Все это она очень быстро и четко провернула в своей прелестной головке, обвитой черной короной, но — увы! — когда они сбегали по лестнице в вестибюль, цокот копыт стих, всадники подъехали к гостинице, послышались слова приказа, чтобы трое немедленно отправились сторожить черный ход. Голос, который отдавал этот приказ, был тверд, но это был отнюдь не командирский голос. Несколько хрипловатый, он дрожал и срывался от внутреннего напряжения, — казалось, голос дрожит от опьянения.

— Дядюшка Танкред! — проговорил Джованни. — Я узнаю его голос.

— Притворись, будто видишь его впервые, — посоветовал Петр. — Ни за что в мире не признавайся, кто ты таков. Настаивай, что твое сходство с отцом — чистая случайность. И посмотри в книге для иностранцев, кто ты теперь, собственно, такой.

— Бартоломео Симоне, — подсказала Финетта. — Вы расписались, что вы — Бартоломео Симоне.

— Бартоломео Симоне, сын торговца лентами, — проговорил Петр.

— Глупости, — отрезал Джованни. — Мой падре перевернулся бы в гробу, если бы перед лицом дяди я отрекся от его и своего рода.

И он, подняв голову, начал медленно спускаться вниз по лестнице, заранее разведя руки, очевидно, готовясь броситься на шею своему прекрасному дядюшке и разбить стальной панцирь, сковавший его сердце.

— Вот осёл! Вот это осёл! — простонал Петр. Но делать уже было нечего.

Трактирщик, ссутулясь и что-то блея, с подлой услужливостью распахнул обе створки главных дверей, словно намеревался впустить в вестибюль фургон для перевозки мебели, и в квадратной раме столь просторного входа появилось нечто великолепное и ослепительно-блестящее.

Это был мужчина, невысокий, но статный, одетый в платье из золотой парчи, прошитой полосами черного бархата с тонким орнаментом из сверкающего позумента. Рукава камзола, украшенные продольными вырезами, сквозь которые просвечивало элегантное шелковое белье щеголя, вздувались пузырями, точно так же, как и коротенькие штаны с большим напуском, доходившие до половины ляжек; ноги франта были обтянуты белыми чулками, чье снежное великолепие оттенялось черной лентой с золотой бахромою, подвязанной под левым коленом, и черными туфлями с золотыми каблуками и золотыми пряжками.

На плечи, подбитые с расточительной щедростью, был наброшен плащ из атласной желтоватой ткани, так называемой «duchesse», что выглядело не только очаровательно и красиво, но и, вопреки всем ожиданиям, чрезвычайно уместно, ибо изначальный смысл слова «дюшес» — герцогиня, а вельможа, прикрытый этим плащом, наверняка был не кто иной, как сам герцог, поскольку отныне мы уже не осмеливаемся фамильярно называть его «добрым дядюшкой Танкредом».

Герцог не прикрывал шею ни воротником, ни брыжами, — в нарушение моды, господствовавшей в те поры, — без сомнения, в горделивом, может быть, не соответствующем действительности представлении о ее гладкости и моложавости. Шея вельможи виднелась в прямом вырезе платья, на уровне ключиц окаймленного черным меандром и украшенного золотою цепью, на которой была подвешена редкостная драгоценность, напоминавшая небольшую дарохранительницу, сплошь усыпанную рубинами, бриллиантами, а в середине хранившая маленький серебряный циферблат; возможно, это были — как знать? — часы. На голове герцог носил расшитый жемчугом берет, на темени покрытый тончайшей кожицей серого, отдающего розовым цвета. Прорези, украшавшие рукава и штаны, повторялись еще и на груди — одна посредине, одна слева — на уровне сердца, — одна справа; все они сверху и внизу заканчивались ленточками, каждая из которых сплеталась из одной бархатной, черной нити, и другой парчовой, золотой; все, что изо всех этих прорезей выбивалось наружу — то есть парча, ленточки, бархат и шелк, было залито красным вином; однако огромное пятно не убавляло величия внешности герцога, скорее наоборот, — ибо образ роскоши, который он представлял собою, был дополнен проявлением презрительного, и впрямь княжеского, пренебрежения к этой роскоши.

Глаза у него были маленькие, они подозрительно поглядывали из-под тонких дужек обработанных цирюльником бровей; на лице выделялся крупный нос; левый висок был украшен упомянутым выше беретом, усыпанным жемчугами, а правый — прядью волос в темном тюлевом чехле, постриженной на манер пажей, то есть опущенной чуть ниже уха. Тонкие усики, украшавшие его горделиво изогнутый рот искусно постриженными дужками, соединялись с темной бородой, которая, покрывая нижнюю челюсть, оставляла открытой верхнюю массивную часть подбородка, и прелестная ямочка, смягчавшая впечатление от этого подбородка, нисколько не потеряла в своем эстетическом назначении.

Сзади фигуру герцога озарял красный свет факелов, которые держали в руках вооруженные люди из его свиты.

Меж тем как Петр, сжимая руку взволнованной Финетты, остался стоять в полумраке посреди лестницы, Джованни неуверенно шагал навстречу герцогу и сильно смахивал на того мальчика, который шесть лет назад робко приближался к своему неумолимому отцу, чтобы тот отхлестал его плетью.

— Дядюшка Танкред! — воскликнул он. — Дядюшка Танкред! Я приехал повидаться с вами!

Дорогой дядюшка Танкред, чей габитус мы так подробно разобрали, вознаграждая себя за то, что нам не удалось увидеть первого из дядюшек Джованни — Отто, оказавшегося за решеткой, — так вот, дорогой дядюшка Танкред, услышав обращенный к нему возглас племянника, прежде чем произнести что-либо в ответ, издал какой-то неопределенный, сдобренный обильной мокротой звук, так что вынужден был сперва прочистить горло, прежде чем тихо, даже мечтательно, словно в мистическом изумлении, прокомментировать явление призрака в магическом кристалле.

— Ах, значит, все-таки, все-таки… я ушам своим не поверил, когда этот пузан мне доложил, что здесь странствует некто, чей облик напоминает мерзопакостную, проклятую, предательскую морду Одорико Гамбарини и возраст коего совпадает с возрастом его придурковатого сына, которого он произвел на свет к радости одних чертей! — После такого вступления герцог напряг голос, он стал чуть посильнее. — Я не поверил, что прямой потомок самого отъявленного бандита века отважился приблизиться к Страмбе меньше чем на сотню гонов, более того, что он своей вонючей ногой осмелился ступить в ее ворота.

— Дядюшка Танкред! — рыдал Джованни. — Дорогой мой дядюшка, отчего вы оскорбляете память моего отца и почему гневаетесь на меня? Что я вам сделал?

Герцог обнажил свои острые, пожелтевшие зубы и смешно передразнил нытье Джованни:

— «Дядюшка Танкред! Дорогой дядюшка Танкред!» — И продолжал, все возвышая голос: — Не могу понять, мерзавец, что это — подлая дерзость или полный кретинизм — напоминать мне о нашем сомнительном родстве, ведь от этого преступление, на которое дерзнул твой отец, выглядит еще гнуснее, чем оно было бы, если бы его со вершил кто-то совершенно посторонний! Чего тебе здесь нужно, что за крысиную цель ты преследуешь, бледнорожая мартышка? Я тебе скажу, я все выскажу за тебя, ублюдок недоделанный! Ты хотел учинить тот же разбой, что не удался твоему трусу отцу! Ты прокрался в Страмбу, надеясь не быть узнанным. Ты держал совет с самим дьяволом, но набрел на величайшего из тупиц среди прислужников Люциферовых, если он, разумеется, умышленно не желал склонить тебя к преступной глупости, но в таком случае это был хитрец из хитрецов. Запиши это себе на лбу, я ничего не забыл, я не смилостивился в своем гневе и в своей жажде мести, впрочем, в этом ты вскоре убедишься самым наглядным образом, так что на лбу записывать не придется: коли из моих рук выскользнул твой проклятый папаша, я изведу тебя, кошмарное привидение, мешком пришибленный дурень, живое воплощение жалостного конца людского племени! Право, право слово, Господь Бог бесконечно добр, ведь не будь он так добр, он спалил бы тебя в огне, чтоб больше не видеть тебя и тем оскорблять свой зрак, а вот я не столь добр, да будет небо мне свидетелем, я вовсе не такой добренький.

Теперь добрый дядюшка Танкред ревел так, что зазвенела одна из круглых стекляшек в окне; дрожали и факелы, зажатые в кулаках стражников, так что красное пламя, горевшее позади разгневанного герцога, адски заполыхало.

— Я сдеру с тебя шкуру, раздавлю, как лягушку! — гремел герцог и, подняв руки с широко расставленными пальцами, двинулся на посиневшего Джованни, а тот все отступал на нетвердых ногах, пока не наткнулся задницей на край конторки. — Ты ничтожный заменитель того, кого я предпочел бы иметь в своей власти, но ничего, я утешусь и тобой, с радостью полакомлюсь, облегчу свою душу.

— Parlar benissimo, как прекрасно он говорит, — прошептала Петру восхищенная Финетта.

«Бедняжка Джованни, — подумал Петр. — Несладко ему». Он не сомневался, что подвыпивший герцог хорошо знаком с прелестной хозяйкой и ради ее прекрасных глаз теперь разворачивает все регистры своего красноречия.

Меж тем добрый дядюшка Танкред прекратил речь и влепил Джованни пощечину, сперва справа, а потом — слева. Несчастный некоторое время стоял, шмыгая носом, откуда струйкой текла кровь, а затем разрешил явную безнадежность и безвыходность ситуации тем, что лег, то есть рухнул, на пол.

— Унести! Унести! — бушевал герцог. — Унести, связать, пока не хрустнут суставы, если в его хилом теле они найдутся, приковать, бросить на съедение крысам в самую глубокую из всех тюрем!

Стражники потащили Джованни за ноги, причем белокурая голова племянника стукалась о неровности пола, а добрый дядюшка Танкред поворотился, чтобы следовать за ним; было видно, как от движений шпаги, висевшей у него на левом боку, чарующе-элегантно приподнимается край его герцогского плаща. Петр слышал, как Финетта, стоявшая на ступеньку выше, перевела дух. Но вздох облегчения был преждевременен. Если Джованни погиб, то и Петр еще не выиграл сражения, поскольку подлый трактирщик осмелился легонько потянуть герцога за оторочку его шелковой манжеты.

— Смею напомнить Вашему Герцогскому Высочеству, о чем я осмелился докладывать вам прежде, то есть о подозрительном компаньоне, вместе с которым молодой Гамбарини, будь он осужден и проклят, поселился в моем заведении.

— Кто он, где он, этот гаденыш? — вопрошал герцог, все еще зло и мрачно, но уже без страсти, без надлежащего огня, ибо он уже успокоился, выметав все громы и молнии своей ярости.

«Теперь моя очередь parlar benissimo», — подумал Петр, с бьющимся сердцем спустился с лестницы и, сняв шляпу и улыбнувшись, отвесил герцогу учтивый поклон.

— Я не без оснований могу считать, что двойной вопрос, который вы, Ваше Герцогское Высочество, только что задали, касается моей особы, хотя и не чувствую себя ни достойным подозрения, ни тем менее — гаденышем, — проговорил он. — Меня зовут Пьетро Кукан да Кукан, как я верно и правдиво, исполняя предписание, записал в книге для прибывших иностранцев; я дворянин, чех по происхождению, родился в императорском королевском городе Прага и иду оттуда в качестве компаньона и защитника молодого графа Джованни Гамбарини.

— Будь это имя осуждено и проклято, — перебил его трактирщик.

— Мне ясно, что синьор Пьетро Кукан да Кукан — такой дурак, что дальше некуда, — проговорил герцог. — Оказаться свидетелем того, что сейчас произошло с молодым Гамбарини, а потом явиться пред ясные очи Моего Высочества и без обиняков и без угрызений совести признать себя компаньоном Гамбарини, да еще улыбаться при этом, словно ягненок, — на такое способен только балбес, начисто лишенный рассудка. Отчего вы, ради Бога и всех святых, не ответили так, как в вашей ситуации ответил бы всякий здравомыслящий человек? Мне заранее делалось дурно — настолько я был уверен в таком, например, ответе, что с молодым Гамбарини вы познакомились по дороге случайно и что понятия не имеете, кто он и так далее?!

— Оттого, что это была бы неправда, — сказал Петр. — Мне тоже приходил на ум подобный ответ, которого Ваше Герцогское Высочество ожидало с такой уверенностью, и мне тоже заранее делалось дурно. Мой несчастный друг Джованни признался, что он Гамбарини, хотя понимал, что на этом роде лежит проклятие; он ступил на путь правды, и этот путь оказался исключительно трудным; а я, его защитник и в определенной мере воспитатель, должен был избрать удобный, но несвойственный мне путь умопомрачительной лжи? Никогда, ни в коем случае. Конечно, в интересах полной истины я обязан признаться: я вполне сознавал, что даже если бы я прибег ко лжи, то это мало бы мне помогло — ведь как только Джованни попадет в лапы страмбского capitano di giustizia, который терзает свои жертвы огнем и раскаленными рукавицами, прежде чем начнет их допрашивать, чтоб, как это у вас говорится, арестованный взбодрился, — то наверняка признается во всем, о чем бы его ни спросили, включая и то, что касается моей особы и наших взаимоотношений.

— Capitano di giustizia позволяет себе такие вещи? — спросил герцог. — Откуда вам это известно?

— Случайно, — ответил Петр. — Открыв окно, я подслушал разговор двух страмбских граждан.

Герцог, раздувая щеки, покачивал головой.

— Ваша улыбка вызывает симпатию, — проговорил он. — Она мила и неназойлива, человечна, но именно потому, что она человечна, она пробуждает во мне возмущение и гнев, потому что люди — бесстыдные подлецы и развратные твари.

— Вполне разделяю мизантропический взгляд Вашего Высочества, — сказал Петр. — Но в пределах этого мнения лично для самого себя типично человеческими считаю лица не истинно человеческие, а, напротив, лица нечеловеческие — вот вроде… — тут Петр указал на трактирщика, — отвратной рожи этого говнюка. Это — лицо человеческое никак не вопреки своей гнусной бесчеловечности, но именно благодаря этой бесчеловечности, поскольку в бесчеловечности проявляются сразу все свойства, которые со времен Адама люди почитают проклятием и тяжким бременем, как-то: трусость, глупость, подобострастие, себялюбие, жадность, жестокость, лживость, подлость и зависть.

Герцог невольно улыбнулся.

— Ловко, — проговорил он. А потом, к радости Петра, начал разговор на латыни, в которой Петр чувствовал себя совершенно уверенно. — Теперь вполне доверительно и лишь между нами, — этот угрюмый осел, молодой Гамбарини, что-то вякнул о памяти своего отца. Выходит, графа Одорико уже нет в живых?

Герцог выговорил все это отличной латынью, но очень мягко, по-итальянски, и Петр последовал его примеру, чтоб не покоробить его слух.

— Граф Одорико скончался, — проговорил он. — Последствия ранения, которое он получил в бою с разбойниками, напавшими на него, именно когда он с сыном возвращался к себе на родину, в Италию.

— А отчего этот грабитель решил вернуться? — спросил герцог.

Петр ответил, что брат императора, принявший скипетр и державу, выдворил его из страны.

— И правильно поступил этот императорский брат, — проговорил герцог. — Но почему он его выдворил? Какую пакость он еще сотворил? Тоже попробовал кого-нибудь отравить? И как он уезжал из Чехии? Тоже переодевшись бабкой-зеленщицей, как удирал из Страмбы?

— Я не понимаю, что значит это двойное «тоже», Ваше Высочество, — сказал Петр.

— Ну да, разумеется, обо всем, что касалось его прошлого, Одорико упоминал сдержанно и скромно, — заметил герцог. — Так зарубите себе на носу, юноша, что человек, у которого вы служили пажом, был трусливый, подлый, низкий негодяй.

— Из недавних высказываний Вашего Высочества я уже понял ваш взгляд на характер покойного графа, — сказал Петр. — Тем не менее я не могу вспоминать о нем иначе как с благодарностью, потому что по отношению ко мне он был ласков и справедлив.

Герцог покачал головой.

— Сумасшедший, и впрямь сумасшедший, — проговорил он. — А что, у вас в Праге все такие?

— Увы, нет, Ваше Высочество.

Новый приступ гнева потряс герцога.

— Но у себя в Страмбе я не потерплю сумасшедших, — заявил он, снова повысив голос, — и самоуверенных безумцев — тем более, но менее всего — самоуверенных чужеземных безумцев. Если вы завтра не уберетесь из моего города, я велю с позором вышвырнуть вас за крепостные ворота.

— И Ваше Высочество не позволит мне быть свидетелем кончины моего приятеля и подопечного Джованни?

— Что нами сказано, то сказано, мы никогда не берем своих слов обратно, — проговорил герцог, и Петр задрожал, ибо эта форма множественного числа напомнила ему нечто невыразимо ужасное. — К тому же конец, который мы предопределили вашему худосочному приятелю, так близок, что вы станете этому свидетелем, даже не ослушавшись моего приказа. Да, кстати: о том, что графа Одорико уже нет среди живых, никто не должен знать, если вы не желаете лишиться органа, которым, как мы убедились, владеете более чем превосходно — то есть своего собственного языка.

Герцог отвернулся и зашагал прочь.

Когда стих цокот коней герцогской кавалькады, Петр, вынув хлыст, подступил к трактирщику, который стоял в стороне, повесив свою подлую голову, и притворялся хмурым, будто туча.

— Так-то ты справляешь свои хозяйские обязанности, мошенник? Предаешь постояльцев, почтивших своим присутствием твое заведение, тянешь герцога за рукав и указываешь пальчиком: вот энтот, Ваше Высочество, больно подозрителен, а энтого тоже извольте схватить и бросить в подземелье к крысам; вот каков, значит, твой способ оказывать услуги. Так-то ты относишься к образованным и благородным людям, хам? Но я с тобой рассчитаюсь, я тебе покажу что почем! Герцог окрестил меня безумцем, а безумцам дозволено все! — Петр до тех пор хлестал по спине подлого трактирщика, пока тот не упал на колени, моля о пощаде. — Можешь жаловаться, холуй, но перед тем как пойдешь доносить, пошлешь мне в номер самый лучший ужин, какой у тебя найдется: antipasti a prosciutto[34] — на закуску, приличный бифштекс и бутылку chianti[35], а не то я разнесу твой курятник в щепки, pronti, pronti, чтоб мигом все было у меня на столе!

Он ушел к себе в номер, и не прошло и четверти часа, как в дверях показалась Финетта с подносом, уставленным обильной едой.

— Е servito[36] — нелюбезно произнесла она. — Одни хлопоты от вас, одни хлопоты. Пришлось самой присмотреть за приготовлением блюд, которые вы изволили заказать, а то как бы мой супруг не подсыпал туда крысиного яду. Кому-то охота строить из себя благородного рыцаря и наживать врагов, а ты трясись за него со страху.

— Какой из меня рыцарь, прелестная моя госпожа, — возразил Петр, — рыцарь наверняка не радовался бы тому, что вызвал вашу досаду.

— Оставьте меня в покое, — рассердилась Финетта. Однако Петр, далекий от мысли оставить Финетту в покое, схватил ее за руку и попытался привлечь к себе.

— Нет, я не рыцарь, — возразил он, — потому что рад вашему признанию и тому, что вы за меня боялись.

Прекрасное точеное лицо Финетты осветилось улыбкой.

— Не теперь, — сказала она и выскользнула из его объятий. — Вот когда мой грубиян нажрется со злости, как свинья, я, может, наведаюсь к вам спросить, не нужно ли чего.

Так и вышло: как предполагала Финетта, подлый трактирщик напился в тот вечер крепкого зелья, так что уж и не помнил ни как его зовут, ни какого он роду-племени.