Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Детство Маврика

ModernLib.Net / Пермяк Евгений Андреевич / Детство Маврика - Чтение (стр. 15)
Автор: Пермяк Евгений Андреевич
Жанр:

 

 


      Невольный свидетель происходящего, Маврик молча носит в себе стыд за отчима и за Федора Петровича. В спешной покупке и торопливом обживании тихомировской мельницы было что-то неприличное. И особенно неприглядна была суетливость захватывания дядей Федором не купленных им вещей, не принадлежащего ему имущества, вроде брошенных Всеволодом Владимировичем хомутов, дуг, кадочек, старой мебели, чугунов, ржавого шомпольного ружья, бельевой корзины, рваной сети, охотничьих лыж, стожка прошлогоднего сена, куля с овсом, шарабана со сломанными рессорами, линялого байкового одеяла и прочего из разряда негодных вещей. Все они рассматривались, оценивались и прятались. "Вдруг да енерал спохватится и спросит: а где мои старинные енеральские сапоги?.." И это так походило на мышиную возню, на бессмысленное растаскивание по норам и того, что никому не могло пригодиться.
      Старый осел Бяшка тоже пошел в придачу вместе с даровым имуществом. Федор Петрович долго думал, как поступить с ослом. Держать просто так, как он жил у Тихомировых, было невозможно. Это противоречило всему строю мыслей Федора Петровича. Все должно давать прибыток. И он продал осла мулле на мясо.
      Прощай, Бяша! До тебя ли теперь...
      Отчим Маврикия беспокоился о скорейшем пуске мельницы, чтобы она давала гарнцы зерна за помол. Его волновал и луг, который никогда не косили Тихомировы, оставляя траву для любования ею, для сохранения полевых цветов и полевой клубники. Какие могут быть тут цветы, когда луг должен дать два добрых стога сена. И если продать это сено поближе к весне, то можно взять за него и вдвое.
      Мельница и луг - это еще что... Герасима Петровича беспокоили дикие утки, гнездившиеся в камышах тихомировского пруда. Он внушал непонятливому пасынку:
      - И утята теперь тоже наши. Они хотя и дикие, а вывелись на моем... на нашем, - поправился он, - пруду. И так жаль, что из-за распроклятой войны осенью я их не сумею подстрелить и они улетят... А то и хуже. Забредет сюда кто-то чужой и перестреляет наших уток...
      Маврик молчит и думает, что на свете нет силы, которая может расколдовать людей, которые стали мышами.
      В этом возрасте Маврик предпочитал делиться своими мыслями с товарищами. Но не все можно было сказать и самым близким друзьям. И только тетя Катя, единственная тетя Катя может понять его. Он снова стал часто бывать у тетки в Замильвье. Она просила не обращать внимания на странности отчима и обещала поехать с ним в Верхотурье.
      Это неизвестное Верхотурье, куда они поедут неизвестно зачем - не то на богомолье в монастырь, не то полюбоваться красотами старого города и Урала, - занимало воображение Маврика.
      В самом деле, скорей бы уж уехать в это Верхотурье, за Уральский хребет, в Азию, чтобы не видеть, что делается здесь, и не осуждать...
      IV
      Пермь - узел речных и железнодорожных путей. Здесь перевал грузов, прибывших из горнозаводского Урала, Сибири, Монголии, Кореи, Китая. Здесь перегруз товаров, прибывших с Волги, Нижней и Верхней Камы, отправляемых в Азию.
      Прежде Маврику казалось, что Азия где-то там, далеко, а она, оказывается, совсем рядом. Несколько часов езды на поезде, и ты в Азии. Пермская губерния - европейско-азиатская. Об этом он знает из учебника географии. Но учебник - одно. Это карта. А увидеть своими глазами, ступить на землю Азии своими ногами - это совсем другое.
      По приезде в Пермь Екатерина Матвеевна хотела побывать с племянником в памятных местах. Но поезд отходит через два часа, а следующий пойдет только завтра. Посоветовавшись, они решили побывать в городе на обратном пути.
      Билеты куплены. На станции Гороблагодатская у них будет пересадка на Верхотурье. А теперь остается более часа, и можно сходить хотя бы в Козий загон, купить по старой памяти маленький пятикопеечный фунтик жареного миндаля, вафлю трубочкой, хотя это теперь и не так интересно. Куда интереснее, где давным-давно и совсем недавно два маленьких мальчика Ильюша и Маврик - играли в козла и загонщика. Жива ли та скамейка, где сидела и любовалась ими тетя Катя?
      Знакомые и родные места во все годы жизни зовут к себе человека. Какая-то мелочь, деталь, скамья, калитка, камень или что-то самое неожиданное вдруг возвращает в прошлое, и оно, переживаясь, воскресает хотя бы на минуту.
      Подымаясь в гору от вокзала Пермь-1, Маврикий Толлин на исходе своих тринадцати лет шел довольно солидно под руку со своей теткой, разглядывая встречных, среди которых так много попадалось прапорщиков. Этот первый офицерский чин военного времени давался всякому, кто был способен окончить краткосрочную школу прапорщиков, и теперь их, щеголявших золотыми погонами с одной звездочкой, встречалось чуть ли не более, чем безруких, безногих калек в солдатских шинелях.
      По булыжной мостовой громыхали ломовые телеги, проносились извозчичьи лошади, развозя все тех же прапорщиков, катили за собой и перед собой легкие двуколки доставщики мелкой клади, гарцевали конные полицейские, тащились с поклажей на спине прирабатывающие пристанские грузчики... И в этом пестром, разномастном потоке, стекавшем с горы и медленно втекавшем в гору набережной, Маврик увидел маленького серенького конька, запряженного в синюю тележку, нагруженную бочонками. Сердце Маврика сжалось. Крохотная лошадка так походила на того самого пони Арлекина, снившегося так часто, запомнившегося до каждого пятнышка, и особенно памятными были одна над другой две звездочки на его лбу. Маврик хотел и боялся поверить встрече с Арлекином. Не помня себя, он бросился наперерез мостовой, лавируя между ломовиками и телегами.
      - Куда ты? Что с тобой? - послышался позади него теткин голос.
      А он уже у конька. На его лбу те же самые звездочки. Тот же цвет грустных глаз и те же длинные белые ресницы.
      - Арлекин! Неужели это ты, Арлекин? Как ты исхудал! Какие печальные у тебя глаза.
      Удивляя прохожих, возниц и старика в белом фартуке, который шел рядом с синей тележкой и в руках которого были вожжи, опрятный гимназист в белой фуражке и в белой рубашке обнимает посреди мостовой маленькую лошадку, а лошадка, будто узнав его, тоненько, радостно ржет, помахивает хвостом и обмазывает слюной хорошую чистую рубашку с форменными пуговицами.
      - Что случилось, Мавруша? - спрашивает Екатерина Матвеевна, с трудом перейдя дорогу.
      Маврик мог сказать всего лишь:
      - Это Арлекин... На нем я катался в детстве... Почему же ты такой несчастный, заброшенный конь? - спросил он коня, задавая тем самым этот вопрос старику в белом фартуке.
      - Так ведь уж старый он, господин молодой человек, - тихо ответил старик. - Когда я купил его, ему уже было порядочно годков.
      Хотелось выяснить все, узнать больше, и старика попросили съехать с проезжей части ближе к тротуару.
      - Пожалуйста, пожалуйста, - попросила Екатерина Матвеевна старика, расскажите все о вашей лошадке.
      Рассказ был недолог. В год отъезда Маврика из Перми старик, продающий вразвоз пареные груши, устал катать свою тележку и купил Арлекина, которого он теперь называет "Сермяжкой" и развозит по улицам Перми садовые парены дули, груши и грушевый квас.
      - И ежли угодно испробовать, милости прошу, для знакомства.
      Старик нацедил из бочонка, заткнутого деревянной затычкой, в кружечку грушевого кваса. Маврик выпил и поблагодарил. А серенький Арлекин, ставший теперь Сермяжкой, стоял понуря голову, не замечая, как с его отвисшей нижней губы стекала тоненькая струечка слюны.
      Разговаривать со стариком далее было трудно. Маврик подал ему рубль и попросил купить Арлекину сахару.
      - Он очень тогда любил сахар...
      - Так кто не любит его, - сказал старик, пряча рубль за пазуху в холщовый кисет, висевший на том же засаленном гайтане, что и медный старообрядческий нательный крест. - Но-но! - дернув вожжами, понукнул Арлекина старик.
      Конь понуро тронулся.
      Маврик отвернулся. Ему было тягостно смотреть на уходившего маленького конька, который вызывал множество сравнений, и каждое из них оказывалось печальным.
      V
      На вокзале все покупают в дорогу газеты и журналы. Маврикий купил для солидности "Ниву", "Синий журнал" и "Биржевые ведомости".
      Рассматривая в вагоне "Ниву", Маврик увидел вложенный между страницами розовый листок. Заголовок листка довольно крупными буквами спрашивал: "НУЖНА ЛИ РАБОЧИМ ВОЙНА?" - а ниже помельче отвечалось: "Нет, эта война не нужна ни рабочим, ни солдатам, ни крестьянам и никому из тех, кто живет своим честным трудом, не наживаясь за счет труда других людей..."
      В это время вошел кондуктор. Маврик перевернул лист журнала и закрыл им листовку. А то, что эта была листовка, Маврик не сомневался. Листовок он хотя и никогда не видел, но знал их по описаниям.
      Оттиск на этой листовке походил на штемпельный, и Маврик невольно вспомнил Ильюшу и штемпельную мастерскую Киршбаума. Он вспомнил об этом не потому, что знал или догадывался о происхождении этой листовки. Всякий штемпель напоминал ему Ильюшу.
      Как был бы удивлен Маврик, узнав, кем сделан большой штемпель, оттиснутый на этом рыхлом, легко впитывающем краску розовом листке. Да и не менее удивился бы Ильюша, узнав, что это дело рук Артемия Гавриловича Кулемина.
      Об этом Маврикий узнает значительно позднее. А теперь он хотел как можно скорее прочитать розовую листовку. В листовке очень ясно говорилось, почему эта война нужна богачам, в скобках называвшимся незнакомым словом "буржуазия", и какие прибыли она им приносит. Некто, подписавший ее инициалами, подписал не двумя, как обычно, буквами и не тремя, как тоже иногда подписывают, а пятью - РСДРП, призывал разъяснять всем труженикам, что такое война и почему она ненавистна народу.
      Маврик хотел сохранить листовку, но, вспомнив, что за это арестовали токаря Шамшурина из механического цеха, модельщика Пермякова, решил избавиться от нее. Это было просто. Но Маврику было жаль расставаться с листком, в котором говорилось то, что никто не смел сказать, и он снова решил перечитать напечатанное, а затем бросить в окно, чтобы она была прочитана еще кем-то. Листовку подхватил и умчал ветер, а он принялся смотреть в окно. Чем дальше от Перми, тем интереснее и красивее становилась дорога.
      Старая горнозаводская дорога, полудугой соединяющая Пермь с Екатеринбургом, может быть без преувеличения названа стальной нитью богатейшего ожерелья, нанизавшей на себя многие десятки больших и малых заводов. Начиная с прославленного Мотовилихинского завода, Чусовского, Лысьвенского, затем Бисертского, Кушвинского, Баранчинских заводов и далее, где дорога круто повертывает к югу, заводы встречаются чаще, дымы гуще. Лайские, Тагильские, Невьянский, и нет им числа до самого Екатеринбурга. И все они, стоящие близ горнозаводской железной дороги, плавят железные и медные руды, варят сталь, прокатывают железо, производят тысячи различнейших металлических изделий от болта до машин, от проволоки до мостов и котлов, составляющих гордость края.
      И в каждом из заводов, что бы он ни производил - прокатывал рельсы или клепал фермы мостов, отливал колеса или отковывал валы, - Маврикий видит свою Мильву. Что из того, что у одних вместо железных кирпичные трубы или у цехов иные крыши, - в каждом из них найдешь Мильву. И Маврику кажется, что они, все эти заводы, отдали Мильве кто фасон труб, кто голос свистка, кто фасад цеха, кто рисунок ограды - и из всего этого составился Мильвенский завод, похожий сам на себя и на все заводы Урала.
      Хорошо думается, когда идет поезд и открывается все новое и новое за окном. Недалеко уже до станции Европейская. За станцией Европейская стоит столб, и на столбе написано с одной стороны "Европа", а с другой - "Азия". Горы уже круче. Поезд идет медленнее. Паровоз часто, шумно дышит, выбрасывая из трубы дым и пар.
      Скорей бы уж. Самое трудное в жизни - ждать. А ждать приходится все и всегда. Прихода поезда, парохода, звонка на переменку. Рыбу, когда она изволит проглотить крючок. Войну, когда она кончится. Четырнадцать лет, до которых еще столько дней и ночей.
      Поезд останавливается. За окном станция Европейская. Поезд стоит здесь недолго. На этом краю Европы, так же как и в Мильве, пахнет полем и лесом. Растет иван-чай и, конечно, кислица. Не прозевать бы столб. Не прозевать бы границу двух частей света. Приходится то и дело высовываться в окно и смотреть вперед, чтобы увидеть столб. И вот, кажется, он. Да, это он. И уже различима надпись - "Европа".
      Поезд оказывается таким предупредительным, таким вежливым, замедляя ход до самого тихого. И вот паровоз уже идет по Азии, а вагон, в котором стоят у окна Маврик и его тетка, все еще находится на Европе.
      - Ну почему же ты так волнуешься. Мавруша, ведь там же за столбом все равно та же наша русская земля...
      - Нет, нет, - заикается Маврик, - там Азия...
      Маврик не замечает, что за ним наблюдают, им любуются два добрых глаза незнакомого пассажира в сером пыльнике, с русой бородой. Этот человек сел на станции Пашия. Но Маврику не до пассажиров. Ему нужно найти хоть какое-то отличие азиатской земли от европейской, чтобы на уроке географии, по которой у него почти всегда пятерки и которую преподает удивительная Тамара Афанасьевна, рассказать, как он путешествовал в Азию.
      И так обидно, что в Азии те же ели и сосны, та же трава, такие же увалы и горы и такой же иван-чай.
      И зачем только и кому понадобилось ставить этот столб и разделять единую землю на Европу и Азию?
      VI
      Поезд прибыл на станцию Гороблагодатская. Здесь сошло немало пассажиров. Потому что многим предстоит пересадка на ветку, которая идет через Верхотурье в Надежинский завод, название которого написано почти на всех рельсах уральских железных дорог.
      Сошел с поезда и пассажир с бородой, в светлом пыльнике. Он прошел в буфет. Екатерина Матвеевна тоже предложила подкрепиться. Багаж сдали в камеру хранения. До поезда в Верхотурье часа четыре, нужно куда-то убить время. Не сходить ли после обеда на знаменитую гору Благодать? На ее вершине памятник человеку, который открыл эту гору и которого за это сожгли его сородичи-язычники, потому что гора была священной. Она притягивала все железное. И на ней молились идолопоклонники. И это не сказка, а историческая быль, рассказанная той же Тамарой Афанасьевной. И ей будет приятно, если ее ученик Толлин пополнит коллекцию минералов. А здесь их должно быть много.
      Сказав тетке о своих намерениях, Маврикий отправился к горе. К ней ведет ветка дороги. С первых же шагов на насыпи дороги попадаются редкие камни. Из них состоит то, что железнодорожники называют балластом материалом для подсыпки верхней части насыпей. Гранит нельзя спутать с известняком, а уж с малахитом-то или яшмой - тем более. Маврик знал по той коллекции, какая есть в гимназии, до двадцати различных пород камней. А тут попадаются и неизвестные. Он их берет и кладет в узелок, завязанный из носового платка. Трудно поверить, но тут попадаются и обломки горного хрусталя. И никто не запрещает брать это. А в Мильве каждый такой камешек с радостью возьмут в коллекции товарищи. Среди них тоже есть мышата. Им мало общей школьной коллекции - они хотят свои.
      Разговаривая с самим собой, он и не заметил, что идущий за ним бородатый пассажир в пыльнике тоже собирает камешки.
      - Вот это находка, - услыхал Маврик позади себя приятный голос. Кварц с крупицами золота. Полюбуйтесь, молодой человек.
      - Вот бы мне найти такой, - сказал со всей непосредственностью Маврик.
      - Зачем же находить, коли я уже нашел! - Сказав так, незнакомец преподнес камень.
      - Нет, я не могу взять у вас. В нем же золотые крупицы.
      - Да полно, полно. Их тут на два гроша с полушкой. Берите.
      Прежде чем взять, Маврик сказал:
      - Вы знаете, я ведь не для себя собираю камни, а для мильвенской гимназии. Для коллекции Тамары Афанасьевны.
      - Тем более нужно взять. Особенно мне приятно, что моя находка и это все пойдет для такой хорошей гимназии.
      - А откуда вы знаете о ней?
      - Из газет. Я много читаю. Эту гимназию, кажется, создал некто Тихомиров?
      - Не некто, - поправил Маврик, - а очень передовой и благородный человек, хотя и... Но директором сделали другого.
      - Наверно, еще более хорошего и еще более передового человека?
      - Нет... директором назначили Аппендикса. Что в переводе с латинского означает - слепая кишка. Он протоиерей.
      - Значит, неважный человек, коли его прозвали Слепой кишкой, хоть и протоиерей.
      - Ерундовый, - подтвердил Маврик. - Может быть, я этим оскорбляю ваши религиозные чувства? - вдруг спохватился Маврик. - Может быть, вы едете на богомолье в Верхотурье?
      - Да нет, - с легкой усмешечкой ответил незнакомый. - Я отмолился лет в четырнадцать... А вы?
      - А я? - задумался Маврик. - Я, кажется, еще нет... А почему вы любопытничаете?.. Об этом же нельзя разговаривать с первым встреч... ну, в общем с незнакомым человеком. За безбожие могут исключить... Или еще хуже. Причислить к политическим.
      - Да-а... это ужасно.
      - Хотя... хотя я не из трусливых. Я уже всякое повидал на своем веку.
      Маврик вдруг сделался солидным. На лице его изобразилась таинственность. Ему даже почему-то захотелось сказать: "Какая жалость, забыл в шинели папиросы". Но это было бы уже чересчур. И он ограничился тем, что почти шепотом сообщил незнакомцу:
      - Вы не думайте, в Мильве тоже случаются разные происшествия, ничуть не менее страшные, чем на этой горе. Хотите со мной на эту гору, и я расскажу про нее одну страшную историю.
      - С превеликим удовольствием... - согласился человек с приятным лицом. - Я безумно люблю всякие истории.
      Они не торопясь подымались на гору Благодать по деревянной лестнице, которая зигзагами вела от площадки к площадке. Когда же они поднялись к чугунному памятнику, который представлял из себя чугунную вазу с пылающим в ней тоже чугунным огнем, то Маврик сказал:
      - Этот памятник хотя и попроще нашего горбатого медведя с короной на спине, но лучше...
      - Чем?
      - Тем, что этот памятник прославляет что-то хорошее и возвышает, а не придавливает и не устрашает... В нем хотя и не настоящее пламя, но оно все равно как бы горит и не затухает...
      - Ты прав, бараша-кудряша, горит и не затухает...
      Маврик вздрогнул:
      - Как вы назвали меня сейчас?.. Как вы назвали, повторите...
      - Как всегда, - тихо ответил Иван Макарович Бархатов, Бараша-кудряша.
      VII
      Как много нужно было Маврикию сказать Ивану Макаровичу и еще больше услышать от него. Только Иван Макарович мог прямо ответить на те вопросы, которые все остальные обходили молчанием или ограничивались туманными полуответами.
      За час-полтора, проведенные на горе, Маврикию открылось куда больше, чем за все эти годы недомолвок, намеков и догадок. Бархатов понимал, что сейчас он сеет зерна в хорошую почву. И пусть не все из этих зерен дадут скорые всходы, но не пропадут в его душе, не засоренной никакими мельницами, салотопнями, ни особым его положением гимназиста по сравнению с другими юнцами, выросшими в рабочих семьях, где нужда, нехватки, недоедания оказывались хорошими учителями суровой школы жизни.
      Маврик, ничего не утаивая, ничего не боясь, говорил с Иваном Макаровичем еще более откровенно, чем с Ильей, Санчиком и, уж конечно, с такими, как Коля Сперанский, как Митя Байкалов.
      Правда, и Артемий Гаврилович Кулемин говорил, что жизнь будет не всегда такой, а какой именно - умалчивал.
      И столяр школьной мастерской Ян-чех на примере доски показывал, что люди делятся по слоям, а не по тому, как их хотят расчертить и распилить. И наконец, Емельян Кузьмич Матушкин, учивший ребят в ближнем лесу ставить петли на зайцев, обещал какую-то большую "весну-красну". Не ту, что приходит каждый год... А какую, он тоже не договаривал. А теперь Иваном Макаровичем все недосказанное было собрано воедино и разъяснено. Будто он взял и дорисовал недорисованное, в котором было много непонятного, которое нужно было соединить какими-то линиями, чтобы все остальное ожило разумной и понятной картиной.
      Было ясно, кто и почему начал войну и во что она превратится. Стало бесспорным, что судьбы создают сами себе люди, как и своих богов. Стало понятно, почему богаты одни и бедны другие. Выяснилось, наконец, почему несправедлив и жесток царь и почему он не может быть иным, даже если бы и хотел. Было сказано, почему друзей называют врагами, и наоборот - почему поработителей, хищников, кровопийц, узаконенных грабителей стараются показать хорошими, добрыми и чуть ли не посланными самим богом.
      Как много оставит Маврикий здесь, на вершине горы! Еще больше отшелушится потом, когда он, раздумывая, примется настойчиво открывать крепко запертое царем, церковью, богатеями.
      Связку волшебных ключей подарил Бархатов своему любимцу. Теперь скоро. Теперь очень скоро жестокая война обернется против тех, кто хотел нажиться на ней.
      С горы открывается вид на котлован рудника. Работает множество рудокопов и возчиков. Они в синих, красных, желтых, белых рубахах. Лошади вороные, карие, пегие, гнедые, рыжие, сивые, запряженные в тележки, спускаются и подымаются по уступам котлована, доставляя добытую железную руду. Бархатов, указывая на эту кишащую пестроту, говорит медленно, терпеливо, убежденно:
      - И всё руки да лошадь. Ни одной машины. Дело не только в том, что народ возьмет это себе... Народ должен переустроить все от основания. Создать машины, которые добывают руду, которые дробят ее, сортируют и отвозят на, доменные печи. Должно быть много машин. Всяких машин. Машины будут пахать и копать. Рубить и ковать. Строгать и пилить. Машины должны будут делать все, что делают сейчас руки. Строить, изобретать, конструировать машины - будет всенародным делом. И будет очень хорошо, если ты, - сказал совсем ласково Иван Макарович, - придумаешь хоть одну из них.
      Потом он посмотрел на часы. Потом кивнул на Кушву.
      Кушва - большой заводской поселок Гороблагодатского рудника и металлургического завода. Деревянные дома и серые тесовые крыши.
      - Тоже как в Мильве, - сказал Бархатов, - живут своими дворами. И в каждом дворе свои заботы и свои задачи. Ничего, ничего. Ни один двор не уйдет от решения общей задачи. И ты это скоро тоже поймешь, Кудрикий. А теперь тебе время на станцию. - Он протянул руку. - Ты, пожалуй, не сообщай, что встретил меня. Екатерине Матвеевне лучше, я думаю, меньше знать. И для меня спокойнее. Ну, а на тебя-то я, товарищ Толлин, надеюсь, как на себя. Если, как ты говоришь, в те годы умел язык за зубами держать и никому не сказал, что узнал меня на Омутихинском пруду, то теперь-то уж и колом слова из тебя не вышибешь. Так, что ли?
      - Так, Иван Макарович. Только вы все равно обнимите меня, как прежде... И я обниму вас на прощание...
      И они обнялись там же, у чаши - памятника Степану Чумпину. У чаши, в которой горел хотя и чугунный, но огонь.
      - Мне туда, - указал Иван Макарович на синеющую за рудником гору. Адреса постоянного пока еще нет. Так что писать мне, Маврикий свет Андреевич, некуда. А твой адрес я знаю. Пока...
      Бархатов направился по склону горы. Маврикий стал спускаться по лестнице. Вскоре Бархатов скрылся в кустах. Как жаль, что встреча была короткой, но нужно быть благодарным и за это. Они могли и не встретиться.
      Не спешит торопливый Маврикий, шагая по шпалам ветки на станцию. Боится растерять услышанное...
      VIII
      Где-то в этих местах начинаются красоты Северного Урала. Было на что посмотреть Маврику. В Мильве отроги, увалы, а здесь встречаются большие скальные образования. Лес тут строже, выше и деревья крепче стоят на своих разлапистых ногах. Очень много кедров и много белок. Их можно увидеть из окна вагона.
      Верхотурье предстало не таким, как представлялось. Это очень маленький деревянный городок. Куда ни посмотри, виден конец улицы. Главное здесь - монастырь. В монастыре всё из камня. Храмы, службы, дома для приезжих, ворота и стены.
      - При монастыре половина города живет, монастырем и кормится, рассказывал Екатерине Матвеевне Петр Тихонович Мальвин.
      Петр Тихонович тоже кормится монастырем. Возит богомольцев с вокзала в монастырь. Некоторые по рекомендации останавливаются у него. Маврик с теткой приехали по рекомендации, поэтому Мальвин и подал им лошадь, а тетя Катя до этого посылала ему телеграмму. Мальвин, как и Яков Евсеевич Кумынин, прирабатывает конем. Извозом. А вообще-то он мастер - гнет сани, делает коромысла, обода для тележных колес.
      Дом у Петра Тихоновича - комната и кухня. Можно сказать - изба, но, конечно, с городской начинкой. Кровать с никелированными шишками. На окнах тюль. За тюлем герань и столетники. Посреди горницы комод с зеркалом. На комоде свинка-копилка, соломенная шкатулочка и каслинского литья конь. Хозяйка была рада гостям.
      - Одни мы живем, - сказала она. - Был сын, да угнали на позиции. Теперь-то его, слава богу, ранили. Живым приедет наш Сереженька, хоть и без ноги... Без ноги не без головы, - рассудительно добавила она.
      Судя по всему, Петра Тихоновича нельзя было отнести к людям верующим. К монастырю и к монахам относился он явно плохо. О Симеоне Праведном, на поклонение мощам которого в Верхотурье съезжается множество богомольцев, Петр Тихонович говорил так:
      - У нас на Урале два святых - Стефан Великопермский и Симеон Праведный. Стефан из высокого роду-племени, в больших церковных чинах, а наш Симеон из простых. Стефан в церкви знаменит, а этого нашего и в народе знают. За своего считают. Он вроде как бы портным был. По домам ходил шил. А денег не брал. Шьет, шьет - нашьет ворох всякого-разного, какую-то малость не доделает, и нет его. Исчезал. Святой очень любил рыбку ловить. Поэтому на иконе его рисуют на берегу речки с ведерком и удилищем... Ну, а потом... потом нетленные мощи обнаружились, - сообщает Петр Тихонович. Насколько они тленны, насколько нетленны - сказать не могу. Не видел. А те, кто поближе это всё знают, по-разному говорят.
      Екатерина Матвеевна отворачивается к окну. Ей не хочется слушать о мощах. Маврик замечает это. Она не верит в святость мощей. Это ясно. Но зачем же она ехала сюда, зачем она идет на моления в монастырь? Неужели для того, чтобы ближе увидеть, лучше понять и разувериться во всем этом? Невероятно! Не может быть. Нет, это так и есть.
      - У монастыря какой-то торговый, ярмарочный дух, - делилась она своими впечатлениями за обедом. - Торгуют всем и берут за все. Церковные службы неприлично торопливы... Монахи слишком толсты. Видимо, они очень мало постятся.
      К наблюдениям Екатерины Матвеевны Петр Тихонович добавлял свое:
      - Наш монастырь - это фирма. Притом жадная и безжалостная торговая фирма. Возьмите вы, к примеру, Екатерина Матвеевна, целительное масло из лампады Симеона Праведного. Сколько продается этого масла? Многие тысячи флаконов. Бочками привозят его. Работает целый маслоразливочный цех. При чем тут лампада?
      И перед глазами Екатерины Матвеевны предстали вчера виденные полки, уставленные флаконами с целительным маслом. Невольно ей вспомнились флаконы с зингеровским швейным маслом. На тех и на других этикетки. На одной рекламируется русская красавица, шьющая на машине "Зингер". На другой - Симеон Праведный. Он, молитвенно сложив руки на груди, стоит на берегу реки, подле него ведерко и удилище. В данном случае это не икона, а именно этикетка на флаконе с целительным маслом, которое до разлива называлось обычным деревянным маслом. Теперь оно возросло раз в десять пятнадцать в цене, оказавшись в фирменной монастырской посуде.
      Екатерина Матвеевна не боится впасть в ересь, называя подлость подлостью. А это подлость, как и торговля землей, и опять же целительной, из могилы Симеона Праведного. По логике, за многие годы богомольцы превратили бы эту могилу в огромный котлован, если бы каждый из них уносил только по горсточке земли. Некоторые норовят захватить по пять и по десять горстей. У каждого из них дома родня, соседи. Говорят, земелька помогает от золотухи, от ревматизма и опухолей. И торгующим землей из могилы ничего не остается, как ночью, когда богомольцы засыпают, доставлять землю в телегах-грабарках.
      - Привозят хороший желтенький песочек, - рассказывает Петр Тихонович. - Примерно пятак за горсть. Теперь, в войну, само собой надбавка. Вот и посчитайте, какие рубли берутся за воз самого обыкновенного песка.
      Не оставляется в покое и промышленное производство икон. Сюжет тот же. Старик. Удилище. Ведерко. Берег реки. Но сколько бы иконописцев понадобилось, чтобы снабдить иконой каждого богомольца! Где их взять? Поэтому в Верхотурье возник едва ли не первый в мире конвейер производства икон. Столярный цех заготавливает дощечки и грунтует их. Дощечки поступают в мастерскую, которую тоже лучше назвать цехом или хотя бы производственной линией. Один через трафарет наносит абрис иконы. Другой наносит механически заученные первые штрихи. Затем появляются также затверженные облака, блики на реке, на ведерке. Далее окрашивается одежда Симеона Праведного и все, что подлежит окраске данным цветом. И так, переходя из рук в руки, дощечка становится иконой, поступающей к мастерам-отдельщикам, дополняющим недостающее, пропущенное теми, кто, не имея никакого отношения к живописи, научен делать три мазка, два штришка с тем, чтобы передать поделку дальше своему соседу.
      IX
      Прежде Маврик ничего не скрывал от своей тетки, а теперь оказалось, что не все можно спрашивать у нее и не все рассказывать ей. Ну как, например, расскажешь ей про то, что он слышал от своего нового знакомого на берегу Туры?
      Быстрая холодная Тура текла в каменистых берегах. Дно ее было тоже каменным. На купание нечего и рассчитывать. Однажды на одном из прибрежных камней Маврик встретил удильщика, которого почему-то сразу же назвал для себя "монашенком". Он был в каком-то маленьком подрясничке и в скуфейке. Ему, видимо, очень хотелось познакомиться с Мавриком, и он первым начал разговор:
      - А я в монахи не пойду. Я как подрасту, в живописцы убегу. У меня страсть как ловко краски играют. А ты из мира?..
      - Из мира, - ответил Маврик.
      - Мамынька у меня тоже мирская была. А тятька, говорят, из чернецов. Хочешь, удь! На! А я потом наужусь.
      "Монашенок" подал Маврику немудрое удилишко, насадил червя, посоветовал не давать ершам "загланывать" крючок до хвоста. И Маврик принялся таскать ершей, а разговорчивый "монашенок" - рассказывать о себе. Видимо, ему было нужно поделиться с кем-то.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19