За окном электрички тянулись однообразные, погребенные под снегом поля, серые деревенские домишки. Деревья топорщили в бесцветное небо голые ветки. Изредка мелькали железнодорожные платформы, все одинаковые, ничем не различимые, и Лика напряженно вглядывалась в названия станций, чтобы не пропустить нужную. По пустому, раскачивающемуся из стороны в сторону вагону гулял ветер. Девушка зябко куталась в свое тонкое черное пальто. Здесь, за городом, зима была настоящей – безмолвной, холодной и страшной. И еще страшнее было оттого, что ехала Лика в неизвестное место, искать чужую незнакомую дачу, чтобы увидеть человека, который при последней встрече ясно дал ей понять, что видеть ее больше не хочет.

Она честно пыталась это пережить, забыться в учебе, в повседневных простых делах. И думала даже, что ей это все-таки удалось. Ведь почти полгода прошло с того промозглого осеннего вечера. Студию она сразу же бросила, и, казалось бы, ничто больше не должно было вызывать у нее воспоминаний о прекрасном принце. И все-таки, когда случайно встретила Валерку, и тот, пересказывая ей последние сплетни, упомянул, между прочим, что бывшая восходящая звезда советского балета Никита Андреевский, говорят, живет теперь где-то за городом, на даче у приятеля, сердце у нее в груди сделало сумасшедший кульбит и гулко ударилось о ребра. И потом, когда осторожно расспрашивала общих знакомых, высматривала, вынюхивала, пытаясь добыть адрес, все равно врала себе, что все давно прошло, она успокоилась и движет ею лишь праздное любопытство. Теперь же, когда нужная станция была все ближе и ближе, Лике впервые пришлось честно ответить себе на вопрос, почему она очертя голову бросилась куда-то в снега разыскивать пропавшего Андреевского. Почему? Да потому что, сколько бы ни строила она из себя сильную личность – гордую, бесчувственную, равнодушную, – там, внутри, все еще билась, пульсировала боль. Эта боль сидела, затаившись, словно куница в засаде, и, стоило ей лишь на мгновение учуять, что жертва не владеет собой, она молниеносно готова была вцепиться железными когтями в горло.

Электричка, заскрежетав, остановилась у очередной платформы, и Лика вышла из вагона. Где-то в стороне, невидимая, хрипло лаяла собака, хмурый дворник в ушанке лениво шкрябал лопатой, сгребая снег. Лика спустилась вниз по узкой обледенелой лесенке, поскользнулась, но успела поймать равновесие, лишь зачерпнув снега сапогом. Снег скоро растаял, и в сапоге хлюпало и чавкало, пока Лика бродила по пустынному поселку, от забора к забору, разыскивая девятую дачу. Наконец остановилась у нужной калитки, потопталась в нерешительности, потерла пальцем облупившуюся голубую краску на досках и все-таки решилась, вошла. Участок был маленький, занесенный снегом, лишь от калитки к одноэтажному, выкрашенному желтой краской домику протоптана была узкая тропинка. Снег под ногами заскрипел, в темном окне домика что-то мелькнуло, взвизгнула дверь, и на крыльцо вышел Никита.

Лика остановилась, смотрела на него, словно оглушенная. Хотелось вобрать в себя, впитать эти родные черты, навсегда запомнить и сохранить. Ведь если Никита сейчас прогонит ее, они, наверное, не увидятся больше уже никогда.

Он стоял на крыльце, странный, совсем не похожий на того энергичного, всех вокруг заряжающего волей к жизни парня, каким Лика увидела его впервые в студии. Грубая телогрейка, накинутая на плечи, скрывала легкость и гибкость фигуры, отросшие волосы и щетина на подбородке делали лицо старше. Стоит, привалившись спиной к деревянному косяку, щурит глаза на снег после полутемного дома – чужой, отстраненный, замкнутый. И все же во всем его облике чувствовалось что-то величественное, особа королевский кровей не теряла достоинства даже в изгнании.

– Привет. – Лика подошла ближе, быстро взглянула на него и отвела глаза.

– Это ты… – констатировал он. – Как ты меня нашла?

– Мне Валера сказал, что ты живешь на даче, – начала объяснять Лика. – Ну, парень, помнишь, из студии. И я тогда решила узнать адрес через…

Никита слушал ее, нахмурившись, кивал, затем сказал сумрачно:

– Значит, пол-Москвы уже знает про дачу. Херово дело…

– Я… я никому не говорила… – растерялась Лика.

Только сейчас ей пришло в голову, что своими поисками, расспросами она, возможно, навредила Никите. Девушка смешалась, потупилась, принялась машинально сбивать носком сапога примерзший к ступенькам снег.

– Можно, я войду? – спросила наконец.

– Не надо. – Никита помотал головой. – Я же все ясно, кажется, объяснил – не ищи меня, не звони. Так всем будет лучше. Уезжай!

Что ж, чуда не случилось. Да и, в общем, непонятно было, на что она рассчитывала. Что Никита, измаявшись в разлуке с ней, опомнится, поймет, что своими руками отталкивает от себя счастье? Да он наверняка и думать забыл про нее!

И, задохнувшись от сжавшей горло едкой обиды, Лика выговорила с отчаянием:

– Но почему? Что я такого тебе сделала?

Он взглянул на нее и вдруг улыбнулся, тепло, открыто, как раньше, дотронулся рукой до ее лица, заправил выбившуюся из-под шапочки прядь темных волос, сказал мягко:

– Не глупи, ничего ты не сделала. Просто… Так сложилось все, что видеться нам нельзя. И объяснить я тебе, к сожалению, ничего не могу. Нельзя, и все. В жизни иногда так бывает. И маленький совет – постарайся влюбляться в тех, кто любит тебя, а не наоборот. Так будет гораздо легче, поверь.

Что-то горячее обожгло веки, Лика сморгнула и почувствовала, как по щекам бегут, остывая от холодного воздуха, слезы.

– Ну перестань!

Никита аккуратно стер пальцем слезинку с ее щеки, затем отступил на шаг и взялся за ручку двери.

– Не плачь на морозе, простудишься. – Он улыбнулся.

И Лика грубой шерстяной варежкой стерла слезы, кляня себя за то, что так распустилась, расклеилась перед мужчиной, который – теперь это окончательно стало ясно – никогда не любил ее и не думал даже любить. Так, походя, пожалел бедную сиротку, а потом, когда времени на нее не стало, выбросил из своей жизни без малейшего сожаления. Пригрел, как голодную дворнягу, но брать к себе насовсем и не собирался. Она быстро выговорила «Пока!», развернулась и пошла к калитке, спотыкаясь и проваливаясь по щиколотку в колючий снег. Уже с дороги обернулась на мгновение. Никита все еще стоял на крыльце. Он поднял руку, махнул ей, она же, не отвечая, зашагала к станции.

Веки жгло все сильнее и сильнее, жаром заливало щеки и даже лоб. И Лика прижимала руки к лицу, стараясь успокоиться. Ее знобило, голова налилась тяжестью, клонилась на грудь. Бабка, увидев ее на пороге, ахнула, стащила с Ликиной головы шапку и прижала ладонь к горячему лбу. Лика уложена была под три одеяла, напоена чаем с малиной, но озноб не проходил, становился все сильнее. И, проваливаясь в душное забытье, Лика снова и снова шла по снегу к темной фигуре на крыльце, снова и снова скользила и путалась в сугробах. Наутро врач диагностировал у нее левостороннее воспаление легких, и, под причитания продмагши, Лика была отправлена в больницу. Провалялась там долго, несколько недель, а после выписки оказалась под домашним арестом. Дотошная бабуля прикрывала все форточки, искореняя проклятые сквозняки, и за порог Лику не выпускала даже на пять минут. И только уже в апреле, вырвавшись наконец из-под недремлющего ока, Лика смогла узнать что-то о Никите от бывших своих товарищей по студии.

Слухи ходили разные. Кто-то утверждал, что Андреевского посадили – мол, ездили люди к нему на квартиру и видели милицейские печати на дверях, кто-то плел, что Никита спился и подался куда-то на Север. В администрации Большого театра, куда Лика позвонила, отчаявшись что-либо узнать от знакомых, тонкий мужской голос подозрительно спросил ее:

– А вы с какой целью интересуетесь? Имя, фамилию ваши можно узнать?

Как ни удивительно, достоверную информацию снова принесла бабка. Какая-то домработница чьей-то жены, затоваривавшаяся в ее магазине с черного хода, поделилась сплетней. Слыхали, мол, че деется-то. Плясун-то этот, как бишь его, Андреевский, в загранку сбежал, с женой и ребенком. Вон они че творят, эти танцоры-то, ни стыда ни совести!

И Лика как-то сразу поверила, словно и сама чувствовала, что Никиты в СССР уже нет. И никогда уже не будет. Никогда.

…А жизнь продолжалась. Катился к концу десятый класс, сменяли друг друга экзамены. Одноклассники готовились к выпускному вечеру, девчонки обсуждали наряды, мальчишки – проблемы откоса от армии. Лика же, с тех пор как узнала об отъезде Никиты, сникла, погасла. Ничем не интересовалась, ничего не хотела. Просыпалась по утрам, брела в школу, возвращалась, двигаясь, словно по инерции. Бабка каждый день заводила надоевший разговор о ее будущем, долбила, доказывала, умоляла подумать о себе. Лика же лишь вяло недоумевала – какое будущее, о чем вообще речь, если все, что интересовало в жизни, осталось в прошлом… Разрешилось же все почти случайно.

Лика возвращалась откуда-то, шла к метро по Маяковке и встретила Павла Анатольевича, бывшего дедовского ученика, ныне уже полковника, седого, краснолицего, статного. Тот, узнав ее, разулыбался, демонстрируя крепкие, ровные, белые зубы, предложил, как когда-то в детстве, угостить мороженым. Лика вяло пожала плечами.

– Как поживаешь, Ликусь? Я ведь тебя с похорон, наверное, не видел, – покачал головой полковник. – Да, годы, ничего не скажешь… Тебе теперь сколько?

– Семнадцать.

– Школу, значит, заканчиваешь? – покивал он. – А поступаешь куда? Кем быть, решила уже?

– Да нет, как-то не определилась еще, – ответила Лика.

Этот здоровый, ладный мужик почему-то раздражал ее, действовал на нервы. Столько лет в доме не показывался, а теперь пристал как банный лист – расскажи ему, кем быть хочешь да как жизнь строить собираешься.

– А то, может, по семейной традиции, а? – подмигнул Павел Анатольевич.

– Думаете, из меня выйдет военный летчик? – скептически подняла брови Лика.

Тот захохотал.

– Нет, летчик, это ты хватила, конечно. Но вот насчет военных… Я ведь сейчас в военном институте преподаю, здесь, на Маяковке. У нас факультет военной журналистики есть. Ты как, литературой увлекаешься? Читать-писать любишь?

– Вообще, за сочинения всегда пятерки получала, – растерянно протянула Лика.

– Вот видишь! – обрадовался Павел Анатольевич. – Тут и думать нечего, поступай к нам. Я тебе и с экзаменами помогу, не волнуйся, и не заметишь, как поступишь. Чтоб я, да внучку Васильича под крыло не взял, обижаешь…

Военный журналист… Что-то такое сильное, решительное, непреклонное, бесстрашное. Ни пули не страшны ему, ни взрывы. Всегда впереди, «с «Лейкой» и с блокнотом». Стать такой – несгибаемой, железной, храброй. Вымести из души раз и навсегда все эти бредни об искусстве, красоте… о любви. Тебя не любили, не хотели оберегать и защищать, бросали, предавали? Так сделай так, чтобы это больше никому не удалось! Стань независимой и самодостаточной. Чтобы никто и не заподозрил, что ты можешь часами мечтать о том, как откуда ни возьмись появится красивый и сильный папа, что мама перестанет убегать от тебя после двухчасового свидания, что Никита сойдет с крыльца и прижмет твою голову к крепкому плечу, а не прогонит плутать на морозе.

Лика потупилась, машинально разглядывая трещину на асфальте, и спросила бравого краснолицего полковника:

– А когда начинаются вступительные экзамены?

В институт Лика действительно поступила легко. То ли Павел Анатольевич сдержал обещание и замолвил за нее словечко перед приемной комиссией, то ли дедовская фамилия сыграла свою роль, а может, она просто хорошо подготовилась к экзаменам, погрузившись в учебники, чтобы хоть как-то заглушить иссушающую тоску, поселившуюся в груди после отъезда Никиты.

И потянулась студенческая жизнь – лекции, семинары, практические занятия. Компании, вечеринки, попойки. Лика в общих развлечениях участвовала, но ни с кем из ребят особенно не сходилась, близко не дружила, выполняла свою программу по превращению в сильную, самодостаточную личность. Записалась в секцию самбо и исправно посещала занятия, чтобы уметь постоять за себя без расчета на помощь какого-нибудь сильного и заботливого мужчины. Ведь единственный такой мужчина в ее жизни, дед, умер, остальные же – что полумифический отец, нафантазированный образ которого с годами приобрел совсем уж утрированно романтические черты, что прекрасный принц Никита – ясно дали ей понять, что их ее благополучие не заботит. И сына, взрослого, мужественного и решительного сына тоже у нее никогда не будет. Рассчитывать в общем-то не на что, нужно брать жизнь в свои руки.

Так Лика и поступала – училась стоять на своем, самостоятельно решать проблемы, отстаивать свои права. Не боясь, спорила на семинарах с самыми суровыми преподавателями, выполняла сложные задания и решительно отвергала попытки многочисленных однокурсников за ней ухаживать. И в конце концов приобрела среди студентов репутацию «своего парня», лихого и бесстрашного товарища, с которым можно и в поход, и на байдарках, и по душам поговорить.

В сентябре, когда Лика училась уже на втором курсе, студентов отправили в колхоз, «на картошку». Проведя три недели на природе, вдоволь насидевшись у костра, напевшись под гитару, наевшись мутного варева из перловки с тушенкой, Лика вернулась в Москву еще сильнее похудевшая, загорелая, с обветренными губами и охрипшим голосом. На коротко остриженные волосы надвинута защитного цвета кепка, плечи обтянуты толстым шерстяным свитером, на ногах тяжелые альпинистские ботинки – «полуторки». Лика вышла из лифта, сунула ключ в замочную скважину, покорно ожидая причитаний ошарашенной ее брутальным видом бабки, вошла в темную прихожую, замешкалась, пытаясь аккуратно сбросить со спины неподъемный рюкзак. Дверь дальней, бывшей дедовской, комнаты скрипнула, и на пороге появился незнакомый парень лет двадцати пяти. Высокий, широкоплечий, он словно заполнил собой всю узкую прихожую. И Лика мгновенно сориентировалась – вор. Прикинула, что справиться с ним будет трудно – слишком уж здоровый, но если действовать быстро, брать неожиданностью, то можно попробовать.

Парень смерил ее взглядом и спросил:

– Может, помочь? С рюкзаком…

– Да, пожалуйста… – Лика постаралась, чтобы в голосе звучала дружелюбная растерянность.

Незнакомец шагнул к ней, взялся обеими руками за рюкзак, приподнял над ее плечами, буркнул «Ого!» и опустил груз на пол. Не дожидаясь, пока парень выпрямится, Лика резко ударила его коленом в пах. Тот охнул от неожиданности:

– За что?

Но Лика, вспомнив уроки самбо, уже применила прием «бросок через бедро», пытаясь опрокинуть незадачливого грабителя на пол. Однако незнакомец ловко вывернулся, хитрым приемом перехватил ее руки. Лика лишь на мгновение потеряла равновесие, но этого оказалось достаточно, чтобы на пол они рухнули вместе, притом парень оказался сверху, всей тяжестью придавил ее к земле – не пошевелиться. Тяжело дыша, Лика пыталась высвободиться, грабитель же наблюдал за выражением ее лица с нескрываемым веселым любопытством.

Дверь в кухню распахнулась, в прихожую ворвался солнечный луч, и Лика смогла разглядеть, что глаза у парня светло-голубые, цвета чуть выгоревшего июньского неба, волосы оттенка спелой ржи, а на скулах рассыпаны едва заметные бледные мальчишеские веснушки.

– Это что же такое делается? – гаркнула за спиной явившаяся на шум продмагша.

Парень ослабил хватку, и Лика смогла приподнять голову, выглянуть из-за его плеча.

– Ба, ты дома? – удивилась Лика. – А я тут грабителя задержала…

– Кто кого задержал, вопрос спорный, – весело заметил незнакомец.

Он наконец оторвался от Лики, откатился в сторону, и девушке удалось приподняться.

– Ты совсем, я гляжу, очумела, какой это грабитель. – Бабка бросилась почему-то не к любимой внучке, а к парню, и принялась тащить его вверх за рукав футболки, приговаривая: – Вставай, вставай, Андрюша. Не убила тебя эта оглашенная? Это же квартирант мой, – обернулась она к Лике.

– Откуда ж мне было знать? – грубовато, чтобы не выдать смущения, ответила Лика, поднимаясь на ноги. – Ты меня не предупреждала…

– А ты уж сама должна понимать, что я деньги не печатаю, а жрать нам с тобой надо, – сурово парировала бабка. – Пенсия у меня не резиновая, стипендия твоя тоже. А тут добрые люди, спасибо, присоветовали – сдай, мол, третью комнату, что она пустует. И парня хорошего подсказали – сам из Ленинграда, доктор будущий, сюда приехал в ординатуре учиться. Так, Андрюша? – заискивающе обернулась она к отряхивавшему джинсы парню.

– Так, – покивал тот. – Но вы, Нина Федоровна, меня не предупредили, что у вас тут обстановка такая… напряженная. Придется вам теперь плату мне снизить за моральный ущерб.

Голос его звучал серьезно, в глазах же – Лика это видела – плясали озорные искры. И, к ее удивлению, железобетонная продмагша рассыпалась мелким хрипловатым смехом, погрозила квартиранту пальцем – мол, шутишь все, озорник, потом обернулась к Лике:

– Извинись хоть перед человеком, скаженная.

И Лика, хмуро потупившись, обратилась к Андрею:

– Извините, пожалуйста, я не знала, что вы наш квартирант. Я внучка Нины Федоровны, меня Лика зовут.

Она по привычке резким мужским жестом сунула ему узкую маленькую ладонь. И Андрей обхватил ее своей могучей лапищей и деловито потряс с едва заметной добродушной издевкой.

– Очень приятно завести такое полезное знакомство. С вами, Лика, сразу видно, не пропадешь.

– Это верно, – поддержала шутливый тон она. – Если что, обращайтесь за помощью. Я буду рядом! – И скрылась в своей комнате.

Несмотря на легкую потасовку, состоявшуюся при знакомстве, Лика с Андреем быстро подружились. Двадцатитрехлетний их с бабкой постоялец как-то незаметно вошел в ее повседневную жизнь, сделался обязательным неотъемлемым элементом. И вскоре уже казалось, что он жил здесь всегда – испокон веку насвистывал по утрам в ванной «В бананово-лимонном Сингапуре», безбожно фальшивя, по субботам приносил по Нинкиной просьбе сетки с картошкой и луком с рынка, по ночам наглаживал в кухне на столе свой белый врачебный халат. Словно неожиданно вернулся домой долго отсутствовавший старший Ликин брат, или, чем черт не шутит, объявился вдруг тот, о ком столько было передумано, перечувствовано, нафантазировано – папа.

Как бы там ни было, а друг, настоящий друг – не приятель, перехватить рубль до стипендии, – человек, с которым можно было разговаривать обо всем на свете, хохотать, часами упражняться в словесном фехтовании и обращаться за помощью в любой момент, появился у нее впервые. И Лика, уже не первый год воспитывавшая в себе стойкость и выдержку, даже самой себе боялась признаться, как дорого ценит она эту дружбу.

Они вместе выходили из квартиры по утрам, когда морозная темень даже и не думала еще отступать, давая дорогу хмурому короткому дню, шли через пустынный занесенный снегом парк к автобусной остановке, чтобы ехать из отдаленного летного микрорайона в центр, учиться. И Лика каждый раз удивлялась:

– Ты-то зачем выгребаешься в такую рань? Тебе ж сегодня к одиннадцати…

– С Нинкой не хочу пересекаться. Она вздумала меня по утрам овсянкой пичкать, – отшучивался Андрей и, лукаво прищурившись, вопрошал: – А ты думала, я специально тащусь тебя провожать ради твоих прекрасных глаз. Какая самонадеянность, ма шери!

– Неа, я думала, ты боишься один через парк идти, хочешь, чтоб я тебя, в случае чего, от хулиганов отбила, – парировала Лика.

– Не без того, – с комической серьезностью кивал он. – Рука-то у тебя тяжелая, мне ли не знать.

Он дергал ее за рукав куртки, заставляя остановиться, разворачивал к себе и сильнее натягивал на уши вязаную шапочку.

– Смотри, уши продует, возись потом с тобой!

В дни сессии, когда Лика целыми днями просиживала над учебниками, Андрей, возвратившись с учебы, непременно просовывал голову в ее комнату, хмыкал, подходил к столу и насильно вырывал из ее рук книгу.

– Так, что это у нас? Угу, английский. А ну-ка, расскажи мне, – он наугад открывал страницу, вчитывался в заголовок текста. – Расскажи про вооруженные конфликты на Ближнем Востоке за последние 10 лет.

Важно кивая, выслушивал Ликин ответ, захлопывал книжку и сдергивал ее со стула:

– Кончай зубрить, мать, ты все знаешь. Рванули на озеро купаться, пока не стемнело, а то ты от науки уже позеленела совсем.

Иногда он пропадал на несколько дней, не являлся ночевать. И Лика, обнаружив вечером, что в комнате его темно и пусто, чувствовала, как что-то неприятно колет внутри. Когда же Андрей возвращался, она вышучивала его особенно ядовито.

– Кого на этот раз покорили, благородный дон? Дай угадаю. Муж очередной санитарки в командировку уехал?

– Это все грехи молодости, дорогая моя, – томно отмахивался Андрей. – Вот повзрослею, остепенюсь, заведу жену – и прощай, все прелестные санитарки мира.

– Жену? Это кого же? – хохотала Лика.

– Да вот хоть бы и тебя. – Андрей смеялся, но где-то в глубине глаз, на самом дне, брезжило, как казалось Лике, что-то серьезное, что-то, что одновременно пугало и странно волновало ее.

– Меня? – закатывала глаза она. – Это еще зачем? Думаешь, я, как верная супруга, буду тебе каждый день халат гладить?

– Ну нет, – фыркал Андрей, – доверить мой халат твоим кривым ручонкам – никогда!

Спокойное дружелюбие и непрошибаемый оптимизм Андрея покорили даже подозрительную, как разведчик во вражеском стане, Нину Федоровну. Продмагша обрушила на постояльца лавину своей хлопотливой заботы – пичкала его полезными продуктами, советовала теплее одеваться, следила, чтобы тот не проспал на учебу. И, стоило ей остаться наедине с внучкой, принималась зудеть:

– Что ж ты, растяпа, ушами хлопаешь? Такой парень, а? Плечи богатырские какие, а глазищи-то синие! И ведь воспитанный какой, вежливый, внимательный. Другая б на твоем месте уж не упустила случая, а ты на него и не глядишь…

– Я гляжу, бабуль, – отшучивалась Лика. – Я во все глаза гляжу. Особенно когда он твои пельмени уплетает. Куда нам с тобой такой прожорливый?

– Глядит она, – с досадой отмахивалась Нинка. – Мимо ты глядишь, вот что!

Нина Федоровна и не подозревала, насколько права она была. Откуда ей было знать, что, несмотря на три промелькнувших года, Лика до сих пор в ужасе подскакивала ночью на постели, стоило ей увидеть во сне занесенный снегом двор и темную фигуру на крыльце приземистого, покосившегося домика. Слишком сильно обожглась она тогда, слишком свежо еще было воспоминание о Никите, да что там, она до сих пор его любила и цеплялась за эту любовь, будто каждый раз самой себе доказывая, что она – изгой и никому никогда не будет нужна. Особенно молодому, талантливому, здоровому парню. Разумеется, в сторону Андрея она не смотрела и не могла помыслить в отношении его ничего личностно-романтического. Круг замкнулся. Лика выбрала одиночество.

На третьем курсе, зимой, Лика свалилась с ангиной. Лежала дома, маясь от температуры, пыталась читать толстый учебник по экономике развивающихся стран. Но буквы не желали слушаться, расползались со страниц, как диковинные многоногие насекомые.

Нинки не было дома – позвонила какая-то бывшая продмаговская подружка, сообщила, что в универмаге «выбросили» польские сапоги, и бабка, кряхтя и охая, собралась в дальний путь, на охоту за модной обувью.

Лика пила оставленный ей на тумбочке у кровати клюквенный морс, изредка проваливаясь в жаркое забытье.

В прихожей стукнула дверь, полетели на пол ботинки. «Андрей пришел с занятий», – поняла девушка, прислушиваясь к знакомым звукам. А вот и он, собственной персоной, заглянул в комнату, покачал головой, присел на краешек Ликиной кровати.

– Совсем расклеилась? – спросил с сочувствием.

– Ничего, мой генерал, я не сдамся! – едва слышно прошелестела Лика запекшимися губами.

Андрей положил ей на лоб широкую ладонь. Прохладная, с мороза, она так приятно студила пылающую голову. И пахло от нее так знакомо – свежестью, чистой водой и мылом – так всегда пахли руки докторов в детстве. Лика невольно чуть подняла голову, плотнее прижалась к его ладони.

– Тридцать восемь и пять, – почему-то очень тихо произнес Андрей.

И вдруг, сильнее наклонившись, коснулся ее лба губами. Легкое прикосновение словно оставило ожог на и без того пылающей голове. Дыхание сбилось, и Лика на мгновение замерла, оцепенела. Губы Андрея скользнули ниже, к виску, щеке, сильные руки сжали ее плечи, пальцы коснулись шеи. Ошеломленная, выбитая из колеи, Лика лишь прерывисто дышала, не отталкивая его, но и не отвечая на поцелуи.

До сих пор ее лица, губ касался только Никита. Она хорошо помнила охватывавший ее тогда, сжимавший горло восторг, пьянящую волну, опрокидывавшую, сбивавшую с ног. И вместе с тем всколыхнулась память о боли, почти физической, невыносимой, вспарывавшей внутренности, выдергивавшей наружу душу. И все ее тело напряглось, скованное паническим ужасом, страхом перед раз уже испытанной болью. И в голове застучало: беги, спасайся, делай все, что угодно, только бы не переживать этот кошмар снова.