Впервые я попала в поселок Заокский Тульской области летом 1989 года. Мы поехали туда большой компанией из Тарусы, где каждое лето с сыном жили на даче. Я помню этот ясный летний день с ярко-зеленой, вымытой дождем листвой и подсыхающими лужами. Мы шли по обычной деревенской дороге – и вдруг – о, чудо! – асфальт. Новенький, чистый, как в городе. Потом из-за поворота показался крест, возвышающийся над красной башенкой. Затем открылась вся сказочная картинка полностью. Красное, необычное для нашего пейзажа и необыкновенно красивое здание – с колоннами, с полукруглыми большими окнами. Вокруг здания – высокая ограда, а за ней все утопает в розах – красных, желтых, белых. Сотни, тысячи роз! Помню ощущение одновременно восторга и страха – позволено ли нам войти в такую красоту? Мы стояли и смотрели, а из открытых дверей храма звучал хор…

В то лето я много читала Марину Цветаеву, и почему-то запомнилась ее фраза: «На том берегу Оки жила секта хлыстов»… Каким-то причудливым образом в моем внутреннем видении соединились «адвентисты» и «хлысты». Кажется, кто-то, рассказывая про Заокский, сказал: «На том берегу Оки адвентисты построили храм». Я тогда твердо решила – посмотреть на храм поеду, а на службу к хлыстам-адвентистам не пойду… Но кто-то из храма, очень внимательный, заметил нашу группу, неуверенно топтавшуюся перед входом, и нас пригласили войти. Вошли – и не поняли, куда попали. Храм ли это? Или концертный зал? Была суббота. За кафедрой молодой человек. Говорит вроде бы на русском языке, но не понимаю ничего. Отдельные слова узнаю, а фразы, из них составленные, не понимаю. С таким чувством я впервые слушала Михаила Кулакова, молодого ректора только что открывшейся семинарии христиан-адвентистов седьмого дня.

В следующую субботу желающих ехать в поселок Заокский было уже значительно меньше, а потом я осталась совсем одна. Я ехала на службу, хотя для того, чтобы успеть к началу, надо было встать в 5 часов утра и добираться сначала на автобусе, а потом на электричке. Но я ехала в храм, потому что стала немного понимать, о чем говорят с кафедры. Почти иностранные слова начали для меня звучать на понятном русском. И это поражало, волновало, сражало наповал… Помню, постоянно жила во мне тогда мысль: они же все нормальные люди – современные, образованные, интеллигентные, умные. И они верят в Бога абсолютно искренне. Может быть, кто-то, управляющий нашей жизнью, все-таки есть на самом деле? Если они – такой замечательный Миша, такой красивый и умный Михаил Петрович Кулаков, такой серьезный и мудрый Ростислав Николаевич Волкославский – по-настоящему в это верят, может быть, все это правда? Может быть, это не игра взрослых людей, а реальность, которую нужно постараться впустить в себя?..

Ничего нет в жизни случайного. И моя встреча с семейством Кулаковых была запрограммирована где-то наверху, где вершатся наши дела и судьбы. И, конечно, не случайно я провела много часов с микрофоном в руках в беседах с Михаилом Петровичем: сначала записывала интервью для христианской радиостанции «Голос Надежды», потом для независимой христианской радиостанции «Радио-Диалог», которую «подарил» мне Петя. В 1998 году одно из этих интервью было напечатано в «Русской мысли». В названии статьи я использовала слова Михаила Петровича: «Мы только стоим на берегу». Он имел в виду, что в познании Бога и Библии мы в самом начале пути, на берегу огромного океана. Много позже я узнала, что это цитата из Василия Великого… А в середине 2000-х годов, осознавая ценность и уникальность взглядов Михаила Петровича, я уже понимала, что надо издавать книгу с его беседами о вере, свободе духовного выбора и понимании религиозного пути России. Только я не думала, что эта книга станет посмертной. Но, как многое в своей жизни, я откладывала ее на потом, потому что всегда было что-то более срочное и неотложное. Сейчас, когда отсчитываются его последние дни на этой земле, ничего более неотложного уже нет.

Беседа первая

Поселок Заокский, июль 2007 года

Михаил Петрович, расскажите о своей семье. Какие у вас корни? Наверное, дворянское происхождение?

Нет, я из очень простой семьи. Отец моей матери Марии Михайловны Демидовой был моряком, механиком на корабле. А по линии отца были крестьяне, донское казачество. Когда-то с Украины, вероятно, были переселены. Прадед Степан Викторович Кулаков был зажиточным крестьянином, имел большой дом и владел почтовой станцией. Он был депутатом Первой Государственной Думы от Войска Донского Ростовской области. У меня есть книжечка, где среди фотографий всех депутатов Первой Государственной Думы есть и его фотография.

Михаил Петрович, если ваш дед был депутатом Государственной Думы, значит, это был человек, интеллектуальное развитие которого было явно выше среднего. Он получил хорошее образование?

Нет, образование у него было только начальное. Ведь в Первую Государственную Думу входили разные сословия. Там были представлены все слои общества. О нем сказано, что он крестьянин-хлебопашец.

И он стал первым адвентистом в вашей семье?

Первым адвентистом по линии отца. По линии матери дед Михаил Осипович Демидов тоже был адвентист. Он происходил из семьи евангельских христиан, или баптистов, но когда встретил миссионеров, проповедующих адвентистскую весть, он принял ее. Так что моя мать родилась уже в семье адвентистского проповедника, который создавал адвентистские общины в Ростове, на юге России.

Интересно, как в патриархальной православной стране люди приходили к протестантизму…

Я много об этом думал. Скорее всего, причина в том, что мой дед по линии отца Петр Степанович Кулаков был разочарован в православии.

Когда люди из православия уходят в протестантские церкви, это считается искушением. Считается, что человек ищет, где легче, ищет какой-то выгоды, как духовной, так и материальной…

Дед был глубоко религиозный и преданный православной церкви человек. Он потерял жену свою, когда младшему сыну было полгода. Трагически потерял. Очень! Она фактически покончила с собой. И он страдал от этого всю жизнь. Он больше не женился, сам воспитал четверых детей. И дал им очень неплохое образование. Его старшая дочь Анна Степановна стала учительницей, жила в Москве. Отец мой закончил какой-то коммерческий институт.

Будучи православным человеком, дед много читал Библию. Моя мать говорила, что часто видела деда стоящим на коленях: так он читал Библию. Однажды он пешком пошел из Ростовской губернии в Киево-Печерскую Лавру как паломник, чтобы поклониться святым мощам. Там и произошло его разочарование, когда он увидел, как вели себя некоторые монахи, как вымогали у паломников деньги. Он вышел оттуда потрясенный, его это сильно смутило… Видимо, сыграло свою роль еще и то обстоятельство, что в той деревне, где он жил, был сильно пьющий священник.

Однажды, уже в Санкт-Петербурге, идя на заседание Государственной Думы, мой дед увидел объявление о лекциях по книге пророка Даниила. Он пошел на эти лекции и очень увлекся. Читал их человек, не имевший прямого отношения к адвентизму, он был только переводчиком – переводил адвентистскую литературу с немецкого на русский. Вернувшись домой в Ростовскую губернию, Степан Петрович Кулаков начал переписываться с адвентистским издательством в Гамбурге, получил оттуда религиозную литературу на русском языке, организовал группы по изучению Библии, потом пригласил миссионера, который работал в России. Это было в 1906 году. Миссионером был немец по фамилии Кох, говоривший с сильным немецким акцентом. Например, когда призывал мужей любить своих жен, цитируя Священное Писание, он говорил: «Братья, лупите своих жен…». Все и плакали, и смеялись, потому что этот миссионер был очень искренен в своей вере. Вот так вся семья моего деда приняла адвентизм.

Из воспоминаний Петра Степановича Кулакова о своем отце

Произошло это в 1900 году, мне тогда было 4 года. Как-то в воскресенье встревоженная бабушка сказала: «Петя, позови скорее папу, скажи, что мама умирает». Я понесся через двор в другую хату, предназначенную для ямщиков и проезжающих с других почтовых станций. Прибежав в дом, я закричал: «Папа, идите скорей, мама умирает». Отец быстро пошел к матери, а я побежал за ним. Запомнилось мне только одно: мой братик, которому было тогда 6 месяцев, лежал на кровати рядом с умирающей матерью и обиженно кричал, напоминая о себе. В домашнем смятении никто не обращал на него внимания.

Была глубокая осень, выпал первый снег, соседский мальчик посадил меня в сани и катал по улице. Соседские дети были ко мне внимательны. Соседи, родственники и все, кто узнал про смерть матери и оставшихся четырех сиротах, приходили выразить свое соболезнование вдовцу, моему папе. Маленький Яша переходил с рук на руки бабушек и тетушек, сострадательных и добрых женщин, но унять его никто не мог. Мы, старшие дети, не плакали, потому что не понимали происходящего. Я, помнится, взял папу за руку, подвел его к лопате, которая стояла в углу двора, и сказал: «Возьми лопату, пойдем откапывать маму. Зачем ты ее туда закопал, в яму положил?».

Отец мой, когда овдовел, был православным и посещал церковь в селе Тарасовка Ростовской губернии. Он точно исполнял все обряды, соблюдал посты. С глубоким уважением он относился к служителям церкви, с благоговением ко всему, что слышал на богослужении, – молитвам, духовным песнопениям, особенно к чтению Евангелия. Это укрепляло его духовно и помогало сохранить нравственную чистоту.

Скоро о нем пошла молва как об особом человеке, глубоко нравственном и благочестивом, читающем священные книги, а главное Библию. В 1906 году были назначены выборы в Первую Государственную Думу, и мой отец Степан Викторович Кулаков был избран ее членом. Первая Дума просуществовала с 27 апреля по 9 июля 1906 года, потом ее разогнали, и отец вернулся из Петербурга. С той поры у него изменились религиозные представления.

Библия была для отца настольной книгой. Но некоторые пророчества древних пророков он не мог истолковать, особенно пророчества о семидесяти седьминах, что записаны в девятой главе Книги пророка Даниила. Истолковать их не мог даже священник, к которому он неоднократно обращался. Но ищущий находит, и стучащему отворят.

Из рассказов отца мне запомнился один. После очередного заседания Государственной Думы один депутат пригласил отца на лекцию о пришествии Иисуса Христа, которую читал некий полковник Вайдбельген. Зал был полон, в его глубине были развешаны карты с изображением истукана из второй главы книги пророка Даниила, а также четырех зверей. Лектор подходил к картам и объяснял, что символизирует каждая часть тела истукана. Через некоторое время он предложил сделать небольшой перерыв, вынул из кармана портсигар и закурил. Мой отец, который никогда не курил, был страшно удивлен.

Как это может быть: после такого чудесного толкования божественных книг, после таких мудрых изречений лектор здесь же начал курить? Он осмелился подойти к нему: «Скажите, что за лекции вы читаете? От имени какой организации? Я сам читаю книги пророка Даниила и Откровение, но, признаюсь, не понимаю их». Лектор ответил: «Я – переводчик, перевожу с немецкого языка на русский. Организация адвентистов седьмого дня заказала мне перевод книг. Я заинтересовался их толкованием Священного Писания, его глубиной и правильностью. И взял на себя миссию рассказать об этом людям. Я не стал адвентистом, но симпатизирую их учению. Потому и делюсь им со всеми желающими». Тогда отец спросил: «А где же найти людей, которые представляют эту организацию?». И узнал, что в России их мало, но они есть в Германии – в Кенигсберге, Берлине и других городах. На этом знакомство моего отца с лектором Вайдбельгеном закончилось. Знаю только, что потом он выпустил брошюру, в которой назначал пришествие Христа на 1932–1933 годы. Но это было уже не адвентистское учение, а его личное…

Вернувшись домой, отец списался с адвентистскими организациями в Латвии и Германии и попросил прислать ему литературу. Вскоре он ее получил, и ему дали адрес одного адвентиста-немца по фамилии Киль. Киль со своей семьей жил в немецкой колонии в шести километрах от Тарасовки. Он занимался земледелием, праздновал субботу, был очень кротким, скромным человеком. Я помню, когда он приезжал к нам в Тарасовку в 1907–1908 годах, они вместе с отцом читали Священное Писание, проводя за этим занятием дни и ночи напролет.

Киль оставил папе книгу «Руководство к Библии», которой мы и сейчас пользуемся.

Однажды отец ехал в поезде и разговорился с одним человеком. Он продавал духовную литературу и был хорошо знаком с ее содержанием. Человек сообщил, что может истолковать пророчества Даниила, и начал объяснять некоторые притчи, учение Иисуса Христа и значение Закона. Когда поезд подъезжал к Тарасовке, отец пригласил этого человека к нам домой. Это был первый проповедник, который приехал в Тарасовку. Звали его Михаил Осипович Демидов. В 1909–1911 годах Демидов жил в Таганроге, распространял адвентистскую литературу и был проповедником, или благовестником. Позже он стал членом Всесоюзного совета адвентистов седьмого дня.

Так началось знакомство моего отца с адвентистами, утвержденными в вере, знающими порядок служения и церковные обряды. Знакомство с адвентистами и их учением продолжилось через литературу, которую он выписывал. Помню, я сам в детстве читал прекрасные рассказы из «Благой вести». Больше всего меня интересовали духовные рассказы, которые были мне понятнее, чем отвлеченные богословские рассуждения. Детям духовные истины нужно преподносить в рассказах, в притчах. Тогда они легче усваиваются, понимаются яснее. Поэтому и я в детстве всегда искал на последних страницах журналов какой-нибудь рассказ.

Этого не должно было случиться – мы не должны были встретиться с Михаилом Петровичем Кулаковым. Слишком разными были пути, которыми мы ходили по этой земле. Очень странно иногда переплетаются человеческие судьбы. Мой пра-пра-прадед был православным священником, протоиереем. Священником был и один из его сыновей, и до революции вся семья соблюдала очень строгие православные устои. Но поколения, которые жили в советское время, как ни странно, были абсолютно равнодушны к церкви, и я воспитывалась уже в совершенно атеистической среде. Были почти потеряны даже такие традиции, как крашеные яйца и куличи на Пасху. Не сохранилось у меня и семейных икон, которые, конечно, когда-то были в семье. Единственное, что осталось – Евангелие издания 1912 года. Прерванная традиция веры… Не такой уж редкий случай для семей, переживших эпоху безбожия.

Всем известно, в каком страхе жила интеллигенция после 1917 года. Моя прабабушка Любовь Александровна Казанская после пережитых семьей гонений предпочитала не говорить на некоторые темы. Наверное, именно поэтому в ее историях, как я сейчас понимаю, было много «белых пятен». О том, что в нашем роду были священнослужители, она сказала мне неохотно и как-то между прочим. И просила не говорить об этом моим подружкам. А я и не думала об этом рассказывать, потому что тогда мне было даже немного стыдно, что моим предком был православный священник… И никогда более эта тема в семье не обсуждалась. Даже о том, что мужем одной из моих прабабушек был сын известного протодиакона Николая Розова, служившего в храме Христа Спасителя, я узнала совсем недавно от посторонних людей. Не знаю я, когда и как отобрали наше имение Рыково в Ярославской губернии, знаю только, что до 1940 года в этом доме был сельсовет. До сих пор не знаю, что произошло и с некоторыми членами семьи.

Мама рассказывала, что прабабушка постоянно уничтожала семейные документы. А мама все-таки кое-что сберегла. Например, спрятала и таким образом сохранила векселя 1917 года на 10 тысяч рублей золотом, выданные на имя моего прадеда Валентина Сатировича Казанского художником Лобановым. Судя по ним, мой прадед ссудил эту сумму своему другу (если я не ошибаюсь, отцу знаменитого коллекционера Лобанова-Ростовского), чтобы тот мог покинуть революционную Россию и уехать в Париж. А сам прадед стал жертвой первой же волны политических репрессий. Когда я спрашивала свою прабабушку, почему они после революции не уехали за границу, как многие их друзья и знакомые, она всегда отвечала: «Мы русские люди, мы хотели служить родине». Не уехали они и позже, когда многие мыслящие люди уже понимали, в какую бездну скатывается Россия…

Но в то время, когда из одних семей уходила вера, другие эту веру обретали. И для них это страшное время стало началом пути к духовным вершинам…

Из воспоминаний Петра Степановича Кулакова о крещении, состоявшемся в Ростовской области в 1921 году

Это было очень торжественное крещение: все пошли на реку – шествие народа исполнить волю Божью. Река красивая, берега отлогие, все в крестильных одеждах, а проповедник Свиридов в белом халате. Сначала была совершена молитва на берегу, затем крещаемые по одному входили в воду и совершали крещение во имя Отца и Сына и Святого Духа. Пели при этом красивые псалмы, и всем было радостно. А крестьяне этого села пришли на берег с кольями и палками: «Всех перебьем!». Мужики здоровые, сильные, отчаянные, но когда они увидели сам акт крещения, ликование и радость верующих, то опустили палки и ушли, и насилия не было. С торжественным пением все крещеные возвратились в собрание, здесь были даны принятие и рукообщение. Приняли их, и вечером было богослужение благодарственное, что Господь Бог благословил жатвой новых душ, и Дух Святой совершил свою работу преобразования и приобщения к церкви Божией.

В Ростовской области мне в одном из домов адвентистов показали фотографию крещаемых 1921 года. Крещение это было в селе Гирине, 25 человек крестили. Правда, фотография очень бледная, выцветшая, но все же можно различить лица людей, принимавших участие в крещении. Так было положено начало адвентистской церкви. В других местах тоже образовывались подобные группы. В эти годы крещения проходили по всей стране. Это было самое благоприятное для адвентистов время. В Москве издавался журнал «Голос истины», в Киеве – журнал «Благовестие». Удалось даже издать Библию. В 1926 году Библия была издана в Киеве и Ленинграде.

Беседа вторая

Поселок Заокский, июль 2007 года

Многие в вашей семье пострадали за веру в советское время?

Мой отец Петр Степанович Кулаков был в Ленинграде проповедником, я там и родился в 1927 году, но начались гонения, и нам пришлось переехать в Тулу. В 1935 году отца арестовали. У меня до сих пор перед глазами этот арест: ночь, нас поднимают родители, в комнате шум… Ворвались сотрудники НКВД и начали обыск, а мы, дети, сжавшись, сидим в углу и наблюдаем за тем, что происходит. Вообще-то у моих родителей четверо детей, но тогда, в 1935 году, нас было только трое братьев. Помню, все в комнате перевернули, искали литературу, письма, Библию забрали. Потом потребовали, чтобы отец пошел с ними. Он попросил разрешения помолиться. Они не успели ничего сказать, как отец с матерью преклонили колени и мы, дети, возле них. Отец нас всех обнял и молился, чтобы Бог сохранил семью.

Потом мы с матерью ходили к тюрьме, где его содержали. Тогда на окнах не было того, что сейчас называют «намордники», то есть щитов деревянных, которые закрывают окно, чтобы заключенные не могли ничего видеть, кроме узкой полоски неба. Это все изобретения последующих лет. Так что мы, приходя, могли видеть отца. Он всегда чувствовал, что мы подходим. И я отчетливо помню, как будто это было вчера, отца в тюремном окне за решеткой. Он держится за нее одной рукой, а другой рукой нас как бы обнимает, шлет воздушные поцелуи. Тюрьма была обнесена рвом, и мы не могли подойти ближе, общались на расстоянии.

Само по себе следование вере наперекор гонениям – это уже подвиг?

На жизнь своего отца я смотрю как на подвиг. Я мало встречал людей, кто так же, как он, дорожил бы возможностью поговорить с каждым человеком об Иисусе Христе. Евангелие от Иоанна он любил так, что знал его наизусть – от первого стиха до последнего. Все 22 главы знал на память! Он был очень интересным собеседником, легко сходился с людьми и жил только тем, чтобы помочь людям узнать о Господе. После первого ареста его отправили в ссылку на три года. Вернулся он в 1939 году, а в годы войны создал общины в Иванове, Коврове и Нижнем Новгороде (тогда он назывался Горький). В 1945 году отца опять арестовали, он был под следствием полгода.

Из статьи М.П.Кулакова «Церковь и меч государства»

Журнал «Либерти», 1994 год

В то время, когда мой отец находился под следствием во внутренней тюрьме Ивановского областного управления МГБ, меня неоднократно вызывали туда на допросы. Обычно назначали вечерние часы. Расспрашивали о посетителях наших богослужений. Я отмалчивался, как мог, уклонялся от ответов. Допросы почти всегда затягивались до утра. То же повторялось и следующим вечером. Я не мог понять, что собственно они от меня хотят. Наконец однажды на ночном допросе следователь спросил: «Хочешь увидеть своего отца? Мы дадим тебе возможность если не увидеть, то хотя бы услышать его». И полковник Викторов, заместитель начальника областного управления МГБ, устроил для меня такое представление: в кабинет привели из внутренней тюрьмы отца, а меня завели в приемную и посадили за открытой дверью так, чтобы мы не могли видеть друг друга.

– Ну как, Петр Степанович, вы себя чувствуете здесь? – спросил его полковник.

– Как заключенный я имею здесь определенные неудобства, но и в этом месте я не оставлен Богом, потому не ропщу, – донесся до меня из-за двери голос отца.

– Все-таки тюрьма есть тюрьма, не так ли? – продолжал полковник. Разговор тянулся долго. Отец попросил у полковника Библию, тот отказал ему. Затем эту тяжелую для меня сцену прекратили. Отца увели, я не смог ни увидеть его, ни тем более поговорить с ним. Полковник продолжил разговор со мной:

– Ну, что? Ты ведь теперь понимаешь, что не мед твоему отцу здесь?

Вообразив, что я подавлен, он сказал мне прямо:

– Если бы твой отец пришел к нам через парадную дверь, то так бы и вышел отсюда, а так как он не захотел сделать этого, то его привезли сюда на «черном вороне».

Слушая полковника МГБ, я думал об отце, о матери. Я знал, что она не спит, пока я на допросе. Возвращаясь под утро домой, я каждый раз видел в окно, что она стоит на коленях и молится. Возможно, поэтому без раздумий и колебаний я сказал полковнику:

– Вы можете оставить меня здесь. Я никогда не смогу сделать то, чего не позволяет мне моя совесть.

В тот раз меня отпустили. Но это был последний допрос, на который я пришел сам. Через год меня уже под конвоем водили на допросы из внутренней тюрьмы МГБ.

Беседа вторая (продолжение)

Поселок Заокский, июль 2007 года

Послевоенный судебный процесс над вашим отцом чем-то отличался от довоенного?

Суд 1946 года был закрытый, мы узнали о нем через друзей, которых вызвали в качестве свидетелей. Когда мы подходили к суду с матерью и младшими братьями, то увидели, как отец вышел из «черного ворона». В здание мы могли зайти, а в зал судебных заседаний никого не пускали, кроме свидетелей. Двери в зал закрыли, но одна из дверей, через которую входили судьи, почему-то плотно не закрывалась. И через маленькую щелку я смотрел в зал: видел отца, слышал весь процесс, ясно видел судью и прокурора, который грубо требовал ответов. Отец вставал всякий раз, когда вопрос был обращен к нему, и пытался рассказать о Евангелии.

Шел 1946 год, под давлением общественности в судах уже участвовали присяжные заседатели, и государство предоставляло обвиняемым адвоката. Адвокатом отца была женщина по фамилии Куликова, я это запомнил может быть потому, что ее фамилия была похожа на нашу. Очень симпатичная женщина, которая защищала отца совершенно искренне. Она мне рассказала потом, что попросила его наедине: «Петр Степанович, вам будут запрещать говорить о религии, но, кроме судьи, там сидят присяжные заседатели и я. И мы хотим хоть что-нибудь об этом услышать. Поэтому, пожалуйста, как бы вам там ни запрещали, расскажите об этом нам». Вот такая удивительная была просьба, и когда я наблюдал за процессом, я знал об этом. Отец говорил убедительно, очень веско. Это было свидетельство человека, убежденного в том, что люди должны знать истину, потому что Бог хочет, чтобы все люди были спасены. Судья грубо его перебивал: «Я требую, отвечайте на мой вопрос! Прекратите здесь свою пропаганду религии! Я слушать вас не хочу!». Но отец продолжал спокойно говорить. И тогда судья, я видел, закрыл уши руками, чтобы не слышать, что говорит отец. В моем сознании это так ярко запечатлелось… Я подумал: эти люди заткнули уши, чтобы не слышать правду, и ввергли и себя, и общество во многие беды и страдания. Потому что не хотели слышать о Боге!

Беседа вторая (продолжение)

Поселок Заокский, 2007 год

Какой приговор вынес суд вашему отцу?

Суд не мог вынести приговор, потому что ничего антисоветского они не нашли. Так что по статье 58, частям 10 и 11 (групповая антисоветская пропаганда), которая ему вменялась, его посадить не получилось. Но какое-то решение надо было вынести. И под давлением МГБ ему дали 10 лет лагерей особого режима. Я тогда подумал, что он из лагерей не вернется, хотя ему было всего 50 лет… Отец не был старым, но он носил бороду, что делало его старше, и мне казалось, что это конец, что я его больше не увижу. А столько хотелось сказать ему! Поблагодарить его за все, что он сделал для нас, чтобы привести нас к Богу, сказать, что мы ценим это, что мы любим его! Мне хотелось его как-то утешить, ободрить.

Когда приговор был объявлен, отца вывели и повели вниз, в подвальное помещение. Вероятно, чтобы оформить документы и передать их конвоирам, которые должны были сопроводить его в тюрьму. А туда мы точно никак не сможем проникнуть, так как это внутренняя тюрьма МГБ. И я чувствовал, что не должен упустить момент. Пока он здесь, в этом здании, я должен его увидеть! Я добивался встречи с отцом, обращаясь и к сотрудникам прокуратуры, и к начальнику конвоя, но мне все отказывали. Я вышел из здания и попросил Господа дать мне возможность хоть пять минут поговорить с отцом и во время молитвы почувствовал уверенность, что получу эту возможность. Я пошел вниз по лестнице и спустился в подвальное помещение. Темный, длинный коридор, и в конце коридора – солдат у двери. Я подошел к нему и сказал: «Слушай, на пять минут пусти меня к отцу». Он огляделся, открыл дверь… и я оказался в объятиях отца. Отец меня пытался ободрить и утешить. Он мне сказал: «Михаил, по всему видно, что тебя арестуют. Я по ходу следствия вижу, что на тебя собран материал. Но ты будь к этому готов, не переживай и не бойся. Господь Иисус Христос как со мною был, так он будет и с тобою. Это путь христианина. Наш Спаситель прошел этим путем, и все желающие жить с ним будут гонимы. И у нас другого пути нет. Поэтому иди спокойно, смело». Вот это подвиг веры… Он провел рукой по моим черным тогда волосам и сказал: «Тебе постригут волосы, но они вырастут, не переживай об этом».

Отец назвал мне тогда две фамилии: Потехина и Буланов, и сказал, чтобы я их в дом не пускал. Он из хода следствия понял, что они на него донесли. Но у меня был иной взгляд на эти вещи. В Горьком была замечательная группа и очень милая женщина, которая была фактически руководителем этой группы, Анна Ивановна Бухалина. Она мне казалась тогда очень старой, хотя ей было не больше 50 лет. Она имела физический недостаток, была с горбом. Может быть, это содействовало ее духовному развитию, но она не ожесточилась, не озлобилась, а исполнилась любви к людям. И люди это чувствовали. Мне говорили об этом в ее общине: как только Анна Ивановна зайдет в церковь, как будто солнышко озаряет всех. Она мне говорила так: «Я и Сталина люблю, молюсь о нем, чтобы Бог его простил и помиловал. Я вижу людей, которые на нас доносят. И мне хочется каждому из них ноги омыть, потому что это несчастные люди. Они запуганы, сломлены, жалко мне их. Господь Иисус Христос наш Спаситель и Иуду любил, ноги ему омывал». Вот эти ее слова были очень близки мне. Поэтому я сказал отцу: «Папа, Иисус Христос не гнал от себя Иуду».

Отцу было очень жаль меня, и в то же время он меня готовил к испытаниям. Я смотрю на его жизнь как на подвиг веры… Слава Богу, он вернулся из лагеря, он выжил. Господь был милостив к нему. Он еще много лет после этого жил. Когда отца арестовали, мы жили в Иваново, пока он был в заключении, мама жила в Латвии. А когда он освободился в 1956 году, они переехали сначала в Ставрополь, а потом в Баку. И отец там нес пасторское служение до тех пор, пока еще мог выходить на кафедру. В 1977 году отец переехал вместе с матерью к нам в Тулу и жил рядом с нами.

Беседа третья

Поселок Заокский, июль 2007 года

Жизнь вашего брата Стефана – это тоже подвиг во имя веры?

Когда после первого ареста в 1935 году отца сослали в Красноярский край, мы поехали туда за ним: мать взяла двух младших детей, а для старшего Стефана там не было школы. Поэтому его отправили в Таганрог к бабушке Евдокии Константиновне. Стефан родился в 1921 году и был на 6 лет старше меня. Когда в 1939 году мы из ссылки вернулись, он присоединился к семье. Поначалу мы жили в Самаре (тогда она называлась Куйбышев). Но потом начались переезды – отец искал пристанище и работу. Будучи служителем церкви, он вынужден был заниматься фотографией, чтобы иметь возможность посещать членов общины. Мы переезжали то в Майкоп, то на Северный Кавказ, то еще куда-то и, наконец, буквально за две недели до начала Великой Отечественной войны оказались в городе Иваново. А Стефан перед самой войной был призван в армию. Примерно полгода он был на курсах, где приобрел профессию сапера и получил звание младшего лейтенанта.

Отец не препятствовал его службе в армии?

Нет, никоим образом не препятствовал. Отец понимал, что его служба в армии – тот долг, от которого уйти совершенно невозможно. Он, конечно, хотел, чтобы его сын вел себя в армии как адвентист и христианин, но своих идей ему не навязывал. И Стефан пошел в армию и служил, как все. На фронте он все время находился на передовой, под обстрелом и бомбежками. Он служил в саперных войсках, и при наступлении они должны были подготовить переправы, навести мосты, чтобы наши войска шли вперед, а при отступлении они уходили последними, минировали поля, взрывали мосты. За все годы войны Стефан не получил ни одного ранения, ни одной царапины. Поэтому у него созрело твердое убеждение, что его хранит Бог. Он командовал взводом и, когда начиналась бомбежка, кричал им: «Все ко мне!». И весь взвод бежал к нему, зная, что около него все будут в безопасности.

Стефан не был с нами в ссылке в Красноярском крае, рос у родственников, религиозных воззрений у которых уже фактически не осталось – дедушка умер, а у бабушки жизнь пошла по-другому. И он не получил той духовной подготовки, которую получили мы, живя с родителями. Но в армии он вспомнил о том, что слышал в семье, и начал думать: если Бог меня защищает, значит, Он есть. И так он дошел до Берлина, был награжден орденами и медалями. В Берлине он нашел адвентистов, ходил к ним на богослужения. Потом заявил своему командованию, что он верующий человек и просит предоставить ему выходной в субботу. Командование этого не одобрило, и так закончилась его служба в армии.

В 1946 году Стефан вернулся домой, а отец был в это время опять в заключении. Он посетил отца в лагере. Тогда еще можно было поехать в лагерь и получить свидание с заключенным. А в 1948 году, когда мы со Стефаном сами оказались в лагерях, никаких свиданий уже не давали. Мы были лишены даже права переписки с родными. Разрешалось только два письма в год, которые просматривал цензор.

Вернувшийся после войны Стефан был полон веры и горячего желания свидетельствовать о Боге. На фронте он совершенно потерял чувство страха, поэтому в беседах даже с незнакомыми людьми был очень смел. Стефан стал работать фотографом, а дома в небольшом помещении мы с ним проводили богослужения. И как-то к нам пришла женщина по фамилии Потехина, о которой отец предупредил меня, и сказала: мол, вы так горячо верите в Бога, а у меня сын – ярый безбожник. Молюсь о нем, а он все отвергает, поэтому было бы хорошо, если бы вы с ним побеседовали. Она так убедительно просила, что Стефан согласился. Когда она ушла, я ему сказал, что отец предупреждал меня об этой женщине, но брат не придал этому значения. Когда мы оказались в квартире Марии Ивановны Потехиной, я увидел, что она очень волнуется. Сын, действительно, был ярым безбожником. Он смеялся над верой в Бога, тогда это было модно, сыпал ругательствами. Стефан стал с ним разговаривать, завязался спор, а я сидел и слушал. А больше наблюдал за женщиной и видел ее волнение, даже душевное смятение – руки тряслись, голова дрожала… Беседа эта, конечно, ни к чему не привела. Она и не могла ни к чему привести, потому что человек был заранее убежден в своей правоте.

Но это было только начало. Оказалось, что моего сокурсника Николая – я тогда учился в Ивановском художественном училище – вызывали на допросы. Он не был адвентистом, но посещал наши богослужения. Как выяснилось потом, он не выдержал допросов и стал доносить на меня. Он был обессилен после ранения, возможно, сказались психические нагрузки, а может быть, и увлечение девушкой, которая была влюблена в меня. Видимо, все это органы умело использовали.

Как-то он залез в окно к этой девушке, ее звали Соня, а ее старшая сестра ко мне прибежала и попросила о помощи. Я привел Николая к себе домой и из его невнятных речей уловил, что его вызывают и допрашивают. Тогда я понял, что в Иваново мне оставаться больше нельзя. Поехал в Прибалтику и устроился там на работу в школу. А через два месяца брат с матерью продали все наше хозяйство и переехали туда следом за мной. Стефан в Прибалтике стал работать фотографом, а я в школе преподавателем рисования и черчения. Там нас и арестовали – меня в школе, прямо с уроков взяли, а его арестовали в церкви, на спевке хора.

После ареста нас все время держали врозь, чтобы мы не могли сговориться. Меня продержали четыре дня в Даугавпилсе во внутренней тюрьме МГБ, потом повезли на машине в Резекне, небольшой латышский городок. Сопровождали меня два арестовавших меня сотрудника МГБ, которые сказали, что могли бы отправить меня в вагоне для заключенных, но решили везти в пассажирском поезде в общем вагоне. И потребовали, чтобы я ничем не показывал, что я заключенный.

Это так было принято, или они для вас сделали исключение?

Они могли пустить меня по этапу, а не везти в общем вагоне, но это заняло бы больше времени, так как специальных составов из Латвии не было, чтобы возить каждый день заключенных. А ивановские эмгэбэшники, видимо, спешили поскорее завершить дело. И пока мы сидели на станции в ожидании поезда, я решил их спросить о своем брате. Я думал: ну, хорошо, меня арестовали. Отец сидит, я буду сидеть, но, по крайней мере, с матерью, кроме двух младших братьев, останется старший брат, кормилец, тот, кто будет заботиться о семье. Если так, то мне легче будет переносить испытания. И поэтому я по наивности своей решил спросить: не арестовали ли вы и Стефана, брата моего? «Ну что ты, – ответили они, – за что его?». И мне легче немного стало… Еще в Даугавпилсе они передали мне мешочек, который собрала в дорогу мать. Когда я развязал его, то увидел надпись химическим карандашом «Стефану Кулакову». И тогда мне стало понятно – Стефан тоже арестован. Они перепутали мешки. Стефан тоже по мешку понял, что я арестован. Мои конвоиры, опасаясь, что в состоянии возбуждения я могу решиться на побег, стали думать, как меня успокоить. Старший по званию спросил: что тебе дать на дорогу почитать? Я попросил свою Библию. Когда подошел поезд, мы сели в вагон, мне было велено подняться на верхнюю полку, где обычно перевозят багаж. Там я помолился и раскрыл Библию с желанием узнать, что ожидает меня. И мне открылся псалом 65-й, начиная с десятого стиха: Ты ввел нас в сеть, положил оковы на чресла наши, посадил человека на главу нашу. Мы вошли в огонь и воду, и Ты вывел нас на свободу. Когда прочитал эти слова, я понял, что такова Божья воля, это мое испытание. Придется мне пройти через трудности, но потом я буду на свободе…

А Стефана я больше никогда не видел… Потом я узнал, что он в тюрьме и под следствием вел себя как фронтовик. Он мужественно пытался сопротивляться, защищаться и даже простукивание пытался использовать, чтобы узнать, где я нахожусь. Я знаю, что его наказывали, в карцер сажали. Кое-что рассказала мне потом мать – он умер у нее на руках. Стефан пять лет провел в лагерях, так же как и я. Приговор был один и тот же. Судить нас не судили, потому что материалы для обвинения следствие собрать не смогло. В 1948 году они уже вынуждены были соблюдать какие-то формальности, чтобы процесс выглядел не как преследование за религиозные убеждения, а как осуждение за антисоветскую деятельность. Но они не могли привести сколько-нибудь весомых доказательств нашей вины. Все приходилось им подтасовывать, например, будто бы мы говорили, что Бог советскую власть уничтожит в огне. Хотя в Библии ничего не сказано про советскую власть. Мир будет уничтожен огнем, нечестивые будут уничтожены огнем — это библейские высказывания, которые никуда не денешь из Библии, они веками там были.

Дело наше было передано в особое совещание, которое вынесло решение о том, что и Стефана, и меня надо изолировать от общества, направив на отбывание пятилетнего срока в лагеря особого режима. Стефан отбывал срок в Воркуте, в Коми АССР. Конечно, условия там были хуже, чем в Мордовии, где я находился поначалу. Потом меня перевели в Карлаг в Казахстан, возле Караганды. А Стефан все время был на севере и там, как из писем матери было известно, много болел. Я просил мне посылки продуктовые не посылать, а отправлять ему, чтобы как – то его поддержать. После пяти лет заключения в лагере он в состоянии полного истощения был переведен за зону и там в каком-то бараке пристроился как сосланный в те края на вечное поселение.

Когда я вышел из лагеря, меня отправили на поселение в Северный Казахстан, в Кустанайскую область. И я стал ходатайствовать о том, чтобы Стефана тоже перевели в эти же места. Это заявление последствий не имело, но матери разрешили поехать к Стефану на север. Она поселилась с ним в каком-то чулане, стала за ним ухаживать, и он ей рассказал о том, что с ним было. Как он подвергался всякого рода наказаниям за то, что еще в тюрьме пытался установить связь со мной. Стефан не был агрессивным человеком, но он войну прошел и был очень бесстрашным… Умер он, скорее всего, от туберкулеза. Мать похоронила его там. Несколько друзей, тоже ссыльных, выкопали могилу. Мерзлую землю трудно было долбить, поэтому неглубокую могилку вырыли и насыпали холмик. Мать с Библией в руках совершила над могилой богослужение, помолилась и уехала ко мне в Кустанайскую область. К тому времени я уже был женат. Мы даже успели получить от Стефана письмо и поздравление – он умер за месяц до нашей свадьбы. Умирающий, он нам отправил поздравление…

Есть фотография его могилы – ее прислал один из друзей Стефана, который разыскал адрес моих родителей. А в письме он написал, как благодарен Богу и родителям за Стефана, который принес луч света в его жизнь и указал ему путь к Христу Спасителю. Он писал: «Не огорчайтесь, не унывайте, его жизнь была не напрасно прожита. Он засвидетельствовал о Боге, и, по крайней мере, для меня началась новая жизнь. И то семя, которое он посеял, проросло – я у его могилы пишу вам. Я стою, как семя, давшее всходы…»

Стефану было всего 32 года…

Из воспоминаний Анны Мацановой, записанных со слов Марии Михайловны Кулаковой, матери Стефана и Михаила Кулаковых

Тяжело было копать могилу. Заполярная почва никогда не оттаивает больше, чем на 30 см. Это вечное царство мерзлоты, покрытое мхом и жалким кустарником. Приходилось долбить ломом. Трудно было бороться с водой, которая струилась в могилу. Опустили гроб. На краю открытой могилы стояли друзья и мать Стефана. Казалось, она была совершенно спокойна. Представьте себе маленькую хрупкую женщину, стоящую у открытой могилы своего сына. Она держит в руках Библию, книгу вечного утешения, и читает слова, которые простираются над смертью, в которых слышен голос Всевышнего: И отрет Бог всякую слезу с очей их и смерти не будет уже: ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. Она говорила о надежде христианина, о втором пришествии Христа, воскресении мертвых и о скорой радостной встрече. Когда она нам рассказала о тяжелой болезни и смерти Стефана, я спросила: как же у нее хватило сил читать Библию у могилы своего сына. Она заплакала и сказала: «Я не могла не засвидетельствовать друзьям Стефана о той надежде, за которую он умер».

Стефан Петрович Кулаков был арестован в 18 марта 1948 года. Умер 23 апреля 1953 года в Заполярной Инте.

Беседа четвертая

Поселок Заокский, июль 2007 года

Михаил Петрович, задам вам самый традиционный «обывательский» вопрос: зачем Бог, если он не оберегает человека от страданий?

Есть такое высказывание в 118-м псалме. Давид говорит: Благо мне, что я пострадал, к познанию уставов Твоих это меня привело. Я так и думаю теперь: благо мне, что я страдал. Так я сейчас рассматриваю все, что Бог дает нам пережить. Ясно, что Бог не хочет видеть наши земные переживания, страдания и скорби. Но они совершенно неизбежны по той простой причине, что мы живем в мире, восставшем против Бога. И Бог не вмешивается насильно, не переустраивает этот мир без нашей просьбы и нашего согласия. По своей великой мудрости он использует все наши переживания и страдания для того, чтобы мы освободились от нашего несчастья. В греховной нашей природе заложено стремление к независимости от Бога. А эта независимость – она для нас роковая, потому что только в единении с Ним, с Создателем, мы можем быть счастливыми. Отрываясь от него, пытаясь сохранить независимость от него, мы сами себя обрекаем на погибель. И он вынужден использовать беды, трудности и неприятности для того, чтобы сломить нашу гордыню. Он учит нас тому, что что-то доброе мы можем совершить только силой его благодати, в нас живущей. Наше гордое человеческое Я готово все это приписать себе, и тогда наша связь с источником жизни разрывается. Этот процесс совершенно необходим для того, чтобы мы смирялись, и покорялись, и оставили ему возможность нас спасти.

Библия полна примеров того, как Бог ломает человеческое стремление к независимости и самонадеянности. Возьмите Моисея, которого Богу пришлось обламывать так, что он вынужден был бежать из Египта, где получил хорошее образование и имел высокое положение. Он, сын дочери фараона, был вынужден пасти овец, чтобы научиться кротости, смирению и терпению. Только так мог Бог подготовить его для выполнения его миссии. Или возьмите апостола Павла. Что мы о нем знаем? Павел пишет в главе 11 Послания к Коринфянам о том, сколько раз был бит палками, сколько раз его побивали камнями, сколько раз он тонул в море, сколько дней и ночей проводил в голоде, в наготе и во всякого рода бедствиях… Разве он был грешней других? Его, апостола, не избавляют от этих трудностей. Павел прямо пишет: чтобы я не превозносился до чрезвычайности из-за откровений, данных мне Богом, ангелу сатаны дано право бить меня кулаками. В синодальном переводе Библии мы знаем это выражение как жало в плоть, заноза в тело. Он пишет, что трижды молил Бога об этом и Бог сказал: довольно тебе благодати моей, потому что сила моя завершает свое действие в твоей немощи. Потом Павел пишет: Я буду хвалиться немощами своими, чтобы обитала во мне сила Христова.

Это мой ответ на вопрос о том, почему Бог допускает страдания. Это единственное, что может нас избавить от самоуверенности и гордыни, которая калечит людей, лишает их возможности спасения, делает их не пригодными для служения. В древности было такое жертвоприношение: Богу в жертву приносили зерна, раздавленные жерновами и смазанные елеем. Интересный символ: если человек хочет быть угодным Богу, он должен пройти через жернова. Его жизнь должна быть так помята и изломана, чтобы сломилась его гордыня. Но чтобы человек не ожесточался, нужен елей. А елей – символ Духа Святого. Страдания и переживания необходимы человеку, но его жертвенное служение Богу и людям будет приносить пользу только тогда, когда в его жизни будет присутствовать Дух Божий.

Неужели в вашей жизни не было минут отчаяния? Вас не посещали сомнения?

Когда моего отца арестовали, я был 18-летним юношей и должен был руководить общиной. Я читал проповеди, проводил богослужения вместо отца. Библия всего одна сохранилась, мы постоянно ожидали ареста и прятали ее… Я учился в художественном училище, и там у меня были со студентами беседы и диспуты. Надо было отвечать на разнообразные вопросы, надо было доказать подлинность Библии – учения о сотворении мира. Дома уже ничего не осталось из такой литературы, поэтому я пошел в библиотеку. И вот в читальном зале нашел труды Ренана – «Историю израильского народа» в 12 томах. Начал читать, чтобы как-то разобраться и убедиться в подлинности библейского сообщения, но вместо этого почувствовал разочарование, потому что французский писатель, философ и историк Ренан ставил под сомнение подлинность того или иного библейского сообщения. Например, сомневался, существовала ли письменность во времена Моисея. Помню, как это все меня смущало, волновало, и я, начитавшись, шел домой убитый, разочарованный… И однажды пришел домой в унынии и отчаянии, преклонил колени, молюсь: «Боже, сними с души моей эту тяжесть, чтобы я не мучился этими сомнениями». И вдруг слышу голос внутренний, который мне говорит: «Встань, читай Библию». Я поднимаюсь, раскрываю Библию и читаю 42-й псалом, 5-й стих: Что унываешь ты душа моя, что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я еще буду славить его, Спасителя моего и Бога моего. Я прочитал и почувствовал, что это ответ на мои сомнения.

Позже в Латвии я познакомился с человеком, у которого была библиотека, состоявшая из 6 тысяч томов. Он дал мне почитать шеститомник английского писателя Джона Уркварта «Новейшее открытие Библии», и все мои сомнения рассеялись. Я утвердился в вере, приобщился к жизни людей, вера которых глубока и тверда. В таком состоянии я и попал в заключение. Шесть месяцев я был под следствием, потому что в моих действиях не находили ничего противозаконного. Я очень осторожен по своей природе и воспитан родителями так, чтобы никогда не говорить ничего худого о власти, не делать ничего антисоветского. Поэтому следователям приходилось, что называется, «выдавливать» показания из свидетелей.

Меня часто вызывали на ночные допросы, а днем спать не давали. Нельзя было даже задремать, можно только сидеть на койке, не прислоняясь к стене. В «волчок» все время смотрел дежурный, и как только я начинал дремать, он тут же стучал в дверь. Так я сидел до 10 вечера. Только донесешь голову до подушки, гремят ключи, гремят двери и тебя уже тащат на допрос… Все было продумано, чтобы человека сломать. Объявляя приговор, начальник (кстати, хороший человек был) сказал мне: «Эх, Мишенька, Мишенька! За шесть месяцев – ни одного нарушения, и только Боженька его подкузьминивал: ничего, он пошатается, поскитается по лагерям и будет проклинать своего отца, который его на этот путь толкнул».

Если говорить о разочаровании, я за годы своего заключения никакого разочарования не испытал. Если и были разочарование, уныние и отчаяние, то уже после пяти лет в лагере. До этого момента, так или иначе, у меня духовных сил хватило.

Неужели когда вы были совсем молодым человеком, вы не мечтали о простом человеческом счастье?

Я был очень послушен и дисциплинирован, очень строго воспитан матерью и другими женщинами, сестрами-христианками в общине. Моя мать говорила библейским оборотом так пост наложили на сердце, что влюбляться в кого-нибудь можно только тогда, когда точно знаешь, что Бог его для тебя предназначил. Когда поймешь, что будет на это благословение от Господа. Мать моя в молодости была очень красивой девушкой, но она решила: даже мыслить не буду ни о чем подобном, буду сама с собой бороться, поститься и молиться, побеждать в себе всякое влечение и интерес, пока не пойму, что это от Бога.

То есть сердцу можно приказать?

Да, да, можно! Я уже говорил о девушке Соне, которая была в меня влюблена. Но это к вопросу о том, как я видел свое будущее – я знал, что буду все время сидеть в тюрьме. Я понимал, что эта девушка, выросшая в семье коммуниста, никогда не сможет разделить мою судьбу. Она была хрупкой и не того склада характера, чтобы воспринять христианские убеждения и мужественно идти по жизни. Поэтому я ей сказал: «Соня, между нами ничего не может быть. Мы не можем соединить наши жизни, потому что моя жизнь – это будут сплошные тюрьмы. Поэтому я тебя не хочу мучить и рассчитываю, что ты меня забудешь». Но она, бедная, так была в меня влюблена, что, когда я уехал в Латвию, заболела, просто слегла. Мне было жаль ее, и я писал ей из Латвии «до востребования». Ее отец ничего об этом не знал, а мать потихоньку ходила на почту и брала эти письма для нее, чтобы как-то ее утешить, ободрить…

Когда меня арестовали, Соню вызвали на допрос и, как я теперь понимаю, возбудили в ней чувство ревности, и она подписала то, что ей следователь навязал. Когда меня привезли из Латвии в Иваново, мне зачитали ее показания и потребовали, чтобы я все подтвердил. Но я все отрицал. «Ты что же, не видишь, – говорили мне, – ее подпись здесь стоит». Я отвечал: «Подпись ее, но показаниям этим я не верю. Она не могла такого сказать, потому что такого не было». «Так чьи же тогда это показания?» «Это показания того следователя, который ее допрашивал». «Ах, так! Ты клевещешь на советские органы!?». И записали это в протокол. Проходит месяц, другой, наконец, очная ставка. Привели меня в кабинет к следователю под конвоем, а там сидит Соня. Так смотрит на меня… такие большие глаза… такие влюбленные глаза! Мне было ее очень жаль…

Ее спросили: «Он говорил тебе так?». Она смотрит на меня, как будто ждет от меня сигнала, и, когда я удивленно развожу руками, говорит: «Нет». Другой вопрос, третий – так же. А потом спросили: «Он говорил, чтобы ты не вступала в комсомол?». Опять «нет». «Как же это, – напустились они на нее, – что же ты нас вводишь в заблуждение? Дала показания, а теперь отказываешься! Сейчас мы поменяем вас местами! Ты сядешь на его место, раз ты давала ложные показания!». Она, бедная, опустила голову… «Ну так что? Говорил?» – «Нет, он это не говорил, но писал об этом в письме». – «Ты, – меня спрашивают, – об этом писал ей в письме?» – «Если я такого ей сказать не мог, то, естественно, я и написать такого не мог, зная, что все мои письма вами проверяются». Тут они почувствовали, что провалили это дело.

В закрытый суд мое дело они передать не могли, но существовало так называемое особое совещание. Они и передали это дело в особое совещание, которое своим решением приговорило меня к пяти годам исправительных лагерей строгого режима.

У вас была в это время связь с родителями?

Отец в то время сидел в лагере, а мать жила в Латвии, с ней у меня свиданий не было. Она была женщина не эмоциональная, умеющая себя сдерживать. Никогда не проявляла особенно своей любви, нежности или ласки. Поэтому близких и откровенных отношений с ней у меня не было. Она была женщина, как в Библии написано, по правде законной непорочной. Она жертвовала собой, трудилась, но всегда была на каком-то расстоянии. Ее отец, мой дед Демидов, был человек очень строгий, серьезный, суровый. Он считал, что адвентистам смеяться никак не подобает, что это грех, смехотворство неприлично вам. Даже улыбаться без причины было, по его мнению, нехорошо. И мать моя была воспитана в этом духе. Так что у меня не было человеческой поддержки ни от кого.

Когда меня сослали на вечное поселение в Кустанайскую область на севере Казахстана, я оказался в очень тяжелых условиях. Морально тяжелых! Была полная безысходность: маленькое селение Мурзыкуль, несколько казахских кибиток и один барак, где жили несколько сосланных семей. Семья немцев по фамилии Бенке меня приютила – дай Бог им всякого благословения и благополучия! Они были совершенно неграмотные люди, не знали даже своего родного языка и были счастливы, что я учил их детей писать и читать по-немецки. Они жили в двух маленьких комнатках и все-таки взяли меня к себе. Я нашел в каком-то сарае старую деревянную дверь, положил под нее камни и сделал себе что-то вроде кровати. Нашел матрас старый, соломой его набил, и это все, что у меня там было. Туалет общий – выгребная яма. Рядом небольшое озеро. Вокруг голая степь, только одно маленькое деревце на горизонте, и больше ничего. И все мои человеческие контакты – только эти неграмотные немцы и казахи, а их языка я не знал… Я был сослан в это село на вечное поселение и должен был здесь жить безвыездно. В случае побега – 25 лет каторжных работ. Вот тогда меня настигло полное отчаяние, и я просил Бога только об одном – о смерти. Мне больше ничего не хотелось. В 26 лет…

Но Бог вмешался в мою жизнь! Я познакомился с медсестрой, которая узнала, что я закончил художественное училище. Она попросила нарисовать ей какую-нибудь картинку и в благодарность выдала справку, что я нуждаюсь в медицинском обследовании. Так я получил разрешение выехать из Мурзыкуля в центральное районное село с русским названием Семиозерное. Там я наконец-то увидел деревья – я очень люблю природу средней полосы России, даже дождь люблю… Я приехал в больницу для обследования. Конечно, никаких особых проблем со здоровьем у меня не было, но там я встретился с единоверцами. Их было всего несколько человек, в том числе и тетя моей будущей жены. Она меня приняла, и я начал ходатайствовать об оформлении на работу по специальности. Оказалось, что у них в школе никогда не было учителя рисования и черчения, а это и была моя специальность. Директор школы меня охотно бы приняла, но она должна была получить согласие районо. Заведующий районо – казах, очень симпатичный человек, попросил меня написать его портрет, я пообещал ему это сделать, и он обратился с ходатайством в милицию. Начальник милиции захотел иметь в кабинете портрет Дзержинского – я и ему нарисовал. Так я получил возможность остаться в Семиозерном и работать в школе. Вот туда-то к тете однажды приехала племянница, которая и стала моей супругой, и вот уже более 50 лет мы живем вместе. Так самое большое несчастье обернулось самым большим счастьем на всю жизнь. Бог дал мне заботливую, преданную, любящую, самоотверженную жену, которая со мной разделяла все в жизни, которая родила мне таких замечательных детей…

Из воспоминаний Анны Ивановны Кулаковой, супруги Михаила Петровича Кулакова

Июнь 2011 года

В детстве я часто рассматривала церковные журналы, которые издавались еще в 1920-х годах, там были фотографии адвентистских общин. Я спрашивала родителей, что это за люди на фотографиях? Они говорили, что это люди, которые свою жизнь посвятили служению Богу. И мне хотелось встретить в своей жизни такого человека! И посвятить ему свою жизнь. Когда я закончила среднюю школу, моя соседка и одноклассница вышла замуж, и я как-то увидела, как она своему супругу поливала руки водой… Отец мне сказал тогда: «Не переживай доченька, Господь и для тебя что-то усмотрит. Господь сказал – ищите прежде всего Царствия Божия и правды Его, а все остальное приложится вам». Этот текст с того времени врезался в мою память!

Однажды (это было начало мая) во сне я услышала голос: «Твой муж будет Михаил Кулаков». Я проснулась под впечатлением, было 7 часов утра, комната вся залита солнечным светом. И я начала думать, кто же это? Я не знала такого человека. Конечно, вопрос у меня остался, но я ни с кем не поделилась, никому не рассказала. Через некоторое время приехал из Москвы священнослужитель Щеглов, которого направили в наши места, потому что у нас не было рукоположенного проповедника. Он мне и сказал: «Знаешь, сестра, здесь где-то должен быть один молодой человек, который освободился из заключения, – Михаил Кулаков». Когда он сказал это, я вся задрожала, потому что вспомнила свой сон, и ответила, что мы не знаем его. А через месяц из Москвы он прислал нам его адрес и посылочку, в мешковину зашитую. И эта посылочка попала в наш дом. Михаил Петрович в то время жил километрах в 60 от нас. Один из братьев предложил, чтобы я эту посылочку отвезла, ведь молодому человеку будет приятно, что его девушка посетит. А мой отец был против: «Как это – молодая девушка сама поедет к парню?»

В результате эту посылочку Михаилу только месяца через два отвезла моя двоюродная сестра. А мы с ним познакомились позже, когда он попал в районный центр, где тетя моя работала. Она привела его в школу, где он устроился учителем рисования и черчения. Однажды моей тете Агафье Павловне он сказал, что хочет с кем-нибудь из верующих молодых людей познакомиться. Тетя сказала, что группа верующих есть на большой узловой станции Карагандинской железной дороги Кушмурун, за 40 километров отсюда, но из молодых никого нет – только моя племянница, то есть я. Михаил попросил показать мою фотографию и сказал, что хотел бы познакомиться. Через некоторое время тетя приехала к нам, с родителями поговорила об этом, и они решили меня отправить с тетей за учебниками для моего младшего брата, который в то время перешел в 10 класс. О том, что Михаил бывает у тети, я узнала, только когда оказалась в ее доме.

Как-то утром, открыв дверь в летнюю кухню, я увидела гостя, который мирно о чем-то беседовал с тетей. Это было неожиданно, и вызвало мое смущение. Я пошла за книгами, а когда вернулась, Михаила уже не было, но Агафья Павловна сказала, что он придет вечером и мы вместе встретим субботний день. Наступил вечер, мы с тетей закончили все наши дела, и тут открывается калиточка, и появляется Михаил, такой статный, высокий молодой человек! У него после заключения волосы немножко отросли, и он так скромно, так вежливо подошел, поздоровался и сел с нами. Мы принесли Библию, он прочел один из псалмов. Так красиво объяснил он этот псалом, как никогда мне прежде не доводилось слышать. Это на меня произвело очень большое впечатление. И я всю жизнь помню об этом случае и благодарна Богу, что мне пришлось слышать тогда его. После этого я по-другому стала относиться к Священному Писанию.

Михаил попросил у тети разрешения провести вместе со мной субботний день. Сама она ушла на богослужение, а мы с Михаилом остались и проговорили целый день. Вечером мне надо было ехать домой, он проводил меня на вокзал. Когда мы прощались, он сказал: «Я бы хотел, чтобы мы еще увиделись, и хочу поговорить с твоим отцом. В церковь я еще открыто ходить не могу, а мне бы очень хотелось пообщаться с серьезным верующим человеком»… Через некоторое время отец поехал навестить Михаила. Я очень ждала, что скажет о нем отец по возвращении. Отец с восторгом рассказывал о беседе с Михаилом, а потом сказал, что главная причина, по которой он хотел увидеть отца, – он просит моей руки. Отец советовал ему не торопиться и сказал: «У тебя еще много времени. Сейчас твой отец в заключении, года два надо ждать. И еще: у тебя выбор, как у царя Артаксеркса, ты осмотрись, чтобы потом не жалеть».

Через некоторое время Михаил прислал мне телеграмму: «Срочно приезжай». Я очень заволновалась и поехала. Он встретил меня с цветами и сразу спросил: «Ты паспорт привезла?». Я сказала – нет. Он огорчился. Мы сели под березки и долго беседовали. Он много мне рассказывал о своей жизни, о жизни родных – все они гонимы, и неизвестно, что впереди будет, неизвестно, какая жизнь ожидает меня, но он бы хотел свою судьбу связать со мной. Знаете, невозможно было отказать такому хорошему молодому человеку! Я вернулась домой, рассказала родителям, и все были рады и решили молиться, чтобы все было по воле Божией. Мы думали, что нам надо принять его в нашу семью. У него же ничего не было – ни денег, ни жилья, ни имущества, один фанерный чемоданчик, и больше ничего. А у нас был и свой дом, и корова, и все необходимое для жизни.

В следующий раз, когда я приехала к Михаилу, мы с ним зарегистрировались. А когда нас сочетали церковным браком, мы стали жить вместе. Я всегда и во всем поддерживала его, потому что я верила, что он мне дан Богом. И он предупредил меня: моя жизнь нелегкая будет, моя жизнь – цыганская… Цыгане все время в разъездах, и его будут гонять с одного места на другое, поэтому я не имела права даже роптать. Я понимала, что должна ему помогать в работе, освобождать его от физического труда. И я брала на себя и то, что можно женщине, и то, чего нельзя… Я и английский язык не выучила, потому что, во-первых, не думала, что он пригодится, а во-вторых, у меня не было времени на это.

Мы с ним поженились в такое трудное время, когда церковь наша была в подполье, все были разрознены, и очень было трудно всех объять любовью своею. Надо было лично с каждым беседовать, ездить по городам и селам. Михаил ездил в поездки один, а когда я просила, чтобы он меня с собой взял, он говорил: «Как же я заберу тебя у детей? Когда ты остаешься с детьми, я знаю, что они будут и напоены, и накормлены, и проверены, и уложены спать вовремя, и не пойдут, куда не надо». Так что в этом отношении он полагался на меня полностью.

Через год мы поехали в Алма-Ату, потому что там церковь находилась в бедственном положении, и надо было как-то объединить верующих, чтобы они были в любви между собой и с Богом. И такая жизнь началась у нас бурная, деятельная, духовная, при этом нас преследовали, за нами следили, общественные суды устраивали…

Так трудно было жить, когда дети боялись милиционера… Когда видели, что идет милиционер, они за мою юбку хватались, один – на руках, а трое – вокруг (это когда было их еще четверо). Но мы никогда не говорили о том, что у нас трудная жизнь… А потом детей шестеро стало, и жизнь тоже изменилась. Помню, когда у Мишеньки маленького – ему годика два было – наши собратья спрашивали: «Мишенька, кем ты будешь?», он ручки кверху поднимал и говорил «милиционером». Он не мог выговорить «миссионером»! У него получалось «милиционером», и все хохотали! Мы молились всегда, чтобы наши дети могли быть использованы в деле Господнем, чтобы были использованы те дары, которыми Господь наделил каждого.

Михаил Петрович – это был дар мне от Бога. Я любила его всем сердцем своим и всей душой и до сих пор люблю. Он появился в моей жизни внезапно и ушел, когда я еще этого не ожидала. И когда я вижу его во сне, я радуюсь этому сну, потому что я скучаю по нему, мне недостает его. Мы прожили 56 лет вместе, и непросто мне остаться без него… Я думала, что он хоть на пенсии будет более свободным, но я ошибалась. Он говорил: «Нет, я теперь тороплюсь как можно скорее все закончить, но ты не переживай, перед нами еще вся Вечность». Вера, с которой он жил, утешает меня. И мечтаю, что перед нами будет вся Вечность, мы будем друг с другом радоваться. Хорошо, что Господь сделал так, что он родился в этот мир. Михаил Петрович – это подарок для того времени, потому что любой человек, который с ним встречался, духовно оживал. И я знаю: тот, кто когда-либо слышал его, приближался к Господу.

Обо всем, что пришлось пережить многим верующим, я узнала позже. А тогда… Удивительное это было время – начало 1990-х в поселке Заокский! Никто из нас, приезжающих в семинарию, не задумывался о том, что за все, что мы видели вокруг, многие заплатили своей жизнью. Для таких, как я, новеньких и свеженьких, был подходящий термин – «неофиты». Как всякий неофит, я приезжала в Заокский с чувством огромного счастья и блаженной улыбкой на лице. Мне нравилось все – студенты, их жены, члены общины, приветливо встречающие гостей. Мне полюбилась студенческая столовая, где подавали только постную еду, мне нравилась стена в храме, которая опускалась по субботам, чтобы вместить всех желающих. Проповедники и преподаватели казались небожителями, и среди них главным небожителем был Михаил Петрович Кулаков – главный адвентист (название его должности я тогда никак не могла запомнить). Каждого, кто приезжал в семинарию впервые, ждала экскурсия, которую проводил кто-то из дежурных преподавателей или студентов. Однажды я привезла в будний день своих друзей. Студент (уже не помню сейчас, кто именно) водил группу гостей по учебному корпусу, открывал двери и показывал: «Вот здесь – библиотека, здесь канцелярия, а здесь работает Михаил Петрович Кулаков – председатель нашего дивизиона». И никого не удивляло, что каждый пришедший может заглянуть в любую комнату, даже в ту, где работал «главный адвентист». И Михаил Петрович вставал и с улыбкой приветствовал людей, которые зашли в его комнату просто как на экскурсию. Интересно, где еще было возможно такое?