Мрачный Сысой, тяжело переживавший опалу, рвался к столам, пытаясь досрочно напиться, но официанты отгоняли его.
      Были: и тучный местный контр-адмирал с женой, и мэр с супругой, благожелательно внимающие наигрыванию бандуристов, - как-никак, мэр тоже приложил руку к судьбе артистов!
      Бандуристы были строгие, седые, их длинные волосы были прижаты ленточками из лыка. Костюмы из Албании молодили их.
      Крот, бледный на лицо (на высоте его крепко подташнивало), шептал мне:
      - Влетели мне эти бандуристы в копеечку!
      От мафии были - бровастый, его заместитель в интеллигентном пенсне и взволнованный Петр, еще надеющийся исполнить свой смертельный номер - прыжок с крыши.
      Были Мыцин и его сын, пока еще поглядывающие друг на друга враждебно.
      Ваня и его лысый друг - теперь уже не просто мильтоны, а секьюрити стояли в черных костюмах, флегматично застыв, сложив руки с мобильниками на причинном месте, как их голливудские коллеги.
      Берх, с тугой косичкой на лысой голове, снова с его фондом оказавшийся здесь, пытался воротить башку от Луня и Фалько: долго еще эти будут тут всем командовать? Долго. Долго еще. И голову, как ни старайся, на сто восемьдесят градусов не отвернешь: шея сломается. Вот так. Справедливость у нас всегда будет вершиться!.. кто бы ее ни вершил.
      Тут же был и Фрол, с заросшим маленьким личиком, в натянутой до бровей бейсбольной кепочке - как бы отсутствующий на этом позорном акте, - но ставил-то его он! А куда денешься? Наших слепых бандуристов ничем не перекрыть. Супротив нашего благородства не попрешь! И телевидение толклось тут в сладком ожидании. Фрол наверняка что-то отмочит!
      Фалько, хоть и был тут первый человек, держался скромно - успел, правда, в телевизор сказать, что партия его оплатила красочные костюмы для бандуристов. Скромный-то он скромный, но недавно, напирая на общность наших убеждений, требовал, чтобы я плыл туда, на дальний мыс, во вражеский стан с чемоданом листовок.
      - Нет! Только с чемоданом колготок! - твердо ответил я.
      Любка была в преступном, на мой взгляд, мини: могла бы одеться и поскромней.
      Андре, осунувшийся от слишком бурных переживаний последних дней, пока снимал только бабочек, порхающих средь гостей.
      С дальнего мыса вспорхнул скромный вертолет министра в сопровождении двух "барракуд". Кортеж приближался... и вот - с пушечным грохотом вылетели из окон ржавые щиты!.. Узнаю эти крепкие руки! Слепые грянули "Встало солнышко" в переводе с "Битлз".
      Вертолет опустился прямо на нашу крышу. "Барракуды" кругами сновали в небесах. Сутулясь под замедляющимися лопастями, к трапу кинулся Крот. По ступеням молодцевато сбежал, с черными бровями и в белом костюме, министр ресурсов Шпандырин, и они с Кротом обнялись.
      - Ну, этого вы знаете - наша общая совесть! - Крот подвел его к нам.
      Шпандырин взмахнул руками:
      - Ну как же! И моя тоже! - и обнял Луня.
      - С Фалько вы, я думаю, сталкивались?
      - Сталкивались! И еще будем сталкиваться! - боевито сказал министр.
      Похоже, наш моральный климат нравился ему.
      - Упаду для верности? - взволнованно шептал мне Петр.
      - ...Погодь.
      - Эх, погощу я у вас, пожалуй, недельку! - сладострастно почесываясь под костюмом, сказал министр.
      - И этот сюда! Что там у них - медом намазано? - Я с изумлением глядел на домик-пряник.
      Тут у Вани заверещал телефончик, он поднес его к уху, и было слышно не только ему: "Проверить, все ли слепые слепые!" Он кинулся к бандуристам.
      - А это наш замгенерального по экологии, контр-адмирал Дыбец!
      - Очищаем бухту! - отрапортовал тот.
      - А это замгенерального по связям с общественностью, писатель Попов.
      - Тот самый? Что написал "Ой, не кори меня, мати"? - Министр буквально расцвел. Пришлось сознаться: за деньги, обещанные Кротом, и не в том сознаешься... Вот я и зам!
      - По голосу совести нашего уважаемого, - забубнил я, указывая на Луня, решили отдать Пень-хауз оркестру слепых...
      Моей бы совести точно не хватило на это! Ход Лунем.
      Министр благосклонно кивал... Недолго длилось это блаженство - секунд приблизительно двадцать, но какой-то "терем справедливости" я тут воздвиг.
      У Любки заверещал телефончик, и она, поднеся его к уху, с отвращением, как лягушку, передала мне.
      - Что там? - испуганно произнес я.
      - Не знаю. Видимо, землетрясение, - проговорила она.
      ...Я медленно поднес трубку к уху. Голос жены:
      - Приезжай в темпе - отец в больнице!
      Вот я и не зам. Связь неожиданно оборвалась, и в трубке захрипел Зорин: "Проверить - все ли слепые слепые?" Я вернул аппарат.
      Прощай, море! Прощай, Ярило! Прощайте, бабочки! Вечно меня кидает почему-то сверху вниз!
      ...Ярило, впрочем, я видел еще раз, когда самолет пробил облачность и ухо сидящего далеко впереди, в бизнес-классе, японца вдруг налилось солнцем и стало алым, как тюльпан.
      И вот - снижение. И спинки пустых кресел (кто же улетает с югов в такую благодать?) с легким стуком попадали вперед друг на друга, как костяшки домино.
      ГЛАВА 14
      - В реанимацию входить запрещается. Но вы можете поговорить с ним - у него мобильный телефон.
      - Откуда?
      - ...Принесли.
      Спасибо, ребята!
      Я набрал нарисованный на бумажке номер. Гулкий, очень далекий (не через Пень-хауз ли связываемся?), но вполне внятный и яростный голос отца:
      - Одну руку отвязали, слава богу! Ты скажи - почему они меня тут привязанным держат? И голым, абсолютно?!
      - Почему он привязан? - обратился я к медсестре.
      - Чтобы не вырывал капельницу.
      - А почему голый?
      - Так положено в реанимации. Чтобы любая точка на теле была мгновенно доступна.
      - ...Слышишь? - спрашиваю я у отца.
      - ...Слышу, - недовольно хрипит он.
      Потом он лежит уже в палате. Я сижу рядом. У другой стены - такая же трогательная пара: отец и сын. Их любовь - в отличие от нашей, сдержанной, бурлит, не вызывая никаких сомнений в ее существовании:
      - Отец! Ну почему ты так пьешь?
      - А ты почему так пьешь, сын?
      Обуреваемые этой нежной заботой, они приканчивают бутылку. И это - после инфаркта! Палата лишь на две койки, и не общаться тут нельзя. Тот отец наливает остатки и протягивает моему отцу:
      - На, выпей!.. Ты что - не русский человек?
      - Я русский человек. - Отец усмехается. - Но предпочитаю следовать указаниям врача.
      Вдруг у него под подушкой что-то крякает. Отец изумляется, подняв брови, потом, вспомнив, достает мобильник. Недоуменно слушает, потом тыкает телефончиком в мою сторону:
      - Тебя.
      - Слушаю, - солидно говорю я.
      Некоторое время там тишина - потом голос Любки:
      - Поскольку замгенерального по связям с общественностью теперь я, а общественность теперь - это ты, то я связываюсь с тобой и сообщаю, что тендер мы выиграли.
      - Ура, - произношу я.
      - Но чуть было не проиграли.
      - Почему?
      - Сразу после твоего ухода Андре с крыши кинулся.
      - ...Погиб?!
      - Нет, слава богу! Зорин спас.
      - Зорин?.. За ним кинулся? С парашютом?
      - Нет. Это уж ты преувеличиваешь! Просто заранее Андре за ногу привязал.
      - Внимательны вы к нему.
      - Так он же сын Есенина и Зорге!
      И вот отец уже, упрямо шаркая тапками, идет по длинным больничным коридорам, пристально - и как бы недоуменно - разглядывая то одно, то другое. Подходит к залитому солнцем окну, сморщившись, разглядывает цветы в горшках. И, продолжая свою почти столетнюю сельхоздеятельность, цепко хватает какой-то лист и с яростью разглядывает его, вывернув, как ухо провинившегося.
      - Не может быть такого растения! - отпихивает лист.
      И он, видимо, прав! Потом вдруг, повернувшись, смотрит на меня:
      - Ну а как ты - сделал там, что намечал?
      - Ничего я не сделал!
      - ...Турок ты, а не казак, - ласково говорит папа.
      Мы привозим его из больницы домой, кормим, и он укладывается отдохнуть. Я заглядываю в светящуюся щель: читает, почти вплотную поднеся книжку к глазам. Молодец.
      Потом мы на кухне ругаемся с женой.
      - У тебя после этого юга морда... как красный таз!
      - А у тебя... как губка!
      - Значит, мы созданы друг для друга?
      На радостях мы дарим одному таракану жизнь.
      СЕКОНД-ЭНД
      Думал, когда вернулся сюда: на берегу Невы всю душу распахну! Однако дело не бойко идет. Етишин погиб: отсек-таки клерк-злодей ему голову листом писчей бумаги - и на этом все кончилось. Из вещей написал только "Песнь кладовщика", но кладовщик почему-то за ней не явился. Хотелось бы написать что-то более накипевшее, да слова не идут.
      Однажды забрел на заседание "Ландыша", но Сысой, сильно за это время заскучавший, накинулся с воплем:
      - И ты смеешь к нам приходить?! После всей той коррупции?
      Да, я коррумпировался. Но как-то мало.
      И я вышел. Лунем ему не стать никогда. Специально прошел мимо дома Луня на Крюковом канале. Думаю, встреться мы сейчас с ним, нашли бы друг для друга немного доброты. Все-таки душа у него есть, хотя и хитрая. И вспоминается он почему-то тепло: может быть, по сравнению с нынешними?..
      Что еще? Был тут в доме культуры моряков на встрече общественности с Фалько. Говорил-то он горячо и потом, пожимая со сцены руки, пожал и мою, но явно не узнал при этом. Кто я ему? Пересекались однажды... Таких у него полно. Да и невозможно, наверно, различить отдельные лица в толпе? Конечно, хотелось бы это проверить - но где ж я возьму толпу? Только старина Зорин меня узнал, помахал. Есть и удачи. В ГНИИ чумы, где я вел литературный кружок, с нового года возобновилось финансирование. Так что я теперь снова на коне. К сожалению, на зачумленном.
      Написал басню "Мышь и батон", где батон все-таки побеждает.
      Крот здоровается со мной на лестнице бегло: забыл, видимо, своего замгенерального!
      Однажды только погутарили с ним. Я вышел из дома очень рано: чумовики почему-то любят литературой заниматься до начала рабочего дня. И у парадной стоял Крот, ждал машину. Было еще темно, но на тонком снегу кто-то уже отпечатал черные следы через двор наискосок.
      - Знаете, - Крот сладко потянулся, - а я часто вспоминаю те дни. Очаровательное захолустье! Ветеринары, коровы...
      Это же мой проект! Я еще могу! - я обрадовался. Тут подъехал "БМВ", оставляя два темных следа.
      - Но предпочитаю работать более скучно, - сухо закончил он и уехал...
      Любка вышла замуж за Андре, и теперь у Есенина и Зорге есть внук. В кого-то удастся?
      Однажды вдруг позвонил мне Фрол и замогильным голосом спросил: не могу ли я написать ему речь на открытие берлинской выставки русских икон и пиломатериалов? Свести их, так сказать, вместе с присущей мне... Я отказался. О чем жалею. Может, все-таки можно было свести, за большие деньги?
      По телевизору я гляжу, как он гуляет по странам и континентам, но не завидую ему: на него порой смотреть страшно.
      Приехал вдруг Петр со своим сыном-красавцем Славкой, показывать нам его (явно гордится), а ему - Петербург. Петербург ему вроде нравится, а мы нет.
      - Господи! Ну и родственнички! - читается в его взгляде. Точно так в юности я глядел на родственников там.
      Петр, видя, что от сынка не дождешься ни слов, ни эмоций, взволнованно рассказывал все сам.
      Упорный Мыцин восстановил-таки опорно-двигательный, но размещается он не в небоскребе, а в "жалких таких" домиках, построенных для санатория еще до тети Зины. Так что история порой движется и вспять.
      В небоскребе, как и мечтал когда-то Петр, теперь развлекательный центр, но на фейс-контроле стоит Ванька с дружком и местных пускает "под настроение".
      - Но я там свой, понял? - подмигивает Петр.
      Хотя, конечно, не все так, как мечталось: бандуристов перекупило рекламное агентство, а в Пень-хаузе теперь океанарий: поднимаешься в то помещение - и видишь там за стеклом скатов и мурен и ничего больше. А сколько было надежд!
      - Зато коровы, - мысль Петра делает внезапный, но точный зигзаг, поздоровей нынче, добываем корм. Рожают телят и, как положено, облизывают. А это значит - будет жить. Со слезами гляжу!
      Судя по красным его глазам, это бывает нередко.
      - Но главное ж, - восклицает он, - терминал построен, подходят танкера! А этот, - влюбленный взгляд на сына, - там оператором-сливщиком у них. По триста номеров цистерн, бывает, сливает за раз!
      Славка его кривится:
      - Ну что ты, батя, несешь?
      - Ревнует в отношении производства, - гордо поясняет Петр и, не сдержав радости за карьеру сына, восклицает: - Ну а что ж, коли хорошо? Чистота ж абсолютная! Даже дождевая вода с терминала в море не попадает, сразу на очистку идет! Представь: лебеди плавают! Но не белые, а наши, южные. Черные.
      ...Кстати, первым лебедем там когда-то был я. Но племяша это вряд ли заинтересует. Зато кое-чем радует Петр.
      - Тут как-то померла королева Бурунди, небольшая пьянка была. Так тебя вспоминали с теплом.
      - Кто ж вспоминал меня с теплом? - не верю я.
      - Ну, этот бровастый... Зыкин наш. Говорит: "Тут твой брат приезжал большой чудак. По-прежнему умывается из портфеля?" - "Это почему же?" говорю... В общем, вспоминали с теплом. Ну, я до туалету! - исчерпав все самое главное, с облегчением произносит Петр.
      Он удаляется, а я иду с кухни в комнату и погружаюсь в мой роман "Мгла", вечный символ свободы и неопределенности.
      Но недолго длится эта идиллия: дребезжит звонок, и я по ритму его узнаю Лидия Дмитриевна, соседка с третьего этажа! Я открываю. В ней нет уже прежнего кокетства, а лишь отчаяние:
      - Этот ваш визави совсем распоясался - по телевизору одни помехи опять! Хотя бы вы...
      Спасибо за комплимент!
      - ...сказали ему!
      И я иду.