Могла ли я избежать провала? Если бы в нужный момент опустила нужную кулису и незаметно изменила декорации… Нет. Это понимание пришло после занавеса. Каждый день я загибала уголки на нужных страницах и подчеркивала главные реплики. И, наконец, поняла: это не та роль. Это не моя пьеса. И не мне она принесет успех.

Из маминого дневника

3 ноября 1989 года

Сегодня дважды смотрела один и тот же фильм и в конце рыдала. Зачем? Ну да, смотреть фильмы, чтоб жалеть себя мертвую в титрах. Я и правда нахожу себя в титрах обведенной в рамочку.

Как будто фильм снят, а меня уже нет, и никто не вспомнит о моем участии в нем. Тоскливая кончина актрисы в маленькой квартирке на окраине маленького города. Последним ее занятием был подсчет мелочи в кошельке.

Я все же надеюсь, что это временное помутнение России, и жду, когда вырастет дочь. Останемся с мужем одни и, как помпезные немцы, будем греться каждый апрель в турецкой бане, а выходя, вытирать с себя капли пара заграничной неги.

Или не будем.

Про нас

Мы познакомились на сцене. Потрепанный мальчик из провинциального коми-поселка, с полинявшим лейблом Leeна отцовских джинсах и крупной родинкой возле носа. Тощие руки и девственность, которую он хранил уже девятнадцать лет.

Он был из актерской семьи. У них не принято говорить правду, зато надо уметь лизать режиссерскую задницу на фоне занавеса с чайкой, трагично махать ресницами и верить в свою элитарность.

Отец целыми днями лежал на диване, а у матери были мозоли на руках. Кроме работы актрисой в провинциальном театре она успевала подрабатывать техничкой и спонсировать Димины попытки поступления в Лит.

Мне понравились его загадочность и страсть к Беккету, хорошее чувство юмора и молчаливый нрав. С самого начала это походило на игру. Я ставлю цель, мне даны обстоятельства, игра затягивает – обстоятельства усложняются.

Получать наслаждение от бессилия может только человек с полным отсутствием инстинкта самосохранения. Заманчиво и вместе с тем зыбко – бессильно кому-то принадлежать. Встретив на улице молодую мать с новорожденным, мы с Димкой одновременно загадочно улыбались друг другу и молча опускали смущенные глаза. Зыбко это.

Из маминого дневника

5 февраля 2004 года

Если грех – сотворить себе кумира, то каков тогда мой грех? Я сотворила кумира не только себе, но и своему ребенку. Все двадцать лет брака я создавала утопию. Стойко, осознанно, боясь повторить свое детство и тем самым признать неизбежность его повторения.

И в один момент все пало. Идеальный человек решил, что он свободен. Что он уже достаточно отпахал на государство и теперь, подполковником в отставке, может подвозить проституток, наркоманов и подбирать по обочинам пьяные недотрупы.

Если бы пять лет назад мне рассказали, во что это все превратится, я бы совершила совсем иной грех и убила бы своего кумира. Я уничтожила бы его в голове дочери еще в зародыше.

К черту если бы да кабы! Я продолжаю содержать семью…

Про Москву

Мы стояли на перроне и беззвучно чокались, свистом сдувая пену с мягких стаканчиков. С нами расставались друзья, о нас плакали родители, а мне просто хотелось «остановить кремацию».

Я не верила в Диму, за которым словно теленок поплелась в Москву, с которым решила покорять столицу. Зато он точно знал, как сложится его новая жизнь, как привычным жестом он тормознет стремительный поезд «Пермь–Москва» и все немедля падут на колени перед его писательским даром.

Нас встретил город, который отсыпался после пятницы. В густонаселенных домах спали счастливые коренные, им предстояла обыкновенная суббота. Я не верила, что они так же, как и моя мама, возвращаются по вечерам с работы, включают желтый свет в большой комнате, ужинают и о чем-то жалеют. Для этого они были слишком другими.

Вскоре Димка, как и мечтал, поступил в Литературный институт и поселился в общежитии.

Из маминого дневника

12 января 2004 года

Раньше я думала, свобода – это возможность выбирать. А теперь я понимаю, что выбор – это лишь еще одно подтверждение безысходности и цикличности моей жизни. И никакой связи между ним и свободой.

Приехали с дочерью из Москвы. Нет, жизнь еще не безнадежна – мне снова предложили в Москве работу. Как тогда, в девяностые, когда меня звали в столицу сразу на две должности. Но вся моя свобода тогда сводилась к мужу: «Работу, небось, мужики предлагают? Сделают тебя любовницей, а ум твой куда подальше…»

И мне было стыдно. Муж прав – работу в Москве за ум не получишь. К тому же это действительно были мужчины, и уж больно они восхищались моими талантами.

Но я знала, если спустя десять лет наша дочь станет московской студенткой, именно за такой выбор она меня поблагодарит…

Я и сейчас не могу бросить мужа. С нами он не поедет, а один здесь сопьется. Они для меня – два ребенка, но младший из них – он. Остаемся.

Про лужи

Без ожидания, без паузы, пока люди в солнечных очках найдут зонты, в Москве начался ливень сроком в полгода.

Я нашла работу официантки в казино, исподтишка меняющей пепельницы на столах разжиревших мужчин и их недремлющих женщин, совмещающих поход к педикюрше с посещениями психотерапевтов. Их фарфоровые губы уверяли крупье о крепкой семейной жизни. Затем они просили воды, прятали уставшие глаза за слипшимися ресницами и высокомерием. Я наблюдала за тем, как люди проводили сутки за зелеными пыльными столами, насквозь пропитанными табаком и нервным волнением. Блестящие аппараты с детскими изображениями вишенок глотали не детские стопы денег и надменно смеялись надо мной, ждущей чаевых, хватить которых могло лишь на метро.

Официантки устроили дедовщину, посылали стажеров к лохам, за которыми приезжали на такси бледные жены. Официантки работали здесь годами, они правильно вышагивали по коврам, правильно нагибались в морских юбках и ни в коем случае не подходили к гостю, когда крутилась рулетка. Это к ним на подносы летели крупные фишки, они становились легендами казино.

Из маминого дневника

8 марта 2004 года

Параноики редко обращаются за помощью, и спасти их может только химиотерапия.

Съездила, наконец, к родителям. Папа очень болен, и мне кажется, что это рак. Они с мамой еще надеются и создают привычную суету. Я была дома сутки, кормила моих старичков и пыталась вспомнить себя беззаботным ребенком.

Попрощалась. Посмотрела папе в глаза и поняла, что с ним – навсегда.

Рассказала мужу, а в ответ услышала: «Что ты выдумываешь, ты бы всех похоронила…» И захлопнул за собой дверь. Думаю, до утра.

Сегодня достала из почтового ящика письмо: если не исчезну из бизнеса – пожалею… Но я только веселилась, читая: «…и муж твой, мент вонючий, тебе не поможет. Он уже давно никто. И любовник твой не поможет, он во власть попасть метит, пачкать карьеру из-за тебя не будет».

Эх, ребятки, как бы мне хотелось поверить в то, что у меня есть муж да еще и любовник! Глупые, вы забыли, что параноики редко обращаются за помощью, а спасти их может только химиотерапия…

Про пузыри

С наступлением вечера из одной преисподней я спускалась в другую. Тоже столы, стулья, но вместо табачной пыли и нервного волнения они дышали пылью журнальной и хроническим отсутствием сна. Это походило на муравейник, где из-под дрожащих лапок насекомых выходили десятитысячные тиражи пестрых вонючих страниц. Плавленой резиной мы приклеивали шуршащие пробники никому не известных компаний, а потом с конвейера ловили располневшие журналы, изрыгающие бесплатные прокладки.

Но было и другое применение горячих резиновых капель: в клеящий пистолет я вставляла каучуковый стержень и, как только он становился жидким и почти кипящим, прислоняла к руке его дуло и выстреливала на запястье склизкой массивной каплей. Капля дымилась, застывала, и я с легкостью ее отколупывала, каждый раз удивляясь разнообразию и красоте получившейся аппликации – несуразного, вмиг возникшего пузыря. Вскоре пузырь наполнялся лимфатической жидкостью, и я брезгливо прокусывала его зубами. Боль от свежеиспеченной раны была настолько острой и надоедливой, что теперь я точно знала: сон не вернется.

В это время Димка бил по звонким клавишам компьютера и дарил вымышленные страдания невротическим персонажам своих рассказов. В семь часов утра, отмывшись от мела страниц в ржавой раковине нашего недремлющего цеха, я снова бежала через московские ухоженные дворики в храм проигранных миллионов, разгоняя своры лающих собак.

Тем не менее случались и приятные заработки. «Мосфильм» набирал энергичных и счастливых людей для создания праздничной атмосферы в кадре. Стоя, мы аплодировали звездам, скользящим по льду, играли в восхищение, когда они на десятый раз делали свои па, визжали и по команде расплывались в блаженной улыбке. Периодически эта шабашка выпадала на мои четвертые сутки без сна, а потому я умудрялась засыпать и там, уродуя безупречную картинку центрального канала всероссийского телевидения.

Из маминого дневника

27 марта 2004 года

Папа умер. Это я ускорила минуту его смерти. Я была сильной и повезла отца в онкологию, чтобы зафиксировать болезнь. Рак на последней стадии. Просила онколога смолчать, но папа был слишком проницателен. Тогда он и догадался о своем диагнозе и перестал бороться. Господи, прощу ли я себя когда-нибудь за такую силу?!

Я привезла его умирать домой, и спустя день он сказал, что больше не может терпеть. Папа просил яда. Я съездила в районную больницу за наркотиками, и я заставила мужа сделать ему последний укол наркоза. Наркоз остановил папино сердце, а ночью, когда все уже смолкло, я услышала шепот родственников: «Он бы мог еще жить. Это она сделала».

А муж тоже вчера ушел от меня. И это тоже сделала я.

Про футбол

После первой сессии мы сняли мышиную нору недалеко от стадиона «Динамо». Там по пятницам над миром властвовали пестрые шарфики футбольных фанатов и скучные милицейские дубинки. Нас было трое. Саша, сбежавшая из города с булькающим названием Стерлитамак, и Маша, под подушкой которой лежали фотографии с концертов поп-звезд: ошарашенная внезапной съемкой знаменитость, на заднем плане Маша, имитирующая их дружбу. Маша закончила заведение, где ее учили развлекать гостей, пришедших на поминки. Мы называли ее Актрискиной, что ей безмерно льстило.

У нас с Димой начался красивый Московский Быт. Периодически он озвучивался Машкиными визгами, сопровождавшими ее встречи с жирными коммунальными тараканами и криками соседа: «Вылезай из ванны, сука, жене надо!» Дима приходил к нам после занятий, когда я блаженно спала после ночи соития с горячим конвейером, и брал меня на руки, создавая контраст между взрослой ночью и детским утром.

Шумных футбольных пятниц было у нас всего шесть. Потом Маша собрала свои фотографии и отправилась занимать пустующее место под роялем у своего преподавателя по вокалу. Мы с Сашей поняли, что вдвоем оплату комнаты не осилим, и выбрались с кучей гремящих ложек и вилок на огромную негостеприимную поверхность.

Попытка вживания в роль провалилась. Ключи от комнаты мы оставили у соседей.

Из маминого дневника

15 июня 2005 года

Устала от утреннего боя. Они снова пинают мою дверь. Затем обходят всех соседей и расспрашивают обо мне, о супруге. Кредиторы, прокуроры, приставы. Все кончено. Офис мой опустел – ночью все вывезли в неизвестном направлении.

А где же муж? – спрашивают они.

Нет, дорогие, догнать можно гарцующую лошадь, но не загнанную.

Про цветы

Ни один город так не обнажает слабости человека, как Москва. Он скидывает шали со старух, стягивает фуфайки с бомжей и раздевает голых до скелета. Ни один город не умеет так скрыть слабости человека, укутав его шубой из дохлых зверьков и нарядив улыбкой.

Мой двадцатый день рождения стал моим первым московским. Дима приехал утром и на целый день заставил меня забыть о проблемах и нелегальном положении в Москве. Он обувал меня в роликовые коньки и толкал по коридору, исполняя мечту моего пермского детства, кормил виноградом и поил шампанским.

Мой первый праздник в Москве близился к завершению, когда мы выходили из театра и спешили в метро. Я смотрела на Диму, и никого в тот момент совершеннее его не было. Но в каждой детской сказке в какой-то момент обязательно появляется ведьма. Мы встретили старушку, в пятерне она сжимала розы.

– Молодой человек, купите девушке цветочек, сто рублей всего.

Дима молчал, мы шли вперед.

– Купите, молодой человек.

Шла за нами и раздевала нас.

– Ну купите, девушка будет довольна.

Дима не выдержал. Откуда-то из самой глубины внутреннего кармана он протянул старушке смятую соточку.

– Ой, молодой человек, какой же вы молодец!

– Б…! Еще бы не молодец, на последнюю сотку розу купил!

Я остановилась.

– Забери ее у меня.

– Прости! Прости…

– Тогда я ее выкину!

– Выкидывай, только прости.

И я затоптала розу в грязь.

Мы ехали молча, вышли, как всегда, на «Динамо».

– Прости.

– Давай просто помолчим, ладно?

Дима стал биться головой о стену, словно пытаясь пробить мрамор. Мой праздничный вечер закончился рыданиями. Я целовала его лоб, и мне не было дела до того, что передо мной сидел Димин скелет. Хрупкий и беспомощный.

Из маминого дневника

16 июня 2005 года

Мне проще обвинить миллениум в том, что муж вдруг перестал спать дома, стал пахнуть чужой женщиной и водкой. И в одном пруду с бедняками мы оказались просто потому, что у тысячелетия закончилась подкормка.

Сегодня исполнилось ровно шесть дней, как я гашу свет и не засыпаю.

Про Димку

Чтобы понять, в какой момент зритель предпочел креслу зала неубранную стойку буфета, нужно перечитать самые потертые страницы, расправив загнутые уголки неудавшейся пьесы.

У той московской зимы было несколько попыток оправдать свое звание, но все они заканчивались сообщением синоптиков о плюсовой температуре и лужами на катках. Выходя утром с работы, я скользила по льду к Димке, наблюдала за его сном, а через час возвращалась домой почти вплавь. Мой первый бездомный вечер я тоже провела с ним. Как всегда, по-детски сжимая его руку, я отпустила ее, только когда настало время присоединиться к толпе матерящихся приезжих москвичек, чьи пальцы уже имели специальные изгибы, совпадающие с изгибами конвейера.

Впервые я шла туда не зарабатывать, а пережидать темное время суток. Мысленно повесив на свою грудь медаль «за отвагу и заботу», я отказалась от Димкиного предложения встретить меня утром, а он тихонько мне подчинился. В то утро, окончив ночевку, я уверенно ожидала Димкиного прихода, но спустя час мне стало понятно: не в его правилах было спорить со мной.

Из маминого дневника

14 июля 2006 года

Сегодня последний день, когда дочь дома. С улыбкой разглаживаю складки на рукавчиках ее кофт и, как только она выходит из комнаты, утюжу свои слезы на ее вещах и прячусь в ванной, шумным напором заглушая рыдания.

Пришел муж, чужой, злой. Выполнил отцовский долг, сказав дочери: «Всего тебе хорошего, но ты дура и отъезд твой дурацкий», и обвинил во всем меня. А я, держа мою девочку за руку, смеялась как идиотка.

Про сон

Марчелло Мастроянни однажды сказал: «Знаток флиртует на пляже с самой бледнокожей девушкой – у нее весь отпуск впереди».

Мы встретились только днем, когда потертую скамейку в метро я сменила на свой привычный стул в читальном зале института, где мой сон берегли теплые книжки. Я злилась на него, примеряя на себя фразу «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», и разочарованно понимала, что он никогда не был плотом, только маленьким клеенчатым спасательным кругом, подчинявшимся течению.

Но прошло три часа сна. Пробуждение приятно сопровождалось частичной амнезией и одним-единственным желанием: к Диме. Почти шепотом, взяв меня за руку, он сообщил мне наш общий диагноз: «Я устал, больше так не могу».

Про гангрену

Я ушла от него в ночь с крепкой верой в то, что он передумает, отдохнет и продолжит играть мой сценарий. Я все рассчитала – суток достаточно. Я ушла от него в ночь, и никто меня в ней не ждал. По углам вокзала спали бомжи, битые пунцовые рожи кровоточили на пол и пачкали стены. Я выбрала для себя два сиденья, укрылась курткой и, поджав крепко ноги, попыталась уснуть. Через минуту я увидела человека напротив. Гангрена, словно почерневшая цветная капуста, вросла в его кожу и покрыла большую часть лица. Он смотрел мне в глаза и что-то шептал. Затем стал стирать с ладоней рвоту и вдруг, будто простреленный, заорал.

Спустя полчаса я стала звонить всем своим московским знакомым, всем, кто здоровался со мной в цехе и ненавидел в казино. И на восьмой раз мне повезло. В Домодедово меня встретили две типичные балуньи-лимитчицы, милые взрослые девочки, которым не жилось в их Курске. Они снимали крошечную трущобную комнату у старой дамы, которая третий месяц лежала в коме и не торопилась из нее вернуться.

В два ночи к ним приехал друг. По очереди они удалялись в соседнюю комнату и по очереди паскудно истомно орали. Затем бодро выходили пить чай и также бодро возвращались обратно. А я лежала в соседней комнате, душила подушку и справлялась с истерикой. В ту ночь я поняла: сколько бы я ни бежала от гангрен в этой большой Москве, они всё равно рядом – на вокзалах, в трущобах, в общежитиях, во всех углах и койках… Просто они по-разному проявляются.

Из маминого дневника

15 июля 2006 года

Утро ее отъезда. Ноги дрожат, сердце невыносимо болит, голова кружится от корвалола. Явился муж, холеный, выспавшийся, самодовольный. Только что вылез из чужой койки, отблагодарив поцелуем надушенную щеку женщины, не имеющую отношения к нашей семье. Но, боже мой, такую причастную к моему одиночеству!

Про Ибсена

Это талант – в нужный момент исчезнуть, заставив всех сожалеть о недоигранном и недожитом. Мы привыкли плакать об умерших, старательно вспоминая их, а не ценить живых, чьи лица наверняка увидим завтра. Кто-то играет на своей смерти, оставляя после себя пестрые заголовки, а кто-то отплывает на необитаемый остров в кресле-качалке. Ни один президент при жизни не бывает лучшим, но он может быть уверен: его тело, лежа на черном бархате, будет полностью укрыто красными гвоздиками, купленными народом на последние медяки. И уж точно ни один из скорбящих не вспомнит, что в таком-то году он был выброшен из крохотной квартиры из-за случайного дефолта, вызванного инициативой этого покойника.

Мне пришлось понять важность искусства исчезновения дважды. Первый раз – после того, как однажды Дима объявил мне о своей «дикой» усталости, а второй – после главной Диминой реплики: «Зачем ты мне с твоими проблемами, если у меня есть Москва?»

Звонкий щелчок – и я уже играла спектакль без сценария и текста.

Из маминого дневника

15 июля 2006 года

Ушел последний вагон. Я смотрела на него и ревела. Ревела так, что все объявления о прибытии и отбытии стали ненавязчивым фоном моему голосу. Перрон обезлюдел. А в это время муж стоял в стороне и равнодушно наблюдал, как наблюдают в зоопарке за белыми медведями, лежащими под палящим летним солнцем. Мы вышли с вокзала вместе, но разошлись ждать разные автобусы, ведущие на разные улицы, в разные дома и кухни.

Когда-то я голосила в подушку мужа, отпустив его в командировку, а теперь моими слезами пропитывался асфальт, раскрасневшийся и тяжелый. Ну да, одиночеством я тогда называла три дня в квартире без детского смеха и громкой музыки из колонок. А теперь, когда стало скучать даже мое эхо, я бы назвала те моменты просто секундами затишья.

Как доехала до дому, не помню. Помню только: свербящее желание смерти исчезло лишь с приходом подруги, влившей в меня два стакана водки. Утро все-таки наступило, но никто об этом не жалел так, как я.

Про писателей

Как много ребенок видит иначе, чем взрослый… Как много провинциал видит иначе, чем москвич, а также произносит и заучивает наизусть. Когда-то давно я зазубрила строчку: «Попавши в плен к писателям modernes» – и только спустя время поняла, о чем она, и, больше того, к чему написана следующая: «Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки, истасканные блудом мелких скверн…»

Раз в месяц в институт приходили писатели. Они вальяжно усаживались напротив Горького и читали лекцию о светской жизни.

Таков был и мой шестидесятисемилетний сочинитель. Окончив раздачу автографов, он пригласил меня в гости.

В шесть я была на Плющихе. Он приехал на огромной машине, звонко хлопнул дверцей и тут же повел меня в супермаркет. «Давай выбирай, что будешь есть!» Уже после этой фразы мне стоило развернуться и гордо пойти в общежитие, но я действительно была голодна.

Писатель набрал тележку еды и улыбнулся кассирше. Она явно узнала его рожу из телевизора, поправила правую грудь и резво отсчитала сдачу с пяти тысяч. Спустя час мы сидели на его кухне и обсуждали его литературные заслуги.

Назавтра, а затем и следующие пять дней, эти встречи повторились. Я все больше рассказывала ему о Диме, а он все покорнее слушал. Где-то я срывалась на рев, где-то спроста смеялась, а он, не торопясь и методично, делался мне родным.

На пятый день мы рванули на дачу. Все мои отговорки вылетали в окошко, цеплялись за рублевские новостройки и оставались там. «Смотри, – хитро говорил он, – тут живут главные люди страны, тут они завтракают и сношаются». После этого я точно должна была гордо пошагать в общежитие, но теперь мне действительно было интересно.

После второй бутылки вина писатель присел ближе. Мурлыча, он стал рассказывать о своем французском гражданстве, о правильном французском салате, о культуре французских дыр в сыре и о том, как ненавистна ему его супруга. Залпом хватив бокал, он резко сжал мне грудь и потянул ко мне старческие бордовые губы. Рыбий жир поблескивал в уголках, водянистые серые зрачки сияли и становились раздраженней. «Давай, давай, соглашайся, я тебе всё дам». Он дрожал и подтаскивал меня ближе к опавшему на колени животу. Он силился справиться со мной, потом с ним, но это был не просто живот. В этой утробе, казалось, он вынашивал не одно потомство.

Через минуту я была на полу и как могла отбивалась, а он, опрокинув салат, скользил и вскарабкивался, буксовал и повизгивал. «Давай раздевайся, сука!» И вот сейчас я должна была гордо удалиться в общежитие, но уже теперь было слишком поздно.

Писатель промучился около часа. Его ювенильный разум дарил ему веру в себя, но его потасканный организм во главе с мужским достоинством помнили правду. Я сидела на стуле и, веселясь, повторяла: «Не смог!» Вертела в руках нож и докуривала вторую пачку писательских швейцарских сигарет. За окном было то же небо, что и в Перми, такой же лес и асфальтированная дорога, но самой Перми в моей биографии как будто уже и не было.

Из маминого дневника

3 ноября 2006 года

Сегодня поняла, что моя память имеет свою, отличную от принятой, периодизацию: она делится не на годы и месяцы, и даже не на дни, – моя память делится на обиды.

Девяносто пятый год. Дочка очень больна, а зарплату не дают второй месяц. Конечно, я ее вылечу, но это будет только спустя три года, а пока мне предстоит спасти ее от смерти. Муж вскоре уйдет, но сейчас он еще со мной. Вместе по утрам ездим на работу и выходим на одной остановке. Каждый раз я говорю ему, что денег на обратный билет не хватает, и каждый раз слышу в ответ, что у него «корочки», а значит, проезд у него бесплатный… Это его ежедневная шутка.

Иду до работы пятнадцать минут и соображаю, где мне занять на лекарства и как вылечить дочь. Меня догоняет иномарка, из нее вылезает холеный господин. Смеется, говорит мне, что я красивая. Что по утрам я наверняка делаю пробежку и потому так свежа. В ответ я молчу и желаю ему такой же пробежки. Я желаю ему подъемов в четыре, желаю уколов дочери в пять, желаю ему часами стоять у плиты и готовить еду для больного ребенка. А в семь часов он пускай идет на работу, ненавидит холеного господина рядом и желает его ребенку зла.