- Не подвалят, они все тут под Кащеевыми братьями ходили. Помнят.
      - Но Кащеевых братьев на фронте поубивало.
      - Ничего, с того света страшнее.
      Лерка стал ждать, чем все это кончится. Подходили люди, спрашивали, но Сахан сумки не раскрывал, пока из рыночной суеты не вынырнул старик с пустым мешком на плече.
      - Что меняете, сынки? - спросил старик.
      - Товар по деньгам, - ответил Сахан и раскрыл сумку. - Песец. Высший класс.
      - Хорош! - ответил старик.
      - Хорош. Два куска, папаша. Старческая рука нырнула в белый мех, и Сахан ударил по ней ребром ладони.
      - Ты, папаша, денежки заплати, а потом лапай.
      - Строг ты, сынок, строг, - ответил старик с ласковой улыбкой. - Вот война что делает - детишки совсем, а на толкучку. А я к детям всей душой. У меня и свои - воюют.
      - Так это ты им горжетки торгуешь? - спросил Сахан.
      - Ты брось, не озорничай! Молод еще, - обозлился старик.
      - Вали, папаша, вали, - ответил Сахан.
      Старик попятился, не сводя глаз с песца. Сахан закрыл сумку.
      - Зачем ты его так? - спросил Лерка, думая про вчерашнего обездоленного старичка. - Может, купил бы?
      - Вернется.
      Старик и правда вернулся. Вынырнул из толпы - неприметный, землистый, точно наспех сшитый из мешковины, - стрельнул глазками.
      - Смотрю, не берет у вас, сынки, никто. Ладно, думаю, облегчу ребяток. Восемьсот даю.
      - Другой раз зайдешь, папаша, - ответил Сахан. - Я у кота хвост отрежу за твои восемьсот.
      - Озоруешь, - ответил старик ласково и исчез.
      - Придет еще, этот от своего не отстанет. Но настоящей цены не даст. Ладно, пойдем потихоньку, а то он нас целый день морочить будет.
      Сахан двинулся к выходу, затискиваясь в самые бойкие места, и Лерка едва не потерял его.
      - Постоим малость, - сказал Сахан, кого-то высматривая в толпе.
      Лерка заметил невысокого плотного человека в тенниске, выскакивающего над торговыми рядами розовым шаром.
      - Знакомый будто, - сказал Лерка.
      - Да это наш, из Песочного. Коля-электрик. Плитки ворованные продает.
      - Может, ему показать? - спросил Лерка.
      "А что, может, и возьмет, - думал Сахан. - Но только не здесь ему надо показывать. Он теперь сам зверюга, сам в запале рыночном. Здесь он и полцены не даст. Как это - сам обдираю и чтоб меня тут же? Нет, я ему дома покажу, когда он в халатике да на диванчике, чайком раздобрен. Там он барин, по нраву придется - и без торговли возьмет, с шиком".
      - Нельзя, - ответил Сахан, - очумел, что ли, в свой же дом продавать? А мать признает?
      - Правда. Не подумал. - Лерка смутился и почувствовал такую неприязнь к чужому, грубому рыночному сброду, который так понимал и любил вчера, что и за сотню отдал бы этого песца, чтобы уйти отсюда скорее.
      - Тысячу даю, - сказал вынырнувший из-под руки старик, ощупывая Лерку жесткими глазами и обдавая погребным духом.
      Лерку шатнуло от брезгливости, и он едва выговорил, показав на Сахана:
      - Вот с ним сговаривайтесь.
      - Вали, папаша, вали, - ответил Сахан, но неожиданно раскрыл сумку и помахал белым хвостом. - Прощается с тобой, папаша. Дорог ты зверюшке. Но жаден.
      - Тыща двести, - сказал старик и исчез.
      - Еще вернется, - сказал Сахан. - Но своей цены не получим. Два куска большие деньги. Настоящая цена войной открылась - что к пузу ближе, то и дороже. В Ленинграде, говорят, в блокаду бриллианты за пайку отдавали. Понял теперь, откуда эти Ферапонты Головатые берутся? Кто медком, кто картошкой и маслецом. Вот у кого деньги, вот кто может самолеты да танки дарить.
      - Ну, хоть дарят.
      - Дарят-то единицы, а посчитай, сколько их тут, мешочников-то, а? То-то. Кто и дарит. Совесть заест, или помирать пора, или просто покупать на них нечего. А то и власти поприжмут. Вот и подарит родине - глядите, какой я патриот. А не с родины ли он содрал свои тысячи?
      - Вот не думал, - ответил Лерка.
      - Подумай. Только недолго всем этим бриллиантам да мехам у мешочников вековать. Помянешь мое слово. Кончится война, наладится мир - тут и спустят. Тогда уж они в крепкие руки попадут.
      - Кому?
      - Да хоть твоей мамаше, - ответил Сахан и ухмыльнулся.
      Подходили люди, спрашивали, Сахан кому разворот давал, с кем разговаривал, а кому показывал белый хвост. Лерка пытался сообразить, по каким признакам оценивает Сахан покупателей, но ничего не понял. Люди были равно чужими, отталкивающими, с грубыми мешочными повадками - тертые были люди, лишенные всякой наивности, так пленившей его вчера.
      - Пойдем отсюда, - взмолился Лерка.
      У ворот их догнал старик, сшитый из мешковины, и преградил путь:
      - Полторы, ребята. Полторы, и конец делу.
      Старик больше не улыбался, глаза его вцепились в Лерку двумя черными зверьками.
      - Вали, Ферапонт, - ответил Сахан и толкнул старика.
      - Отдали бы, Сахан, - сказал Лерка.
      - Полторы и так получишь, падлой быть. Даже больше, тысячу шестьсот. Сегодня же сделаю, я уж придумал, кому показать.
      Лерка согласился, едва не бегом выбрался из ворот и облегченно отдышался.
      - Эй, смотри-ка, - остановил его Сахан.
      - Что?
      - Да вон, свободный-то рынок.
      Чуть поодаль тех сараев, мимо которых они подходили к рынку, били по рукам давешние мужики. Валенки теперь перекочевали к детине в кителе, а тушенку прижал к груди шаткий мужичок.
      - Как же я сразу не понял, - сказал Лерка. - Он голодный, этот маленький. Вот и отдал свои валенки. Проиграл я десятку, Сахан.
      - Голодный! - Сахан расхохотался. - Ну, Лерка, удивил! Этот-то старикашка голодный? Да он зимой за валенки по десятку таких банок берет.
      - Как так?
      - Да так. Видно, на базе где-то служит. Ну и имеет. Теперь не сезон, а старичок дерганый, пьяница, до минуты жаден - вот за банку и отдал. Он уж где-то сговорился тушенку на бутылку сменять, только две урвать хотел. Я так сразу и смекнул. У бедного человека и валенки потертые, и менять он их не в сезон не станет. Голодный - дело другое, но опять же не на тушенку менять станет. Тушенку съешь в минуту, а вспоминать год будешь. Голодный на хлеб меняет.
      Лерка покраснел. Досадовал он не на то, что десятку проспорил, а что не знает этой жизни собачьей и опять Сахану сосунком показался.
      - А уполномоченный куда смотрит? - спросил он в сердцах.
      - Куда смотрит, не скажу. А что зимой он валенки носит - это факт.
      - Послушай! - осенило вдруг Лерку. - Может, мы с горжеткой нашей не в сезон? Лето ведь.
      - Горжетка - не валенки. На нее зареза нет, а значит, и сезона тоже. Ладно. Сделай ручкой дяде Ферапонту и аида. Мне еще с твоей шкурой зайти кое-куда надо.
      - И как это ты все наперед знаешь? - спросил Лерка.
      - Ерунда. Никто ничего наперед не знает. А знали бы - со страха подохли.
      # # #
      Отделавшись от Лерки, Сахан занес песца в домоуправление, но Пиводелова не застал и решил наведаться к нему в тихую квартирку на Беговой. Колю-электрика он оставил про запас, на случай, да и сомневался в нем - больно ухватист мужик. И не крестьянин, а повадки ферапонтовские. С Пиводеловым проще другого полета птица, за деньгами не постоит. За войну поди на эскадрилью нажил. А меры не знает. И как это люди устроены - и тертый, и поживший, и черта самого обведет, а все со слабинкой. Губят людей деньги, расслабляют. А расслабился - чик-чирик - ив клеточку. Похоже, и Пиводелову недолго порхать продает комнатки, как оборзевши, а эвакуашки все наезжают, жалобы пишут, да и под бомбу поди нахапал, а дом все дырявый. Зарывается начальник.
      День входил в силу, припекало. Сахан расстегнул рубаху, подумал: "Живу. Надо же. Давно ли с крыши посматривал, перильца щупал. А жив. И куска вроде не так жаль - дело наживное. Будем живы - разбогатеем".
      В тихом переулке на Беговой он встряхнулся, застегнул рубаху, но у самой двери с надписью "Пиводелов" на медном ромбике призадумался. И чем дольше стоял, тем неохотнее тянулась рука к пупочке звонка. Кончилось тем, что Сахан смачно плюнул в пупочку и опрометью бросился вон. Не рискнул. Обходи корову сзади, а трамвай спереди. Назначит начальник за песца шиш - и поди ему не отдай, когда он тебе зарплату выписывает.
      Возвращался Сахан растерянный, злой. Не сразу заметил людей у забора стадиона Пионеров. Потом пригляделся, понял - немцы пленные за забором, видно по городу их поведут. Подошел полюбопытство'вать. Какой-то безрукий мужик в расстегнутом кителе с подколотым рукавом - по виду бывший старшина - стоял у щели и улыбался со снисходительной щедростью:
      - Ферштейн, ферштейн, пейте, чего уж. Я вашего брата побил - во! - Тут мужик провел по горлу оставшейся рукой. - А теперь - чего там - пейте.
      Из щели высунулась рука с пустой кружкой. Инвалид принял кружку и сказал остановившемуся возле него Сахану:
      - Мы не живоглоты, пусть знают. Задерживают их что-то. Жарко.
      Сахан смотрел мимо него в щель, из которой высунулась рука с серебряной луковицей часов на цепочке.
      - Вассер! Вассер! - неслось из-за забора.
      Инвалид отстранил часы рукой с кружкой и сказал:
      - Нам вашего не надо. Это вы на наше позарились. А пить хотите - так что ж не напоить. Не живоглоты.
      Инвалид улыбался, гордо поглядывая вокруг.
      "Дурак, - подумал Сахан и прошел мимо, но спохватился. - Он дурак, но я-то хорош!" Круто развернувшись, он перебежал улицу, нырнул в полутемный подъезд и стал стучать в двери. Не дождавшись, пока откроют, он взбежал на второй этаж, но и там не отпирали. Сахан бросился было вверх, но тут раздались тяжелые шаги, и одна из дверей распахнулась. В темном проеме стоял высокий и мрачный мужик.
      - Дяденька, воды! Дай напиться, помираю, - зачастил Сахан.
      Мужик, не отвечая, закрыл дверь.
      - Чтоб тебе... - ругнулся Сахан и стал ломиться в двери на следующей площадке.
      Там тоже будто вымерли. Сахан отчаялся, но тут внизу лязгнуло, и в дверях показался мрачный мужик с пол-литровой бутылкой в руке. Сахан слетел вниз, выхватил бутылку с водой и бросился на улицу. Он нашарил взглядом щель в заборе, откуда показывали часы, и, отметив, что инвалид отошел, поднес к ней бутылку с водочной этикеткой.
      Чужая речь приблизилась, хлынула в щель, и Сахан отвел руку с бутылкой.
      - Часы, - сказал он в придвинувшиеся липа. - Часы, ну как там по-вашему тик-так, тик-так!
      - Йя, йя! - За щелью понятливо закивали, и высунулась рука с луковицей.
      Сахан схватил ее и отдал бутылку. "Фальшивое поди серебро, - думал он, разглядывая часы. - Но ходят".
      Он сунул часы в карман, и тут, избегая чьей-то протянутой руки, приблизилось к щели запрокинутое сосущее лицо. Сахан мигом вырвал бутылку из впившегося рта. Немец глядел во все белесые глаза, не понимая, что произошло.
      - Не пяль зенки, сволочь, - сказал Сахан. - Попил - дай другим.
      Он решительно отошел от щели и двинулся вдоль забора.
      - Вассер! Вассер! - кричал белобрысый немец.
      Сахан шел не оборачиваясь, сожалея, что воды осталось маловато, хоть мочись туда. У следующей щели остановился и прокричал:
      - Вассер! Гони тик-так!
      Там откликнулись быстро, и Сахан отступил на случай, если тот же белобрысый подойдет. Но этот немец был постарше, с лицом под защитный цвет мундира, и часы он протягивал ручные. Сахан, почти не глядя, спрятал часы, отдал бутылку и стал поторапливать. Но немец и без того управился мигом. Схватив бутылку, Сахан бросился назад в знакомый подъезд и принялся колотить в дверь к мрачному мужику. Тот открыл и стал на пороге.
      - Еще, дядя, - сказал Сахан.
      Мужик неторопливо взял бутылку, протянул огромную ладонь и пробасил:
      - Часы выкладывай!
      Сахан отскочил.
      - Ты что, дядя, какие часы?
      - Которые у немцев взял. У меня окно туда выходит.
      Сахан пятился, не спуская глаз с огромной ладони, потом нащупал ногой ступеньку и бросился прочь во все ноги. На солнце опомнился, прижал к груди сумку, удивился, что не уронил с перепугу. Подумал - и побежал до дома во весь дух. Открыл дворницкую, забросил в угол сумку с песцом, нашарил погнутое ведро, залил до половины и мелкой рысцой поспешил обратно.
      У ворот уже набралась толпа, над которой возвышалась охрана верхами. Сытые лошади пританцовывали, гнули шеи. Выход со стадиона коридором охраняли солдаты с карабинами. Сахан взглянул на строгие лица, на сверкающие иглы примкнутых штыков и понял, что опоздал. В сердцах хромыхнул ведро об асфальт так, что вода пролилась на ноги. Пошли немцы, выравниваясь в широкие колонны. Косились на ведро, сбивались, кричали:
      - Вассер! Вассер!
      - Иди отсюда, парень, не смущай, - сказал красноармеец с запавшими щеками в недавних порезах от бритья.
      - Они нас мучили, теперь их черед, - ответил Сахан и ногой выдвинул ведро.
      Черным шаром на слепящем солнце метнулся в ноги немец и тут же откатился.
      - Ведро! Мое ведро!
      Сахан рванулся вперед, но, отброшенный конвоем, отскочил и затих.
      Ведро, поднятое над пилотками и фуражками, проливало на живую мутно-зеленую массу потоки воды и солнца. Потом оно истощилось, погасло и исчезло навсегда.
      # # #
      Но часы стучали. Если одновременно приложить их к ушам, казалось, что они задыхаются. Сахан слушал и отдыхал. Потом заглянул в кладовку, взял песца и пошел к Коле-электрику. У подъезда остановился и вышиб ногой палку у заснувшего Данаурова. Тот раскрыл трясущиеся веки и зашарил руками.
      - И чего ты не помрешь никак, карикатида? - спросил Сахан. - Такая мразь, а живешь.
      Данауров раболепно улыбался и выражал понимание.
      Из подъезда вышел Авдейка. Он остановился на каменной ступени - теплой, растрескавшейся, как ладонь, - и растерянно сощурился на свет. Тревога не оставляла его после разговора с дядей Колей-электриком. Он спешил во двор, когда сумрачный коридор пересекла струя света, упавшая так внезапно, что Авдейка споткнулся о нее. Из распахнутой двери высунулся дядя Коля в полосатом халате и резиновым тигром бросился к Авдейке.
      - Нехорошо, нехорошо, забыл меня совсем, - говорил дядя Коля, втаскивая Авдейку в свою комнату. - Все с дедом, а меня забыл. Где он, кстати, твой дед?
      - С кукишами воевать пошел.
      - Это кто ж такие - кукиши?
      - Крысы такие. Тыловые.
      - Так-так-так, - ответил дядя Коля маятниковым бормотанием, прохаживаясь по комнате. - Тыловые, значит. Смелый твой дед, не боится никого.
      - Смелый. Не боится, - подтвердил Авдейка и заметил, что треугольный рот дяди Коли растянулся в узкую черту.
      - И товарища Сталина? - спросил дядя Коля, резко останавливаясь перед Авдейкой.
      - И Сталина. А его бояться надо?
      - Простая простота! - воскликнул дядя Коля, вспомнив нечто средневековое. - Но ближе к делу. Недоволен поди войной?
      - Недоволен. Лучшие люди, говорит, там гибнут. А его не пускают воевать. Живу, говорит, с калеками да кукишами.
      - Опять кукиши! Так-так-так, - ответил дядя Коля, впадая в маятниковое бормотание.
      - Что "так-так-так"? - спросил Авдейка.
      - Публично заявляет о неверном ведении войны. Ни во что не ставит вдохновителя и организатора всех наших побед. Настраивает население против тыловых кадров. Вот, значит, каков.
      - О ком ты, дядя Коля? - изумленно спросил Авдейка.
      - О деде твоем, о ком же.
      - Врешь ты все, дядя Коля, - печально сказал Авдейка. - И кукиш. Я раньше не верил, что ты плитки воруешь, а теперь верю.
      - А я тебя грамоте учил, думал, ты мне друг. Авдейка посмотрел на обиженный треугольник, в который сложились губы дяди Коли, и ответил:
      - Я все буквы забуду, которые с тобой учил, а в школе снова выучу. Или другие придумаю.
      Потом он дотронулся до руки дяди Коли и ушел с предчувствием какого-то несчастья, которое непременно стрясется - не с дедом и не с ним, а с самим дядей Колей...
      - Ну ты, шелупонь! - услышал Авдейка голос Сахана. - Мешком тебя трахнули? Третий раз спрашиваю - дома Коля-электрик?
      - Дома. А зачем тебе?
      - Много будешь знать - вот какой станешь. - Сахан взял Данаурова за нос и повернул к Авдейке. - Видал?
      - Оставь его, - сказал Авдейка. - У него и так детей нету.
      - А соплей как у тебя, - ответил Сахан, тщательно вытирая пальцы о пиджак Данаурова.
      - Мальчик, дай мне палку, - скорбно проскрипел Данауров.
      Авдейка поднял черную палку, осмотрел ее и вернул Данаурову. Тот с неожиданной силой ткнул ею Авдейку и захихикал.
      Авдейка ушел, растирая грудь, и так обиделся, что даже не стал смотреть, как разгружают уголь. Дед, возвращавшийся с подписями изгнанников под текстом обвинения домоуправа Пиводелова А. А., саркастически прихрамывающим на литеры "X" и "М", встретил Авдейку у ворот и подбросил вверх:
      - Подписались! Не все, правда, но двенадцать душ есть. Выходит, отделение теперь подо мной! Наверное, и дивизии так не радовался. Ну, держись, домоуправ!
      Но Авдейка не разделял его радости и молча высвобождался из железных рук.
      - Ты чего нахохлился? - спросил дед.
      - Я ему палку поднял, а он меня ударил.
      - Кто?
      - Который не верит.
      - Плюнь, Авдейка, он ведь не человек. Урод он.
      - Некрасивый, - согласился Авдейка.
      - Не в красоте дело. Он урод, моральный урод. Понимаешь?
      - Понимаю. - Авдейка вздохнул. - И не побьешь его - старый он и трясется.
      - Молодец, - ответил дед. - Но не горюй, кого бить - всегда найдется. Вот кукиши...
      Тут дед встрепенулся и стал всматриваться в глубину двора.
      - Уголь?
      - Уголь, - подтвердил Авдейка. - На зиму заготавливают.
      Дед фыркнул, как застоявшийся конь, и помчался к кочегарке. Авдейка поскакал следом, мельком прочитав вопросительную ногу Штыря, сидевшего на парапете.
      # # #
      В кузове грузовика, загнанного в подворотню, двое людей орудовали лопатами, сбрасывая уголь в выем подвального окна кочегарки. В проеме распахнутой двери стоял Феденька и покрикивал:
      - Не гони! Не гони! Точнее сыпьте, дьяволы!
      - Эй, в машине! - гаркнул дед.
      Голос его, усиленный подворотней, заглушил скрежет лопат и падение угля. Рабочие остановились. Надраенные углем лопаты метнули в подворотню снопы света. Стал слышен скрежет в глубине кочегарки.
      - Сколько угля привезли?
      Феденька состроил свирепый нос, выпятил грудь и спросил:
      - Тебе чо надо, старикан?
      - Машина первая или еще были?
      - Первая, - ответили из грузовика.
      Феденька вскинулся боевым петухом и приступил к деду:
      - Тебе чо, тебе чо надо? Ты кто такой?
      - А ты уж не Феденька ли истопник? - спросил дед. Феденька принял позу и важно ответил:
      - Он самый. Ты, если с делом, заходи вечерком.
      - Я тебе зайду, шкура! - дико заорал дед. - Я тебе покажу, как государственный уголь налево загонять! Ты у меня постудишь людей, подлец!
      - Иди, иди отсюда, старый черт, - угрожающе протянул Феденька и толкнул деда в грудь. - Шумит тут...
      Договорить он не успел. Дед коротко взмахнул рукой, и Феденька бесшумно исчез. Озадаченный столь внезапным исчезновением истопника, дед приподнялся на носочки и посмотрел в непроглядный подвал кочегарки. Феденьки не было. Дед смущенно крякнул, но овладел собой и прорычал рабочим, застывшим в кузове:
      - Все машины сочту! И уголька налево не уйдет.
      - Вам бы за Пиводелова приняться, папаша, а не за Феденьку, - спокойно отозвались из кузова белые зубы. - Вот кто тянет. А Феденьке много ли надо выпил да на солнышко.
      - Доберусь и до Пиводелова. Он у меня вот где! - Дед хлопнул по карману с заявлением эвакуашек и, не раздумывая, направился в домоуправление. Подергав запертую дверь, он грохнул по ней кулаком, несколько исказив надпись на железной дощечке.
      - Кончай колотить, дядя, - внушительно заявил Сопелка-секретарь. - Нету начальника. Не видишь, что ли, "домопродав" написано?
      - Ну и что? - спросил дед, разглядывая переделанного мелом "домоуправа".
      - А то! Он, когда приходит, стирает. Тряпочку с собой носит. А только уходит - я снова приписываю. Я за это отвечаю.
      - Молодец, рыжий! Скоро этого начальника тут вообще не будет. За это я отвечу, - сказал дед и тут же внезапно и глубоко задумался. "Чем отвечу? Чего теперь жизнь моя стоит? Бывало, волости целые в ружье поднимал, а теперь? Двенадцать несчастных подписались, да и те с отчаяния. Бунта они боятся. "Коллективное письмо - бунт, - так и объяснил один урод. - Только по одному писать можно. И с низшей инстанции начинать. А откажут - тогда только выше можно. Иначе - бунт". Откуда он взял? Или и на гражданке такой порядок, а я один не заметил? Тоща и за двенадцать благодарить надо. Только бы ноги не отказали - слабеют ноги, почвы не чуют".
      Авдейка взял деда за руку и повел домой.
      - Зря ты так Феденьку, - сказал Авдейка. - Он на собаку из букваря похож. И веселый.
      - Нечего жуликов жалеть.
      - Так ведь все воруют.
      - Все на фронте кровь льют, вот где все! А ворует погань всякая, кукиши.
      - Феденька воевал, контузило его. И не везет ему. Его прошлым месяцем двое мужиков так избили, что он кровавыми пузырями пошел. И ты теперь.
      - Может, и погорячился, - хмуро ответил дед.
      - Погорячился, - подтвердил Авдейка.
      - Но он ведь меня первый, ударил, - забегая перед Авдейкой, объяснял дед. - Я и сам удивился, с чего, думаю, озлел. Теперь знаю - толкнул. И жулик.
      Позади протяжно заголосила Степка, заполняя пространство двора низким звериным стоном.
      - Баба, что ль, его? - спросил дед. - Да, нескладно вышло. Хлипкий он. Но жулик.
      Когда поднялись в квартиру, дед отдышался и сказал:
      - Ты сбегай, глянь, живой ли? А то, если помер, сдаваться пойду. Времена не те, война не гражданская, и к жулику деликатность нужна.
      Авдейка ручейком скатился вниз.
      "М-да, московский дворик, - думал дед, барабаня пальцами по мраморному подоконнику. - Картина есть такая. Поленова или чья там? Снег, домик, церковка, забор, собака какая или лошадь... один черт - забыл! А еще культуру внедрял - смех. Тогда, впрочем, не в картинках было дело. Да, московский дворик. Безобразие сплошное. Не гадал, что попаду, - ан на тебе. Сподобил Бог. В хоромах-то жил - не замечал, что под носом творится, не до того было, высоко летал, далеко глядел - вот носом и ткнулся. Грехи, видно, тяжки. Война, цвет нации кровью исходит - а тут ковыряйся в кукишах. Вот они". Дед достал список оккупантов и сравнил его с подписями эвакуашек. Фамилии оккупантов показались ему отвратительными и вызывающими. Список начинался каким-то Абдалквивировым, вероятно поэтом, и кончался среднеполым Тупицко-Чувило. "Не иначе как спекулянте, это Тупицко", - прозорливо решил дед и перешел к фамилиям изгнанников, отражавшим унылый опыт их предков. Тут все были какие-то Подайкины, Неступаевы да Буераковы, и только Иванов-Гвоздик подавал некоторые надежды, хотя против Тупицко-Чувило и он не смотрелся. "Двенадцать против тридцати семи, это бы ничего, - думал дед, - да народец гиблый, после первого поражения разбежится. Начштаба, конечно, сук крепкий - а ну как обломится, что тогда? Трясина. Засосут кукиши - и не вздохнешь. Тут сук не поможет. Почву сушить надо - на трусости да на горе людском нечисть плодится. Вот ведь, никогда силы в шкурниках не видел - щелчком сшибал, а обложили так, что и ноги не держат. Я-то ладно, мой век прожит. За внука страшно. Чем живы дети - ума не приложу. Скороспелки - бледные, дерганые. Отцов нет, матери, считай, на фронте. Фронт как фронт, даром что трудовой. Семьи порушены, а они среди кукишей да калек - в навозе, в отбросах войны. На развалинах жизни растут кем-то вырастут? Мой мальчик - кем? Позлее бы ему быть надо. Да куда ж он запропастился?"
      # # #
      Авдейка стоял рядом с Болонкой в толпе жильцов, окруживших сидевшую на земле Степку.
      - Ох, люди добрые, гляньте чего! Прибили Феденьку, как есть прибили. Куда ж мне с ним теперь? - причитала Степка.
      Она поправила голову Феденьки, лежавшую на ее коленях, и продолжала, раскачиваясь и синея заведенными глазами:
      - Феденька, мой хороший, тихай. Мы с Феденькой посидим, попросим у солнышка тепла, а потом и отдадим друг другу. Я - ему, он - мне.
      Она вдруг рассмеялась, будто ее щекотали, и, казалось позабыв о Феденьке, запрокинула лицо, счастливое темным счастьем идиотки.
      - Я - ему, он - мне, я - ему, он - мне, - повторяла Степка, дергая задом, и бесчувственная Феденькина голова прыгала у нее на коленях.
      - Что это она? - шепотом спросил Авдейка. Болонка покрутил пальцем у виска.
      - У, бесстыжая, - раздался негодующий женский голос.
      - Больная она, себя не помнит, - ответил кто-то устало и примирительно.
      Авдейка узнал голос Сопелкиной мамы, повернулся к ней, но заметил Лерку и невольно зажмурился. Лерка был страшен. Безжизненное лицо его казалось известковой маской, из которой торчали стеклянные глаза, уставленные на Степку. Крупные капли испарины проступали на коже и собирались возле углов рта.
      В это время из подъезда выскочил Сахан, весело шлепнув Данаурова пустой клеенчатой сумкой. Увидев толпу у кочегарки, он остановился. Улыбка его искривилась в брезгливую гримасу. Он заметил сестрицу, подкидывавшую задом на глазах толпы, и привычно дернулся от отвращения. Испугавшись, что его заметят, Сахан хотел нырнуть в подъезд, но Леркино лицо, мелькнувшее в толпе, пригвоздило его к месту. Он увидел эту маску, эти сопли у рта и проследил взгляд, тупо уставленный на Степку. И Сахан понял. Он и прежде чувствовал в Лерке какой-то скрытый порок, но списывал на музыку, будучи не в состоянии разглядеть его сквозь барьер отвращения к мерзкому и пехотному, в чем жил сам, - и вот теперь этот порок открылся ему.
      "Ну, обожди, паразит, обожди, кот паршивый! - Сахан задохнулся от ярости, рванул ворот куртки. Под рукой шевельнулись деньга Коли-электрика, и его будто холодной водой окатило. - Ну, обожди! Хочешь идиотку мою, слюни на нее пускаешь? Что ж - получишь!"
      Сахан зыркнул по сторонам и спрятался в подъезде.
      - Он - мне, я - ему...
      Феденька захлопал глазами и сел.
      - Ой, Феденька, живой! - воскликнула Степка и перестала кидать задом.
      - И чо мы тут прохлаждаемся? - спросил Феденька, оглядев сборище, и добавил для важности: - Поди работа стоит.
      Он поднялся на ноги, независимо сплюнул, но вдруг застонал, обхватил голову руками и пошатнулся.
      - Слава Богу, живой, - прогремел голос деда, не выдержавшего неизвестности.
      Он танком раздвинул толпу и подхватил Феденьку на руки.
      - Куда жулика тащить? - спросил дед.
      Феденька баюкался младенцем и тихо страдал.
      - За мной, дядя, иди за мной, - сказала Степка и пошла вперед, указывая путь.
      Толпа сопровождала деда с Феденькой распушенным хвостом. Болонка, подготавливавший ограбление богатого Ибрагима, ухватил Авдейку за локоть и зашипел в ухо:
      - Не везет. Ибрагим сегодня в домоуправлении дежурить будет, я уж и окошко пометил, а тут...
      - Что тут?
      - Да Феденька в одной квартире с Ибрагимом живет. Так бы он со Степкой в кочегарке сидел, а теперь мешаться нам будет.
      - Но ведь мы ночью пойдем, он спать будет.
      - Спустил бы тебя дед с двадцати ступенек - поспал бы.
      - Не ори, - сказал Авдейка.
      - Смотри, - ответил Болонка, вновь переходя на шипение и указывая на стену. - Я тут крестик незаметный поставил, чтобы в темноте окошко не перепутать.
      - Где крестик?
      - Да вот он! Вечно не видит ничего.
      Авдейка разглядел невыразительный знак под раскрытым окошком Ибрагима.
      - Ну как?
      - Дурак ты. Болонка. Крестик твои и днем не видно, а ночью и с прожектором не найти.
      Болонка задумался и почесался.
      - Ладно. Вот стемнеет - незаметней нарисую.
      - А стемнеет - окошка не найдешь.
      - Так что же делать? - Болонка рассвирепел. - Не сейчас же отмечать - весь двор заметит. Морочишь мне голову. Во всех книгах так разбойники делают.
      - В книгах-то много всего, - ответил Авдейка, вспомнив букварное изобилие, - даже собаки есть.
      - Но с окошком что делать? Как его заметить? - спросил Болонка, готовый разреветься.
      - Пятое от угла, вот и все.
      - А ты почем знаешь?
      - Как это почем? Вижу.
      - Так и я вижу. А ты... - Болонка ахнул. - Ты считать умеешь?
      - Умею.
      - Что ж ты раньше молчал?
      - Так я раньше не грабил.
      Болонка еще раз посмотрел на окна и недоуменно протянул:
      - И правда пятое. Смотри-ка, я, оказывается, тоже считаю. Вот не думал. Так ты не проспи - этой ночью грабим.
      Дед с игрушечным Феденькой на руках исчез в подъезде. Захлопнувшаяся дверь обрубила узел любопытства, и стянутая им толпа распалась. У дверей растерянно топтался Лерка.
      Сахан вырос перед ним собранный, злой. Рванул за плечо, приводя в чувство.
      - Ты... чего? - не видя его, спросил Лерка. Сахан дернулся от презрения, но взял себя в руки и твердо сказал:
      - Хочешь, Степка сегодня твоя будет?
      Лерка похолодел, не мог справиться с дрожью. "Догадался. И как он догадался?"
      - Ну дошло, жеребец?
      Лерка попятился, затряс головой в страхе и отрицании, но спросил другое:
      - А ты... ты уговоришь?
      - Уговорю. А деньги за горжетку... - тут Сахан хлопнул себя по карману. Мне. Понял?
      - Понял, понял, пусть тебе, - ответил Лерка, наполняясь бредовым жаром.
      То, что это произошло так легко и два куска, за которые ломаться и ломаться, - за так, за задницу идиотки, лежали в кармане, почему-то яростью стегнуло Сахана.
      - Ты, танкист сбруев, - прохрипел он ругательство в бредовую Леркину рожу, не зная еще, что скажет этому чистенькому губошлепу, чем унизит его в следующий миг, но тут опережающе сработала какая-то ходкая, развитая извилина, и Сахан окончил: - Деньги гони на водку, вот что. Степку поить нужно. Пятьсот рублей. Я на твое скотство выставляться не намерен.
      - Принесу, принесу, - заторопился Лерка и вдруг отшатнулся от ударившего в глаза солнечного блика.
      Захваченный врасплох, Лерка воспринял этот луч как настигшую кару, он закрылся руками и, пригвожденный к месту, был готов к немедленной и безусловной гибели. Но луч миновал, и Лерка поднял лицо. Над ним в распахнутом окне второго этажа стояла Алешина мама. Она безучастно глядела во двор, и руки ее лежали на черном. Потом она заметила Лерку, слабо улыбнулась и исчезла.