упомянул о провинции, она с разочарованным видом стала быстро и как-то растерянно приглаживать свои растрепанные поседевшие волосы. Мне стало жаль старуху.
      – Поехать-то я поеду, но скоро вернусь, – утешал я ее. – В будущем году непременно приеду на летние каникулы.
      Но Киё попрежнему растерянно смотрела на меня. И тогда я сказал:
      – Я тебе гостинцев привезу. Скажи, чего бы тебе хотелось?
      – Этигоских тянучек, – сразу ответила она.
      Мне даже не приходилось слышать, что это за этиго-ские тянучки. К тому же и ехал я не в Этиго, а совсем о другую сторону.
      – Там, куда я еду, кажется, нет этих тянучек, – заметил я.
      – Да? А куда же ты едешь?
      Я ответил, что на запад. Тогда она спросила:
      – Это до Хаконэ или дальше? Ну что ты с ней будешь делать!
      В день отъезда Киё пришла ко мне с утра и всячески старалась помочь. Она положила в мой парусиновый чемодан зубной порошок, зубную щетку и полотенце, которые купила по дороге в мелочной лавке.
      – Да зачем мне все это? – говорил я; но она и слушать не хотела.
      Мы приехали с ней на вокзал на двух рикшах и вышли на платформу. Когда я сел в вагон, Киё, пристально глядя на меня, тихонько сказала:
      – Вот, кажется, и расставаться пора… Ну, самого счастливого пути тебе!… – Глаза ее были полны слез.
      Я не плакал. Но еще немного, и я бы тоже заплакал. Поезд сразу набрал скорость.
      Ну, вот и все!… Я высунул голову из окна и оглянулся: Киё все еще стояла и казалась какой-то совсем маленькой…

      Пароход загудел и остановился; от берега отчалила лодка и подошла к пароходу. Лодочник был совершенно голый, в одной только красной набедренной повязке. Экая дикость!. Впрочем, в такую жару кимоно и не наденешь. На воде ярко горело солнце. Посмотришь – глаза слепит.