Без студии, а главное, без Никиты, жизнь сделалась пустой и ненужной. Лика приходила из школы, ложилась на кровать и часами разглядывала выцветший узор на обоях, водила пальцем по хитросплетениям травинок и цветов. Рассказать о своей утрате ей было некому. Закадычными подружками она, по замкнутости характера, так и не обзавелась. С матерью, изредка навещавшей родное дитя, тоже так и не установилось духовной близости. Да к тому же та сейчас как раз готовилась воспроизвести на свет Ликиного братца. Ликин отчим, именовавшийся в бабкином доме не иначе как голодранец, сподобился наконец-таки опровергнуть свое обидное прозвище. По случаю написал портрет какого-то деятеля из верхов. Работа понравилась, художника пригласили снова, и жизнь вдруг пошла на лад, появилась и квартира в центре Москвы, и деньги. И мать, пятнадцать лет ходившая в драных колготках, приоделась, расцвела и озаботилась проблемой произведения на свет потомства – спешила, как бы не опоздать, успеть, носилась со своей беременностью как сумасшедшая. На Лику же, и так занимавшую не самое большое место в ее жизни, теперь времени совсем не осталось. И, конечно, разбираться, почему дочь часами лежит носом к стене, матери было некогда.

Бабка же не дремала, по ястребиному закружила, высматривая, кто обидел внучку, и в конце концов вытянула-таки из Лики рассказ о ее злоключениях. Вытянувши, разъярилась, распушила перья и ринулась в бой. Позвонила кому-то из дедовских однополчан, подняла на уши все «солидные» знакомства и, в качестве финального аккорда, самолично заявилась в студию. Лика о бабкиной подрывной деятельности не знала; о том, как грозная старуха вцепилась в случайно попавшегося ей в коридоре Никиту и вывалила на него все, что думает о губителях и угнетателях бедной больной сироты, не ведала; о звонке в студию откуда-то сверху, после которого директриса тряслась и пила валокордин, не подозревала. И, когда в квартире вдруг раздался телефонный звонок и из трубки с ней поздоровался Никита Андреевский, готова была поверить в самые настоящие чудеса.

– Это Элеонора, которую все зовут Лика? – весело осведомился Никита.

– Да… – растерянно протянула она, чувствуя, как от одного звука его голоса вдоль позвоночника бегут мурашки.

– Ну, что же, вы, Лика-Элеонора, совсем нас забросили, на занятия не ходите? У нас ведь премьера спектакля в сентябре, а вы еще финальный танец не отрепетировали. Как же так?

– Но я же… Меня исключили…

– Да что вы, бросьте, не берите в голову. Это просто недоразумение. Мы здесь уже давно во всем разобрались. Никто вас не исключал. Приходите завтра на занятия, слышите? Приходите обязательно. На вас вся надежда.

Как же летела она на репетицию на следующий день! Как легко перепрыгивала через лужи, улыбалась слепившему глаза умытому дождем солнцу, размахивала сумкой с черным балетным трико. «На вас вся надежда!» – так он сказал. Господи, неужели он выделил ее из всех, заметил, запомнил?

– Лика, задержитесь на полчасика, если возможно, – сказал Никита после репетиции. – Мне хотелось бы с вами отработать одну вариацию. Вы же много пропустили…

И Лика осталась с ним наедине, в балетном классе, прижалась спиной к зеркальной стене, сияя на своего принца счастливым взором. В коридоре постепенно стихали развеселые голоса студийцев. Никита подошел к ней, откинул со лба прядь пепельных волос. Лика, встретившись с ним глазами, вдруг потупилась, прикусила губу.

– Вы, Лика, я вижу, стараетесь, занимаетесь всерьез, – начал Никита, по привычке уперев левую руку в бок, машинально поставив ноги в третью позицию. – И у вас неплохо получается. Как вы думаете, что, если нам финальный эпизод немножко изменить, сделать поинтереснее? Включить элементы модерна, а? У вас же от природы великолепный слух! Как думаете, сможете? Только предупреждаю, работать придется много.

– Я смогу, – отчаянно закивала Лика. – Я буду, буду работать! Я все сделаю.

– Ну и прекрасно! – широко улыбнулся Никита. – Тогда давайте попробуем.

Он щелкнул кнопкой бабинного магнитофона.

– Сначала стаккато, выходишь на одну восьмую. Появляешься в левой кулисе, а в центре сцены стоит твой возлюбленный. Понимаешь, ты любишь его, и в твоей пробежке зритель должен увидеть, что ты страдала, ждала и наконец дождалась. Здесь и скорбь, и радость и безумная любовь.

Лика, как завороженная, слушала своего маэстро. Ей казалось, что если бы на сцене, высвеченный софитом, стоял Никита, ей не понадобилось бы ничего играть, все чувства, о которых он говорил, проявились бы сами собой.

– Стоп! Нет, не так!

Никита подскочил к ней, взмокший, со сверкающими из-под спутанных светлых прядей ясными глазами.

– Ну это же просто, сколько можно повторять? Мне было бы уже стыдно…

Он отошел к воображаемому левому краю кулисы, раскинул руки и двинулся вперед, ведомый музыкой. И в этом его движении было столько страсти, тоски, любви и преданности, что Лика оцепенела – перед ней впервые разворачивалось настоящее искусство.

Занятие шло уже два часа, за окном давно стемнело, черное трико вымокло от пота. Лика уже не чувствовала волнения от его прикосновений, не замирала. От усталости она почти перестала соображать, двигалась машинально, вся, казалось, превратившись в клубок ноющих мышц. Никита же словно ничего не замечал, снова и снова заводил хриплую пленку, носился вокруг нее, показывая движения, кричал, хватался за голову. Завхоз Михалыч дважды уже заглядывал в помещение, многозначительно поглядывал на часы, Никита же лишь отмахивался от него:

– Мы еще не закончили! Позже!

Лика впервые видела его таким – распаленным, фанатично увлеченным работой. Смотрела на него одновременно с восторгом и страхом. Казалось, этот огонь, полыхавший в нем, сейчас перекинется на нее, опалит, сожжет дотла. В то же время она отчаянно боялась, что этот вечер все-таки закончится… может, это просто сон, все это ей снится – и Никита, и его неожиданное внимание к ней. Она проснется снова в своей комнате с ощущением постоянного одиночества, ненужности и вселенской тоски…

Лика постаралась сильнее выгнуться, как показывал Никита, запрокинула голову назад. В колене вдруг что-то хрустнуло, она охнула от боли и едва не упала, в последний момент ухватившись за Никитино плечо.

– Ой, извините, – прошептала она, пытаясь отдышаться.

Никита словно очнулся, бережно довел ее до скамейки, усадил, присел рядом.

– Тьфу ты, прости меня, ради бога, совсем тебя загонял. Ты как, жива?

– Вроде бы, – неуверенно улыбнулась Лика, потягиваясь.

– Но здорово ведь мы придумали с этим танцем, правда? Такого еще никто не ставил. Модерн и классика. Отлично получится! Эх, вот если бы… – он осекся и махнул рукой. Затем обернулся к Лике. – Ты голодная, наверно? Хочешь, пойдем мороженого поедим? После такой репетиции можно.

И Лика, не веря в то, что все это на самом деле происходит с ней, что сказочный принц Никита приглашает именно ее, незаметную, некрасивую, никому не нужную больную девочку в кафе, лишь молча кивнула.

За стойкой тяжко наигрывал старый катушечный магнитофон. На темных окнах отражались разноцветные блики от укрепленной под потолком елочной гирлянды. Вдоль стен расположились какие-то странные керамические фигуры.

Лика и Никита сидели за круглым металлическим столиком. Никита сидел с прямой спиной, при этом умудрившись грациозно подогнуть левую ногу под себя. Дюралевое кресло неприятно холодило Ликины ноги под коленками. Официантка только что поставила перед ними две вазочки, в которых кривоватым айсбергом оплывало мороженое.

– Вот представь себе, – говорил Никита. – Это ведь не просто какое-то хобби, даже не профессия, нет. Это твоя жизнь. У кого-то семья, работа, дом, друзья, дети. А у тебя – только балет. И это твой осознанный выбор. Для всех других ты инвалид, практически, неполноценный человек. Понимаешь?

– Понимаю… это я понимаю…

– Он сожрал тебя с головы до ног, ты им болеешь, ты им живешь. И, главное, у тебя ведь неплохие идеи, и все это признают, даже эти там, – он махнул рукой куда-то вверх. – И ты сам это знаешь. Но вот нельзя, понимаешь? Кто-то где-то там решил, что классику ставить можно, а весь этот вот модерн – нельзя. Не вписывается в идеологию, черт бы их взял.

Он со злостью стукнул ребром ладони по столу, едва не смахнув на пол вазочку с мороженым, криво усмехнулся и залпом опрокинул полную рюмку коньяку. Лика сидела напротив, затаив дыхание. Впервые он разговаривал с ней так – серьезно, откровенно, словно она была не просто случайной знакомой, девочкой из студии, а его давним и близким другом.

– Никита, но разве… – осторожно начала она. – Мне казалось, это должно быть такое счастье – когда выходишь на сцену и даришь людям себя, раскрываешься перед ними. И каждый в огромном зале, каждый, хочет стать таким хоть на минуту, но не может…

– Счастье, – скептически вскинул брови Никита, оторвавшись от своих мыслей, впервые внимательно поглядев на Лику. – Что ж, может быть оно и есть, на сцене… Но ты хоть представляешь себе, что за этим стоит? Нет, я даже не про репетиции сейчас. Я про всю эту гадость и гниль, в которой приходится существовать ежедневно. Про это смердящее, засасывающее болото… Про всех этих художественных руководителей, воинствующих бездарностей… Про всю эту кодлу, которая постоянно шепчется у тебя за спиной, высматривает, вынюхивает, строчит доносы. А… – Он махнул рукой. – Тебе должно быть все это не интересно.

– Очень интересно. Рассказывайте, пожалуйста! – возразила Лика, не отрываясь глядя в его бархатистые, сейчас кажущиеся аквамариновыми глаза, затененные прямыми черными ресницами.

– Да что рассказывать, – пожал плечами Никита. – Просто была мечта, понимаешь? Поставить что-то свое, новое, такое, чего в этой стране никто еще не видел. Ходил, обивал пороги, писал прошения, выпрашивал подписи чинуш. Наконец вроде все срослось, разрешили начинать репетиции. Несколько месяцев не спишь, не ешь, только об этом и думаешь. А на генеральном прогоне, за день до премьеры, худсовет берет и закрывает постановку. И сразу же начинается за спиной шу-шу-шу, и смотришь вдруг, а на твои роли уже второй и третий состав введен. И все, ты в опале, и каждая сволочь, которой ты когда-то дорогу перешел, теперь норовит этим воспользоваться и окончательно тебя прикончить.

Никита рассеянно зачерпнул ложкой растаявшее мороженое, медленно перевернул ее над вазочкой и смотрел, как скатываются и расплываются на металлическом дне тяжелые белые капли. Лика осторожно спросила:

– Поэтому вы так возитесь с нами, да? Потому что в студии нет художественного совета и можно ставить все, что хочется?

– Ну, в этом ты ошибаешься, все, что хочется, у нас в стране нигде ставить нельзя, – усмехнулся Никита. – Но вообще ты права, в студии надзор гораздо слабее. Подумаешь, детишки занимаются танцами, какой от этого может быть вред. Это тебе не передовой фронт балетного искусства всего СССР. Да, Лика, мне с вами интересно, потому что вы настоящие, чистые, у вас на репетициях глаза горят, вам и самим хочется сделать что-то красивое, новое, а не просто выдвинуться на главную роль и вырвать Госпремию.

Он неожиданно протянул руку и положил ладонь на ее плечо, мягко улыбнулся:

– И в тебе этого живого интереса, кажется, даже больше, чем в других ребятах. Я же заметил, как ты первая прибегаешь всегда на занятия, а уходишь позже всех.

Лику бросило в жар, к щекам прилила кровь, и девушка невольно склонила голову, стараясь спрятать пылающее лицо, чтобы Никита не догадался, что не только занятия так влекут ее в студию.

– Я стараюсь… – невнятно выговорила она, не решаясь поднять на него глаза.

– Я вижу, – кивнул Никита. – Молодец! Если и дальше так будешь, на постановке в сентябре тебя ждет триумф, – он засмеялся. – Незабываемое выступление прекрасной дебютантки Элеоноры.

Лика тоже рассмеялась, чувствуя, как отступает сковавшее ее мышцы напряжение, с облегчением откинула голову, встряхивая черными волосами. Никита посмотрел на часы.

– Поздненько уже. Пойдем, доведу тебя до метро.

И Лика неохотно поднялась из-за стола и двинулась вслед за Никитой к дверям. Так не хотелось, чтобы кончался этот волшебный вечер, чтобы уходил куда-то в темноту прекрасный сказочный принц с открытой задорной улыбкой и грустными аквамариновыми глазами. Она чуть помедлила у дверей, любуясь его плавными отточенными движениями, гибкостью и легкостью, заметными при каждом шаге, при малейшем повороте головы. Никита обернулся и махнул ей рукой – мол, где ты, чего не идешь. И Лика поспешила к выходу.

…Это было совершенно небывалое, удивительное лето. Лето, почти целиком состоящее из тяжелых, выматывающих репетиций – не только уроки хореографии, но и сценическая речь, фехтование, самый главный из предметов – драматическое искусство, который вел бородатый и бескомпромиссный гений, заслуженный артист, по совместительству один из молодых режиссеров Театра имени Вахтангова, Глазов Владимир Петрович. Многие студийцы жаловались на усталость, ворчали, что студия отравила им все каникулы. Лика же нисколько не жалела ни о потерянном летнем отдыхе, ни об отмененной в последний момент поездке на море. Каждое утро, едва открыв глаза, она подскакивала на постели, радостно улыбаясь и обхватывая себя за плечи – сегодня они снова увидятся. Каждый день приносил новую встречу, новую возможность побыть с ним, пройти рядом в танце, чувствуя на своей щеке его прерывистое дыхание. А вечером, если он не будет занят, может, снова удастся остаться наедине, брести вместе по темным опустевшим улицам, болтая обо всем на свете. Порой Лике казалось, что она ловила на себе Никитин пристальный взгляд, и было в нем что-то особенное, глубокое, затаенное. Так он не смотрел больше ни на кого из учеников.

Поверить в то, что она – жалкий заморыш, никому не нужный неполноценный подросток, может вызвать в сияющем и недоступном Никите какие-то особенные чувства, было трудно. И все же где-то в глубине, тщательно спрятанное от всех и даже от самой себя, что-то сладко вздрагивало и замирало под этим его взглядом, и появлялось непривычное волнующее, кружащее голову ощущение – на меня смотрит мужчина, которому я нравлюсь.

Лето катилось под откос, уже выгорела и запылилась трава во дворе студии, в кудрявых ветвях берез появились первые золотистые пряди. Постановка была почти отрепетирована, к дверям здания пришпилена красочная афиша, приглашающая всех желающих на премьеру. И Лика почему-то уверилась в том, что все у них с Никитой решится после спектакля. И сердце дрожало и проваливалось каждый раз, когда она вычеркивала в настенном календаре дни, оставшиеся до премьеры.

Свет над сценой на мгновение померк и вдруг вспыхнул с новой силой. Над головой что-то заскрипело – Лика знала, что это рабочий сцены запускает сложный механизм – и зал ахнул, потому что перед зрителями затрепетали и взметнулись вверх алые паруса. Целый месяц они всей студией обсуждали, какой купить шелк, как правильно раскроить его, как натянуть на специальные металлические крепления, чтобы в финале спектакля паруса легко и красиво развернулись над освещенной площадкой.

– Ничего не бойся! – шепнул Никита и сжал ее руку.

Она почти не видела его в темноте, за кулисами, ощущала лишь исходивший от него жар, чувствовала прикосновение сильной гибкой руки.

– Вперед! – отрывисто скомандовал он.

И Лика, завороженная, загипнотизированная его голосом, двинулась туда, где скрипела стульями, перешептывалась, дышала невидимая в темноте масса зрительного зала. Оказавшись на сцене, Лика замерла от ужаса, впервые ощутив перед собой живую, пульсирующую страшную пропасть. Заиграла музыка Дебюсси – это Валерка там, за кулисами, нажал кнопку магнитофона, руки Никиты легли на ее талию, аквамариновые глаза, необыкновенно серьезные сейчас, остановились на ее лице. И все вокруг словно померкло, испарилось, ничего не осталось, кроме этих его сосредоточенных, внимательных глаз, сжатых губ, кроме его рук, настойчиво и властно влекущих ее куда-то. И все, что оттачивали на бесконечных репетициях, вылетело из головы, Лика повела плечами и вдруг словно полетела над сценой, повинуясь звукам музыки и рукам ведущего ее танцовщика.

Как легко все это оказалось теперь, будто и не было многочасовых изматывающих занятий. Как ловко и радостно было двигаться в такт с ним. Какая удача, что Мишка, ее партнер по спектаклю, в последний момент свалился с ангиной, и Никите пришлось заменить его на премьере. Казалось, она могла бы всю жизнь вот так парить, глядя в его бледное сосредоточенное лицо, чувствуя, как цепкие пальцы сжимают ее руку, не давая ошибиться. Лика едва заметно, краешком губ улыбнулась ему, но Никита не ответил на ее улыбку. И внезапно она поняла, что он сейчас не видит ее, полностью погруженный в гармонию музыки и танца. Он словно не человек теперь, не молодой смешливый хореограф Никита, он древний языческий бог танца. И Лика на мгновение позавидовала этой его фанатичной увлеченности, этой способности самозабвенно отдаваться делу всей своей жизни. Показалось, что нет ничего прекраснее такого вот беззаветного служения искусству, нет участи лучше, чем отдать себя без остатка, сгореть дотла. И Лика вдруг отчетливо поняла, что хочет последовать за Никитой в этот прекрасный, волшебный мир, дверь в который он ей приоткрыл, хочет всегда ощущать на себе невидимую пульсацию, исходящую из темной пропасти у сцены. Решено, она будет актрисой…

Отзвучали последние аккорды, музыка стихла, и Никита разжал руки. Пропасть ожила, забурлила, захлопала. Лика, счастливая, сияющая, присела в изящном поклоне и улетела за кулисы.

Но магия, окутавшая их с Никитой во время выступления, не закончилась и после спектакля. Она мерцала и струилась в сыром осеннем воздухе, когда шли вдвоем по промокшему темному бульвару, сбежав с развеселой студийной гулянки. Она поблескивала на зеленовато-сером платье, которое Лика сама строчила на бабкином довоенном еще «Зингере» и расшивала бисером для своей Ассоль. Она углубила бархатные глаза Никиты, мягкими тенями легла на четко очерченные скулы, сделав его еще больше похожим на бесстрашного романтичного капитана Грея.

Под ногами – размокшие кленовые листья, капли мелкого злого дождя стекают по щекам, но все это неважно – лишь бы идти рядом, прижимаясь к его плечу, вдыхать влажный прохладный воздух, от которого так сладко и тревожно щемит сердце, молчать, прислушиваясь к звуку его шагов. Дождь распугал всех, и мокрые скамейки под деревьями стояли пустые. Вода в еще не забранном досками на зиму круглом фонтане шуршала, вторя дождю. Впереди, освещенные размытым светом фонарей проносились по улице Горького редкие автомобили. С противоположной стороны понимающе кивал укрытый от дождя плащом бронзовый Пушкин.

На углу бульвара Никита поймал такси, назвал водителю Ликин адрес. В тесноте заднего сиденья, когда они неожиданно оказались плотно прижаты друг к другу, стало почему-то неловко смотреть на него, да что там, просто пошевелиться, отвести рукой прядь волос с лица было почему-то невозможно. Автомобиль тряхнуло, Лику швырнуло вперед, Никита удержал ее, обхватив руками за плечи. Она чуть повернула голову, хотела поблагодарить и вдруг осеклась, увидев прямо перед собой его глаза, совсем другие теперь, не серьезные и сосредоточенные, а словно манящие куда-то, поблескивающие темным лихорадочным огнем. Он наклонился к ней еще ближе и коснулся губами ее рта, медленно, осторожно, словно пробуя ее губы на вкус. Лика почувствовала, как задрожали прижатые к его груди пальцы, как гулко заколотилось в груди сердце, казалось, его стук должен был раздаваться на весь пропахший бензином салон автомобиля. Никита, не отрываясь от ее губ, сжал руками голову, погрузив пальцы в ее темные влажные от дождя волосы, потом чуть отстранился, вглядываясь в ее лицо. Лика вскинула руку и осторожно провела кончиком пальца по его колючим черным ресницам; Никита тихонько рассмеялся и прижался губами к ее ладони.

Такси остановилось у подъезда ее дома. На пятом этаже тускло светилось окно кухни – значит, бабка еще не спит, ждет ее. Переживает, наверно, бедная, что не смогла прийти на выступление внучки из-за не вовремя подскочившего давления. Ничего, еще чуть-чуть, пять минут…

Они остановились на ступеньках подъезда. Старый фонарь с надтреснутым молочно-белым стеклом высветил из сырой темноты их сплетенные руки, склонившиеся друг к другу головы. Никита в последний раз поцеловал ее и отпустил, чуть оттолкнул даже:

– Ну иди, иди! Иначе я всю ночь тут простою. Ромео под балконом!

Лика услышала его тихий смех в темноте, обернулась уже от дверей:

– До завтра?

– До завтра. Я тебе позвоню.

Из подъезда под ноги метнулась ободранная соседская кошка. Лика взлетала по ступенькам, уже не обращая внимания на неистовый грохот в висках, не пытаясь сдержать расплывающуюся на лице глупую счастливую улыбку. Неужели впервые в жизни строгий надзиратель, отмеряющий каждому его долю счастья, что-то перепутал и по ошибке вручил Лике чужой счастливый билет? Страшно, страшно было даже подумать об этом, представить себе это незаслуженное, украденное, не по праву доставшееся ей счастье.

Лика вошла в квартиру, перебросилась парой слов с подозрительно глянувшей на нее продмагшей, закрылась в комнате и без сил упала лицом в подушку. Ей, конечно, и в голову не могло прийти, что умудренная опытом и кое-чему наученная дочерью бабка, разумеется, подсмотрела всю сцену прощания у подъезда со своего наблюдательного поста у окна кухни и теперь вознамерилась во что бы то ни стало выяснить, что за хитрый змей морочит голову ее единственной внучке, дорогой кровиночке.

…Назавтра Никита не позвонил, не объявился и послезавтра тоже. Лика боялась пропустить его звонок – не выходила из дома, не закрывалась в ванной, телефонный аппарат утащила к себе в комнату и, ложась спать, придвигала его поближе к кровати. Но звонка все не было. Танцкласс в студии был закрыт, Марина Васильевна, все еще недолюбливавшая Лику после той, весенней, истории, отрезала:

– Андреевский? Он на больничном. Не знаю, когда будет.

Лике удалось все же выпросить у нее домашний номер Никиты, пришлось наврать, что брала у него книгу по истории балета, обещала вернуть в срок, и вот, такая неприятность. Директорша, пожевав намазанными сиреневой помадой губами, телефон ей дала, и Лика бросилась в ближайший магазин разменивать двушки. Она и сама не знала, на что надеялась. Ведь, кажется, все было ясно – захотел бы он найти ее, никакая болезнь бы не помешала. А раз пропал, исчез, значит… Но думать об этом было слишком страшно, и Лика, забившись в красно-белую телефонную будку, набирала номер, с трудом попадая дрожащими пальцами в отверстия диска. Трубку сняла женщина.

– Будьте добры Никиту, – растерянно пролепетала Лика.

– Никиту? – настороженно спросила та. – Он… уехал. Что-нибудь передать? Кто его спрашивает?

– Это Лика. Я… Он у нас в студии танцы преподает, – принялась объяснять Лика. – Я хотела узнать насчет занятий.

– А, из студии… – показалось, или голос женщины зазвучал спокойнее? – Девушка, вы знаете, Никита Владимирович вряд ли в ближайшее время вернется в студию. Почему? Ну… так складываются обстоятельства. До свидания.

«Вот, кажется, и все. Что теперь делать? Где искать его, куда бежать?» – думала Лика, понуро бредя домой. А может, и не было того вечера, а? Приснилось, привиделось, померещилось? Может, и не было самого Никиты никогда в ее жизни? Поверить в это было бы легче, чем допустить, что прекрасный, как сказочный принц, талантливый, волшебный Никита мог и в самом деле увлечься ею. И все-таки, все-таки каждый раз, заходя в квартиру, Лика упорно спрашивала:

– Мне никто не звонил?

Пока бабка не взорвалась однажды:

– Да от кого ты звонка-то ждешь? От этого своего педераста, прости господи?

Сказала, словно пощечину влепила. Лика даже отшатнулась, вспыхнула, выговорила с трудом:

– Баб… ты… ты что?

– Я что? – взбеленилась Нинка. – Думаешь, я про него не узнавала? Как же, позволю я всякой швали девчонку-малолетку развращать. Позвонила я кому надо, поговорила, мне такого про твоего Никиту порассказали, что волосы на башке до сих пор шевелятся. Мало ему, значит, жены, ребенка, так он, стыд-то какой, на мужиков еще заглядывается. У, балеруны чертовы, ни стыда ни совести! Ну ничего, сейчас его шашни выплыли наружу, из театра-то его турнули, да теперь, может, еще и посадят.

– Бабуля, ну это же бред! – отчаянно вскричала Лика. – Ты же не знаешь его совсем. Тебя обманули, это сплетни все.

– Обманули, как же! – не унималась бабка. – Да там весь театр гудит – еще бы, позорище такое. А я-то, дура старая, еще к нему ходила – пожалейте, мол, ребеночка, инвалид она, сиротка бедная, возьмите к себе в обучение. А он вишь че удумал, голову тебе заморочил, небось чтоб подозрения от себя отвести, содомист, мать его…

– Куда ходила? К кому ходила? – опешила Лика.

– Да вот, когда жаба эта чертова из студии тебя поперла, – пояснила Нина Федоровна. – Ходила я к нему, извращенцу поганому, просила за тебя, пороги обивала. Ох, да если бы знала, что он за шваль такая, я бы ему в рожу плюнула, а тебя под замок заперла. Ишь чего, плясун, жопа мандолиной!

– Замолчи! Замолчи, ради бога! – уже не сдерживаясь, в слезах выкрикнула Лика и, развернувшись, бросилась к себе в комнату.

Слова разбушевавшейся бабки словно перечеркнули, измазали грязью все светлое, с чем ассоциировался Никита, перевернули с ног на голову. Господи, да как могла она быть такой восторженной самовлюбленной дурой! Как могла подумать, что он и в самом деле смотрит на нее, любуется, что думает о ней, хочет быть рядом. Как могла допустить эту идиотскую фантазию, что такой парень, как Никита, влюбится в нее, жалкую, некрасивую, больную девчонку. Выходит, он просто жалел ее? Конечно, так все и было! У него ведь жена, ребенок, бабка сказала… Значит, и занимался он с ней, и разговаривал, и домой провожал из жалости. Как же, убогонькая, болезная! А тот вечер, последний, когда она видела его… Что это было? Тоже жалость? Бабка сказала, что он использовал ее, чтобы отвести от себя какие-то ужасные подозрения. Да что это за слово такое, что оно значит, и почему Никите теперь угрожает тюрьма?

И Лика стащила с книжной полки толстый том словаря иностранных слов и принялась лихорадочно листать его, отыскивая незнакомое слово «педераст». Нашла слово «педерастия». Прочитав, что оно означает, она в ужасе захлопнула книжку. Как это? Никита и другой мужчина? Такое настолько не укладывалось у нее в голове, что она сразу же решила для себя, что все это чья-то ужасная извращенная фантазия, которой бабка по своей любви к сплетням, конечно же, сразу поверила. Однако, как бы там ни было, факт оставался фактом, Никита, по всей вероятности, относился к ней совсем не так, как она себе нафантазировала.