Беседа вторая (продолжение)

Поселок Заокский, 2007 год

Какой приговор вынес суд вашему отцу?

Суд не мог вынести приговор, потому что ничего антисоветского они не нашли. Так что по статье 58, частям 10 и 11 (групповая антисоветская пропаганда), которая ему вменялась, его посадить не получилось. Но какое-то решение надо было вынести. И под давлением МГБ ему дали 10 лет лагерей особого режима. Я тогда подумал, что он из лагерей не вернется, хотя ему было всего 50 лет… Отец не был старым, но он носил бороду, что делало его старше, и мне казалось, что это конец, что я его больше не увижу. А столько хотелось сказать ему! Поблагодарить его за все, что он сделал для нас, чтобы привести нас к Богу, сказать, что мы ценим это, что мы любим его! Мне хотелось его как-то утешить, ободрить.

Когда приговор был объявлен, отца вывели и повели вниз, в подвальное помещение. Вероятно, чтобы оформить документы и передать их конвоирам, которые должны были сопроводить его в тюрьму. А туда мы точно никак не сможем проникнуть, так как это внутренняя тюрьма МГБ. И я чувствовал, что не должен упустить момент. Пока он здесь, в этом здании, я должен его увидеть! Я добивался встречи с отцом, обращаясь и к сотрудникам прокуратуры, и к начальнику конвоя, но мне все отказывали. Я вышел из здания и попросил Господа дать мне возможность хоть пять минут поговорить с отцом и во время молитвы почувствовал уверенность, что получу эту возможность. Я пошел вниз по лестнице и спустился в подвальное помещение. Темный, длинный коридор, и в конце коридора – солдат у двери. Я подошел к нему и сказал: «Слушай, на пять минут пусти меня к отцу». Он огляделся, открыл дверь… и я оказался в объятиях отца. Отец меня пытался ободрить и утешить. Он мне сказал: «Михаил, по всему видно, что тебя арестуют. Я по ходу следствия вижу, что на тебя собран материал. Но ты будь к этому готов, не переживай и не бойся. Господь Иисус Христос как со мною был, так он будет и с тобою. Это путь христианина. Наш Спаситель прошел этим путем, и все желающие жить с ним будут гонимы. И у нас другого пути нет. Поэтому иди спокойно, смело». Вот это подвиг веры… Он провел рукой по моим черным тогда волосам и сказал: «Тебе постригут волосы, но они вырастут, не переживай об этом».

Отец назвал мне тогда две фамилии: Потехина и Буланов, и сказал, чтобы я их в дом не пускал. Он из хода следствия понял, что они на него донесли. Но у меня был иной взгляд на эти вещи. В Горьком была замечательная группа и очень милая женщина, которая была фактически руководителем этой группы, Анна Ивановна Бухалина. Она мне казалась тогда очень старой, хотя ей было не больше 50 лет. Она имела физический недостаток, была с горбом. Может быть, это содействовало ее духовному развитию, но она не ожесточилась, не озлобилась, а исполнилась любви к людям. И люди это чувствовали. Мне говорили об этом в ее общине: как только Анна Ивановна зайдет в церковь, как будто солнышко озаряет всех. Она мне говорила так: «Я и Сталина люблю, молюсь о нем, чтобы Бог его простил и помиловал. Я вижу людей, которые на нас доносят. И мне хочется каждому из них ноги омыть, потому что это несчастные люди. Они запуганы, сломлены, жалко мне их. Господь Иисус Христос наш Спаситель и Иуду любил, ноги ему омывал». Вот эти ее слова были очень близки мне. Поэтому я сказал отцу: «Папа, Иисус Христос не гнал от себя Иуду».

Отцу было очень жаль меня, и в то же время он меня готовил к испытаниям. Я смотрю на его жизнь как на подвиг веры… Слава Богу, он вернулся из лагеря, он выжил. Господь был милостив к нему. Он еще много лет после этого жил. Когда отца арестовали, мы жили в Иваново, пока он был в заключении, мама жила в Латвии. А когда он освободился в 1956 году, они переехали сначала в Ставрополь, а потом в Баку. И отец там нес пасторское служение до тех пор, пока еще мог выходить на кафедру. В 1977 году отец переехал вместе с матерью к нам в Тулу и жил рядом с нами.

Беседа третья

Поселок Заокский, июль 2007 года

Жизнь вашего брата Стефана – это тоже подвиг во имя веры?

Когда после первого ареста в 1935 году отца сослали в Красноярский край, мы поехали туда за ним: мать взяла двух младших детей, а для старшего Стефана там не было школы. Поэтому его отправили в Таганрог к бабушке Евдокии Константиновне. Стефан родился в 1921 году и был на 6 лет старше меня. Когда в 1939 году мы из ссылки вернулись, он присоединился к семье. Поначалу мы жили в Самаре (тогда она называлась Куйбышев). Но потом начались переезды – отец искал пристанище и работу. Будучи служителем церкви, он вынужден был заниматься фотографией, чтобы иметь возможность посещать членов общины. Мы переезжали то в Майкоп, то на Северный Кавказ, то еще куда-то и, наконец, буквально за две недели до начала Великой Отечественной войны оказались в городе Иваново. А Стефан перед самой войной был призван в армию. Примерно полгода он был на курсах, где приобрел профессию сапера и получил звание младшего лейтенанта.

Отец не препятствовал его службе в армии?

Нет, никоим образом не препятствовал. Отец понимал, что его служба в армии – тот долг, от которого уйти совершенно невозможно. Он, конечно, хотел, чтобы его сын вел себя в армии как адвентист и христианин, но своих идей ему не навязывал. И Стефан пошел в армию и служил, как все. На фронте он все время находился на передовой, под обстрелом и бомбежками. Он служил в саперных войсках, и при наступлении они должны были подготовить переправы, навести мосты, чтобы наши войска шли вперед, а при отступлении они уходили последними, минировали поля, взрывали мосты. За все годы войны Стефан не получил ни одного ранения, ни одной царапины. Поэтому у него созрело твердое убеждение, что его хранит Бог. Он командовал взводом и, когда начиналась бомбежка, кричал им: «Все ко мне!». И весь взвод бежал к нему, зная, что около него все будут в безопасности.

Стефан не был с нами в ссылке в Красноярском крае, рос у родственников, религиозных воззрений у которых уже фактически не осталось – дедушка умер, а у бабушки жизнь пошла по-другому. И он не получил той духовной подготовки, которую получили мы, живя с родителями. Но в армии он вспомнил о том, что слышал в семье, и начал думать: если Бог меня защищает, значит, Он есть. И так он дошел до Берлина, был награжден орденами и медалями. В Берлине он нашел адвентистов, ходил к ним на богослужения. Потом заявил своему командованию, что он верующий человек и просит предоставить ему выходной в субботу. Командование этого не одобрило, и так закончилась его служба в армии.

В 1946 году Стефан вернулся домой, а отец был в это время опять в заключении. Он посетил отца в лагере. Тогда еще можно было поехать в лагерь и получить свидание с заключенным. А в 1948 году, когда мы со Стефаном сами оказались в лагерях, никаких свиданий уже не давали. Мы были лишены даже права переписки с родными. Разрешалось только два письма в год, которые просматривал цензор.

Вернувшийся после войны Стефан был полон веры и горячего желания свидетельствовать о Боге. На фронте он совершенно потерял чувство страха, поэтому в беседах даже с незнакомыми людьми был очень смел. Стефан стал работать фотографом, а дома в небольшом помещении мы с ним проводили богослужения. И как-то к нам пришла женщина по фамилии Потехина, о которой отец предупредил меня, и сказала: мол, вы так горячо верите в Бога, а у меня сын – ярый безбожник. Молюсь о нем, а он все отвергает, поэтому было бы хорошо, если бы вы с ним побеседовали. Она так убедительно просила, что Стефан согласился. Когда она ушла, я ему сказал, что отец предупреждал меня об этой женщине, но брат не придал этому значения. Когда мы оказались в квартире Марии Ивановны Потехиной, я увидел, что она очень волнуется. Сын, действительно, был ярым безбожником. Он смеялся над верой в Бога, тогда это было модно, сыпал ругательствами. Стефан стал с ним разговаривать, завязался спор, а я сидел и слушал. А больше наблюдал за женщиной и видел ее волнение, даже душевное смятение – руки тряслись, голова дрожала… Беседа эта, конечно, ни к чему не привела. Она и не могла ни к чему привести, потому что человек был заранее убежден в своей правоте.

Но это было только начало. Оказалось, что моего сокурсника Николая – я тогда учился в Ивановском художественном училище – вызывали на допросы. Он не был адвентистом, но посещал наши богослужения. Как выяснилось потом, он не выдержал допросов и стал доносить на меня. Он был обессилен после ранения, возможно, сказались психические нагрузки, а может быть, и увлечение девушкой, которая была влюблена в меня. Видимо, все это органы умело использовали.

Как-то он залез в окно к этой девушке, ее звали Соня, а ее старшая сестра ко мне прибежала и попросила о помощи. Я привел Николая к себе домой и из его невнятных речей уловил, что его вызывают и допрашивают. Тогда я понял, что в Иваново мне оставаться больше нельзя. Поехал в Прибалтику и устроился там на работу в школу. А через два месяца брат с матерью продали все наше хозяйство и переехали туда следом за мной. Стефан в Прибалтике стал работать фотографом, а я в школе преподавателем рисования и черчения. Там нас и арестовали – меня в школе, прямо с уроков взяли, а его арестовали в церкви, на спевке хора.

После ареста нас все время держали врозь, чтобы мы не могли сговориться. Меня продержали четыре дня в Даугавпилсе во внутренней тюрьме МГБ, потом повезли на машине в Резекне, небольшой латышский городок. Сопровождали меня два арестовавших меня сотрудника МГБ, которые сказали, что могли бы отправить меня в вагоне для заключенных, но решили везти в пассажирском поезде в общем вагоне. И потребовали, чтобы я ничем не показывал, что я заключенный.

Это так было принято, или они для вас сделали исключение?

Они могли пустить меня по этапу, а не везти в общем вагоне, но это заняло бы больше времени, так как специальных составов из Латвии не было, чтобы возить каждый день заключенных. А ивановские эмгэбэшники, видимо, спешили поскорее завершить дело. И пока мы сидели на станции в ожидании поезда, я решил их спросить о своем брате. Я думал: ну, хорошо, меня арестовали. Отец сидит, я буду сидеть, но, по крайней мере, с матерью, кроме двух младших братьев, останется старший брат, кормилец, тот, кто будет заботиться о семье. Если так, то мне легче будет переносить испытания. И поэтому я по наивности своей решил спросить: не арестовали ли вы и Стефана, брата моего? «Ну что ты, – ответили они, – за что его?». И мне легче немного стало… Еще в Даугавпилсе они передали мне мешочек, который собрала в дорогу мать. Когда я развязал его, то увидел надпись химическим карандашом «Стефану Кулакову». И тогда мне стало понятно – Стефан тоже арестован. Они перепутали мешки. Стефан тоже по мешку понял, что я арестован. Мои конвоиры, опасаясь, что в состоянии возбуждения я могу решиться на побег, стали думать, как меня успокоить. Старший по званию спросил: что тебе дать на дорогу почитать? Я попросил свою Библию. Когда подошел поезд, мы сели в вагон, мне было велено подняться на верхнюю полку, где обычно перевозят багаж. Там я помолился и раскрыл Библию с желанием узнать, что ожидает меня. И мне открылся псалом 65-й, начиная с десятого стиха: Ты ввел нас в сеть, положил оковы на чресла наши, посадил человека на главу нашу. Мы вошли в огонь и воду, и Ты вывел нас на свободу. Когда прочитал эти слова, я понял, что такова Божья воля, это мое испытание. Придется мне пройти через трудности, но потом я буду на свободе…

А Стефана я больше никогда не видел… Потом я узнал, что он в тюрьме и под следствием вел себя как фронтовик. Он мужественно пытался сопротивляться, защищаться и даже простукивание пытался использовать, чтобы узнать, где я нахожусь. Я знаю, что его наказывали, в карцер сажали. Кое-что рассказала мне потом мать – он умер у нее на руках. Стефан пять лет провел в лагерях, так же как и я. Приговор был один и тот же. Судить нас не судили, потому что материалы для обвинения следствие собрать не смогло. В 1948 году они уже вынуждены были соблюдать какие-то формальности, чтобы процесс выглядел не как преследование за религиозные убеждения, а как осуждение за антисоветскую деятельность. Но они не могли привести сколько-нибудь весомых доказательств нашей вины. Все приходилось им подтасовывать, например, будто бы мы говорили, что Бог советскую власть уничтожит в огне. Хотя в Библии ничего не сказано про советскую власть. Мир будет уничтожен огнем, нечестивые будут уничтожены огнем — это библейские высказывания, которые никуда не денешь из Библии, они веками там были.

Дело наше было передано в особое совещание, которое вынесло решение о том, что и Стефана, и меня надо изолировать от общества, направив на отбывание пятилетнего срока в лагеря особого режима. Стефан отбывал срок в Воркуте, в Коми АССР. Конечно, условия там были хуже, чем в Мордовии, где я находился поначалу. Потом меня перевели в Карлаг в Казахстан, возле Караганды. А Стефан все время был на севере и там, как из писем матери было известно, много болел. Я просил мне посылки продуктовые не посылать, а отправлять ему, чтобы как – то его поддержать. После пяти лет заключения в лагере он в состоянии полного истощения был переведен за зону и там в каком-то бараке пристроился как сосланный в те края на вечное поселение.

Когда я вышел из лагеря, меня отправили на поселение в Северный Казахстан, в Кустанайскую область. И я стал ходатайствовать о том, чтобы Стефана тоже перевели в эти же места. Это заявление последствий не имело, но матери разрешили поехать к Стефану на север. Она поселилась с ним в каком-то чулане, стала за ним ухаживать, и он ей рассказал о том, что с ним было. Как он подвергался всякого рода наказаниям за то, что еще в тюрьме пытался установить связь со мной. Стефан не был агрессивным человеком, но он войну прошел и был очень бесстрашным… Умер он, скорее всего, от туберкулеза. Мать похоронила его там. Несколько друзей, тоже ссыльных, выкопали могилу. Мерзлую землю трудно было долбить, поэтому неглубокую могилку вырыли и насыпали холмик. Мать с Библией в руках совершила над могилой богослужение, помолилась и уехала ко мне в Кустанайскую область. К тому времени я уже был женат. Мы даже успели получить от Стефана письмо и поздравление – он умер за месяц до нашей свадьбы. Умирающий, он нам отправил поздравление…

Есть фотография его могилы – ее прислал один из друзей Стефана, который разыскал адрес моих родителей. А в письме он написал, как благодарен Богу и родителям за Стефана, который принес луч света в его жизнь и указал ему путь к Христу Спасителю. Он писал: «Не огорчайтесь, не унывайте, его жизнь была не напрасно прожита. Он засвидетельствовал о Боге, и, по крайней мере, для меня началась новая жизнь. И то семя, которое он посеял, проросло – я у его могилы пишу вам. Я стою, как семя, давшее всходы…»

Стефану было всего 32 года…

Из воспоминаний Анны Мацановой, записанных со слов Марии Михайловны Кулаковой, матери Стефана и Михаила Кулаковых

Тяжело было копать могилу. Заполярная почва никогда не оттаивает больше, чем на 30 см. Это вечное царство мерзлоты, покрытое мхом и жалким кустарником. Приходилось долбить ломом. Трудно было бороться с водой, которая струилась в могилу. Опустили гроб. На краю открытой могилы стояли друзья и мать Стефана. Казалось, она была совершенно спокойна. Представьте себе маленькую хрупкую женщину, стоящую у открытой могилы своего сына. Она держит в руках Библию, книгу вечного утешения, и читает слова, которые простираются над смертью, в которых слышен голос Всевышнего: И отрет Бог всякую слезу с очей их и смерти не будет уже: ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. Она говорила о надежде христианина, о втором пришествии Христа, воскресении мертвых и о скорой радостной встрече. Когда она нам рассказала о тяжелой болезни и смерти Стефана, я спросила: как же у нее хватило сил читать Библию у могилы своего сына. Она заплакала и сказала: «Я не могла не засвидетельствовать друзьям Стефана о той надежде, за которую он умер».

Стефан Петрович Кулаков был арестован в 18 марта 1948 года. Умер 23 апреля 1953 года в Заполярной Инте.

Беседа четвертая

Поселок Заокский, июль 2007 года

Михаил Петрович, задам вам самый традиционный «обывательский» вопрос: зачем Бог, если он не оберегает человека от страданий?

Есть такое высказывание в 118-м псалме. Давид говорит: Благо мне, что я пострадал, к познанию уставов Твоих это меня привело. Я так и думаю теперь: благо мне, что я страдал. Так я сейчас рассматриваю все, что Бог дает нам пережить. Ясно, что Бог не хочет видеть наши земные переживания, страдания и скорби. Но они совершенно неизбежны по той простой причине, что мы живем в мире, восставшем против Бога. И Бог не вмешивается насильно, не переустраивает этот мир без нашей просьбы и нашего согласия. По своей великой мудрости он использует все наши переживания и страдания для того, чтобы мы освободились от нашего несчастья. В греховной нашей природе заложено стремление к независимости от Бога. А эта независимость – она для нас роковая, потому что только в единении с Ним, с Создателем, мы можем быть счастливыми. Отрываясь от него, пытаясь сохранить независимость от него, мы сами себя обрекаем на погибель. И он вынужден использовать беды, трудности и неприятности для того, чтобы сломить нашу гордыню. Он учит нас тому, что что-то доброе мы можем совершить только силой его благодати, в нас живущей. Наше гордое человеческое Я готово все это приписать себе, и тогда наша связь с источником жизни разрывается. Этот процесс совершенно необходим для того, чтобы мы смирялись, и покорялись, и оставили ему возможность нас спасти.

Библия полна примеров того, как Бог ломает человеческое стремление к независимости и самонадеянности. Возьмите Моисея, которого Богу пришлось обламывать так, что он вынужден был бежать из Египта, где получил хорошее образование и имел высокое положение. Он, сын дочери фараона, был вынужден пасти овец, чтобы научиться кротости, смирению и терпению. Только так мог Бог подготовить его для выполнения его миссии. Или возьмите апостола Павла. Что мы о нем знаем? Павел пишет в главе 11 Послания к Коринфянам о том, сколько раз был бит палками, сколько раз его побивали камнями, сколько раз он тонул в море, сколько дней и ночей проводил в голоде, в наготе и во всякого рода бедствиях… Разве он был грешней других? Его, апостола, не избавляют от этих трудностей. Павел прямо пишет: чтобы я не превозносился до чрезвычайности из-за откровений, данных мне Богом, ангелу сатаны дано право бить меня кулаками. В синодальном переводе Библии мы знаем это выражение как жало в плоть, заноза в тело. Он пишет, что трижды молил Бога об этом и Бог сказал: довольно тебе благодати моей, потому что сила моя завершает свое действие в твоей немощи. Потом Павел пишет: Я буду хвалиться немощами своими, чтобы обитала во мне сила Христова.

Это мой ответ на вопрос о том, почему Бог допускает страдания. Это единственное, что может нас избавить от самоуверенности и гордыни, которая калечит людей, лишает их возможности спасения, делает их не пригодными для служения. В древности было такое жертвоприношение: Богу в жертву приносили зерна, раздавленные жерновами и смазанные елеем. Интересный символ: если человек хочет быть угодным Богу, он должен пройти через жернова. Его жизнь должна быть так помята и изломана, чтобы сломилась его гордыня. Но чтобы человек не ожесточался, нужен елей. А елей – символ Духа Святого. Страдания и переживания необходимы человеку, но его жертвенное служение Богу и людям будет приносить пользу только тогда, когда в его жизни будет присутствовать Дух Божий.

Неужели в вашей жизни не было минут отчаяния? Вас не посещали сомнения?

Когда моего отца арестовали, я был 18-летним юношей и должен был руководить общиной. Я читал проповеди, проводил богослужения вместо отца. Библия всего одна сохранилась, мы постоянно ожидали ареста и прятали ее… Я учился в художественном училище, и там у меня были со студентами беседы и диспуты. Надо было отвечать на разнообразные вопросы, надо было доказать подлинность Библии – учения о сотворении мира. Дома уже ничего не осталось из такой литературы, поэтому я пошел в библиотеку. И вот в читальном зале нашел труды Ренана – «Историю израильского народа» в 12 томах. Начал читать, чтобы как-то разобраться и убедиться в подлинности библейского сообщения, но вместо этого почувствовал разочарование, потому что французский писатель, философ и историк Ренан ставил под сомнение подлинность того или иного библейского сообщения. Например, сомневался, существовала ли письменность во времена Моисея. Помню, как это все меня смущало, волновало, и я, начитавшись, шел домой убитый, разочарованный… И однажды пришел домой в унынии и отчаянии, преклонил колени, молюсь: «Боже, сними с души моей эту тяжесть, чтобы я не мучился этими сомнениями». И вдруг слышу голос внутренний, который мне говорит: «Встань, читай Библию». Я поднимаюсь, раскрываю Библию и читаю 42-й псалом, 5-й стих: Что унываешь ты душа моя, что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я еще буду славить его, Спасителя моего и Бога моего. Я прочитал и почувствовал, что это ответ на мои сомнения.

Позже в Латвии я познакомился с человеком, у которого была библиотека, состоявшая из 6 тысяч томов. Он дал мне почитать шеститомник английского писателя Джона Уркварта «Новейшее открытие Библии», и все мои сомнения рассеялись. Я утвердился в вере, приобщился к жизни людей, вера которых глубока и тверда. В таком состоянии я и попал в заключение. Шесть месяцев я был под следствием, потому что в моих действиях не находили ничего противозаконного. Я очень осторожен по своей природе и воспитан родителями так, чтобы никогда не говорить ничего худого о власти, не делать ничего антисоветского. Поэтому следователям приходилось, что называется, «выдавливать» показания из свидетелей.

Меня часто вызывали на ночные допросы, а днем спать не давали. Нельзя было даже задремать, можно только сидеть на койке, не прислоняясь к стене. В «волчок» все время смотрел дежурный, и как только я начинал дремать, он тут же стучал в дверь. Так я сидел до 10 вечера. Только донесешь голову до подушки, гремят ключи, гремят двери и тебя уже тащат на допрос… Все было продумано, чтобы человека сломать. Объявляя приговор, начальник (кстати, хороший человек был) сказал мне: «Эх, Мишенька, Мишенька! За шесть месяцев – ни одного нарушения, и только Боженька его подкузьминивал: ничего, он пошатается, поскитается по лагерям и будет проклинать своего отца, который его на этот путь толкнул».

Если говорить о разочаровании, я за годы своего заключения никакого разочарования не испытал. Если и были разочарование, уныние и отчаяние, то уже после пяти лет в лагере. До этого момента, так или иначе, у меня духовных сил хватило.

Неужели когда вы были совсем молодым человеком, вы не мечтали о простом человеческом счастье?

Я был очень послушен и дисциплинирован, очень строго воспитан матерью и другими женщинами, сестрами-христианками в общине. Моя мать говорила библейским оборотом так пост наложили на сердце, что влюбляться в кого-нибудь можно только тогда, когда точно знаешь, что Бог его для тебя предназначил. Когда поймешь, что будет на это благословение от Господа. Мать моя в молодости была очень красивой девушкой, но она решила: даже мыслить не буду ни о чем подобном, буду сама с собой бороться, поститься и молиться, побеждать в себе всякое влечение и интерес, пока не пойму, что это от Бога.

То есть сердцу можно приказать?

Да, да, можно! Я уже говорил о девушке Соне, которая была в меня влюблена. Но это к вопросу о том, как я видел свое будущее – я знал, что буду все время сидеть в тюрьме. Я понимал, что эта девушка, выросшая в семье коммуниста, никогда не сможет разделить мою судьбу. Она была хрупкой и не того склада характера, чтобы воспринять христианские убеждения и мужественно идти по жизни. Поэтому я ей сказал: «Соня, между нами ничего не может быть. Мы не можем соединить наши жизни, потому что моя жизнь – это будут сплошные тюрьмы. Поэтому я тебя не хочу мучить и рассчитываю, что ты меня забудешь». Но она, бедная, так была в меня влюблена, что, когда я уехал в Латвию, заболела, просто слегла. Мне было жаль ее, и я писал ей из Латвии «до востребования». Ее отец ничего об этом не знал, а мать потихоньку ходила на почту и брала эти письма для нее, чтобы как-то ее утешить, ободрить…

Когда меня арестовали, Соню вызвали на допрос и, как я теперь понимаю, возбудили в ней чувство ревности, и она подписала то, что ей следователь навязал. Когда меня привезли из Латвии в Иваново, мне зачитали ее показания и потребовали, чтобы я все подтвердил. Но я все отрицал. «Ты что же, не видишь, – говорили мне, – ее подпись здесь стоит». Я отвечал: «Подпись ее, но показаниям этим я не верю. Она не могла такого сказать, потому что такого не было». «Так чьи же тогда это показания?» «Это показания того следователя, который ее допрашивал». «Ах, так! Ты клевещешь на советские органы!?». И записали это в протокол. Проходит месяц, другой, наконец, очная ставка. Привели меня в кабинет к следователю под конвоем, а там сидит Соня. Так смотрит на меня… такие большие глаза… такие влюбленные глаза! Мне было ее очень жаль…

Ее спросили: «Он говорил тебе так?». Она смотрит на меня, как будто ждет от меня сигнала, и, когда я удивленно развожу руками, говорит: «Нет». Другой вопрос, третий – так же. А потом спросили: «Он говорил, чтобы ты не вступала в комсомол?». Опять «нет». «Как же это, – напустились они на нее, – что же ты нас вводишь в заблуждение? Дала показания, а теперь отказываешься! Сейчас мы поменяем вас местами! Ты сядешь на его место, раз ты давала ложные показания!». Она, бедная, опустила голову… «Ну так что? Говорил?» – «Нет, он это не говорил, но писал об этом в письме». – «Ты, – меня спрашивают, – об этом писал ей в письме?» – «Если я такого ей сказать не мог, то, естественно, я и написать такого не мог, зная, что все мои письма вами проверяются». Тут они почувствовали, что провалили это дело.

В закрытый суд мое дело они передать не могли, но существовало так называемое особое совещание. Они и передали это дело в особое совещание, которое своим решением приговорило меня к пяти годам исправительных лагерей строгого режима.

У вас была в это время связь с родителями?

Отец в то время сидел в лагере, а мать жила в Латвии, с ней у меня свиданий не было. Она была женщина не эмоциональная, умеющая себя сдерживать. Никогда не проявляла особенно своей любви, нежности или ласки. Поэтому близких и откровенных отношений с ней у меня не было. Она была женщина, как в Библии написано, по правде законной непорочной. Она жертвовала собой, трудилась, но всегда была на каком-то расстоянии. Ее отец, мой дед Демидов, был человек очень строгий, серьезный, суровый. Он считал, что адвентистам смеяться никак не подобает, что это грех, смехотворство неприлично вам. Даже улыбаться без причины было, по его мнению, нехорошо. И мать моя была воспитана в этом духе. Так что у меня не было человеческой поддержки ни от кого.

Когда меня сослали на вечное поселение в Кустанайскую область на севере Казахстана, я оказался в очень тяжелых условиях. Морально тяжелых! Была полная безысходность: маленькое селение Мурзыкуль, несколько казахских кибиток и один барак, где жили несколько сосланных семей. Семья немцев по фамилии Бенке меня приютила – дай Бог им всякого благословения и благополучия! Они были совершенно неграмотные люди, не знали даже своего родного языка и были счастливы, что я учил их детей писать и читать по-немецки. Они жили в двух маленьких комнатках и все-таки взяли меня к себе. Я нашел в каком-то сарае старую деревянную дверь, положил под нее камни и сделал себе что-то вроде кровати.