.. Не пьет... Не курит... - Ладно, внешность оставим, а профессия? - Тоже неважно. Важно, чтобы она до встречи со мной не писала, а тут вдруг начала... - Творческая дефлорация? - Пит фыркнул. - Да нет, просто мы же придумываем МНЕ соавтора, а не ей, значит я в этой паре ведущий. Бывает же, что люди на старости лет начинают рисовать или петь, а вот она писать! - Фантастику? - Ну и что? - Ладно, давай дальше. Значит, лет ей будет около... - Шестидесяти! - М-м... не многовато? Впрочем, кое-кому столько и есть, а как пишут! Трудная комсомольская юность, войну на заводе... или в эвакуации? Взрослые дети, взрослые внуки и еще ни одного правнука, а то будет дергаться. Гуманитарное образование... какое образование может быть в эвакуации? - Сельскохозяйственное. Верблюдоводство и ассенизация... то есть мелиорация. Мы еще немного похохмили, но разговор уже не клеился: слишком хотелось спать. Все это казалось несерьезным трепом, который забудется через неделю...
      Но ровно через неделю - уже дома - я проснулся с твердой уверенностью: я сделаю это. Чего бы мне это не стоило, сколько времени бы не заняло, я создам себе этого идеального соавтора. Я начал с пробы пера, с набросков. Несколько неудачных экспериментов мой пыл не охладили. Придуманный давний друг (я написал только сцену прощания в пионерлагере) приехал на два дня, по дороге в горячую точку. Он был весь ужасно правильный и говорил какими-то книжно-пионерскими фразами. Он рвался совершить подвиг. Похоже, я его сильно разочаровал. Потом я описал в порыве вдохновения дочку маминой подруги, которую должен был встретить на вокзале. Я ее никогда не видел, и решил порадовать себя общением с интересным человеком. Женщина, наделенная на бумаге различными достоинствами, во-первых, оказалась низкорослой худышкой, с жутким акцентом и сутулой спиной, во-вторых даже не заговорила со мной, только поздоровалась. Она, несомненно, была умной, доброй, чуткой, обладала чувством юмора и замечательной интуицией, но оказалось, что без образования, хорошей одежды, нормальной работы, здоровья и прочих, опущенных мною в тексте мелочей, все это не имело значения.
      Экспериментальные куски я вставлял в свои рукописи, чтобы они подействовали. А вот Ее, соавтора, начал "делать" отдельно. Провалялись у меня эти наброски несколько лет. Смысл кропотливой работы с текстом сводился не только к тому, чтобы Логос был практически в каждой фразе, но и к подгонке деталей к реальности. Так, я замкнул цепочку знакомств, через которую должен буду потом найти ее, на Орлякова. Потом пришлось рыться в исторических книгах - пытаться воссоздать детство, юность. Я уже знал, что достаточно одной фразы для их возникновения, но фраза эта не получалась. Не видел я ее - ни в довоенной Москве, ни в военном Казахстане. Не чувствовал. Более того - начало появляться отчуждение. Я не мог быть так един, как задумывалось, с человеком из того времени. Хотя у меня были знакомые вдвое и даже втрое старше, с которыми мы находили общий язык, общие интересы, но не до той степени... Иногда мне казалось, что создать на бумаге просто женщину для себя я смог бы с меньшим трудом. Но жена у меня уже была, вполне реальная и любимая.
      Читал эти наброски я всем, кому не лень было слушать. И надеялся получить совет, и давал возможность Логосу прорастать в жизнь. Потом правил куски. Снова читал. Снова правил. Я возвращался к ним, когда писалось легко и когда наступал кризис, дома и в разъездах. В Москве я бродил по улицам и выбирал - где ей жить? Какой двор, какой парк она вспоминала в пыльной степи? Но город слишком поменялся за сорок лет, то и дело мой пыл охлаждали воспоминания старожилов: то было не так, того вовсе не было, а это перекрасили... На небольшом сквере, окруженном кирпичными домами послевоенной постройки, бабуся с коляской рассказывала, что еще 20 лет назад вместо сквера были деревянные бараки, а до войны вообще начинались огороды... Бывая в маленьких городках, я думал: может быть здесь ее семья сошла с поезда и осталась?
      В общем-то жизнь моя не изменилась: думает человек о своем и думает. Были люди, которым я рассказывал о своей задумке. Кому - прямым текстом, кому - как о сюжете книги. Многие из них знали про Логос, поэтому порой обсуждали мы это до хрипоты, до сухого першения в горле. Поминали и греческих философов с их словосмыслом, и стоиков с эфирно-огненной душой космоса и семенными логосами, порождающими материальные вещи. Христиане, отождествляющие Логос с ипостасью Сына как абсолютного Смысла, вообще завели нас в жуткие дебри, только шуршали страницы книг и выкрикивались найденные цитаты. Равнять себя с Троицей было лестно: я - память, она - любовь, и между нами Логос - мысль. Однако, православие толковало все иначе, чем католичество, и разбираться в этом можно было бесконечно и безрезультатно.
      Еще один московский разговор привел меня нечаянным зигзагом обратно к теме соавторов. Как обычно, к полуночи мы вяло договаривали, готовясь встать и попытаться успеть на метро. Собралось нас человек пять, не больше. Хозяин, Вадим, никуда не торопившийся, ненавязчиво занимая половину дивана, подкидывал фразы, как дровишки в камин, а мы отвечали наспех. И уже в коридоре, чуть ли не в спину нам, он добавил: - Вообще-то один крайне успешный авторский коллектив добился многого... почти две тысячи лет назад.
      Что-то дрогнуло во мне. Почему-то мгновенно поплыли в голове картины: вот они собираются и решают, что делать. Они пишут - порознь, чтобы в спорах не утратить ни единой крупицы Логоса. И написанное обретает реальность, водоворотом затягивающую сперва двоих из них, а потом весь мир... В какой миг, на какой строке они увидели то, что описывали? Что почувствовали, когда ОН шел по волнам? Сколько строк было рождено вдохновением, а сколько - уже свершившимся чудом?
      Боясь утратить зыбкую сопричастность, я заторопился уйти - от дружного смеха, от разгоревшегося спора, от уже существующей реальности. Пожалуй - так думалось мне в темных проходных дворах сталинских домов - мне придется учитывать написанное ими, вернее, НАМ придется учитывать. Когда мы начнем...
      Той ночью я здорово продвинулся вперед. Образ рождался у меня где-то на пределе бокового зрения, и я описывал его, не поворачивая головы. Плескались ее волосы и глаза сияли - для меня, я был уверен, что узнал бы ее в толпе - или в куче фотографий. Я знал - когда мы будем вместе, это поглотит нас обоих. Я должен буду слиться со своим орудием, чтобы направлять его... ее. Это будет ближе телепатии, ярче секса, страшнее смерти. Почти как любовь. Больше, чем любовь. А пока что эта нарастающая мощь действует только на нее, как кисть на холст, как резец - на мрамор. По мере обретения сознания в нее ворвется необъяснимая боль, неосознанная жажда, несмолкающий зов. Потом все это обретет для нее имя... мое имя.
      Но какая-то неправильность сбила меня под утро, пришлось бросить ручку. Комната, где я жил в тот приезд, принадлежала знакомой Орлякова, которая куда-то уехала, или специально ушла, а сам Орляков приехал перед работой проведать меня. Ему я зачитал ночной отрывок пытаясь поймать ту запинку, которая мне мешала. Орляков вальяжно развалился на кухонной табуретке, на которой я сидеть-то опасался, так она была расшатана. Полуприкрыв веки, он нарочито медленно изрек: - А ты... мнэ-э... когда собираешься... мнэ-э... сию вещицу закончить? - Понятия не имею, а что? - нарочитое мнэканье меня то смешило, то раздражало. Не лучшая цитата! - Так... мнэ... определиться бы не мешало, к скольким годам, допустим... - Ну, к тридцати! - выпалил я. Действительно, не к пятидесяти же. - Ну и прикинь, друг мой, что за реальность будет окружать тебя, когда ты... мнэ...разменяешь четвертый десяток? Кстати, подумай также, как она живет сейчас, пока вы не встретились... Ведь она же где-то здесь, как я понимаю?
      Мы поспорили на эту тему, углубившись попутно в непроходимые дебри политики и экономики. Наши прогнозы на будущее не совпадали, но что-то прикинуть получилось. - Более-менее понятно, а теперь пора поместить твой...мнэ...персонаж в эту реальность, - вытягивая ножищи через всю кухню, продолжал Александр. - И посмотреть, чего хочется, а что получится. - Ну, хочется чего-то спокойного. Примерно... ну как там у Пушкина: привычка свыше нам дана... В молодости ей мечталось, потом работа, замужество, дети, она не сломалась, а как бы успокоилась, даже не ожидая ничего. Просто такой потенциал нерастраченный. Пусть пишет с детьми сочинения и чувствует Логос всюду - даже в женских романах. Не пытается даже графоманить например, раз-другой ее раскритиковали... - А потом явится ей твой светлый лик и позовет в сияющую даль? И она, забыв про радикулит, вставную челюсть и дачный огородик, вдруг воспрянет духом... - Можно и без огородика... Мне будет тридцать, ей вдвое больше, сначала, может быть, материнские чувства, потом ей захочется мне помочь, ее захватит сюжет, она поймет, что этого ждала... - Я понял, понял. Ты...мнэ... когда-нибудь задумывался над процитированным местом у Пушкина, кстати? - Ну, я наизусть не помню, как-то там она служанок звала, типа Селеной, а потом начала звать обычно... Стишки писала... Я думаю, что у нее должна быть в общем-то достаточно счастливая жизнь, но без чего-то сверхординарного, никаких взлетов, никаких трагедий. Может быть, безответная любовь, не более... Или там неудачные роды... Чисто женское. - У Лариной или у твоей... персонажихи? - Да у обоих. Как там было еще: Ларина проста, но очень милая старушка. Понимаешь? - Да, - Орляков поднялся, - теперь вполне понимаю. Милая старушка. И лет ей, по-твоему, примерно... - Шестьдесят! - Да нет, мой юный талантливый друг, ошибаешься. Лет ей около тридцати, тогда замуж рано выходили, самой Татьяне, если я еще не забыл, лет тринадцать. Сколько там времени прошло по тексту, но не позже шестнадцати она уже замужем. Если сложить - получится двадцать девять, плюс девять месяцев, а это значит, что ты пытаешься описать свою ровесницу. Или мою в крайнем случае. Вот и не выходит у тебя отправить ее в эвакуацию в то время, когда ее родители, возможно, еще не зачаты. Подумай!
      Он ушел, а я отправился на телеграф, звонить домой: мне почему-то показалось, что я начал забывать лицо жены, или видеть вместо него другое...
      После этого разговора действительно что-то стронулось. Через год я уже начал опасаться, что встречу ее во время приезда в Москву. Рано. Она еще не такая, как мне нужно. Я с опаской ловил в разговорах с друзьями женские имена: любая из упомянутых могла оказаться ею. Ведь я сам решил, что она будет знакома с Орляковым. Имени я ей не давал. Мне придумывалось то что-то с певучим -ня или ля на конце, то вовсе немыслимые сокращения от привычных имен, типа Ри от Екатерины или Эль от Елены. В конце концов я написал, что ей нравится собственное имя, ведь это важно, потом добавил, что среди разных его вариантов она предпочитает один, из детской книжки. Книжек много, девочек в них описывается тоже предостаточно. Так же вольно я обошелся с ее детством, предположив, что не начать писать она могла, скажем, при отсутствии поддержки. Вот и вышли у меня несколько фраз о непонимании, неуверенности. Приходилось много рыться в книгах по психологии, но делать живого человека по учебнику я не собирался. Так, компоновал факты, разминал, как пластилин в руке и лепил. Иногда мне казалось - да, я ее знаю; иногда - глухо. Ну что мужчина может знать о женщине? Кем работает? Сколько детей? Замужем ли? Со скольких лет живет половой жизнью? Чем болела в детстве? Пил ли отец? Красивая? Как готовит? Даже написав все это, я бы ее не узнал, зато когда я придумал ей маленькую детскую тайну - поляну первоцветов под старой эстакадой , легкое дыхание вновь возникло у меня за плечом.
      То, что я делал, можно сравнить с попыткой вручную создать человека из набора генов. Кирпичик к кирпичику подбирая их, чтобы не изуродовать, чтобы добиться нужного пола, роста, чтобы на папу была похожа глазами, а на маму - волосами, чтобы не было болезней, дефектов, чтобы от прабабки передалась выносливость, а от прадеда - интуиция, или наоборот. И весь этот набор должен быть продолжением, дополнением моих качеств и черт... Она должна уметь писать, должна владеть Логосом, и в то же время - не начинать писать, чтобы стать потом ведомой в нашем тандеме. Конечно, вторая роль обычно привычна для женщины, но я не собирался тратить силы на борьбу. Порой я думал, что взять грудную девочку и вырастить себе из нее идеальную любовницу и то более морально, иногда - что я не первый на этом пути, и должно получится у меня это лучше, чем у предшественников. В любом случае, я не мог бросить эту работу. Идеальным она должна быть только соавтором - повторял я раз за разом, ловя себя то на попытке одарить ее прекрасным голосом, то на описании ее талантливых рисунков. Нет, нет, это не ее, иначе она ускользнет, уйдет другой дорогой, не встретится со мной.
      Я мог бы описать всю ее жизнь - час за часом, но сделал по-другому. Я брал что-то свое - чувство, знание - и дарил его ей. Нам нравились одни и те же книги. Мы слушали одну и ту же музыку. Мы так похоже теряли друзей и находили новых. Я вложил в нее радостную усталость над законченным текстом и боль от попыток перечитать его, поправить. Дребезжащая машинка "Москва" - из ближайшего проката, по пятьдесят копеек в сутки, от которой ноют пальцы. Письма в журналы, знакомая прокуренная редакция. Я не позволил ей повзрослеть - возможно потому, что не собирался пока делать этого сам. Россыпь важных дат своей жизни я переписал для нее. Я сделал так, что в год, когда я держал в руках свой первый изданный рассказ, она родила сына - и пока мне писалось, я понимал, что это почти одно и то же.
      Когда-то, на другом конце мироздания, я начинал лепить гомункулуса, игрушку моей самоуверенности. Теперь мне не нужно было решаться менять мир - с каждой написанной строкой он сам все послушнее льнул ко мне, ожидая изменений.
      Все, не относящееся к этому процессу, я не буду пересказывать. Где я жил, что делал, сколько зарабатывал, о чем говорил с женой или с друзьями... Словно два радиоканала, две эти реальности почти не пересекались. Уверен, их пересечение могло осуществиться только в миг нашей встречи. Точнее, в миг нашей осознанной встречи, потому что не исключено, что мы сотни раз сталкивались в толпе, или даже смотрели друг на друга, не узнавая, на каком-нибудь литературном вечере, в душном зале, наполненном незнакомыми, полузнакомыми и забытыми людьми. Почему же почти? Потому что эхом созданного, отзвуком моих собственных, посеянных в реальности, слов, дотягивалась до меня ее душа. Обычно это происходило на грани яви и сна, реже - во время ночных бдений. К тому времени у меня появился компьютер, а с ним и виртуальные собеседники. Я не пишу стихов, но ночью иногда получались строки - она пыталась мне чтото сказать.
      Я задумана кем-то назло судьбе
      от шестнадцати до двадцати,
      и сама я всегда кажусь себе
      там, в начале всего пути.* Конечно, соглашался я, начало у нас еще впереди. Пока мы друг для друга - только сон, только светотень, различимая даже не шестым, а сто шестым чувством.
      Отличите от приснившегося бред,
      распознайте в людях тех, кого здесь нет,
      распахните окна в замке поутру,
      перепутайте игрушку и игру.
      Расскажите правду лютому врагу,
      разложите свой костер на берегу,
      задержите чью-то руку на плече,
      подарите пламя тающей свече.
      И тогда поверю я в конце концов,
      и сомкнется мир в полынное кольцо,
      путь к началу, путь к истоку темноты,
      где с непознанным я сделаюсь на ты.
      Горячо прорвется знания росток,
      и неважно станет, запад ли, восток,
      ты - в стремлении подняться и идти,
      от меня меня попробуй, защити.* Именно это я и собирался сделать: защитить ее, а заодно и весь наш мир, от пустоты нереальности. Мир, которого еще не существовало. Я не пытался придумывать план, по которому мы будем писать. Чего я хочу, я знаю и так. Мне бы только суметь воплотить это. Я понимал, что бродит в ней, какие силы захлестывают сознание. Наверное, если бы мне пришлось вдруг перестать писать, я бы сошел с ума, а ей даже невдомек было, что она может. Стихи, во всяком случае, были посредственные. Как и у меня когда-то. Вложить Логос в рифмованные строки почему-то гораздо сложнее, чем в прозу. Не говоря уж о технике...
      Все боли принять, и все страхи понять,
      весь мир в душе уместить,
      и на ноги после подняться опять,
      и слез не стирая - жить.
      Свои и чужие дела и грехи
      увидеть и осознать,
      тогда то что пишешь и будет - стихи,
      другого не стоит писать.
      И Слова изведав бесплотность и вес,
      и горечь, и дивный мед,
      по буковке взвешивать груз словес,
      по строчке пускать в полет.
      Пусть медные трубы ревут - но другим,
      соблазны в твоей руке.
      Познавшему мир фимиама дым
      как капля дождя реке.
      И знанье войдет в тебя, будто удар,
      прозреет ночная тьма...
      До той же поры не растратить свой дар
      себе помоги сама!* А может быть, все она понимала, но, подвластная моему замыслу, не пыталась обрести свободу? Я мог бы поискать эти стихи в Интернете, наверняка они там где-то лежали, ведь я не собирался, осваивая виртуальное пространство, позволить ей отстать от меня. Мы начали бы переписываться, потом договорились бы о встрече. Но я не торопил события. Мне не хватало каких-то мельчайших деталей, чтобы сказать: готово, можно начинать. И эти мелочи не получались наспех. А, значит, время терпело.
      А потом пришел этот день, такой же неопределенномутный день недовесны, как был тринадцать лет назад. Я перечитал все, что теперь знал о ней. То есть, знал я, конечно, гораздо больше написанного. Знал ее страхи. Ее маленькие победы. Привычки и вкусы. Любимые цвета и запахи. Безошибочно мог повторить ее выбор на книжном развале и в продуктовом супермаркете. Знал, как все сильнее в последние месяцы становится неодолимый зуд творчества. Как приходят и уходят образы и сюжеты. Накапливаются силы. Возможно, когда я приду к ней, она уже будет во власти этой стихии, и строка за строкой на экране будут наполняться силой Логоса, когда я наклонюсь прочитать их.
      Я так и не стал потрошить ее жизнь день за днем. Какая разница, в какой реальности она дожидалась меня. Эта пустота заполнится. Я узнаю при встрече, кем она работает и как ее зовут... А сейчас я дописал последний абзац. И переставил телефон поближе к компьютеру, в ожидании звонка Орлякова. Он должен попросить меня отвезти чтото срочное одной его давней знакомой. Если ее не окажется дома, мне предстоит открыть квартиру запасным ключом и положить сверток на видное место. Ключ отдать соседке.
      Орляков повторил мой текст без изменений. Логос набирал силу, ведь каждый новый кусок я отправлял прямиком в Сеть. Там всегда ждут новых набросков, возможных начал будущих книг. До прихода Александра я оделся. Волнение было как легкая прохладная дрожь в груди, в горле. Эта встреча важнее визитов к издателям и творческих вечеров с читателями, гораздо больше, чем свидание с женщиной. Когда я брал сверток, ключ упал у меня из рук и отлетел глубоко под книжный шкаф. Орляков сострил что-то про мои дрожащие руки. Но, встретившись со мной глазами, посерьезнел. - Если бы я не был с ней знаком уже лет шестнадцать... начал он и запнулся. Видимо, ему только что пришла в голову мысль, что для Логоса это не имеет значения. Я мог написать ее от рождения до сегодняшнего дня за одну ночь, и поутру он был бы уверен, что сидел с ней на соседних горшках в яслях. - Сергей, ты же не... - он мотнул головой, уже зная ответ, - Прямо сейчас? - Да, - ответил я, опуская ключ в карман куртки. Иначе она уйдет на работу. - На работу? - переспросил Орляков, как будто впервые услышав, что люди ходят на работу. - Ерунда. - у меня не оставалось сил на этот разговор. То, что предстоит, важнее. - На работу, в магазин. Я иду. Не знаю, ждал ли я от Александра какой-нибудь особой реакции, вопросов или речей. Но он молча спустился со мною в лифте и так же молча направился в сторону трамвая.
      Я шел к метро, и что-то происходило. Все, что я видел, на глазах менялось, плыло в невидимом мареве, будто стоял июльский полдень. Лица, цвета и звуки составляли огромный медленный калейдоскоп, вращавшийся вокруг единой неизменной точки - меня. Я не запоминал ничего специально, но некоторые картинки откладывались: вот автобус из желтого ЛИАЗа с драным кожаным "намордником" стал новым зеленым "Икарусом". Вот исчез черный сугроб из снега пополам с мусором, на сухом асфальте сидела и умывалась полосатая кошка. Наверное, та, чей трупик провалялся здесь всю осень, пока не исчез под снегом. Прервался ритмичный скрежещущий вой из динамиков на ларьке с кассетами, поплыла смутно знакомая мелодия, только слова не долетали. Я мог бы их вспомнить, но не хотел задерживаться. Я шел и в то же время продолжал писать. Гудели машины и шуршал винт компьютера, я привычно крутил уставшей кистью правой руки, я спускался к переходу. Пальто женщины передо мной поменяло цвет с бурого на светло-брусничный. В буром обычно ходила вокруг ларьков охотница за стеклотарой - опухшая баба с пустыми глазами. Я оглянулся, обгоняя ее. Спокойное лицо, задумчивая улыбка, мягкий взгляд учительницы рисования... Я мог бы узнать, как ее зовут - вот так, не останавливаясь, не открывая рта. Я просто набрал бы это имя и прочел его. Но я не хотел. И так хорошо.
      Не знаю, как вы, а я верю в Бога. Трудно не верить в самого себя, особенно когда ткань реальности послушно ложится тебе в ладони. Я приближался к цели, совершенно не думая, какая это будет станция, какая улица. Дорога длилась и длилась, метро, автобус - но только потому, что я наслаждался этим движением. Я тянул удовольствие. Потом будет работа, много-много работы, а сейчас я мог не спешить. Ведь если я пожелаю, я смогу войти в любой дом - и это окажется тот дом, который мне нужен. Но лучше соблюдать правила игры - так интереснее. Я вышел из автобуса. Одновременно я сидел за компьютером, спускался под музыку к переходу возле своего дома - вслед мне долетело-таки: "...но что они сделают нам, мы с тобою бессмертны...",** ехал в метро, ждал автобуса...
      Ключ повернулся в замке совершенно бесшумно. Потому что я знал, что эту дверь нужно немного потянуть на себя. Компьютер у нее стоял в дальней комнате. Длинный коридор, запах мыла, молока и мимозы, гудение кулера, скрип стула. Где я? Кто я? Яркими стеклышками переворачивались во мне то армейский плац - разве я служил? - то операционная, свет лампы в глаза, далекий потолок. Женщина, которую я тяну снизу за вышитый фартук, улицы странного, но знакомого города, дыхание близких гор, тугой, забивающий горло воздух, когда парашют еще не раскрылся, неестественно бледное, неподвижное личико грудного ребенка, резкие контуры фотоснимков в красном колыхании проявителя, северное сияние в полярном небе, полуденное море, теплое и соленое. Меня растворяло в потоке судеб, ни одну из которых я уже не мог назвать чужой. Меня несло среди срезов моих жизней, мягко и властно. Это не важно, пусть я тоже меняюсь в свершающемся мироздании, я сумею овладеть этой мощью, я смогу ее направить.
      Невольно задержав дыхание, я подошел к ней вплотную, не различая очертаний фигуры, только два пятна футболку и волосы. Я боялся увидеть ее? Легкий запах, живое дыхание, взмах затекшей правой руки, неровные щелчки клавиатуры... Сейчас она обернется и мы войдем друг в друга, как последние детали огромной головоломки. Невольно бросив взгляд на экран, я прочитал:"... как последние детали огромной головоломки." И калейдоскоп реальности взорвался зелеными осколками ее взгляда... Авторская благодарность обладателям копирайтов: * (с) Тэлиэль, стихи взяты на HarryFan SF Laboratory: FIDO 2:463/2.5 ** (с) И. Кормильцев
      Алексей Кравецкий
      Три рассказа
      Чистая наука
      Я перепробовал все возможные методы заставить программу работать, но она с упорством, которого я так и не обнаружил в моих сотрудниках, отказывалась строить этот чертов график. Я сам лично мог бы построить его на бумажке. И если бы не необходимость перестраивать его каждые пятнадцать секунд с новыми параметрами, я бы не раздумывая нарисовал бы его самостоятельно и оттащил биохимикам. Черт! Почему же эта падла его не строит?!! Так, эф от икс равно... Гад!!! "Неустранимая ошибка"? Падла! Я тебя щас навечно устраню!
      Я занес руку над телефоном, но меня опередили.
      - Виталий Павлович, - заныл из трубки Торопов, - Виталий Павлович, ну, получилось у вас?
      - Нет, - ответил я, стараясь успокоиться.
      - Виталий Павлович, а что же делать? Мы же продолжать не можем. Структура то... того. А мы не знаем когда. Виталий Па...
      - Я вижу только один выход. Записывайте...
      - Сейчас, - старательный Торопов зашуршал в трубке.
      - Пойти в отдел программной поддержки. Записываете? Найти Ленчика... Леонида Матвеевича Рясова. Записали? Не забыть с собой ксерокс. У вас настольный ксерокс? Отлично! Так вот, захватить с собой ксерокс. И дать ему ксероксом по морде!
      - Виталий Павлович, у нас же работа стоит...
      - Я не знаю чего делать, - вдруг я понял, что не выдерживаю - на экране снова появилась "неустранимая ошибка", - я убью эту суку! Ленчик, ты - покойник!
      Я в бешенстве бросил трубку и сразу же снова ее схватил. Палец не попадал по кнопкам, но через десять секунд я услышал наглый голос Рясова:
      - Алло.
      - Ленчик, где программа?
      - Какая программа?
      - Биохимики свою клетку оживить не могут. Она дохнет! Нужна программа! Ты что написал, сволочь?!!
      - А что я написал?
      - Ты меня спрашиваешь? Я думал, ты - начальник отдела.
      - Да, и что?
      - Ленчик, мне не до шуток, скажи, пожалуйста, где программа?
      - А что, не работает?
      - Не то слово... Сука! Опять "неустранимая ошибка"!
      - А-а-а. Это так и должно быть.
      - Правда? Да что ты говоришь! - я добавил в голос немного слащавой иронии.
      - У нас она тоже все время слетала.
      - Гений, твою мать! Зачем же ты ее дал биохимикам?
      - А мы ее не успевали дописать. Скажи им, пусть Мат-Кад поставят.
      - Ленчик, Мат-Кад не строит графики прямо из пробирки!
      - Тогда надо ставить плату.
      - Сволочь, зачем мы тебя держим?!! Я сам буду ее ставить? Тебе сказали: нужен график не отходя от кассы. Как ты этого достигнешь не мое дело!
      - Мы написали программу, - сказал Ленчик.
      - Падла!!! Она же не работает!
      - Я что, господь Бог?
      - Ленчик, два дня. Либо программа работает, либо сам будешь графики строить. Раз в пятнадцать секунд!
      В трубке раздался отчетливый выстрел и крик подыхающего монстра, я услышал, как Ленчик, зажимая трубку ладонью, стучит по клавишам, пытаясь на ощупь найти "паузу".
      - Сука! - сказал я и бросил трубку.
      Всегда найдется один человек, которому больше всех надо. Его назовут организатором проекта, или еще каким-нибудь ругательным словом, и заставят бегать по этажам, звонить, требовать, просить, писать программы, ходить в лаборатории, не спать ночами, считать на бумажке, сидеть часами в библиотеках, в общем пытаться сделать так, чтобы хоть кто-то хоть что-то сделал. Такой человек знает по чуть-чуть из каждой области, в то время как все остальные участники знают чуть-чуть из своей. Он не пьет чай и вообще не обедает, так как все сотрудники делают это, когда хотят, а он должен договариваться лично с каждым. Он приходит на работу, когда еще темно, потому что отдельные энтузиасты работают по ночам. Он уходит оттуда заполночь, ведь сотрудники по сильной необходимости задерживаются. Иногда он сидит там круглыми сутками, когда эксперименты продолжаются несколько дней. У него ответственейшая должность, он должен пересказывать слова одних другим. Он мальчик на побегушках, с полномочиями царя при конституционной монархии. Ленчик может играть в три-д-экшн, Вячеслав может глушить пиво, Козырев может спать четырнадцать часов в сутки, потому что если программа не будет написана, то Ленчика все равно оставят, он - первоклассный программист и мой личный друг. Если сустав не получится, то Вячеслав сошлется на астрологический прогноз и перенесет сроки еще на две недели, и его тоже оставят! И если Козырев не придет, то добренький начальник лаборатории искусственной клетки, Геннадий Дмитриевич Торопов проведет эксперимент сам! А у меня нет помощников! Я сам должен все знать, потому что, стоит координационную деятельность распространить на двоих, и никто не будет знать о том, что творится с проектом.
      Зато, нашему директору все по-барабану. Иногда его спрашивают о чемнибудь, он отвечает. Ведь у него право решающего голоса. Но чтобы сохранить авторитет, он не вмешивается. Все знают, что он ничего не знает, но молчат, потому что он не мешает им работать, точнее бездельничать, и вовремя платит зарплату. А ответственность за завершение проекта на мне. Все отлично устроились. Кроме меня.
      Телефон. Это звонит Петр Петрович Кливленд. Начальник отдела дизайна. Нет, подумать только, дизайна! Это - НИИ! Дизайн, как романтично!
      - Алло. Виталий Павлович. Мы за последнюю неделю пришли к нескольким важным решениям, - бог мой, какой слог, да это - Пушкин! - одно из них - это, что если вдруг будет ранка, то скругленный винтик это не эстетично. И материал у вас некрасивый, надо...
      Я представляю, как этот тридцатилетний подонок, сидит развалившись в кресле, с прилизанными волосами, и глотает кока-колу.
      - Петр, ты что, сдурел? Знаешь сколько винтиков в конструкции? Четыре! На них крепится крышечка. Два на два сантиметра. Ты меня понял? Знаешь, зачем они скругленные? Нет?! Козел, а что ты вообще знаешь?!! Так вот, они будут царапать ткань изнутри, поэтому они скругленные и из прочного эластичного материала. Из прочного эластичного материала, понятно? Я не говорю из какого специально, чтобы тебе было понятно.
      Сволочь! Зачем мы его держим? Зачем мы целый отдел держим? Чтобы он мне звонил и говорил, что сглаженный винтик - это не эстетично? На разработку крышечки у отдела примитивных механизмов ушло две минуты. Две! А он мне заявляет, что целую неделю думал о скругленных винтиках!
      - Хорошо, Виталий Павлович, но еще одно весомое замечание, - Филфак, на одни пятерки! - там, вот у него висюлька под ухом, - я фигею! Мочка это, Петенька, она длинновата, а само ухо отстает.