- Не могу, - сообщил он. - Страшно очень.
      - А на фронте не страшно?
      Авдейка решительно обхватил Болонку и приподнял, помогая коленом. Створка окна легко отошла внутрь. Болонка отпрыгнул и шепнул:
      - А если он дома?
      - Ты же сказал, в домоуправлении.
      - А вдруг вернулся? Проверить надо. Я сбегаю мигом.
      - Подожди, не надо бегать.
      Авдейка отошел, взял с насыпи комок земли и бросил в окно. Донесся короткий удар, и земля прыснула по полу.
      - Давай, - сказал Авдейка.
      - Давай ты.
      Болонка стал на четвереньки. Авдейка уперся ногой о его спину, схватился за раму и, обдирая колени, забрался в комнату. Было тихо. Пахло пылью и чужим жильем. Авдейка лег пузом на подоконник и втащил Болонку. Тот икал от страха, и в кулаке его гремели спички. Авдейка чиркнул. Осветился грязный пол, темные, страшные своей чуждостью предметы полезли в глаза. Спичка погасла. Предметы разбежались.
      - Так не пойдет, надо лампу найти, - сказал Авдейка.
      Нашли на столе лампу, зажгли фитиль, надели захватанное тусклое стекло. В пустынной комнате стоял топчан, обитый коричневой клеенкой, большой стол, табуретки, фанерный шкаф с посудой и сундук с железным кольцом на крышке.
      - Что-то сабель не видно, - неуверенно сказал Авдейка. - И вообще, как-то... не богато.
      - Глупости. Это понарошку так.
      Что-то ударило в лампу, и Болонка замер.
      - Да не бойся ты, это мотылек.
      - Вечно эти бабочки разлетаются, - недовольно заворчал Болонка. Он еще икал, но осваивался быстро. - Здесь! - Он показал на сундук. - Хватай! В таких всегда деньги прячут. Тяжелый, гад, как же мы его унесем? - спросил Болонка, обнимая сундук.
      - Откроем и унесем по частям, - решил Авдейка, проникаясь его уверенностью.
      Кольцо заскрипело, и крышка неохотно поддалась. Ударил в лицо тяжелый дух нафталина и чужого пота.
      - Что это? - спросил Болонка, вытаскивая ватник. - А где деньги?
      Вытянули груду лежалых вещей. Денег не было. Болонка, уйдя с головой в сундук, гулко икал.
      - Есть, - страшно зашептал он. - Золото. Этот, как его, не кирпич...
      - Слиток? Врешь!
      Болонка вылез из сундука и протянул к лампе странный металлический предмет.
      - Утюг. Детский утюг без ручки, - определил Авдейка. - Дурак ты, Болонка. И я дурак. И чего они все - богатый, богатый! Где это богатство?
      - Знаю! - Болонка оглушительно икнул. - Здесь! - Он подошел к топчану и тщательно ощупал коленкор. - Вот! Деньги всегда в матрасах прячут, это только золото в сундуках - а откуда у него золото?
      Авдейка подполз ближе, осадил Болонку на пол.
      - Чего ходишь, из окна увидят.
      Внезапно Болонка вскрикнул и полез в штаны.
      - Хорошо укололся, а то бы забыл, - сказал он, вытаскивая нож. - А ты все - "зачем нож, зачем нож". Затем.
      Он воткнул нож в топчан и с треском разодрал коленкор.
      - Тише ты! Щупай.
      Запустив по локоть руки в свалявшуюся паклю, они молча шарили в тюфяке.
      - Вот! - вскрикнул Болонка, схватив Авдейкин палец.
      - Пусти палец, дубина!
      Болонка отпустил и стал выбрасывать паклю на пол. Скоро под коленкором лежали голые доски.
      Авдейка понял, что все напрасно. Забыв об осторожности, он встал и увидел фотографии на голой стене.
      - Дети, что ли? - спросил он печально. - Что-то много.
      - Много, - икая и отплевывая паклю, сказал Болонка. - Я узнавал, чтоб не нарваться. Они с матерью в эвакуации. Девять штук. В Казани.
      - Дубина! - сказал Авдейка и задохнулся от возмущения. - Что ж ты раньше не сказал? Какое богатство, когда детей девять штук?
      И тут что-то звякнуло, беглые шаги пронеслись по коридору, сорвалась дверь, и в разведенных ужасом Болонкиных глазах Авдейка увидел Ибрагима. Задыхаясь, он привалился к косяку. Руки его беспредметно шарили по груди, из которой с шипением и свистом вылетала непонятная, горчичная речь. Потом свист прервался. Ибрагим тяжело повалился на табурет. Печальные зернышки глаз, обежав груду тряпья и пакли, остановились на Авдейке. Потом зернышки помутнели и упали. Авдейка вскрикнул, а потом увидел, что Ибрагим плачет.
      Он плакал, сипел и сыпал горчичные слова, прерываемые русским "дети, дети". Когда сипение стихало, падали черные зернышки. Авдейка не выдержал, всхлипнул, и следом старательно всхлипнул Болонка.
      Тут толкнулась дверь, и вошел Феденька в расстегнутой белой рубахе и бинтах, свисавших с головы.
      - Ибрагим! - позвал он.
      Зернышки падали.
      - Да что тут у вас? - спросил Феденька, увидев ребят.
      - Моя думал, Роза приехал. Давно письма нет, - сказал Ибрагим. - Дети пришел. Голодный, совсем голодный. Пришел воровать голодный Ибрагим. Бедный, бедный...
      - Это они-то воровать? - Феденька хмыкнул было, но застонал и схватился за голову. - Ой! Черт! Брось ты их, Ибрагим. Голову у меня ломит. И где так набрался, не вспомню. И тряпок понавешали...
      Феденька стал срывать бинты и снова застонал.
      - Дурной голова. Нельзя снимать!
      Ибрагим подскочил к Феденьке и стал мотать бинт обратно.
      - Ушиблась голова. Ступеньки стучал. Понял? Не снимай, совсем твоя плохой будет.
      - Смилуйся, Ибрагим. Какая-то сволочь мою заначку сперла. У тебя есть, налей.
      - Моя не даст.
      - Не уйду, пока не дашь, - упрямо сказал Феденька и сел за стол.
      Ибрагим полез в расшатанный фанерный ящик, достал хлеб, разделил на четыре части, посолил и, моргнув затуманенными зернышками, позвал:
      - Кушайте, дети.
      Болонка взял кусок с краю и откусил. Авдейка тоже взял хлеб, но кусать не стал и отодвинулся в тень. На мякоти Болонкиного куска вспыхивали зернышки соли.
      - А грамотно они тебя распатронили, - сказал Феденька, оглядывая комнату.
      - Маленький дети, глупый дети, совсем не там искал.
      Ибрагим взял Болонку за плечи, посмотрел в глаза и сказал:
      - Хлеб в шкафчике, хлеб всегда в шкафчике.
      - Выпить, Ибрагим! - стонал Феденька.
      Ибрагим полез в шкаф, долго возился в нем, а потом вытащил початую бутылку и разлил в два стакана.
      - Ты же не пьешь! - Феденька испугался. - Тебе закон запрещает.
      - Нет никакой закон, когда мальчик голодный воровал. Моя пить будет.
      Авдейка положил хлеб на разодранный топчан, собрался с духом, вышел на свет и сказал:
      - Простите.
      - Ходите к Ибрагиму. Всегда хлеб в шкафчике.
      - Спасибо.
      Ибрагим встал, подозрительно покосился на Феденьку и поднял стакан.
      - За победу над проклятой фашистой! Мелкими глотками он едва вытянул водку, торопливо задышал и уткнулся в рукав.
      - Занюхай, - снисходительно сказал Феденька и протянул горбушку. - Мужик тоже - водки не пробовал.
      Ибрагим занюхал и проводил детей. Ткнулся лицом в Авдейкину голову, хлюпнул носом и исчез. Авдейка вышел из подъезда, глубоко вздохнул, посмотрел вверх. Там горели звезды, обозначая путь неведомых и свободных миров. Очень хорошо там было.
      Из окна донесся тонкий голос Ибрагима:
      - Никакой закон нет! Водка есть. Моя пить станет!
      Гулко и страстно рыдала вода, падая в зарешеченный сток.
      - Что теперь делать? - спросил Болонка.
      - Не знаю.
      Пульсирующий жгут воды выбивался из бетона, стекал по двору, падал в сток и там, под городом, соединялся с другими потоками.
      - Куда он? - спросил Болонка, наступив на ручеек.
      - В Москва-реку. Там в набережной трубы торчат, и она из них льется. Я видел.
      - А потом?
      - Потом в море течет, потом в океан.
      - А совсем потом? - настойчиво спрашивал Болонка.
      - Потом она вроде как умирает. И из нее облака делаются. И дождь, и снег, и лед.
      - А потом?
      - Потом все сначала.
      Болонка заплакал.
      # # #
      С бессвязностью рыдания звучало разнотактное биение часов, и, слушая его, Сахан отдыхал. Он сидел в душном тепле чердака, прижимая к ушам часы пленных немцев. У ног его лежал барабан с многократно ощупанным добром. Сахан думал о том, сколько выручит за часы, о деньгах, которых у него теперь много - и троим Леркам сразу не выложить, - но радости не чувствовал. Тратить деньги он не умел, да и не испытывал к этому никакой охоты. Он стремился к деньгам, чувствуя в них силу, которая вытащит его из паскудной жизни. Но теперь обладание отрезвило Сахана, и тревожная мысль выросла во весь объем его сознания.
      Деньги шуршали в его руках тем, чем они и были, - бумажками, вызывая сомнение в своем могуществе. На что они? Бежать отсюда некуда: жизнь везде одна - советская, только отловят, да в колонию. А там - по-Макарински: урода кроить начнут, чтобы под всех был, чтобы уродством своим дорожил пуще жизни. Так что с денег этих? Костюм покупать? Да и в самом дорогом костюме сын Маруськи-пьяницы им и останется. Надень его Лерка, у всех сопли потекут от зависти, а на нем он - смеяться только. Эк, скажут, вырядился дурень. И откуда деньги - на похоронках наших нажил или мамаша чем подсобила?
      Сахан заерзал, зачесался, почувствовал страшное опасение, что не за тем он гонялся, не в том силу искал. Ну еще пять кусков нацыганить, ну десять. И что? Сидеть на них курицей? Всю жизнь Ферапонтом промыкаться, а потом танки дарить?
      Он вскочил на ноги, прошел бесшумным чердачным мусором, отбросил в темноту деньги, мешавшие рукам. Ошибся он, ошибся, не в деньгах сила. У нас кто не в чинах, а с деньгами - вор. А вор любого столба шарахаться должен. Это Кащей по глупости гоголем ходит да еще за грудки хватает. И перед ним-то ему шестерить! Тьфу! Ничего, с ним и сквитаться недолго, попомнит Сахана. А деньги - не то, не за них ломаться надо. Что же тогда? В работяги? Поломался, будет. Дальше, чем в ломовые лошади, тут не проскочишь. В ученье податься если? Насмешил. Академик Сахан, туды его мать. Вон у Феклы квартирует книжник, дистрофик белобилетный, на цыпочках ходит да на книгах спит, а по жизни - все нуль без палочки.
      Другим брать надо. Вон, Леркин отец. Сахан замер, почувствовал, что попал на верное. Ба! Да выходят же люди в Леркины отцы. Из кого-то они получаются! Или воли у него не станет? И где же он раньше был? Почувствовав зудящую потребность в движении, Сахан стал быстро ходить по чердаку, спотыкаясь о балки и не ощущая боли. Вот чем силен Лерка - чинами и связями отцовскими. Не деньгами - рождением своим в налаженной жизни, в музыках, в коврах да бархатах. Он как слепой кутенок пока, этот Лерка, - брыкается, все бежать куда-то хочет. Перебесится. А уж жизнь ему уготована. Направляет папаша. И отличник, и вожатый, и в комсомольцы сподобили.
      А он, Сахан, тем только и держится, что война, а то вышибли бы давно из школы. Учится по случаю, лишний раз книги не раскроет. На уроки ходит с пятое на десятое - трудовой фронт, дескать, заедает. На второй год остался. Тьфу! А по общественной линии - вообще нуль. Не любит задарма работать. В барабан на сборах стучал - так и тот слямзил. А ведь это не задарма, это единственную дорогу открывает, по остальным - плутать только.
      Поздновато спохватился, но ничего, решил - наверстает. Два класса в год окончит - догонит Лерку. И к писунам вожатым пойдет. И в барабан бить будет. Из шкуры вылезет, а в первые выйдет. И к Лерке прилепится намертво. Это главное. Лерку по жизни потащат - глядишь, и его вытянут. А как до дела дойдет, так Лерку объехать - как два пальца об асфальт.
      "Не торопись, - прервал себя, - под ноги посмотри. Лерку обматерил сегодня, а он гордый, обидчивый - с жиру, с того, что цены ничему не знает. Теперь зализывать надо. Деньги ему за шкуру вернуть - пусть мальчик героизм проявит, пожертвует на танк мамаше Родине. Все сделать - только бы не сорвался Лерка с крючка. Степку ему давать когда захочет. За так давать, но умело. Степка - туз, попусту ею не бросаться. Если Феденька заартачится - кирпичом Феденьку. А вернее - бумажку состряпать куда надо. И не спешить, не суетиться".
      Сахан подобрал деньги и вышел во двор. Ночь подрагивала на исходе. Приложил ухо к двери кочегарки - там ли Ромео? Ничего не услышав, спустился вниз, чиркнул спичкой. На лавке под тряпками сладко спала Степка. Лерки не было. "Не приходил", - понял Сахан и, как из-под воды, в одно дыхание выскочил из кочегарки. Подождал, пока привыкнут глаза, ослепленные вспышкой, и отыскал в непроницаемых рядах Леркино окно.
      - Лерка, - позвал Сахан. - Лерка!
      Ответа ему не было. Мельком подумал, не спит ли Ромео, но решил - нет, не должен спать. Спал бы - так два куска не отдал. Боится. Хочет - и боится.
      - Лерка, выходи! - крикнул Сахан во все горло, рискуя всполошить дом. Выходи, возьми деньги!
      И тут окно вспыхнуло ошеломляющим, беззастенчивым светом. Сахан отпрянул так неправдоподобно выглядело горящее окно без маскировки, что почудилось, будто война кончилась. Сахан потянулся на свет, влез на насыпь и вытянул шею, будто над собой вырос, - но окно погасло, оставив его в темноте и одиночестве.
      "Услышал, - думал Сахан, не сразу сообразив, что случилось. - Услышал, но не хочет. Презирает".
      Сахан едва не взвыл, вышатнул из парапета обломок кирпича в присохшей извести, собираясь влепить в окно, но одумался, на замахе переломил себя и хватил по ноге. Завыл, заплясал, затаптывая вывалившиеся из кармана деньги. Потом остыл, пригоршнями сгреб деньги с земли, скомкал и, отстраняясь от них, запрокинул голову. С неба: глядели звезды - далекие, холодные, чужие. "И там то же самое", - подумал Сахан и плюнул вверх, едва успев отскочить от плевка. Это позабавило его, он плюнул другой раз и вовсе успокоился.
      Обидчивый. Потому и Лерку за гордость поносит, что и сам такой. Только Лерке можно, а ему - нет. Это еще заработать надо, чтобы на обиду право поиметь! Лерка-то с рождения получил, за так. А папаша его? Ведь и над ним начальство есть, поди обижает. Нет, решил, не обижается: генерал, терпит. И Лерка поумнеет - терпеть станет. Если обиде волю давать - не построить ни шиша. Зажаться и терпеть, и от Лерки - ни шагу.
      А деньги - куда их? Нажраться от пуза - так вырвет. Усохло оно, усохло за войну пузо - и забыть о нем надо. Матери подарить - в загул ударится, позора не оберешься.
      Но отдать деньги надо, и сразу отдать, чтобы не смущали. Потихоньку - и лоб набьешь, и яйца не расколешь. А на танк - свой кусок выложить, последний. И не втихаря - через Пиводелова деньги посылать. Чтоб с фамилиями. И до школы донести - пусть гордятся. Вот так! А теперь за метлу, светает.
      # # #
      Светало. Просыпались люди, втягиваясь в заботы дня. Машеньку поднял неурочный стук в стенку. Глаша, уже одетая по-уличному, ожидала ее у двери.
      - Послушай, чего. Ходила теперь к Феденьке, насчет угля столковаться. Пока, думаю, твой свекор тут коммунизм установит, мы ледышками позвякивать станем. Сторговались, да в бинтах Феденька, стонет, при мне его неотложка в больницу забрала. Комиссар-то его твой едва не угробил. И старый, и битый - а силищи невпроворот. Как подумаю, каков, верно, раньше мужик был...
      - Да ты к делу, Глаша, зачем будила?
      - Будет и дело. Твой парень вчерась ночью Ибрагима грабил - вот дело.
      - Как грабил? Ты что говоришь!
      - Дело говорю. Феденька рассказал. Ночью слышит - Ибрагим вернулся, опохмелиться к нему пошел. Ну и застал компанию. Твой да дружок его, из второго подъезда, по-собачьему еще кличут...
      - Болонка!
      - Во-во, Болонка. Забрались в окно, всю комнату обшарили, ножами топчан распороли - золото искали. Ибрагим дежурил в ночь, на свет прибежал, думал, жена вернулась.
      Машенька молчала, тиская руками лицо.
      - Да ты не журись, Ибрагим скандала поднимать не станет. Феденька говорит - заплакал, хлеба им дал. "Бедный мальчик, голодный мальчик". Слабоумный, сама знаешь.
      Машенька отодвинула Глашу и, как была, в спальном халатике, пошла к Коле-электрику. Решительно постучала в дверь, убрала волосы за уши.
      Глаша, оправившись от изумления, подбежала к ней и потянула за руку:
      - Не пущу. Ты что, с ума сказилась? Голая! К этому спекулянту. Не пущу!
      - Уйди, Глаша. Мне сына спасать надо. Увозить его отсюда. Срочно увозить.
      - Не дам. Не допущу тебя до такого. Донос на него составлю, но не дам. Так и знай.
      Щелкнула задвижка, и Машенька исчезла в приоткрывшемся плюше.
      - Что я наделала, дура! - застонала Глаша.
      # # #
      Дядя Коля-электрик в халате, сшитом из полосатого полотенца, осунувшийся и покрытый глубокими складками, как продырявленный резиновый тигр, не спал всю ночь и думал о Машеньке, потому что думал о ней всегда. Мечты о ней, возбужденные вчерашней покупкой горжетки, за ночь утратили присущую им сладость, и причиной тому был неотвратимый ход времени. Война, давшая ему верный шанс на завоевание Машеньки, была на исходе. Как человек оборотистый, электрик знал, что судьба мстит за упущенные возможности, и от близкого мира ничего доброго не ждал. Скоро вернутся фронтовики, и кем уж они были на войне, дело десятое, а тут они воплотятся в живых героев. А он останется немолодым электриком, страдающим одышкой, липовым белобилетником и спекулянтом и будет через дверь подслушивать любовный лепет Машеньки, обращенный к какому-то безымянному герою. До конца дней он останется вороватым свидетелем чужого счастья и не вырастет из нахрапистого и неловкого провинциала, девять лет назад осевшего в Москве и заболевшего соседством недоступной барышни. Однажды и навсегда пленился он ее непринужденностью, равнодушным достоинством, очарованием ее поджатой губки, капризной твердостью и самим ее презрением. За переменчивостью ее настроений электрик бессознательно угадал породу, ту внутреннюю устойчивость, которая дается поколениями налаженной жизни. Он потянулся к Машеньке из своего случайного и нечистого преуспевания, как к неизменной ценности, золотой валюте, неподвластной колебанию курса, и чем недоступнее становилась Машенька, тем жарче и потаеннее тлели его желания.
      Давно уехал бы он из Песочного дома, но и в краткой отлучке терзался - не стряслось ли чего с ней, не нашла ли себе кого? И если, вернувшись, находил квартиру пустой, то случайный волосок на ее обмылке становился ему мучителен, как вопросительный знак.
      Девять лет ждал электрик своего часа, как кровосмесительства, избегая заигрываний рыночных торговок, - и напрасно. Ничто не склоняло к нему Машеньку, предпочитавшую изводить себя над чужим бельем, и купленного по случаю песца ожидала роль пучка соломы, подложенного электриком в месте очередного падения.
      - Не возьмет тебя Машенька, - обратился к песцу дядя Коля.
      Белый песец, картинно развалившийся на красном плюшевом диване, молчал и приветливо, но несколько однообразно улыбался. Дядя Коля-электрик непредвиденно всхлипнул, услышал стук в дверь и отвел задвижку.
      - Машенька... - произнес он, попятившись. - Машенька... да что же это?
      - Вот, - ответила Машенька, теряя решимость. - Вот, Николай...
      - Да присядьте же, куда бы... Господи, да сюда, вот сюда. А зверушку мы попросим. Зверушку... Машеньке.
      "Боже, как стыдно это", - думала Машенька, стягивая отвороты халатика.
      - Мне некогда, Николай. Я хочу спросить об этом... санатории.
      - Машенька, конечно! Да садитесь же, - твердил дядя Коля, дрожа от непереносимого чувства. - Конечно, санаторий. Только позвольте... Зверушку Машеньке, ха-ха... беленькую. Вот, так ее, Машенька, на плечики... Позвольте... Ах, к лицу, Машенька, ведь как к лицу - мечта! Сколько лет мечты. Ах, Машенька...
      "Как же я стара, - думала Машенька, зябко кутаясь в мех и испуганно глядя в распущенное лицо не владевшего собой электрика. - И как безнадежно все это".
      - Санаторий - да завтра же. Что завтра - сегодня, сей минут. Ручку, Машенька... неужели? Ведь сколько лет... Машенька... я ума лишаюсь...
      Дядя Коля-электрик прижал узкую Машенькину ладонь к треугольному рту и опасно побледнел.
      - Придите в себя, Николай. Ведь я никогда не давала вам повода... говорила Машенька, за брезгливостью и жалостью не различая смысла слов.
      - Ах нет, - перебил электрик, шевеля вздутыми губами. - Как же-с? Ведь девять лет... Врага не побоялся, только бы с вами. Да что враг! Замужество переждал! Надежды... ах, Машенька... не отнимайте... Ведь нелюбовь пережил...
      - Хорошо, успокойтесь, Николай. - Машенька глубоко вздохнула и преодолела сухость во рту. - Я беру ваш подарок. Поняли? Беру. А теперь мне пора.
      Она отняла руку и ушла, а дядя Коля-электрик - бледный, дрожащий и невыразимо счастливый - жался к очертаниям ее тела, гладя и целуя примятый плюш.
      # # #
      Авдейка проснулся от тревоги. Было рано, последние звезды еще стояли в квадратиках занавески. Посреди комнаты неподвижно возвышался дед.
      - Что случилось?
      Дед не ответил.
      - Где мама? - спросил Авдейка, вскакивая с постели.
      Открылась дверь. Вошла мама-Машенька в заглаженном до блеска халатике и с чем-то белым на шее.
      - Поздравьте меня, - обратилась она к деду. - Мой сын - вор. По ночам он грабит квартиры. Вот венец вашего воспитания. Полагаю, что нужды в вас больше нет. Вам понятно?
      Машенька говорила отрывисто и сухо. Руки ее что-то делали в белом вокруг лица, а глаза скашивались к зеркалу. Дед молчал.
      - А ты, Авдейка, едешь в детский сад. На дачу. Николай Иванович достал путевку. До конца лета. А там посмотрим.
      - Не хочу на дачу! - в ужасе закричал Авдейка. - Дед, не отдавай меня! Там идиоты! Они теплые, у них глаза из молока!
      Дед подхватил Авдейку и прижал к груди.
      - Николай Иванович - это кукиш, что ли? - спросил он, наливаясь яростью.
      - А вас я попрошу не вмешиваться. Навязались на мою голову. Держиморда. Кулаками порядки устанавливаете, в кукиши всех сватаете. Да над вами весь двор смеется! А в свою жизнь я вам вмешиваться не позволю. И в Авдейкину - тоже. Я от Николая Ивановича помощь вижу. И отказываться не намерена.
      - Не бывать этому. Не отдам негодяю внука! - заорал дед так, что комната дрогнула, и неуловимым движением сорвал белое с плеч мамы-Машеньки.
      Пушистая тень перелетела комнату и исчезла в распахнутом окне.
      - Песец! - воскликнула мама-Машенька и заметалась от окна к двери, неловко придерживая полы халатика, а потом ослабела, уронила плечи и припала щекой к двери шкафа.
      Авдейка взглянул в растерянное лицо деда, соскользнул на пол и бросился во двор. Он остановился под окном, в узком тупике, образованном крылом дома и забором табачной фабрики, наметил место, куда должен был упасть песец, и огляделся. Песца не было. В глубине тупика, у тополя, где хоронили бабочку, Сахан заметал мусор в большой совок. Авдейка подошел и тщательно осмотрел Сахана со всех сторон. Песца на нем не было. Неторопливо разметая перед собой пыль, Сахан вышел из тупика и исчез за углом дома. Авдейка остался один. В стене непроницаемых окон ему почудился какой-то изъян, и неожиданная мысль толкнулась в нем.
      Но тут взгляд скользнул по выемам подвального этажа, и мысль рассеялась. Авдейка осмотрел узкие каменные колодцы и вернулся домой.
      Мама-Машенька сидела у зеркала, уже одетая к выходу, и разглаживала руками лицо.
      - Значит, он пропал? - спросила она.
      Авдейка кивнул.
      - Он пропал, он пропа-ал, - начала напевать Машенька.
      Авдейка вздрогнул, нашел деда и прижался к нему.
      - Два месяца еды. Два месяца жизни. А он уехал, мой голубчик, не вернется никогда, - напевно выводила Машенька.
      - Опомнись, невестка, - сказал дед. - Я выбросил, я и должок верну.
      - Чтобы духу вашего в моем доме не было! - закричала Машенька, вскакивая от зеркала.
      Дед тяжело сглотнул и закашлялся, зажимая грудь Авдейкой. Дрогнула и сложилась в гармошку ширма, открывая бабусю, неловко приподнявшуюся в постели.
      Машенька взглянула на мать и ощутила непомерную тяжесть всего, что с такой естественностью делала для нее все эти годы, - тяжесть металлических болванок, чужого белья и дощечек венеролога.
      - Прощайте великодушно, - сказала она, ёрнически кланяясь матери. - Увы, мне пора. Бегу, не оглянусь, и так далее. Дела. У всех дела. Тебе надо умирать, сыну - воровать, деду - хулиганить, а мне - работать. И плакать над этим нет времени - война. Счастливо оставаться.
      # # #
      Хлопнула дверь, и бабуся неловко откинулась на спину. Авдейка плакал, прижимаясь к деду, страстно шептал:
      - Убежим, дед, давай убежим на фронт. Нас не хватятся, дед, мы не Лерка, мы ведь на дух никому не нужны.
      Дед сглатывал воздух, водил красной рукой по детским лопаткам. Мысли его возникали и лопались, как пузыри над трясиной. "Вязну. Не вытащить мальчика. Гонит невестка, уходить надо. На кого его оставлю? Три войны осилил, а кукиши одолели. Гражданскую прошел, в Отечественную уцелел, а тут завяз. Смеются они надо мной! Смеются, трусы ничтожные. Одни по норам жмутся, последние копейки прохвостам платят, других и вовсе из дома выжили - и терпят. Нет того, чтобы собраться и сказать - хватит! Ведь сгинула бы нечисть! Так нет, они надо мной смеются. На их страхе и цветет вся погань. Болото. Обыватели. Мало я их стрелял. А может, много?"
      Бабуся, неловко опрокинувшаяся на постель, страдала страданием дочери, терявшей человеческий облик - подобие Божие, единственную опору в превратностях жизни. Она мучилась своей невольной виной, своей болезнью, сделавшей ее непосильной обузой для дочери. И спасительная щель отворилась перец нею. С минуту бабуся отдыхала на грани открывшегося спасения, отделенная от него легкими граммами снотворного порошка, лежащего под рукой. Но дрогнувшая рука остановилась. Спасение это предстало ей надругательством над даром Господним, смертным, исповеди не подлежащим грехом.
      Отвращение к такому исходу она испытывала с юности, с тех пор, как услышала историю, нашумевшую в Москве в десятые годы. Речь шла об актрисе, ее меценате и любовнике-игроке, проигравшем сумму, которой у него не было. Актриса просила денег у мецената, но тот не дал, и игрок застрелился. Тоща и актриса в стиле своей профессии застрелилась на его груди, после чего застрелился и миллионер-меценат, которого особенно горько оплакивала театральная общественность. Ее покоробил тогда истерический пафос, которым окружило общество самоубийство людей, обезумевших в своих страстях и тщеславии. Известный скульптор запечатлел миллионера в кресле, с пистолетом в упавшей руке, каким тот был обнаружен утром, и осиротевшие режиссеры лили слезы у его надгробия. Она болезненно переживала, что силой мирского богатства этот памятник человеческому малодушию был водружен на освященной кладбищенской земле. Так - "бесшумно", по слову отца Варсонофия, - и пробивали люди запястья Бога своего.
      Но время воздало памятнику сполна. Десятилетия спустя, когда она хоронила мужа, старый кладбищенский служитель рассказал, что его хотели украсть из-за ценного мрамора, подтащили уже к стене, но перевалить через нее не смогли и стали откалывать мрамор по кускам. Какие-то околотеатральные дамы обнаружили памятник у забора и, под предлогом исторической значимости потасканного кумира, перенесли его в театральный музей, где он обрел достойное место среди образцов публичного лицедейства.
      - Дед, - неожиданно спросил Авдейка. - А бабочки смелые?
      - Нет. У них просто предназначение свое, инстинкт. Выбора у них нет. Смелые только люди бывают.
      - Все равно смелые, - ответил Авдейка.
      Неприятие исхода этих людей, многократно, до отвращения усиленное собственным страданием, погасило спасительную щель. "Что ж, - думала бабуся, не мне судить, почему такое обрушилось, не мне измышлять Божью волю".
      Разминаясь, дед прошелся по комнате, подбрасывая Авдейку под потолок. "Пора, - думал он. - Излазил жизнь, как солдат бабу, пора и ответ держать".
      "Сколько силы в этом существе, - думала бабуся, прислушиваясь к шагам, сотрясавшим комнату, - силы, которая не нашла выхода в истинную жизнь и рвет его изнутри. Божий промысел взялся исполнять на земле по своему разумению - и обратил в убийства, от которых нет ему спасения. Такие и вздернули Россию на дыбу. Круто они брали - больно и бились. Не мне их судить. Но один только Господь может простить им крестные ходы, расстрелянные в восемнадцатом".
      # # #
      День желтел, укрывался в закате. Тонкие палочки стучали о золотой щит.
      - Дед, я пойду, - сказал Авдейка. - Мне надо. Я и маме скажу, не бойся.
      - Я не того боюсь, - ответил дед. - Иди. Только слово дай, что воровать не станешь.
      Авдейка дал слово и спросил:
      - Дед, а триста пятьдесят на двоих как разделить?
      По двору, вокруг насыпи, за Саханом, игравшим сбор, шел красный отряд Сопелок, эвакуашки и лесгафтовские. Позади плелся Болонка, прижимая к груди газетный пакет.
      "Дети, - думал Данауров. - С барабаном. Ходят и радуются. Чему?"
      Он поморщился. Он устал жить во лжи и начал сильно сдавать. Дни его клонились к закату, а мир был все так же юн и лжив. Никого не научил его горький опыт - Данауров смаргивал марширующих детей. Но они все равно ходили. Единственным утешением было то, что шли они за барабанщиком с его монетой в кармане. За избранником. "Ничего, - решил Данауров, - Каждый из них еще придет к своей осине".
      Присоединялись возвращавшиеся со смен парни. Сбор был полный, но Сахан все ходил и ходил по кругу, размышляя над превратностью судьбы, подбросившей ему на рассвете белого песца. Он выметал узкую полоску асфальта вдоль забора "Явы", когда белый подлец пушисто опустился у его ног. Сахан и подумать не успел - откуда он и зачем, - как замел его в выем подвального окна и завалил мусором. Подумал: "С холода загнешься - и шерстинки не найдешь, а в жару - по мехам топаешь. "Имущему да прибавится", понимали Божьи дети".
      Он шагнул в сторону, оказался под окном Кащея, заставленным фанеркой, тронул ее, а она и подайся внутрь. Тогда, забыв об опасности, Сахан нырнул в подвальный выем, вытряхнул песца из мусора - вмиг обернулся - и туда его, за фанерку, в комнату, вглубь - пусть еще послужит, подлец. Вот так. Будем квиты, Кащей.
      Едва за метлу - тут и объявился писун этот. Бабочка, вчерашний день искать. Ищи, дорогой. Дал ему себя осмотреть, как витрину, - и мимо, в контору, по телефону звонить дамочке - палец в рот, - так, мол, и так, не пропадал ли у вас такой беленький, что у Кащеевых лежит? И, ответа не дожидаясь, - за метлу, чтобы руки при деле были. За день так вылизал двор, что плюнуть грешно. И за барабан - даешь танк! - а глазом-то, глазом - по сторонам, авось и выйдет чего, успокоят наконец Кащея.