Око за око

Воскресенье, мы обедаем – я так люблю, когда мы все вшестером за столом – Мамочка, Бабуся, Папа, Ёлка, Анночка и я. Сидим и разговариваем. А Мишенька – ему пять месяцев – спит в коляске в столовой, с нами, за буфетом между роялем и родительской кроватью – мы это место называем спальней.

Война закончилась две недели назад, и у меня сейчас совсем другие мысли: завтра Папа уезжает в Германию демонтировать там какие-то заводы и ещё что-то. Он объяснил нам, что такое демонтировать. Я тогда спрашиваю:

– А зачем у них всё это забирать? Почему?

Мамочка говорит, что раз они на нас напали, столько городов разбомбили, разрушили, столько заводов и фабрик уничтожили – значит, сейчас, после нашей победы, мы имеем право у них что-то отобрать – всё равно это не заменит “наших потерь”!

– Вот именно, не заменит! – говорит Ёлка и делает кривую голову.

Бабушка вдруг говорит громко и грозно:

– Око за око, зуб за зуб! – И как стукнет кулаком по столу.

Мы с Анночкой немножко испугались, потому что Бабушка так никогда не делает.

– Мама! – говорит наша Мама немножко строго. – Ты Мишеньку разбудишь и напугаешь!

– Да! Око за око и зуб за зуб! – повторяет Бабушка тихо, но грозно.

Мне так в груди стало неприятно и даже холодно. Я не понимаю: Бабушка такая добрая… Даже зуб, по-моему, у человека отнять нельзя, а уж глаз вынуть – просто ужас какой-то!

– Ну Бабушка, – говорю, – как же можно у человека глаз вынимать?!

– А ты что хочешь? – спрашивает меня Бабушка, и совсем недобро спрашивает. – Тебя по одной щеке ударят, а ты другую подставишь?

Ёлка хмурится и опускает голову – она всегда так думает.

Я рассердилась – не нравится мне этот разговор – и говорю:

– Не подставлю! Но я, Бабушка, око у человека вынимать не буду! И зуб не буду!

– А тебе, Мартышка, – Папа говорит неожиданно весело, – недавно зуб вынули и отобрали.

– Не отобрали! – сержусь я. – Мне его выдрали, потому что он молочный и качался. Мама меня послала в поликлинику – мне его щипцами… раз… положили на ладошку, и доктор сказал: “Маме отнеси!” Я отнесла!

– Нинуша! – смеётся Мамочка. – Это же всё в переносном смысле – всё, что Бабушка говорит, всё это не имеет прямого смысла.

Я знаю, что такое “в переносном смысле”, но всё равно у меня какая-то получилась картинка в голове, и она не уходит – это про “око за око”, – и мурашки по спине. Анка сидит и глазами моргает, Ёлка хмурится.

Бабушка вдруг встаёт с кресла, делает так сильно рукой по воздуху, как будто она хочет его замесить, и говорит опять тихо, но грозно:

– Терпеть я не могу всю эту толстовщину! – И уходит из комнаты.

– Это ваш Дедушка был толстовцем! – смеётся Мама.

– Но ведь Бабушка Дедушку любила, тогда почему?.. – удивляюсь я.

– Любила, – кивает головой Мамочка, смотрит в окно и говорит как будто никому: – Стоял у нас на рояле… нет, рояля тогда ещё не было… стоял у нас на пианино маленький бюст Толстого – вы знаете, что такое бюст? – Это она у меня и Анночки спрашивает.

– Ну Мама! – Я даже удивилась, ведь мы уже большие – мне восемь, Анночке шесть.

– Конечно знаете! – Она кивает головой и продолжает: – И вот стоял он, стоял и вдруг… раз – упал и разбился!

– Ой! – сказала Анночка.

– Кто-то пыль вытирал и случайно его столкнул, – говорю, – потому что пыль бывает очень неудобная – когда много всего стоит, а вытирать надо.

– Да-а, – улыбается Мама, – пыль надо вытирать, – смеётся и продолжает: – Папа мой, ваш Дедушка, купил новый бюстик, поставил на то же место… и через месяц он тоже разбился!

– Вот и понятно! – Я радуюсь, что догадалась. – Наверное, место у него было неудобное.

– Очень неудобное – три бюста разбилось! – Мама смеётся, смеётся, потом машет рукой, как будто сама себе машет, и говорит: – Все могут выйти из-за стола, а я пойду Мишеньку кормить. – И уходит за буфет.

Ёлка вдруг странно улыбается – она иногда улыбается совсем непонятной улыбкой.

Анночка встаёт и спрашивает меня:

– Мы будем в “эвакуацию” играть?

– Будем-будем! – говорю. – Иди, сейчас приду.

Она кивает головой и уходит в детскую.

Папа встаёт из-за стола и садится за свой письменный стол. Он вынимает из ящика какие-то “инструменты”, раскладывает их, поднимает голову и улыбается мне. Я очень люблю смотреть на Папины глаза – они такие добрые, красивые, и ещё кажется, что там, внутри, за ними есть какая-то удивительная жизнь.

– Пап, – спрашиваю, – ты в Германии долго будешь?

– Недолго, – говорит Папа, – не больше месяца.

Ну, думаю, ничего себе – недолго! Месяц – это очень долго! Это ужасно долго! А я очень люблю с Папой разговаривать!

Я улыбаюсь Папе и иду в детскую – будем с Анкой в “эвакуацию” играть. А Ёлка никуда не идёт и всё улыбается непонятной улыбкой. Из коридора вижу Бабушку на кухне – стоит неподвижно, наверное, задумалась.

И я вспоминаю: пыль-то я совсем неправильно вытираю! Столько красивых вещей – я их люблю, а ведь могу случайно и столкнуть! Надо сначала всё снять, пыль вытереть, потом всё на место поставить. Да!

Но это всё-таки лень!

Надо подумать!

Дворец

Мы с Бабушкой на трамвае приехали в Останкинский дворец, а он закрыт – входная дверь заперта! Рядом с дверью стоит маленькая худенькая пожилая женщина и говорит:

– Для посетителей и экскурсий дворец закрыт.

Я не понимаю, как дворец может быть закрыт – он должен быть всегда открыт, там ведь никто сейчас не живёт, а всем хочется посмотреть, по-моему, это какая-то глупость.

Ёлка ворчит:

– Я говорила, я говорила! – И отходит от двери.

Мы с Анкой идём за ней, я расстраиваюсь и сержусь, потому что очень не люблю, когда хочу что-то сделать, а мне мешают, и даже не просто мешают, а не дают это сделать.

– Давайте посмотрим его снаружи! – говорю, потому что я никогда не видела дворец – только на картинках.

Немножко отходим от него и разглядываем – мне кажется, что на картинках в книжках дворцы как-то… волшебнее и роскошнее, а это просто красивое здание. Оно очень красивое, но не очень-то дворцовое.

– Дети, идите сюда! – зовёт нас Бабушка. – Сейчас для вас откроют дворец! – И у неё очень торжественный голос.

Прибегаем к входу, маленькая женщина вынимает из кармана ключ, отпирает дверь, распахивает и говорит тоже торжественно:

– Проходите, пожалуйста!

Мы кричим:

– Спасибо! – И заходим внутрь.

Ой! Ой! Мы все просто остолбенели от восторга – там так красиво, такой простор, такая высота… а пол, он совершенно удивительно красивый!

– Какая прекрасная зала! – говорит Бабушка.

Мы с Ёлкой вздрагиваем, таращимся друг на друга, потом, не сговариваясь, хватаем Анку, бежим к стене, делаем вид, что разглядываем её, и хохочем.

– Почему зала?! – хохочу я и остановиться не могу.

– Да откуда я знаю? – хохочет Ёлка.

Анка вдруг перестаёт хохотать и говорит:

– Какой красивый дворец!

И мы начинаем ходить по залу и всё разглядывать – так всё красиво и необыкновенно, это действительно настоящий прекрасный дворец! Подходим к Бабушке с пожилой женщиной, Эллочка спрашивает:

– А для чего этот зал?

– Для приёмов, танцев и театральных представлений! – гордо говорит пожилая женщина.

– Для танцев, – повторяет Ёлка задумчиво… И вдруг отбегает от нас, выпрямляется, разводит руки в стороны, как будто собирается улететь, и начинает кружиться, но она не просто кружится – я чётко чувствую ритм, который в ней звучит, и вижу по движениям: она танцует вальс.

Мы недавно по книжке все втроём – Ёлка была главной – научились танцевать вальс. Мамочка посмотрела и доучила то, что мы делали плохо. А потом сказала:

– Девочки, в вальсе особенно важна прямая спина, радость внутри вас и чувство, что с каждым витком вы взлетаете всё выше и выше!

Я хватаю Анночку – когда мы с ней танцуем, я танцую за мужчину – и говорю:

– “На сопках Маньчжурии”!

И мы поём и танцуем вальс под собственное пение. И с каждым витком мне кажется, что мы становимся легче и легче и вот-вот взлетим.

Мы опять ходим и всё разглядываем, очень долго разглядываем удивительный пол. Вдруг Ёлка меня спрашивает:

– А ты бы могла здесь жить?

Какой странный вопрос! Я думаю, думаю и говорю:

– Могла бы!

– А я бы не могла, – говорит Ёлка, – здесь такое огромное пространство, такой высокий потолок, ужасно неуютно – я бы не смогла здесь жить!

– Огромное пространство – разве плохо? – удивляюсь я.

– А помните, – говорит Анночка, – Мама рассказывала, что у неё в детской была ширма с очень красивыми китайскими рисунками? – И она ведёт нас в правый угол зала. – Вот здесь, – говорит, – можно поставить две большие ширмы – и получится наша детская.

Ёлка хмыкает, пожимает плечами и спрашивает:

– А куда ты денешь этот высоченный потолок?

– Я никуда его не буду девать, пусть остаётся, – отвечает Анночка.

Я поражаюсь: какая она иногда бывает умная, ведь ей всего шесть лет! Мы-то с Ёлкой взрослые – мне восемь, Ёлке одиннадцать.

К нам подходят Бабушка с пожилой женщиной.

– А здесь ещё есть другие комнаты? – спрашивает Анночка у женщины.

– Да! – радуется женщина. – Здесь ещё много комнат: столовые, гостиные, спальни, но они пока все заперты – даже я не могу их отпереть.

Я думаю: а где сейчас те люди, которые здесь жили, ели, спали?

– Дети, нам пора уходить! – говорит Бабушка. – Вам понравился дворец?

– Очень! – не сговариваясь, говорим мы хором пожилой женщине. – Большое спасибо!

Женщина улыбается и говорит:

– Для вас и ваших внучек дворец всегда открыт!

И мне кажется, что она уже не такая пожилая и не такая худенькая.

Мы едем домой на трамвае, я сижу с Ёлкой. Ёлка молчит-молчит, а потом вдруг говорит:

– Конечно, у нас маленькая квартира, но она очень-очень уютная!

– Что-о? – Я даже подскочила на сиденье. – У нас “маленькая квартира”?!

– А ты что считаешь? – Ёлка делает кривую голову и тонкие глаза. – Тридцать шесть квадратных метров жилой площади – это много? Ведь нас семь человек!

– Ничего не знаю про… квадратные метры, – говорю, – но у нас очень много замечательных и красивых вещей и везде можно пройти!

– А как ты пройдёшь в столовой к окну, если кто-то на рояле играет? – спрашивает Ёлка очень ехидно.

Я расстраиваюсь и сержусь – не знаю, что сказать, как ответить, потому что там действительно не пройти к окну, если кто-то играет на рояле.

– Ну ведь не обязательно к окну идти, если кто-то играет на рояле! – говорю.

– Нинуша! – Ёлка так бывает похожа на Маму, когда говорит “Нинуша”. – Мы называем эту комнату столовой, а там на самом деле на двадцати квадратных метрах три комнаты – столовая, папин кабинет и родительская спальня. Да ещё рояль! Мама мне сказала, что только такой замечательный конструктор, как Папа, мог втиснуть в эту комнату столько вещей.

Я чего-то не понимаю, не знаю, что сказать, и поэтому молчу. Ёлка тоже молчит и смотрит в окно. А я думаю: сейчас приедем домой и я всё у Мамы расспрошу, как это Папа взял всё и втиснул в одну комнату, если Ёлка говорит, что это три комнаты?

Думаю о дворце: это так замечательно, что мы сможем туда ходить!

И ещё я думаю о Ёлкином странном вопросе – могла бы я там жить или нет? Я очень люблю нашу квартиру – она большая и замечательная, я бы хотела жить в ней! А дворец можно было бы оставить, как свою дачу… ну так… понарошку.

Когда Папа был маленький, у них была своя дача в Мустомяках.

Но потом она почему-то сгорела!

Папа приехал из Германии

Входит Мама и говорит торжественно: “Сюрприз!” И мы бежим в столовую. А там стол совсем к левой стенке сдвинули – на полу около рояля и Папиного стола огромная куча каких-то коробок и вещей, Папа рядом стоит и улыбается сюрпризной улыбкой. Мы все втроём бросаемся на него, он обнимает нас, а потом здоровается с Бабушкой, почему-то за руку, – потом спрошу у Мамы.

– Мышка, ты с чего начнёшь… смотреть? – спрашивает Папа у Мамы.

Мамочка быстро, но внимательно осматривает кучу и показывает на вторую коробку сверху.

– Вот с этого, – говорит.

– Начинай, – кивает Папа, и улыбка у него становится такая сюрпризная, что я уже просто терпеть не могу.

– Мама, Мамочка! – кричу я. – Открывай скорей!

Мама берёт коробку, ставит её на кресло, открывает, вынимает и говорит тихо и медленно:

– Чер-но-бур-ка!

Бабушка хлопает в ладоши, качается и говорит, по-моему, со слезами, но, может, мне кажется:

– Вавочка, милая, теперь тебе зимой будет всегда тепло!

– И красиво! – добавляет Элл очка.

Вдруг я вижу – а раньше не видела, не заметила – у самой стенки, то есть у стенного шкафа, задвинутое столом, стоит что-то большое. Я подхожу – ой, ой, ой! – это же большой, очень красивый велосипед, но немножко не похож на Папин.

– Папа! – кричу. – Почему он такой… красивый?

– Верхней перекладины нет, – смеётся Папа. – Это дамский велосипед!

И тут же открывает одну из коробок и говорит:

– Девочки! Вам я привёз по два нарядных платья – для зимы и для лета, немножко белья и по паре нарядных туфель. У Мартышки и Анки зимние платья одинаковые – я думаю, они вам понравятся. И ещё, – тут Папа делает загадочное лицо, – есть маленький сюрприз, но этот сюрприз на троих!

Анночка вдруг спрашивает:

– Папочка! А где он?

– Пошли в ванную! – зовет Папа. Он вынимает откуда-то небольшую коробочку – такие бывают из-под шоколадных конфет, у Мамочки есть, – берёт из кучи большую картонку и смеётся: – Пошли!

В ванной Папа часто занимается фотографией, у него есть для этого несколько деревянных досок, он кладёт их на ванну рядом – получается как стол, и на этот “стол” он кладёт картонку – ух, как темно и здорово, сейчас сюрприз будет! – и велит нам:

– Закройте глаза! – Мы закрываем глаза, что-то шуршит, и Папа говорит: – Открывайте!

Ой, ой!!! Мы обалдели все втроём! На картонке лежит очень много разных фигурок – и все они светятся! Мы наклоняемся и разглядываем их: вот это кошка… вот это ягодка… какой-то человечек… жучок… а это… не может быть… я как закричу:

– Па-ро-ход!!!

– Папочка, что это? – умоляет Анночка.

– Это брошки вам на троих, общие, – будете носить, когда захотите, и вечером, в темноте, они будут светиться.

У Папы такой голос, хоть он немножко и притворяется, что ему всё равно, но я слышу – он ужасно радуется!

– А как же их носить? – удивляется Ёлка.

– Сзади у каждой брошки булавка, – объясняет Папа, – открываешь булавку и прикрепляешь куда хочешь.

– Девочки! – прошу я. – Можно, я немножко сейчас пароход поношу, потом вы?

– Можно, можно! – разрешает Ёлка. – А я поношу этого человечка! – Ёлка берёт человечка в руки, разглядывает и говорит торжественно: – Это матрос!

– Папочка! – просит Анночка. – Прикрепи мне, пожалуйста, вот этого жучка! – И она берёт жучка в руки. – Он очень красивый!

Папа прикрепляет слева на груди на платье Анке жучка, мне – пароход, а Ёлке – матроса. Мы смотрим друг на друга – брошки так ярко светятся в темноте! – и мы кричим “ура!”. Хохочем и опять кричим “ура!”.

Папа открывает дверь и говорит:

– Идите, пусть Мама и Бабушка посмотрят!

Вбегаем в столовую. Бабушка сидит на кресле, Мамочка рядом с ней на стуле, они обе, глядя на нас, ну… на наши брошки, сначала охают, а потом хлопают в ладоши. Входит Папа, он сдерживает улыбку, но она не сдерживается.

– Жоржик, милый! – Мама смотрит на Папу и улыбается, у неё есть такая улыбка и качание головой – только для Папы. – Ты замечательно придумал!

– Вавочка, а теперь ты сделай нам сюрприз, – просит Бабуся и руки к груди прижимает. – В Палате мер и весов в Ленинграде, где мы жили, где работал ваш дедушка, – объясняет она, – мне все говорили: “Надежда Ивановна! Вавочка у вас просто как статуэтка!”

Мамочка смеётся и говорит:

– Девочки, вот вам ваша коробка – идите в детскую, примеряйте, радуйтесь, и ты, Мамочка, с ними, а я пока тут что-нибудь придумаю и позову.

В детской мы раскладываем на Ёлкиной атаманке всё, что Папа нам привёз. Я никогда не видела столько красивых вещей. Вообще-то я никогда не обращала внимания на вещи, особенно на свои, – мне как-то это было неинтересно, и всё казалось одинаковым. Когда меня спрашивали: а какое на ней было платье? – я не могла ответить, не помнила. Потому что мне неинтересно, во что одет человек, а вот что он говорит, мне интересно! Я могу запомнить любое количество текста с одного раза, любое количество музыкального “текста”, любой самый длинный разговор – не хочу, но запоминаю. А вот, во что одет человек, не помню – неинтересно. Кроме Мамочки – я знаю и могу подробно рассказать все её платья, туфли, бусы, шляпы, их немного, но они все очень красивые – я ни у кого таких не видела! А Бабушка говорит: ваша Мама украсит любое платье!

И сейчас я разглядываю все эти прекрасные платья, туфли, шёлковые рубашечки и удивляюсь: как я раньше могла не замечать вещи? А Ёлка как будто подслушала мои мысли и говорит:

– Никогда у нас не было таких красивых вещей! Никогда! Только до войны у меня были шёлковые трусики, но они были одноцветные!

Совсем недавно я случайно услышала, Бабушка сказала Мамочке:

– Вавочка, у Ниночки осталась только одна ночная рубашка! Это невозможно, когда воспаление лёгких, она в одной лежит, а другая сохнет. Я из своей ей рубашку перешью.

– Но у тебя одна ночная рубашка! – говорит Мама.

– Посплю пока в старом сарафане – он уже весь как сито, ходить в нём нельзя!

И совсем недавно у нас было только по одному платью.

Когда я очень удивляюсь, я забываю дышать, и сейчас я не дышу – в самом низу моей стопки лежат шёлковые трусики, они в каких-то чудных цветочках, цветных разводах – я даже представить себе не могла, что трусики могут быть прекрасными! Я начинаю дышать, быстро снимаю свои трусики и надеваю эти, прекрасные! Ёлка смотрит на меня, хмурится, потом тоже быстро снимает свои трусики и надевает подарочные – они у неё тоже прекрасные!

Бабушка хлопает в ладоши, прижимает руки к груди, она смеётся, но, как всегда, непонятно – она плачет или смеётся, хотя она, как и все мы, хохотушка.

– А ты почему не надеваешь? – спрашиваю у Анки.

– Я их поберегу! – объясняет Анночка.

– Для чего их беречь? – Ёлка делает кривую голову и тонкие глаза. – Смешно!

– Вот будет праздник – я их надену! – Она так спокойно и уверенно говорит, как взрослая.

– Мамочка! Девочки! – зовёт Мама из столовой.

Мы вбегаем в столовую. Между обеденным столом и Папиным “письменным” стоит Мамочка – я никогда не видела её такой прекрасной!

На ней большая белая, с волнистыми полями и чёрной лентой блестящая шляпа, она как будто сплетена из белых и немножко чёрных лент, моё любимое платье, на шее белые новые бусы, на руках новые длинные белые шёлковые перчатки с чёрными пуговками, левая рука согнута – на ней висит новая чёрная кожаная (так Бабушка сказала) сумка, на ногах новые замшевые туфли на блестящем каблуке, и весь носок у них как будто обсыпан конфетти! Все хлопают в ладоши, я тоже, но я ничего не могу сказать, хочу, но не могу – потому что я не могу найти слов, правильных слов, для моей любви и восхищения!

Мы ложимся спать. Я сижу в ночной рубашке на своей кровати и разглядываю трусики и брошку-пароход, они рядом на стуле. Не буду ложиться, если лягу, сразу засну, а мне ещё хочется всё вспомнить и посмотреть на свои трусики и пароход!

Взрослые часто говорят, что у них что-то не помещается в голове, у меня всегда в голове всё помещается! И сегодня Папка привёз такой замечательный сюрприз – он весь поместился у меня в голове, я сижу и всё вспоминаю.

Входит Бабушка, у неё мокрые глаза и руки прижаты к груди.

– Жоржик! – Она говорит очень серьёзно, ласково, и мне опять кажется, что ей трудно не плакать. – У меня лет тридцать не было таких красивых, удобных, мягких туфель! Большое вам спасибо! И они мне удивительно по ноге!

– Я рад, Надежда Ивановна. – Папа кивает головой и немножко смущается.

– Посмотри, Мышка, я думаю, тебе понравится! – И Папа что-то протягивает Маме.

Мама не просто охает, а прижимает “это” к лицу, и я вдруг вспоминаю: война, Свердловск, сорок третий год, лето, Мамин день рождения, Папин подарок, который дарит Ёлка, и что-то блестящее, прекрасное, лёгкое, жёлтое летит над столом – крепдешиновая косынка! И сейчас и тогда Мама прижимает “это” к лицу. Потом она ставит “это” на рояль, я вздрагиваю – Мамочка очень бережёт рояль. Мы все – нас трое и Бабушка – подходим к роялю и видим: на рояле стоят игрушечные, волшебные, маленькие-маленькие ярко-жёлтые босоножки.

– Это Мишке на следующее лето, – объясняет Папа.

– Правда, они похожи на сыроежки?! – У Мамы немножко хриплый голос.

Два радиоприёмника, большой и поменьше, пишущая машинка с русскими буквами и пишущая машинка с английскими буквами, машинка для точки карандашей, чемодан с “отрезами материалов”… Папа говорит:

– Мышка, только что открылось академическое ателье, может, ты сошьёшь себе там несколько платьев, а то ведь у тебя уже совсем ничего нет!

Мамочка открывает следующую коробку… а там шёлковые перчатки – длинные, короткие, белые, чёрные, жёлтые, коричневые, с полосками, с дырочками, с пуговками, с кнопками. Мама охает! И шёлковые чулки. Мама опять охает, а под чулками коробочка – Мамочка её открывает и говорит:

– Жоржик, милый, ну как ты догадался?!

В коробке бусы – это называется “бижутерия”, – они все три одинаковые по форме, но разные по цвету – белые, нежно-голубые и нежно-зелёные.

Лучше всего – Мамочка между столами в Папиных сюрпризах и босоножки-сыроежки. Они стоят сейчас на рояле – это чудо, как Мишенькины пальчики и брошка-пароход!

Я думаю: на свете нет брошки лучше!

Потому что это па-ро-ход!

Мальчик Алёша

Мы ужинаем, Бабушка вдруг говорит:

– Дети, завтра пойдём в Ботанический сад.

Анночка спрашивает:

– А можно, Алёша с нами пойдёт?

Бабушка говорит, что нельзя, потому что Алёшина бабушка разрешает ему без неё быть только во дворе с Анночкой или у нас дома.

Наши соседи по лестнице очень странные люди – они похожи на засохшие растения, но почему-то их совсем не жалко, и когда о них думаешь, то о них совсем нечего подумать – они ни с кем не разговаривают, не улыбаются, не смотрят в глаза, а когда с ними поздороваешься, тихо и безразлично говорят: “Здравствуй”.

Зимой, когда ещё была война, к ним приехал внук Алёша – и он оказался весёлый, добрый, хороший и даже красивый – совсем-совсем на них не похож! Он на несколько месяцев младше Анночки и немножко ниже её, но они оба красивые – только Анночка беленькая, а он чёрненький. Бабушка их скоро познакомила, они так подружились и стали почти всё свободное время проводить вместе. В школу-то они ещё не ходят!

Я увидела их первый раз вдвоём зимой во дворе. Они стояли рядом: пальто, и валенки, и шапки – всё белое – и смеялись – в снегу же поваляться – это так здорово! Подхожу к ним и спрашиваю:

– Хорошо повалялись?

Алёша вдруг сделал такой небольшой шаг вперёд и в сторону – получается, перед Анночкой, – это было странно – он выпрямляется, вскидывает голову и смотрит мне прямо в глаза, спокойно смотрит, но я сразу понимаю: он заслоняет Анночку от меня, он защищает её… от меня!

И в груди у меня что-то закололо!

Мамочка уже покормила Мишеньку и ужинает с нами – это так хорошо, без неё всё мне кажется немножко ненастоящим.

– Бабушка сказала, что вы теперь с Алёшей в шахматы играете? – спрашивает Мамочка Анку. – Нравится тебе?

– Очень! – радуется Анночка.

– Могу себе представить их шахматы! – Ёлка хмыкает и пожимает плечами.

– А кто же чаще выигрывает? – спрашивает Папа.

Анночка задумалась, потом говорит:

– Не знаю!

– Очень интересно! – говорит Папа, и сразу видно, что ему очень интересно. – Вы сегодня играли?

– Играли, – кивает Анночка.

– Ты играла белыми или чёрными?

– Белыми.

– И какой же ты сделала первый ход?

– Е2 – Е4.

– Прекрасно! Дальше что?

– Дальше мы ели друг у друга – пешки ели, слонов ели, коней и ладьи!

– Дальше, когда много всего съели, что было потом?

– Потом… – Анночка немножко думает и говорит: – Алёша съел моего короля.

– Очень интересно! – радуется Папа. – И что было потом?

– Мы играли дальше, ведь ещё остались фигуры, – объясняет Анночка.

– Так-так! – Папа просто в восторге. – Доедали оставшиеся фигуры!

Мамочка закрыла лицо руками. Я чувствую – хохочет, но старается хохотать тихо.

– Вы что, с ума сошли? Обалдели? – кричит Ёлка, она редко кричит, а сейчас от возмущения вся стала красная. – Если вы съели короля, это всё! Конец партии! Нельзя играть без короля!!!

Мамочка снимает очки и вытирает платком глаза. Потом надевает очки, смотрит на Папу, и они начинают хохотать вместе.

– Анночка, извини. – Мама сквозь смех еле говорит. – Это мы не над тобой смеёмся… просто мы с Папой… вспомнили… как мы с ним в шахматы играли… нам они так нравились!

– И мне шахматы очень нравятся! – радуется Анночка.

– Да какие это шахматы?! – кричит Ёлка. – Это жуткая глупость, а не шахматы!

– Ну, деточка, так ли уж это важно! – вдруг говорит Бабушка. – Ну съели они короля – разве в этом дело? Важно, что у неё теперь есть друг! Они вместе играют, гуляют, я её во двор с ним совершенно спокойно отпускаю, как с Ниночкой.

Я вздрагиваю – “как с Ниночкой”! Значит, Бабушка думает, что Алёша… он что?., он Анночке… как я?

– Алёша такой хороший мальчик! – радуется Бабушка. – Очень хороший, добрый, воспитанный!

Я молчу, а в груди у меня что-то колет.

– Оба они – просто загляденье! Чудная пара! – Бабушка улыбается и кивает головой. – А как они хорошо играют – я ими просто любуюсь!

– Особенно в шахматы они хорошо играют! – Я всегда стараюсь молчать, когда Бабушка Алёшу хвалит, но сейчас у меня в груди так сильно что-то колет, что я не могу молчать.

И я думаю: до чего же мне надоел этот “мальчик Алёша”! Знаю я, что он хороший, о-очень хороший, и Анночка его любит. И он её любит.

Но он мне надоел, как говорит Мамочка, “хуже горькой редьки”!

Надоел! Страшно надоел!!!

А ведь никому не расскажешь!

Как смеётся зайчик

Мамочка покормила своим молоком Мишеньку и посадила его на их с Папой кровать – она широкая, называется “полутораспальная”. Я стучу по буфету.

– Заходи, Нинуша, заходи! – говорит Мамочка.

– Можно, я с ним посижу? – спрашиваю.

– Посиди, милая, только на руки его не бери, – предупреждает Мама. – Он стал очень тяжёлый. А я пойду пелёнки простирну.

Я сажусь рядом с Мишенькой на кровать, Мамочка собирает пелёнки и уходит за буфет. Я беру Мишеньку за руку, он тянется второй рукой, улыбается и нежно-нежно гладит меня по лицу. Смеётся. Какой у него удивительный смех – он очень мелодичный^ но это не просто музыка, а что-то ещё! Мамочка говорит, что он смеётся как зайчик! А я не знаю, как зайчики смеются, но когда Мишенька смеётся и гладит тебя по лицу, хочется выдохнуть: “Ой”, потом “Ах”, – взять его на руки, гладить и целовать! Но нельзя! Во-первых, Папа говорит, что “сюсюканье” с мальчиком до добра не доведёт! А Мамочка с Бабушкой говорят, что мы можем только гладить его по головке и играть его пальчиками. “Вас трое, а он один, вы его своими ласками замучаете!” Я помню, что в Свердловске, в эвакуации, Бабушка то же самое говорила про Лёвочку. Он жил в соседней комнате, его Ревекка родила, и он почти каждый день приползал к нам в комнату.

Странная история произошла у меня с Лёвочкой. Я очень хорошо его помнила – лицо, рубашечку, голую попу. Но с тех пор, как родился Мишенька и Мама стала сажать его на кровать, я пытаюсь вспомнить Лёвочку… и не могу! Как только я пытаюсь вспомнить, мне кажется – вот, я вижу его лицо, но оно сразу расплывается и превращается в Мишенькино.

Мамочка говорит, что Мишенька ей послан “в награду”! Он самый спокойный из всех четырёх детей. Когда ночью он хочет есть, он никогда не плачет, он начинает тихо сопеть. Тогда Мама быстро вскакивает с кровати, вынимает его из коляски, а коляска в пятидесяти сантиметрах от кровати, кладёт Папе на ноги – а у Папы сон как у меня, – меняет ему пеленки и кормит молоком. А Мишенька ей улыбается.

Правда, с Мишенькой произошла одна история, которая очень удивила Маму. Это было в январе сорок пятого года, Мишеньке был примерно месяц. Мама его покормила, хотела пелёнки сменить, но у неё что-то закончилось, и она оставила его открытым, побежала в ванную, крикнула Папе: “Последи за Мишенькой!” Вернулась, проходит между буфетом и роялем к себе в спальню и видит: в открытом рояле вода.

– Жоржик, откуда в рояле вода?! – Она очень удивилась. Очень!

– Мишка написал! – И Папа победно усмехнулся.

Так рассказывала нам это Мамочка.

– Но от Мишки до рояля почти метр! – Мамочка рассказывала, что никак не могла понять: ну как он мог туда написать?

– Мышка, это мальчик! – сказал Папа. – Вот его пися, вот он писает! – И Папа начертил в воздухе дугу. – А вот он рояль!

Мама говорит, что они так смеялись, на какой-то момент даже о Мишке забыли!

Раньше Ангелом была Анночка, теперь она стала Принцессой – так её Папа зовёт.

А теперь у нас Ангел – Мишенька!

Опять лагерь

Мне очень не хотелось ехать в лагерь – опять Анночки не будет, потому что, как и в прошлом году – так Мамочка объяснила, – Папа с трудом даже две путёвки достал. Но зато там будет эта дурацкая Соня, наша пионервожатая, с ней надо воевать, а я не люблю воевать, но иногда приходится. Ёлка сказала, что, может, Сони совсем и не будет. Я очень удивилась: как это, лагерь будет, а Сони не будет! Потом, там очень скучно и только один родительский день!

И мы опять стоим на платформе, нас очень много. Опять эта женщина дирижирует, а мы кричим: “До отхода пять минут, до свиданья, Гозенпуд!”

Нас опять с Ёлкой растаскивают по разным вагонам, но я уже знаю, как будет, а когда знаешь, то не так расстраиваешься! И вдруг я вижу: там, где должна стоять Соня, стоит совсем другая девушка. Я подхожу к ней ближе, у неё такое милое-милое, доброе лицо. И красивое! Она замечает меня и улыбается, я тоже ей улыбаюсь. Я очень рада, что она не Соня!

– Как тебя зовут? – спрашивает она, и голос у неё приятный.

– Нина, – говорю.

Она берёт меня за руку и спрашивает:

– Ниночка, мы сейчас войдём в вагон, я всех рассажу, хочешь со мной сидеть?

– С удовольствием! – Я говорю и улыбаюсь, я радуюсь, потому что она мне очень нравится.

Мы едем в лагерь, я сижу рядом с нашей пионервожатой, её зовут Наташа, она меня обо всём расспрашивает, а я ей всё рассказываю. Ей всё-всё интересно – и про нашу семью, и про школу, и про эвакуацию, и про то, что было до войны. Она иногда вздыхает, иногда гладит меня по голове, удивляется, как я могу помнить то, что было до войны. Я смеюсь и говорю:

– Я – это ерунда, а вот у нас Анночка в два года песню сочинила!

– А у вас дома кто-нибудь поёт? – спрашивает Наташа.

– Все поют, кроме Папы и Мишеньки, – говорю, – но самый лучший голос у Бабушки!

– Ты, наверное, очень хорошо поёшь, – говорит Наташа задумчиво.

И тут я чувствую: сейчас будет что-то не то.

– Спой нам, Ниночка, что хочешь, что любишь, спой, пожалуйста! – просит Наташа.

– Спой, спой! – вдруг кричат девочки вокруг, они тоже меня почему-то очень внимательно слушали.

Вот я и влипла – Элл очка объяснила, что это не значит к чему-то прилипнуть, а это значит – попасть в такую историю, в которую ты совсем не собирался попадать, и это тебе неприятно. Я не очень-то люблю петь незнакомым людям… и я никогда не пела в вагоне! Но ничего не поделаешь – придётся петь! И потом, они все такие симпатичные, надо спеть – я же не капризная и не кривляка.

– Я спою “Рябину”, хорошо? – спрашиваю у Наташи.

– Замечательно! – радуется Наташа.

Я вспоминаю Бабушку, когда она поёт, и тоже стараюсь стать выше, строже и дальше от всех. Начинаю петь – я очень люблю эту песню, – но мне мешает стук в вагоне, и вдруг поезд останавливается и стук прекращается. И я слышу, как ко мне возвращается мой голос, и тогда мне так легко и хорошо петь! И я пою всё лучше и лучше, и мне всё проще и проще петь! Вагон дёргается, опять едет и стучит, но мне это уже не мешает, голос у меня стал сильный и пухлый, и он возвращается ко мне через стук вагона.

Спела! Совсем неплохо спела! И вдруг все как захлопают – вокруг собралось очень много народа. Я смущаюсь, а Наташа меня обнимает и говорит:

– Девочки, давайте выберем Ниночку председателем совета отряда!

Какой ужас! Вот это я влипла по-настоящему: песню спеть можно, но… Председатель совета отряда – зачем мне это надо?.. И в лес не смогу так часто бегать!

– Выбираем, выбираем! – кричат девочки.

Наташа смотрит на меня, смеётся и говорит:

– Ниночка, теперь ты председатель совета отряда!

Наверное, у меня становится какое-то неправильное лицо. Наташа опять смеётся, гладит меня по голове и говорит:

– Ты умная, добрая, сестрёнок своих любишь и брата – вот если девочки поссорятся, ты ведь их помиришь?

– Конечно помирю! – Я говорю это очень уверенно, потому что знаю: обязательно помирю.

Мне в этом году в лагере совсем не плохо, хоть никаких кружков опять нет и купаться нас не водят, но всё знакомое, Наташа очень хорошая, опять Тася – главная пионервожатая, она такая симпатичная! Узнала меня и говорит, смеётся: “Ты у нас теперь начальство!” – потому что я два раза в день теперь на линейке ей рапортую. Утром: “Десятый отряд построился! К проведению дня готов!”, и вечером: “Десятый отряд для проведения вечерней линейки построился!” Но вот плохо, что я не могу ей отдать пионерский салют – мне очень нравится пионерский салют! И галстук нравится, но я ещё не пионерка, я октябрёнок, мне только восемь лет, а в пионеры принимают в десять, тогда у меня тоже будет пионерский галстук! И я буду Тасе отдавать пионерский салют!

И теперь я не могу вечером говорить Ёлке “спокойной ночи”, потому что я должна как председатель совета отряда следить за “порядком отхода ко сну”! Сначала я расстраивалась, а потом привыкла: мы с Ёлкой после ужина встречаемся и всё друг другу рассказываем. А за “порядком отхода ко сну” я слежу так: вот сыграли отбой – мы идём в свою палатку, там холодно, и я знаю, что простыни будут влажные и противные, но я их не боюсь, я на второй день придумала: надо быстро лечь и сразу всё к себе прилепить – тогда, только ты положишь голову на подушку, уже другой день и играют побудку. А “порядок отхода ко сну” у нас такой: девочки сразу начинают играть в каких-то дурацких “мертвяков” и рассказывают совсем непонятные и “страшные” истории, а я быстро ложусь и сплю.

В первые дни девочки стеснялись играть, но и спать не ложились. А мне ужасно хотелось спать! Тогда я решила с ними поговорить.

– Девочки, – говорю, – если вам хочется перед сном во что-то поиграть, но не до потолка, или поговорить – играйте, говорите, свет выключайте, а я буду спать, хорошо?!

Девочки ужасно обрадовались.

– А мы тебе не будем мешать спать?

– Нет, нет, совсем не будете! – радуюсь я и добавляю: – Я очень крепко сплю! Но вы играйте не очень громко и не очень долго. Если вожатые придут, у нас будут неприятности!

Сегодня Ёлка ко мне подходит после завтрака – у неё очень хитрое лицо – и говорит:

– А завтра будет родительский день!

– Завтра?! – Я очень удивляюсь и очень радуюсь.

– Да! – У Ёлки очень торжественное лицо. – Они в этом году сделали два родительских дня, ведь у нас не обычная смена, а санаторная – сорок дней!

– В прошлом году тоже была санаторная! – говорю мрачно. – А родительский день был только один – совсем обалдели!

– Ну вот, они исправились! – смеётся Ёлка. – Завтра Мама с Папой приедут!

– А как же Мамочке Мишеньку кормить? – пугаюсь я.

– Мишеньке уже восьмой месяц, у Мамочки стало мало молока! – Ёлка говорит совсем как взрослая. – Осталось одно утреннее кормление. Дядя Миша велел его сохранить подольше! Остальные кормления – всякие там кашки.

И настал родительский день! Уже когда я бежала на линейку, я заметила, что лагерь изменился – как-то его украсили и ещё что-то непонятное. Я поймала Ёлку до завтрака и спросила про непонятное.

– Это всякие соревнования, аттракционы, ну, всякие интересные вещи! – Ёлка так важно сказала, а я подумала, что соревнования – это очень интересно! Наверное, можно будет побегать и попрыгать!

После завтрака на автобусах привезли родителей. И вот Мамочка с Папой. Я к ним помчалась, они оба меня обняли, а Папка меня как подкинет наверх и застонал, притворяется:

– Какая Мартышка стала тяжёлая, просто толстая Мартышка!

Мы хохочем, потому что я очень худая и ко мне часто пристают: “Ой, какая ты худая!”

Подходит Ёлка, у неё важный и загадочный вид. Родители обнимают её, а она вдруг непонятно откуда достаёт небольшой пакетик, протягивает его Маме и говорит:

– Это небольшой сюрприз!

Мама разворачивает пакет – а там конфеты, нам в полдник иногда дают конфету, и вот она их все собрала и теперь дарит родителям!

Я ужасно расстроилась и рассердилась: тоже мне старшая сестра, ведь могла мне рассказать, я бы тоже конфеты собрала! И я начинаю быстро и сильно думать. И придумала!

Мамочка говорит:

– Спасибо, Елочка, мы очень тронуты!

Они “тронуты”! Хорошо!!!

– Пойдёмте, я вас сейчас чем-нибудь угощу! – говорю я спокойно.

– Ну, Нинуша, совсем не обязательно нас чем-то угощать! – И Мамочка гладит меня по голове.

Мне так хорошо, когда она меня гладит, но я говорю строго:

– Обязательно!

И веду их к яблоку – я его почти сразу заметила и подумала: оно большое, висит очень высоко, его без рук не укусить. А с руками нельзя! Но я уверена: сейчас посмотрю, подумаю, придумаю… и укушу – мне для Мамочки надо, она очень любит яблоки.

– Да-а! – качает головой Папа. – Вряд ли мы здесь угостимся! Мартышка, оно очень большое – челюсть можно вывихнуть!

– Не вывихну! – говорю я мрачно.

– И очень высоко висит! – расстраивается Мамочка.

Около яблока стоят какая-то пионервожатая и три мальчика в очереди. Подхожу к пионервожатой, говорю вежливо, но очень уверенно:

– Я – четвёртая!

Она смотрит на меня и печально кивает головой.

Я обо всём забываю, смотрю на яблоко и на то, как его пытаются укусить. Даётся три попытки. Первый мальчик, довольно высокий, стоит под яблоком, прыгает, яблоко на верёвке отлетает в сторону. Пионервожатая успокаивает его, как качели, оно опять висит – мальчик опять прыгает. Третий раз – то же самое, он уходит.

Второй мальчик отходит от яблока, разбегается, не допрыгивает, ударяет яблоко лбом, оно отлетает в сторону, возвращается назад, но, как маятник у нас в стенных часах, отлетает в другую сторону. Мальчик подпрыгивает, но ему не допрыгнуть – слишком высоко. Женщина возвращает яблоко на место, мальчик прыгает и отходит. Но я уже всё поняла и всё придумала, и помог мне придумать этот второй мальчик! У меня сильно бьётся сердце, я сейчас укушу яблоко – только скорей бы этот третий ушёл. Он не укусит, он всё делает как первый. Всё! Три попытки кончились!

Моя очередь. Я подхожу к женщине и прошу её:

– Будьте добры, не подходите ко мне, чтобы яблоко вернуть, я буду подряд прыгать два или три раза, ведь это и есть три попытки?

– Да-а, три попытки! – Она очень удивилась.

– Спасибо, большое спасибо! – И я ей улыбаюсь.

Она тоже улыбается растерянной улыбкой и отходит довольно далеко.

Я тоже отхожу далеко от яблока и смотрю: моя дорожка к яблоку должна быть продолжением хода маятника, когда я ударю его головой. И я уже наметила себе место, где надо подпрыгнуть, чтобы точно ударить яблоко головой. Всё! Помчалась!

Бегу, подпрыгиваю в нужном месте и ударяю яблоко лбом и носом – значит, чуть выше, чем нужно, подпрыгнула. Яблоко летит туда, куда надо. Я отбегаю назад, но недалеко и слежу за яблоком. Оно летит обратно, я точно запоминаю, где оно было ниже всего, – по земле запоминаю. Оно долетает почти до меня – нитка длинная и летит обратно! Всё! Сейчас я его поймаю!!! Оно долетает с той стороны до самого высокого места и летит обратно. Я бегу, подпрыгиваю чуть раньше места, которое я заметила на земле, и чуть выше, с широко раскрытым ртом. Яблоко ударяет мне прямо в рот своим закруглением, близко к черенку. Я быстро и очень сильно кусаю, очень сильно дёргаю… и стою на земле с яблоком в зубах!

– Да-а! – говорит Папа задумчиво. – Не думал, что получится! Надо было фотографировать. А яблоко надо помыть, – заканчивает он.

– Сейчас помою! – Я от радости просто кричу. – Стойте, никуда не уходите, я быстро! – И мчусь на кухню – я знаю, где она.

Вбегаю, там несколько толстых женщин, они смотрят на меня с удивлением. Я быстро говорю:

– Яблоко укусила! Мне надо его помыть и Маме подарить!

Женщины охают. Одна из них говорит:

– Такая малышка… укусила – давай помою!

Она моет яблоко, я беру его, кричу “спасибо” и мчусь обратно.

Папа достаёт из кармана перочинный ножик, отрезает надкушенное и отдаёт мне. Я отдаю яблоко Мамочке, она предлагает:

– Оно большое, давайте разделим на четверых!

– Терпеть не могу яблоки! – говорит Папа.

– И я не очень люблю, – говорит Эллочка.

– А мне совсем не хочется! – говорю я.

Мама смеётся, берёт яблоко и говорит:

– Нинуша, как ты здорово это придумала с прыжками и как точно сделала, ведь без всякой тренировки!

– Пошли! – говорю я гордо. – У меня для вас есть ещё одно угощение!

Когда мы шли к яблоку, я заметила, как ребята скачут в мешках, – ну уж тут-то я всех обскачу. И я веду их к соревнованию в мешках.

Пришли. Я подхожу к женщине, которая здесь всем распоряжается, и спрашиваю:

– Скажите пожалуйста, а какой приз, если выиграю?

– Кулёк с изюмом! – говорит женщина.

Я говорю нашим:

– Ждите! – И становлюсь в очередь.

Прыгают все, бедные, очень плохо – путаются в мешке, падают сами, мешок с них падает. Здесь выиграть очень просто, думаю. Прыгают по двое. Подходит моя очередь. Смотрю на девочку, с которой буду прыгать, – чуть выше меня, глаза растерянные. Надеваю мешок, быстро допрыгиваю до конца, получаю кулёк с изюмом и даю его Папе. Папа смотрит на кулёк, на меня и вдруг говорит:

– А почему с тобой прыгала такая дохлая девочка, ты её специально выбрала?

– Я никого не выбирала! – Папка вечно что-нибудь придумает.

– Жоржик! Жоржик! – смеётся Мамочка. – Там очередь, никого нельзя выбрать, ты же всё видел! А девочка обыкновенная, просто Нинуша у нас очень ловкая и быстрая!

– Ты фотографировал? – спрашиваю Папу.

– Фотографировал, – улыбается Папа.

– Пошли на Бабушкину поляну! – говорю.

И мы с Ёлкой ведём их в лес, на поляну, где ровно год назад мы сидели с Бабушкой и ели чудный черничный пирог, который она испекла рано утром и днём привезла нам в лагерь прямо в чудо-печке.

Мы сидим в лесу, на поляне, Мамочка ест яблоко, Папа что-то Ёлке рассказывает, а я думаю: ведь год назад, когда мы сидели с Бабусей на этой поляне, была война, она ещё не закончилась, и не было Мишеньки. Правильно Мамочка сказала тогда, в День Победы: теперь все люди будут счастливыми!

И у нас появился Мишенька, я с сентября пойду в Эллочкину школу на Безбожном – это очень хорошая школа, и в лагере хорошо, и Сони нет.

И осенью нам с Анночкой сошьют новые пальто, и не только зимние, но и демисезонные! И я стала лучше петь и немножко могу аккомпанировать себе на рояле!

И теперь мы все счастливые!

Костёр

Бывает, что ты ждёшь чего-то не очень приятного и интересного, а получается всё очень хорошо. Но бывает и наоборот!

Несколько дней назад у нас был после ужина костёр. Уже темнело, нас, весь лагерь, привели на большую поляну, а там много толстых дров горит, и огонь поднимается высоко-высоко – это очень красиво и даже волшебно! Я никогда не сидела около костра!

Нас посадили вокруг него довольно далеко, по отрядам. Мы сидим, молчим, все смотрят на огонь и на искры, которые разлетаются от огня высоко и далеко в небо. Я смотрю и думаю: так можно долго-долго сидеть, смотреть на огонь, и в голове нет никаких мыслей – там всё время меняются картинки, это очень хорошо, спокойно, но совсем не скучно!

– Давайте что-нибудь споём! – вдруг предлагает какой-то женский голос.

Все кричат:

– Давайте! Давайте!

– У нас в отряде Ниночка замечательно поёт! – слышу Наташин голос. – Ниночка, спой “Рябину”!

Вот ведь как я влипла со своим пением в поезде! Но придётся петь, отказаться просто невозможно! И я начинаю петь, радуюсь, со мной пытаются петь несколько голосов, но сразу перестают – им очень низко, у меня низкий голос, я, правда, могу петь и очень высоко, но “Рябину” мне нравится петь низко. Девочки низко не поют, а мальчишки, по-моему, вообще не умеют петь – они умеют только драться и плеваться!

Я пою – хорошо петь, когда тебе никто не мешает! И вдруг на втором куплете вступает голос – низкий, хороший и поёт очень чисто. Я сразу начинаю внимательно и сильно искать, откуда идёт голос, кто поёт? И нахожу. Это взрослая женщина, я её не знаю, может, на кухне работает, но поёт хорошо. Она видит мой взгляд и так радостно мне кивает – я тоже ей киваю и сразу стучу себя по груди и показываю два пальца, потом указательным пальцем на неё машу и показываю один палец. Она улыбается, сразу кивает головой, и я знаю: она поняла, следующий куплет она поёт первым голосом, а я вторым.

Мы дома, когда поём вместе, часто так делаем – стучим себя по груди и показываем один палец. И все понимают: ты сейчас будешь петь первым голосом, если два пальца – будешь петь вторым. Так очень здорово, потому что иногда нужно укрепить первый голос, иногда второй, а иногда, когда песня длинная, хорошо просто меняться голосами.

И мы начинаем третий куплет (дома мы поём семь куплетов): “Грустно, сиротинке, я стою, качаюсь, как к земле былинка, к тыну пригибаюсь!” Как хорошо у нас получается! Голоса почти сливаются, я убираю звон из своего голоса, убираю силу – и тогда они сливаются. Никогда не пела с чужим человеком, а вот, оказывается, можно очень хорошо петь, надо только немножко под него подстроиться. Хорошо получается на два голоса – жаль, мы уже начинаем предпоследний куплет. Мы всё время смотрим друг на друга, и вдруг она стучит себе по груди и показывает два пальца: она хочет, чтобы в последнем куплете первый голос пела я! Я киваю головой.

И вот начинается последний куплет. Я не убираю из голоса звон и силу, не убираю – это первый голос, и кажется, что наши голоса взлетают вместе с искрами и огнём высоко-высоко! Спели. Все хлопают и кричат!

Потом мы поём вместе с ней на два голоса “То не ветку ветром клонит”, “Куда, куда, тропинка милая, куда ведёшь, куда зовёшь?”. И я думаю: всем ведь сейчас, наверное, хочется попеть, надо придумать что-то для всех.

И после “Сулико” я предлагаю, громко предлагаю:

– Давайте все вместе споём, все-все, – я возьму повыше, и все смогут петь. Будем петь “Ночь тиха”.

И я начинаю:

И тут уже, по-моему, все-все поют:

Я очень люблю эту песню – мы часто её дома поём, и у нас очень хорошо всё звучит и хорошо всё получается. Я всегда бываю так счастлива, когда мы дома все вместе поём! И сейчас я счастлива – как это замечательно, когда поёт много много людей, и мне кажется, что, когда мы сейчас пели все вместе, все были счастливы.

Какая я была дурочка – не хотела петь в вагоне, не хотела петь у костра…

А это так прекрасно!

Эллочка помогла

Со мной случилась одна неприятность. У нас в лагере был замечательный костёр, всё было так неожиданно и чудесно! На следующий день Ёлка меня похвалила, она ужасно смешно сказала: “за организацию мероприятия”. Мы с ней страшно хохотали, но вообще Ёлка не так уж и часто хвалит – и мне было очень приятно. А после мёртвого часа весь наш отряд с Наташей пошёл в лес – правда, мы ушли недалеко. Я здесь почти каждый день бываю одна или с Ёлкой, но всё равно, прекраснее леса на свете только музыка.

Мы сели на полянке рядом с Бабушкиной, и я стала рассказывать, как мы с Ёлкой в Свердловске, в эвакуации на “Уралмаше”, летом ходили в лес. Вот мы шли первый раз. Идём по узкой дорожке, а со всех сторон чудный лес с цветами, бабочками и земляникой. Одна бабочка пролетела от меня совсем близко, низко и полетела в лес. Я за ней – и наткнулась на колючую проволоку! Я очень удивилась, потому что её не заметила. Оказалось, что по всей дороге слева и справа натянута колючая проволока и в лес войти нельзя. Я расстроилась, даже остановилась, а Ёлка стала меня утешать и сказала, что после войны её снимут.

Наташа внимательно слушала и сказала, что я очень хорошо рассказываю. После ужина мы с Ёлкой поболтали, вспомнили Свердловск, наши прогулки в лес. В общем, получился чудный день! Сыграли отбой, мы пошли в свои палатки, девочки сразу стали играть в “мертвяков”, а я пощупала простыни – ух какие они были холодные и влажные! Завтра пойду в камеру хранения и возьму там из своего чемодана кофточку, буду в ней спать. Села на кровать близко от подушки – сейчас от моего тепла здесь немножко нагреется. Сижу, спать хочется, но и нагреть хочется! Вдруг в палатку входят две женщины – одна незнакомая, а вторая – та, с которой мы вчера пели у костра. Они меня сразу видят, быстро ко мне подходят, та, с которой мы пели, берёт меня за руку и говорит:

– Ниночка, мы уже небольшой костёр разожгли, пойдём попоём!

Я ужасно растерялась, сижу как дурочка и молчу. Та, которая со мной пела, говорит:

– Не бойся, мы с вожатыми договорились… мы немножко, пару песен.

Встаю, иду за ними. Приходим к костру – он не намного меньше вчерашнего, но вчера вокруг него сидели мы, а сейчас сидят взрослые.

Та, с которой мы пели, садится, сажает меня рядом и говорит смущённо:

– А меня тоже Нина зовут.

Я почему-то обрадовалась и говорю:

– Как здорово – обе Нины!

И мы начинаем петь, мы поём много разных песен, и русских народных, и военных. С Ниной хорошо петь, а теперь мы ещё сидим рядом – это правильно для пения на два голоса, быть рядом. Нам иногда подпевают. Но я чувствую, что со мной что-то не то, не сразу чувствую, но всё сильнее и сильнее: очень жарко груди, очень холодно спине и как будто немножко тошнит. Нина замечает что-то и говорит:

– Давай спинку потру, зябко тебе?

Какая-то вожатая (Наташи нет) говорит:

– Ниночке спать пора, да и прохладно, иди спать!

Я встаю, улыбаюсь всем и говорю:

– Спасибо, так хорошо попели! Спокойной ночи!

Они чуть не хором мне отвечают:

– Это тебе спасибо!

Иду в лагерь, даже бежать не могу, захожу в палатку… а все уже спят.

На следующий день всё прекрасно – вкусный завтрак, нас здесь очень хорошо кормят, так мы с Ёлкой считаем. Потом мы опять с Наташей и всем отрядом гуляем по опушке леса. Лес всегда разный – вот ты входишь в него в том же месте, но что-то изменилось! Он всегда разный, но всегда прекрасный! После обеда мы с Ёлкой обсуждаем, какой сюрприз приготовить Мамочке с Папой на родительский день. После ужина я иду в камеру хранения, и мне выдают там мою кофточку – теперь спать будет теплее.

Играют отбой, и почти с последней нотой в палату входит Нина с другой женщиной. Я так и села на кровать. Они быстро подходят, Нина берёт меня за руку, улыбается, тащит к выходу и при этом говорит:

– Со всеми договорились, Ниночка, не волнуйся – сейчас от души напоёмся!

Мы опять поём у костра – теперь я в кофточке и спине не так холодно, но быстрее, чем вчера, мне становится не по себе: опять жарко груди, спине всё равно холодно и тошнит сильнее, чем вчера. Мы уже довольно долго поём, и я вдруг понимаю: надо скорей идти и ложиться. После очередной песни я встаю и говорю:

– Большое спасибо, но мне уже пора! Спокойной ночи!

Все сразу засуетились, громко мне говорят разное: “Конечно, иди спать!”, “Это тебе большое спасибо!”, “Наверно, замёрзла”, “Спокойной ночи!”.

Машу им рукой и тащусь в лагерь. Медленно иду – тошнит. Пришла – все спят. Вот хорошо, думаю, а то мне сейчас совсем не хочется разговаривать! Я снимаю кофточку, кладу её на подушку – подушка холодная и влажная, не хочется на неё ложиться. Раздеваюсь и ложусь.

Утром просыпаюсь от горна – побудка, быстро одеваюсь, подгоняю девочек, бежим на линейку, рапортую Тасе. Но помню всё, что было вчера вечером, – ив груди помню, и в голове помню! Надо что-то придумать, так я больше не могу, но и жаловаться взрослым нельзя: Нина же не виновата, что я… слабоватая оказалась. Надо посоветоваться с Ёлкой.

После завтрака встречаю её и всё рассказываю. Я никогда не видела Ёлку в таком бешенстве!

– Вот чертовки! Дуры толстые! Идиотки! – Она сквозь зубы просто шипит, глаза у неё светлеют и леденеют, а ноздри – как у Мамочки, когда она очень сердится.

Но вдруг лицо у неё становится растерянным, она хватает меня за руку и быстро спрашивает:

– Как ты себя чувствуешь? Сейчас как ты себя чувствуешь?

– Неплохо! – говорю и улыбаюсь, чтобы она так не расстраивалась.

– “Неплохо!” – повторяет она мрачно.

Она меня очень внимательно оглядывает, опускает голову, думает. Я жду.

Ёлка поднимает голову. Я так рада – у неё обычное лицо, только немножко тонкие глаза.

– Сделаем так! – Она говорит очень спокойно, и я понимаю, что всё будет теперь хорошо. – Сегодня сразу после ужина не жди отбоя, а сразу иди в палатку, там какие-то девочки уже будут обязательно. Ты им скажешь: “Девочки, я сегодня немножко устала и сейчас лягу спать”. И быстро ложись!

– А если девочки начнут… что-нибудь про… лазарет? – Я расстраиваюсь, потому что зачем мне лазарет?!

– А ты им ответишь, вернее, засмеёшься и скажешь: “Ну какой лазарет? Просто я вчера не выспалась!” И они это знают, потому что вчера заснули, а тебя ещё не было.

– И позавчера меня не было, – добавляю я и смеюсь.

– Ух, чертовки! – Ёлка опять становится мрачная, но ненадолго. – Значит, повторяем: сразу после ужина приходишь в палатку, предупреждаешь девочек, что просто очень хочешь спать, быстро ложишься… ну а засыпаешь ты в ту секунду, когда кладёшь голову на подушку!

– Они придут, обязательно придут… и начнут меня будить, – говорю.

Тут у Ёлки становится такое лицо… оно всё больше морщится, и она через хохот с трудом говорит:

– Ну… пусть… будят!

Мы обе хохочем.

После ужина я бегу в палатку – там довольно много девочек – раскрываю кровать, надеваю кофточку и говорю:

– Девочки! Я очень хочу спать. А вы занимайтесь своими делами, как всегда.

– А ты не заболела? – спрашивает одна девочка.

– Что ты! – машу я рукой. – Я прекрасно себя чувствую, просто сегодня недоспала. Вы ведь заметили, все вчера заснули, а меня нет.

– Да-да! Мы заснули, а тебя не было! – несколько девочек сразу хором говорят.

– Ну вот! – радуюсь я. – Очень спать хочется, спокойной ночи!

И падаю на подушку.

Открываю глаза – надо мной очень много глаз. Ничего не понимаю, но по освещению понятно, что утро. Я моргаю глазами – глаза надо мной отодвигаются, я поднимаюсь на подушке, сажусь, прислоняюсь к спинке кровати – вокруг меня собралось очень много девочек, ну просто все, наверное. И у всех взволнованные лица!

– Что случилось? – спрашиваю.

– Ты что, не помнишь? – спрашивает одна девочка почти с ужасом.

– Что я не помню?

– Что вечером было!

– А что было вечером?

– Ты что, ничего не помнишь, что было, когда ты заснула?!

– Ну как я могу помнить, если я спала! – Я уже сердиться начинаю.

– Но ты говорила! Разве можно во сне говорить, если только не бредишь?

– И что я говорила?

Девочки молчат.

– Галя! – Я подружилась с одной девочкой, она спокойная и “рассудительная”. – Я ничего не понимаю! Расскажи мне, пожалуйста, что случилось, когда я заснула.

Галя садится в ноги моей кровати, девочки рассаживаются рядом, и она рассказывает:

– Ниночка, ты ведь вчера раньше легла? Раньше, и сразу заснула. А мы тут играли, разговаривали, и вдруг приходят эти женщины, которые к тебе раньше приходили, и только они входят, играют отбой. Та, которая с тобой пела, спрашивает: “А где же Ниночка?” Мы ей говорим: “Она спит!” А та, которая с тобой не пела, говорит: “Ещё рано, мы сейчас её разбудим!” – и громко говорит: “Ниночка, просыпайся!” Ты спишь и не просыпаешься. Та, которая с тобой не пела, садится к тебе на кровать и очень громко говорит: “Ниночка, просыпайся!” Ты спишь. Она начинает трясти тебя за плечи – ты не просыпаешься. Тогда та, которая с тобой пела, говорит: “Может, не будем её будить – очень крепко спит!” – “Подумаешь, крепко спит! Попоём – ещё крепче заснёт! – И опять начинает кричать: – Просыпайся!” – и трясти!

– А вы что? – спрашиваю.

– Мы сначала растерялись, а когда она сказала “подумаешь…”, мы решили позвать Наташу, – объясняет Галя. – Но эта, которая с тобой не пела, вдруг так разозлилась и говорит: “Сейчас она у меня быстренько проснётся!” Схватила тебя за плечи, посадила, к себе подтянула и как начнёт трясти и кричать: “Просыпайся! Просыпайся!” Мы очень испугались, а ты вдруг довольно громко и понятно, но с закрытыми глазами говоришь: “Пошли к чёрту!”

Я захохотала – остановиться не могу, так это всё неожиданно и смешно. Девочки тоже захохотали. И вдруг я смеяться перестала и думаю: неужели я могла так сказать?! Я спрашиваю у Гали:

– Неужели я их к чёрту послала? Ужас какой! Просто не верится. Взрослых людей взяла и послала к чёрту!

– Да-да! – хохочет Галя. – Ты очень чётко сказала: “Пошли к чёрту!”

– И что дальше было?

– Они обе так испугались… Эта трясти тебя перестала, руки отпустила, ты сразу бряк на подушку, на правый бок повернулась, спишь! – Галя очень довольна. – И они сразу убежали!

– Ну неужели ты ничего не помнишь? – удивляется одна девочка.

Тут я обозлилась и спрашиваю сухо:

– Неужели ты считаешь, что я могла наяву, то есть в сознании, а не во сне послать взрослых к чёрту?

– Нина очень хорошо воспитана, – говорит спокойно Галя. – Она нас хоть раз послала к чёрту?

После завтрака встретились с Ёлкой. Я всё ей подробно рассказала, и мы долго хохотали.

– Теперь они к тебе больше не придут! – сказала Ёлка.

– Ты уверена? – Мне очень хотелось ещё раз это услышать.

– Абсолютно уверена. Так же, как я уверена в том, что никто не сможет тебя разбудить, если ты этого не хочешь!

Я обрадовалась, но мне было неудобно перед Ниной – мы так хорошо с ней пели. А я её к чёрту послала! Я сказала Ёлке, она подумала и ответила:

– Нина хорошая, она поймёт: это не ты сказала, а кто-то из глубины твоего сна!

Мэри

Как всё здорово! И в лагере было хорошо, и домой вернулись – это замечательно, я скучаю без дома, особенно скучаю без Мамочки и Анночки. Анночка так обрадовалась, и я её сразу научила делать “ласточку” и “кольцо”. У нас опять в лагере не было никаких кружков, но было много свободного времени, и мы друг другу показывали, кто что умеет.

31 августа был самый наш любимый праздник – годовщина свадьбы Мамы и Папы. Бабушка сделала очень много вкусных вещей, а мы с Ёлкой и Анночкой нарисовали праздничный весёлый плакат. И пришли, конечно, Садовские и Соболевы. Я показала им, как я стойку делаю. Дядя Миша сказал, что это ерунда, а не стойка, потому что я её об дверь делаю. Тётя Зина сказала, что он “дурак” и просто завидует. Папа хмыкнул, а Мамочка очень смеялась!

А сегодня 1 сентября 1945 года. Я иду в третий класс, в новую Ёлкину школу. Она на Безбожном переулке, почти у самой Мещанской, туда идти совсем недалеко – Банный, Капельский и Безбожный. По Безбожному ходит трамвай, и на последнем вагоне сзади мальчишки висят!

Я очень радуюсь новой школе – в Железнодорожной, когда ушла Мария Григорьевна, стало плохо, а теперь всё будет очень хорошо!

И вот я в новой школе, сижу недалеко от дверей, меня туда учительница посадила – по-моему, она хорошая и добрая. Я разглядываю девочек – хорошие девочки, улыбаются, разговаривают, но ко мне ещё никто не подходил. Ладно, потом со всеми познакомлюсь. Первый урок – арифметика, с арифметикой здесь у девочек не очень, ну и там было не очень! Я разглядываю девочек и вдруг вижу какую-то странность у одной. Она сидит на первой парте, в ряду, который у окна, но сидит не у окна. У неё красивые светлые волосы, они как-то непонятно все сверху собраны, а оттуда много локонов, локоны струятся вниз, до лопаток – они очень аккуратные и ровные. Очень красивая причёска! Но я ни в одной школе – а я уже учусь в четвёртой школе: две простых, две музыкалки – и два раза в лагере была – ни разу не видела такой причёски… у девочки! Учительниц тоже таких не видела. Меня вызывают к доске, я быстро пишу всё что надо, учительница меня хвалит, ставит пятёрку, я сажусь на место.

Звенит звонок. Сейчас, думаю, пойду знакомиться. И тут происходит странная вещь: учительница выходит из класса, а все девочки не идут, а просто бросаются к девочке с локонами, облепляют её так, что она и не видна, но сразу слышится шипящий гул: жу-жу-жу-жу-жу! Я смотрю – в классе за партой сижу только я, все остальные около той, с локонами.

Плохо дело, думаю, надо приготовиться – к чему, правда, не знаю, но чувствую, что-то будет! И сразу приготовилась. Девочки на меня всё время оглядываются, потом опять туда носами. Это смешно! По-моему, уже скоро переменка кончится, а они всё жужжат! Вдруг одна девочка отходит от этой плотной кучи, идёт ко мне. Ага, началось! Я выпрямляюсь, как Мамочка, откидываюсь немного на парте и делаю, как Ёлка, кривую голову. Девочка останавливается около меня, с ноги на ногу качается и молчит. Я тоже молчу, но сразу вспоминаю: где-то мы это читали – в Америке мужчины кладут ноги на стол, – и я думаю: вот здорово было бы сейчас ноги на парту положить, и усмехаюсь. У девочки в глазах то страх, то нахальство. Я молчу и спокойно на неё смотрю. И она наконец говорит, нахально говорит:

– Мэри сказала, чтобы ты к ней подошла!

В музыке есть очень много разных… действий, они обозначаются знаками. Есть такое действие – пауза, в это время никто не поёт и не играет. И я делаю паузу. У неё глаза бегают и моргают, и сама она не может стоять – качается и вихляется. Я паузу закончила и говорю спокойно:

– Если Мэри надо, она может сама ко мне подойти!

Девочка вздрагивает, поворачивается и бежит к Мэри.

Звенит звонок – переменка кончилась, но они всё равно там жужжат. Входит учительница и строго говорит:

– Почему вы не на своих местах?

Все быстро рассаживаются. Учительница другая, ведёт русский язык, она тоже хорошая и добрая, всё время улыбается, зовут Ксения Кузьминична. Седые волосы у неё собраны в большой пучок, глаза голубые, а платье тёмно-синее с белым воротничком. Она вызывает по очереди двух девочек – они читают из учебника. Первая неплохо читает, вторая спотыкается. Потом учительница вызывает меня, я выхожу к доске, она спрашивает очень ласково:

– Как тебя зовут?

– Нина, – говорю.

– Ниночка! – Она говорит это так ласково, что непонятно, как дело дальше пойдёт. – Почитай нам, пожалуйста, из этой книжки про осень! – И протягивает мне книжку.

Я беру книжку – она для взрослых, мелкий шрифт, но я уже много таких книжек читала – и читаю про осень. С выражением читаю. Она внимательно слушает и одновременно очень внимательно меня разглядывает.

– Спасибо! – вдруг говорит и берёт у меня книжку. – Ты хорошо читаешь! У тебя здесь учится сестра? – И улыбается такой улыбкой, что я немножко пугаюсь. Кажется, что на её лице что-то защёлкнулось, и непонятно, как это расщёлкнется обратно.

– Да, Элл очка, она в шестом классе учится! – Я знаю, она сейчас будет говорить, какая Ёлка умная и какая она отличница, но всё равно это приятно.

– Эллочка, – говорит учительница торжественно, – лучшая ученица в классе! И я уверена, что ты тоже будешь лучшей ученицей в классе! – Она расщёлкивает свою защёлкнутую улыбку и просто мне улыбается.

Ну уж нет, думаю, нам дома хватает одной отличницы! А у меня совсем другие планы. И улыбаюсь.

– Садись, Ниночка! Пять!

Я сажусь на место и думаю: две пятёрки ни за что, а потом будете тройки ставить из-за одной помарки. Ладно, пока всё хорошо!

На переменке выхожу в коридор – какой он широкий, длинный, окна большие, мне очень нравится эта школа. В коридоре много девочек – они смеются, разговаривают, иногда подпрыгивают, правда, никто не бегает. Ну ничего, я буду бегать – они привыкнут. Я иду, подпрыгиваю, всё разглядываю – здесь можно хорошо, очень хорошо побегать!

Вдруг чувствую, на меня кто-то смотрит. Я иногда чувствую, что на меня смотрят, и всегда ищу – откуда смотрят, кто смотрит? А тут искать даже нечего – не очень далеко, вижу, стоят две девочки, одна, по-моему, из нашего класса. Они видят, что я смотрю на них, прижимаются друг к другу плечами, головы чуть опускают и идут на меня. Мне становится смешно – сейчас вы у меня, как два мячика, разлетитесь!

Я делаю костяное лицо, наклоняю голову и быстро иду прямо на них, как будто я целюсь между ними. Не успеваю дойти – они отскакивают в разные стороны, а я иду дальше и подпрыгиваю. И почти сразу ко мне сзади подбегает одна из этих девочек, про которую я решила, что она из нашего класса. Она запыхающимся голосом говорит:

– Я тебя спросить хотела…

Я улыбаюсь ей и спрашиваю:

– Как тебя зовут?

Девочка как будто пугается или смущается, но тихо говорит:

– Валя.

– А меня зовут Нина, – говорю. – Что ты спросить хотела?

– Я хотела тебя спросить: тебе нравится… Мэри? – Она опять то ли смущается, то ли пугается. – Она у нас в школе самая красивая!

Вспоминаю лицо Мэри – оно какое-то немножко кукольное и совсем незапоминающееся, смотрю на Валино лицо, мне становится её жалко, и я понимаю, как я могу ей помочь.

– У Мэри очень красивые волосы, – говорю, – а причёска такая красивая – я ни у одной девочки такой красивой причёски не видела, только на картинках! – И я говорю правду, действительно ни у одной девочки не видела такой красивой, необыкновенной причёски.

Валя так радуется, как будто её очень похвалили… или что-то очень хорошее подарили. Она хватает меня за руку, тащит к окну и начинает вперемешку рассказывать, что у Мэри мама генеральша, папа генерал, у них есть домработница, а у мамы есть синий шёлковый халат с большими красивыми цветами, она его утром надевает и целый час делает Мэри локоны на щипцах…

– На каких щипцах?! – Я так удивляюсь, что даже Валю перебиваю. – Я знаю только щипцы для сахара!

– Я не видела, но есть специальные щипцы для волос, чтоб локоны делать! – Валя так радуется, что даже опять хватает меня за руку. – Я Мэри всё расскажу, что ты сказала… ты сказала ещё… про картинки…

– Я сказала, что “ни у одной девочки я такой красивой причёски не видела, только на картинках!”.

Мне очень жалко Валю и почему-то жалко Мэри. Наверное, потому, что ей из-за этих локонов приходится на целый час раньше вставать.

Дома я всё рассказываю за обедом. Нас только четверо – Папа на работе, Ёлка во второй смене, Мишенька ещё в коляске.

– И докуда же у неё локоны? – спрашивает Анночка.

– Лопатки почти закрывают, – говорю.

– Как красиво! – восхищается Анночка.

– Да-а! – задумчиво говорит Мама. – И как только этой девочке разрешают в школе ходить с такой причёской, сейчас с этим очень строго.

– Папа – генерал! – говорю. – Мама – генеральша!

– Генеральша – это серьёзно! Это очень серьёзно! – смеётся Мамочка.

– Почему? – спрашиваю.

– Понимаешь, Нинуша, – объясняет Мамочка, – во время этой войны генеральшами…

– Вавочка, “диван”! – спокойно, но строго говорит Бабушка.

– Да что же это такое за “диван”! – кричу я. – Вы последнее время так часто говорите вдруг, на самом интересном месте, “диван” – и всё, разговор прекращается! Что это значит – “диван”?

– Нинуша, не кричи, пожалуйста! – Мама недовольна. – Обо всём можно поговорить без крика. “Диван” – это сокращение поговорки: “Диван перед маленькими детьми!” Когда в компании в разговоре участвуют взрослые и дети, а дети неглупые и понимают всё, о чём идёт речь, иногда взрослые забываются, как я сейчас. И тогда кто-то из взрослых напоминает: в разговоре участвуют дети и тема, которая сейчас возникает, не детская. Для этого существует такая смешная фраза: “Диван перед маленькими детьми!” – это быстрое напоминание тому, кто забылся.

И тогда я говорю то, что давно хотела сказать, но как-то не получалось, случая не было. А сейчас как раз про это, и я говорю:

– Мамочка, Бабуся, как я хочу скорей вырасти, стать большой, взрослой, сидеть с вами за ужином долго-долго, обо всём разговаривать без всяких “диванов”, ложиться спать когда захочу, чтобы у меня была интересная работа – у Папы же очень интересная работа… И ещё много всего. Я очень хочу поскорее вырасти!

– Нинуша! – У Мамочки почему то становится печальное лицо. – Тебе плохо живётся?

– Замечательно! – Я хватаю Маму за руку. – Я замечательно живу!

– Девочка моя, не спеши вырастать! – Мамочка гладит меня по руке, потом обнимает. – Детство – это самая золотая пора жизни! Не спеши, не спеши, моя родная!

Мне так хорошо, когда Мамочка меня обнимает, но я думаю: как это – не спешить! Я очень, очень хочу поскорее вырасти и я буду спешить!

Я буду очень спешить!

Влюблённые

Анночка уже давно влюбилась в Исю. Ися – племянник Михлиных и сейчас живёт в их старой квартире в нашем доме на Мещанской, в которой они жили до войны. А Михлины, к сожалению, живут теперь опять в Ленинграде. Ися – “аспирант”, ему двадцать три года, он высокий, худенький, очень хороший и добрый. Он тоже любит Анночку, но её, правда, почти все любят – мне кажется, что её нельзя не любить.

Сегодня я пришла из школы – она плачет. Я спрашиваю:

– Что случилось?

Она говорит, что случилась ужасная история! Я расстроилась и говорю:

– Рассказывай быстро, какая история случилась.

А история такая: Папа недавно завёл какой-то странный дневник и ставит каждый день туда отметки по поведению – Ёлке, мне и Анночке. И вот сегодня приходит Ися и видит этот дневник. И говорит:

– А ну-ка посмотрим, Анночка, какие у тебя отметки по поведению?

А Папа вчера, не разобравшись, в чём дело, взял да и поставил Анке двойку по поведению – до этого у неё одни пятёрки были. Анночка мне объяснила, что я что-то сделала не так, а Папа решил, что это сделала Анночка! И она не смогла ему это объяснить, а он поставил ей двойку! И вот эту двойку на следующий день увидел Ися, очень удивился и сказал:

– Ты такая хорошая, послушная девочка, почему же у тебя двойка по поведению?

Анночка заплакала и тоже ничего не смогла ему объяснить. Мне так стало её жалко… Анночка, бедная, и так из-за всего этого расстраивается, так тут ей ещё мою двойку поставили! Мне безразличны почти любые отметки, а уж то, что Папка за поведение ставит, – совсем безразлично. Я говорю: хочешь, я пойду и всё Исе объясню? Она говорит:

– Нет! Не надо! – И так решительно и серьёзно говорит, что я понимаю, что не могу нарушать её запрет.

Тогда я думаю, но уже про себя, что пойду поговорю с Мамой – уверена, что она в своих очень разных новых делах просто не заметила этот дневник. А сейчас нужно Анночку чем-нибудь отвлечь и насмешить.

– Знаешь, Анка, – говорю, – в тебя уже давно влюбился мальчик со второго этажа – из того двухэтажного дома на Переяславском.

– Знаю, – говорит Анночка грустно, и большие-большие слёзы текут у неё по лицу. – Когда я к окошку подхожу, он всегда будильник заводит, и он звенит.

Я хохочу и говорю:

– А когда я подхожу к окошку, он сразу отходит от окошка – хочешь, посмотрим?

– Давай посмотрим! – говорит Анночка и уже не плачет.

– Подойди к окошку! – говорю.

Она подходит, я незаметно из-за занавески смотрю.

У окошка стоит грустный мальчик, видит Анночку, улыбается, заводит будильник, будильник звенит, Анночка его слушает, потом отходит от окна.

Я говорю ей:

– Теперь смотри незаметно из-за занавески!

Она становится за занавеску, и я подхожу к окну. Мальчик смотрит на меня… и отходит от окна.

– Видишь, – говорю, – он меня просто видеть не хочет! А в тебя он влюбился и будильником звенит!

И мы обе хохочем!

Страшные сны

Мне приснились два страшных сна. Раньше мне никогда не снились сны. Папа сказал, что сны снятся всем, просто не все их помнят. Я не знаю про всех, но я обычно кладу голову на подушку, открываю глаза – а уже новый день!

А тут подряд два дня я просыпаюсь не от того, что новый день, а от страшного сна. Первый страшный сон мне приснился вчера. Сон такой: я слышу странный шум… или гул, но я не на земле – где-то высоко в небе. И я вижу, как передо мной, но чуть ниже, летят бомбы – я знаю, что это бомбы, они гудят, свистят, я вижу, как они долетают до земли и там – взрыв. Мне так страшно, я хочу крикнуть, но не могу, мне кажется, что я громко кричу, но я не слышу своего голоса. Вокруг нет ни одного человека – только небо и бомбы летят, летят вниз… и взрывы. Я опять кричу… и просыпаюсь. Лежу в своей кровати мокрая, как при воспалении лёгких. Входит Бабуся.

– Ты уже проснулась, деточка? Сама проснулась! Доброе утро! – радуется Бабушка.

– Доброе утро, Бабуся! – говорю.

Бабушка внимательно смотрит на меня, трогает мне лоб, спрашивает:

– Деточка, ты хорошо себя чувствуешь? Ты совершенно мокрая!

– Мне было жарко, сейчас я умоюсь быстро до пояса – всё прекрасно! – улыбаюсь Бабушке и даже рукой машу.

Сегодня мне опять приснился страшный сон! Я на земле – и здесь вся наша семья, кроме Мишеньки. Мама, Папа, Бабушка, Эллочка, Анночка и я – мы все стоим, прижавшись друг к другу, около какого-то большого камня или кучи земли. Воют самолёты, свист падающих бомб и взрывы. Мы все смотрим наверх – там очень много самолётов, из всех падают бомбы, но перед нами и около нас. И вот один самолёт прямо над нами – из него падают бомбы, они сейчас нас взорвут. И у меня в груди такая… тоска… я никогда не знала, что такое тоска, а теперь я знаю – эта тоска, потому что мы сейчас все умрём. Бомбы всё ближе и ближе – сейчас мы все умрём, и вдруг быстрая мысль в голове, так Мамочка говорила во время войны: “Если уж суждено погибнуть, то это счастье, если мы погибнем все вместе, всей семьёй!” И сразу тоска проходит – мы же здесь все вместе, вся семья, и это большое счастье. Бомбы совсем близко, а мне не страшно, потому что мы умрём все вместе. И я чувствую такую нежную радость, как будто всех обнимаю… и просыпаюсь.

Весь день я вспоминаю эти сны, ну, конечно, не всё время, но иногда в голове выскакивает, и я думаю: с кем поговорить про сны? Поговорить обязательно надо – я никогда не видела в жизни во время войны бомбёжки, я думала, что бомбы круглые, а в моих снах они совсем не круглые, а такие длинноватые и внизу как плохо заточенный карандаш.

И ещё почему-то, не знаю почему, но знаю, что надо поговорить… про эти страшные сны. Вечером я дожидаюсь, когда Папа останется за столом один с газетой – иногда так бывает, потому что, когда все за столом, он никогда даже в руки газету не берёт. А когда он остаётся один, он берёт газету и читает.

Я подхожу к столу и говорю:

– Пап, мне очень надо с тобой поговорить!

Папа сразу откладывает газету и говорит серьёзно:

– Давай поговорим, Мартышка. Садись!

И я рассказываю ему оба сна. Он подпирает лоб руками, и я не вижу его глаз, совсем немного думает, потом выпрямляется, смотрит на меня.

– Помнишь, недавно, в начале сентября, вы уже в школу пошли после лагеря, мы говорили об этой трагедии – Хиросимы и Нагасаки? Японцы второго капитуляцию подписали.

– Конечно помню! – говорю.

– Помнишь, что ты сказала?

– Да! Я сказала, что американское правительство – они не люди, а звери! Бабуся сказала, что даже звери просто так не убивают, а только когда есть хотят. А ты сказал, что это… очень… масштабная человеческая трагедия… с огромными последствиями! Так? И ещё ты в конце сказал, что это политика. Политика войны!

– Слово в слово! – говорит Папа. – Теперь о твоих снах. На тебя ведь очень сильное впечатление произвела трагедия Хиросимы и Нагасаки?

– Такое сильное и ужасное… что мне, с одной стороны, иногда не верится, что это могло быть, а когда верится… очень хочется забыть!

– Так! Теперь скажи, ты видела когда-нибудь бомбёжку?

– Никогда не видела!

– Нет, видела! И не раз! Но ты видела её не в жизни, а в кино. Ведь с сорок третьего года, когда вы вернулись из эвакуации, вы не часто, но иногда ходили в “Перекоп” на Грохольском. А в кино перед любым фильмом показывают “Новости дня”, вот там ты и видела эти бомбёжки. Особенно типична съёмка с самолёта. В твоём первом сне ты “на небе” и вниз летят бомбы – это съёмка с самолёта. Да и внизу, на земле, тоже очень много было съёмок бомбёжек. А в сентябре, сейчас, вы были в кино?

– Нет, очень было много разных занятий – в третьем классе больше предметов, – объясняю Папе. – На скрипке занимаюсь, немножко пою, Бабушке на кухне помогаю…

– Так что кадров этой трагедии ты не видела. Во сне всё очень сложно и перепутано. Но, если примитивно… можно сказать, что ты видела трагедию Хиросимы и Нагасаки, только кадры были из хроники войны с фашистами. Кстати, и на Хиросиму и на Нагасаки было сброшено всего по одной бомбе. Но теперь, Мартышка, больше ты таких снов никогда не увидишь. Никогда! Потому что Вторая мировая война закончилась. Американцы же больше никогда ни на кого не сбросят атомную бомбу. У тебя больше никогда не будет таких снов. Это я тебе обещаю!

– Спасибо, Папочка. Большое тебе спасибо! – Я улыбаюсь ему, машу рукой, иду в детскую.

Я знаю: если Папа что-то обещал, так всё и будет!

Правда, мне как-то неудобно, что я не рассказала ему о своей радости из второго сна – радости, что мы умрём все вместе…

Но это оттого, что я немножко смутилась об этом говорить.

Конкурс

– Нинуша! – Мама говорит серьёзно, но и с какой-то радостью. – В воскресенье ты приглашена участвовать в конкурсе пения – московском или всесоюзном, я не знаю. Тебя выдвинул на конкурс пионерский лагерь “Поречье”, мне сегодня звонили. Конкурс будет проходить в Доме учёных.

– А Наташа там будет? – спрашиваю.

– Не знаю. Главное, чтобы там была ты! – смеётся Мама. – С тобой поедет Бабушка – это далеко и на разных транспортах. Мне очень жалко, что я поехать не могу, Мишка вылезает из кровати и ползает по всему дому, боюсь, Папа с Ёлкой за ним не углядят.

– Мамочка, ну зачем мне этот конкурс? – Я расстраиваюсь, потому что никогда не была на конкурсе… и мне туда совсем не хочется. Глупость, наверное, какая-то этот конкурс – и всё!

– Нинуша, – смеётся Мамочка, – ведь ты никогда не была на конкурсе – откуда ты можешь знать, нужен он тебе или не нужен?

– Ой! Ну ладно, – говорю, – пусть будет конкурс.

– Теперь, Нинуша, – Мама говорит очень серьёзно, – нам нужно решить одну не самую простую проблему. Это ноты. У тебя контральто, а все ноты для сопрано. Что бы ты хотела спеть?

– “Рябину” и “Ночь тиха”. Буду петь а капелла. Тебя же не будет, чтобы транспонировать это на два тона вниз! Я могу спеть и как в нотах, но мне больше нравится петь низко… и, кроме того, редко кто хорошо аккомпанирует – только ты и Александр Сергеевич!

– Александр Сергеевич – прекрасный скрипач, – говорит Мама задумчиво, – но на рояле он играет как прекрасный пианист. Я такого больше никогда не видела и не слышала. Теперь о конкурсе. По телефону дама, которая нам звонила, просила меня проследить, чтобы ты не забыла ноты песен, которые будешь исполнять. Я сказала: не беспокойтесь, Ниночка к конкурсу готова!

– Но ведь нот-то нет! Они скажут: “Где ноты?”, а когда узнают, что нот нет, просто нас с Бабусей выгонят! – И я начинаю хохотать, потому что получается какая-то глупая история.

– Нет, Нинуша, – Мама говорит очень серьёзно, – я тебе сейчас расскажу, как всё будет. Вы приедете в Дом учёных, найдёте там человека, который составляет концерт…

– Какой концерт? – удивляюсь я.

– Конкурс всегда проходит в форме концерта – в зале зрители, вас объявляют – всё как на концерте, только в конце объявляют: первое место в конкурсе получила или получил… Вернёмся к нашему делу. Вы нашли эту женщину. И вот теперь, Нинуша, слушай внимательно и запоминай. Она спросит: “Как твоя фамилия?” И тут ты, как ты очень хорошо умеешь, быстро, чётко, уверенно и без остановки скажешь: “Меня зовут Нина Шнирман, меня представил на конкурс академический пионерский лагерь “Поречье”, я пою “Тонкую рябину” и “Ночь тиха” – а капелла, так как у меня контральто, а все ноты этих песен для сопрано, я учусь в третьем классе музыкальной школы по классу скрипки!” И тут без перерыва – мамочка, запомни, без перерыва – ты говоришь: “У Ниночки абсолютный слух, а её Дедушка был концертмейстером скрипок в Мариинском театре!”

Я начинаю хохотать. Мамочка с Бабушкой тоже смеются.

– Ну Мамочка! – хохочу я. – При чём тут Дедушка?

– А при том, – говорит Мамочка очень серьёзно, – что для концерта, где все поют под аккомпанемент рояля, для пения а капелла нужны веские основания, ведь тебя устроители конкурса не слышали и не знают. Вот основанием и будет Дедушка. Знаешь, что она скажет, когда услышит про Дедушку?

– Что? – поражаюсь я.

– “Ну, тогда понятно, – скажет эта женщина, – откуда у девочки абсолютный слух!” Вот что она скажет, запишет названия песен, которые ты поёшь, и спросит тебя: “А ты не боишься петь а капелла?”

Я опять начинаю хохотать.

– Вот-вот! – смеётся Мама. – Ты засмеёшься и скажешь: я всегда пою а капелла!

В воскресенье мы с Бабушкой приехали в Дом учёных. Прошли за кулисы, а там очень неприятно – все бегают, что-то спрашивают, и у всех такие лица, как в магазине, когда люди карточки отоваривают и не знают, в какую очередь лучше бежать.

Находим эту женщину Она не смотрит на меня и уставшим голосом спрашивает: “Как твоя фамилия?”

Дальше происходит… просто волшебство, такое чувство, что мы читаем текст по книжке – до последнего слова всё происходит так, как сказала Мама. Я говорю последнюю фразу: “Я всегда пою а капелла!” Женщина кивает и, уходя, говорит: “Ты где-то посередине… тебя объявят… будь поближе к кулисам!”

И вот меня объявляют, я выхожу на сцену – свет в глаза яркий, но мне кажется, что всё-таки не такой яркий, как на концерте для раненых в Свердловске, в “Мадриде”, в сорок третьем году. Я подхожу ближе к залу и кланяюсь. Бабушка сказала, что поклон – это уважение к людям. Зал сильно хлопает. А я смотрю поверх зала и думаю: сейчас вам всем будет очень жалко бедную рябину, потому что мне её очень жалко, она такая красивая и такая несчастная – и ничего нельзя изменить! И я начинаю петь: “Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…” И у меня странное чувство, будто по залу прошла какая-то волна, а потом стало так тихо, кажется, что в зале никто не дышит, но я об этом не думаю, а уже пою: “С ветром речь веду я о своей невзгоде…” Закончила – в зале тихо-тихо, а потом начинают так хлопать, что я волнуюсь, кланяюсь и опять смотрю поверх зала. Зал перестаёт хлопать, и я пою “Ночь тиха”. Закончила – и тут они так начинают хлопать, что у меня сердце очень сильно начинает бить в грудь. Я быстро кланяюсь и ухожу за кулисы. А там стоит эта женщина вместе с объявляльщицей, и у них очень странные лица. Они обе что-то мне кричат и толкают меня обратно на сцену. Я слышу, там хлопают. И вдруг слышу, что обе женщины кричат: “Выходи на поклон!”, а я не хочу, но они меня выталкивают. Я тогда не выхожу на середину сцены, а здесь, рядом с кулисами, подхожу близко к залу, улыбаюсь всем, кланяюсь и убегаю. И убегаю далеко, мимо этих женщин, чтоб они меня больше не выталкивали.

Что за безобразие – человека выталкивать!

Иду совсем за другие кулисы и осторожно подсматриваю в зал. Бабушку ищу – вот она сидит, пятый или шестой ряд, сбоку, и вытирает глаза платком! И начинаю слушать концерт – это ужас какой-то, как все плохо поют. Самое неприятное – почти все поют фальшиво, у меня от этого прямо живот начинает болеть, совсем не могу фальшь слышать. И Папа не может. Когда мы в столовой с Мамочкой играем – я, естественно, на скрипке, а Мама мне аккомпанирует, – я иногда немножко сфальшивлю – на скрипке фальшь может получиться, даже если слабо струну прижмёшь, – Папа сразу кричит: “Мартышка, фальшивишь!” А я ему отвечаю: “Знаю!”

Мама с Ёлкой всегда очень смеются.

Слушаю этот концерт и думаю: как могли взрослые люди послать на конкурс детей, которые совсем не умеют петь? Но вот слышу такой хороший, нежный голос. Я подсматриваю на сцену – чей голос? Тоненькая, симпатичная девочка – голос нежный, и поёт очень чисто.

За ней на сцену выходит мальчишка, толстый и нахальный, поёт противно, фальшиво, но очень уверенно и громко. Я ухожу подальше – надоел мне этот концерт! Хожу, вспоминаю Свердловск, концерт нашей музыкальной школы, как я там опозорилась – хором дирижировала и спиной к залу поклонилась. Смешно! Ко мне подходит Бабушка:

– Ну всё, концерт окончен. Сейчас объявят победителя!

Я радуюсь и говорю:

– Вот и замечательно! Пошли, Бабусь, домой!

– Да как же так, деточка?! – удивляется Бабушка. – Надо же узнать, кто победил!

И я слышу голос объявляльщицы со сцены, и тут же ко мне подбегает женщина, которая меня записывала, она улыбается Бабушке и тащит меня.

А голос на сцене говорит: “…и победителем конкурса стала Нина Шнирман – пионерский лагерь Академии наук ‘Поречье’”. И меня выталкивают на сцену. Все очень громко хлопают. Я подхожу к женщине, она что-то говорит, хлопать перестают, но я не понимаю, что она говорит, только вдруг слышу и понимаю: “… небольшой приз победителю нашего конкурса”. На сцену выходит девушка, что-то передаёт женщине, а та передаёт мне – и у меня в руках маленькая, тоненькая то ли тарелочка, то ли блюдце. Я говорю женщине громко: “Большое спасибо!”, потом поворачиваюсь лицом к залу, говорю: “Большое спасибо!” – и кланяюсь.

Мы едем домой. Бабушка меня обнимает за плечи и говорит:

– Деточка, как чудесно ты спела!

Я спрашиваю:

– Бабусь, как тебе это блюдце? – Потому что мне оно совсем не понравилось, а я хотела его Мамочке подарить.

– Прекрасная тарелочка! – говорит Бабушка очень серьёзно.

Приезжаем домой, нас все встречают в прихожей. Мамочка говорит:

– Победила!

Я киваю головой, протягиваю Маме блюдце и говорю:

– А это мой тебе подарок, правда, очень маленький!

Мама берёт блюдце, переворачивает его и охает:

– Спасибо, милая, замечательный подарок!

Мы все всемером обедаем. А Мишенька сидит на таком необыкновенном раскладном высоком стуле – Мамочка говорит, что мы все на нём сидели, когда были маленькие. И я вспоминаю, как Анночка на нём сидела до войны.

Рассказываю про конкурс – все смеются. Я, конечно, рассказываю немножко смешнее, чем было на самом деле, потому что там всё было неинтересно и глупо, а мне хочется, чтобы было смешно, но я рассказываю правду, просто, когда что-то описываешь, можно про одно сказать – это будет, как говорит Папа, “информация”, а можно про другое – тогда это будет смешно. И я рассказываю про толстого мальчишку – у него два живота и два подбородка, и он так нахально поёт… и все его подбородки и животы трясутся в такт.

– Вот видишь, Нинуша, – говорит Мамочка, – ты на конкурс идти не хотела, а стала его победителем!

– Мамочка, ты не представляешь, как там все ужасно пели – фальшиво, только один красивый голос, у одной девочки… Вообще, нормально пели там только человек… пять, не больше!

– Но ты победила! – говорит Ёлка гордо. – Не важно, сколько там человек, ты победила!

– А как ты сама считаешь, – спрашивает Папа, – как ты спела?

– Неплохо! – говорю. – Совсем неплохо!

И я думаю: почему у меня в груди вдруг такая радость – и когда мы с Бабушкой домой ехали, и сейчас?

И понимаю: я впервые пела в таком большом зале и люди, которые меня слушали, очень тихо дышали!

Я больше не Шнирман

С конкурса прошло несколько дней. Вечером садимся всей семьёй ужинать, и вдруг Папа говорит задумчиво:

– Да-а-а! А я ведь больше не Шнирман и даже не Георгий Львович!

– Как это? – поражается Ёлка, и глаза у неё становятся большие-большие.

– Ну вот так получилось – больше не Шнирман!

– Нет, Папочка, ты Шнирман! – Анночка говорит очень уверенно.

– Не-ет, не-ет! Я больше не Шнирман, – качает Папа головой печально, но я вдруг чувствую, что здесь что-то не то, здесь что-то вроде шутки.

– Жоржик! – смеётся Мама. – Ну хватит! Расскажи!

– Прихожу я сегодня по делам в Президиум Академии наук, – рассказывает Папа. – Встречают меня там знакомые и малознакомые люди, и все говорят: “Вот отец той девочки, которая так замечательно поёт!” И пальцем на меня показывают. И никто мне не говорит, – я чувствую, как Папа с трудом сдерживает улыбку, – “Здравствуйте, Георгий Львович!” или “Вот Шнирман пришёл!”. Нет! Все говорят: “А вот отец той девочки, которая так замечательно поет!

– Ну, Пап, знаешь… – Я даже не понимаю, сержусь я или мне смешно. – Ты Большой Учёный… а тут какой-то дурацкий конкурс, где никто петь не умеет! Тоже сравнили в вашем Президиуме!

– Скажи, Мартышка, – Папа говорит вполне серьёзно, – вот ты что-то хорошо делаешь, а рядом человек это же делает хуже тебя. Ты что, считаешь, что он никуда не годится?

– Да, – говорю, – он никуда не годится! Потому что в конкурсе пения не могут принимать участие люди без голоса, без слуха и без всяких чувств!

– А кто может принимать участие в конкурсе? – спрашивает Мама. – Назови конкретно!

– Бабушка, – начинаю я перечислять, – ты, Ёлка, Анночка, я, Бебочка даже могла бы принимать в нём участие – у неё хоть и слабый голосок, но она чисто поёт и с чувством! Нина с нашей кухни в лагере, дядя Шура…

– Ты ещё назови мою крёстную! – предлагает Папа.

– А что твоя крёстная?

– А моя крёстная была оперной певицей, – сообщает Папа, – и, когда она пела в комнате, стаканы лопались!

– Нинуша, – говорит Мама, – у тебя редкий, очень красивый голос, ты прекрасно поёшь, и я была уверена, что в конкурсе ты победишь.

И тут я понимаю: Папа эту смешную историю рассказал, потому что он очень радуется, что я победила в конкурсе!

И даже гордится! И Мамочка так обо мне сказала…

Тогда я думаю: может, я действительно хорошо пою?

Англичанка

Ну как она сегодня это сделала! Просто что-то необыкновенное! Я всегда из школы не иду, а бегу, но сегодня я так быстро бежала, что даже немножко устала – очень хотелось скорее дома всем рассказать.

– Что, Нинуша, что, милая? – Мамочка мне дверь открывает и смеётся. – Что у тебя такое случилось, интересное?

– Мамочка! – кричу я. – Она сегодня его так швырнула, что у меня глаза вылезли на лоб!

– Это кто, ваша англичанка, да? – Мамочка смеётся, потом немножко задумывается.

Я раздеваюсь, мою руки и опять кричу:

– Англичанка! Англичанка!

– Ты прости, Нинуша, я, может, не очень последнее время внимательно слушаю, – говорит Мамочка. – Англичанка портфель швыряет. Ты расскажи поподробнее.

– Каждый урок английского у нас начинается так, – рассказываю я. – Звенит звонок, открывается дверь в класс, мы видим только руку или руку и ногу, и… на учительский стол летит портфель! И прямо посередине – плюх! После этого входит наша англичанка.

– И что, она ни разу не промахнулась? – Маме очень интересно.

– Ни разу, – говорю, – а стол от дверей далеко – он первый в среднем ряду!

– Хорошо, что язык у вас с третьего класса. Во многих школах – с пятого. Нинуша, она тебе нравится?

– Очень нравится! А сегодня я даже руки её не видела, портфель летит – и прямо на стол – плюх!

– А как у тебя с английским?

– Хорошо, – говорю, – четвёрки, пятёрки!

– Интересно, как сейчас преподаётся язык? – задумчиво говорит Мамочка. – Покажи мне, пожалуйста, ваш учебник английского.

Вынимаю из портфеля учебник, даю Маме, мы садимся за столовый стол и листаем учебник.

– Какой последний текст ты знаешь? – спрашивает Мама.

– Вот этот, – показываю.

– Нинуша, прочитай, мне очень интересно!

Я читаю – текст небольшой. Закончила. Мама думает, берёт меня за руку:

– Этот текст, Нинуша, ты читала не по-английски, ты читала его по-русски.

– Почему? – Я ужасно удивляюсь.

– А потому что есть такое важное, очень важное понятие – произношение и “тьюн”! – Мама говорит очень серьёзно. – Ну, про “тьюн” сейчас вообще забудем, а вот произношение у тебя русское! Нет такого английского слова “зис”! И нет такого английского слова “зе”! Сейчас я тебе прочитаю, как это звучит на родном языке текста. На английском!

Мамочка читает. Как красиво и совсем по-другому! Я расстраиваюсь.

– Расстраиваться не надо! – говорит Мама. – Ты читаешь так, как тебя научили, а учили тебя уже почти месяц. Сейчас я тебя быстренько переучу!

И Мамочка показывает мне, как надо правильно произносить – язык, губы, зубы, – всё очень понятно, я пару раз за Мамой повторила и потом снова прочитала весь текст.

– Другое дело! Это уже практически по-английски – теперь надо подправить только “t” и “table”.

Подправляем, я опять читаю.

– Хорошо! – говорит Мама. – А теперь прочитай, пожалуйста, следующий текст.

Читаю. Мамочка кивает головой и говорит:

– Теперь немножко займёмся транскрипцией, ты тогда сможешь сама правильно читать любой текст!

Мама объясняет мне транскрипцию – слова берём из нового текста. Всё так здорово и просто – я читаю новый текст, и всё звучит по-другому.

– Теперь всё хорошо, как надо! – улыбается Мамочка. Приползает Мишенька, он очень смешно ползает – одна нога прямая, второй загребает.

– Кто к нам приполз? – Мама спрашивает так деловито, что я понимаю: надо ответить по-английски.

– Воу! – отвечаю.

Мамочка берёт Мишеньку на руки и добавляет нежно:

– Little boy!

Я смотрю на Мишеньку и удивляюсь: как же мы раньше без него жили?

Вечером, когда все собрались за ужином, я рассказываю про нашу англичанку. Папа тоже спрашивает:

– Неужели ни разу не промахнулась?

– Ни разу! – смеюсь я.

– Эллочка, а кто у вас английский преподаёт? – спрашивает Мама.

– Да эта же ворона! – Ёлка говорит так презрительно, что я даже обижаюсь.

– Никакая она не ворона! – Я очень сержусь. – Обычная женщина!

– Обычные женщины портфелями не швыряются! – Ёлка пожимает плечами и продолжает: – Но дело даже не в портфеле – она же страшно неопрятная, толстая, вечно не на те пуговицы застёгнута! А голова, причёска! – Тут Элка даже глаза закатила. – Страшные растрёпанные чёрные волосы!

– Какой ужас! – Бабушка прижимает руки к щекам и качает головой. – Ну разве можно такого человека допускать до преподавания?!

– Бабушка! – кричу я. – Элка всё преувеличила и обезобразила! Она совсем не очень толстая, просто нехудая, ходит в чёрной юбке, чёрном пиджаке и белой кофточке, и никакие пуговицы не путает – я не видела, и причёска у неё нормальная – ну, нет пучка сзади!

– Она называет вас “идиотками” и “баранами”? – спрашивает Ёлка ехидно.

– Называет, – отвечаю я уже совсем спокойно. – Ну и что? Ксенична, между прочим, называет нас “убийцами”, “предателями” и “гнилыми душами”!

– Ксенична! – Ёлка делает кривую голову. – Ксенична – вообще змея!

– Да что же это за школа такая! – Мама начинает хохотать, и все за ней тоже начинают хохотать, Мишенька на своём высоком стуле просто заливается. – Это не школа, – еле-еле выговаривает Мама через хохот, – это просто какой-то… зоопарк. Ворона… змея… кто у вас ещё там есть?

– Лебедь! – хохочет Ёлка. – Он наш географ… – Ёлка совсем захлёбывается от смеха. – Он говорит: “Садитесь, ставлю вам… птицу… лебедя!”

– Лебедь – это кто? – стонет Мама.

– Это двойка! – кричит Ёлка.

Когда мы отхохотались, я рассказываю:

– А мне сегодня англичанка говорит: “Шнирман, перестань жевать!” А я ещё только полбутерброда съела – очень есть хочу – и всё доела. Она видит, что я уже всё доела, и говорит: “А вот твоя сестра никогда на уроках не жуёт!”