19

Первое, что я увидел, — лицо моей матушки. Ее печальные, полные тревоги глаза. Затем я почувствовал, что у меня есть тело, руки, ноги, которые были одновременно и ледяными, и нестерпимо горячими, ощутил кровь в жилах — смесь льда и пламени.

И вновь провалился в небытие.

Проснулся я, очевидно, очень поздно; в спальне я был один. Непомерная тяжесть одеял, влажная от пота простыня… В голове гудело, болели все кости. Горячка, однако, не была сильной, и я попытался встать. Но смог лишь приподняться на локте. Этого оказалось достаточно, чтобы силы покинули меня и я вновь впал в забытье.

Так продолжалось ночь, день, еще одну ночь.

Утром второго дня я наконец смог говорить. Меня напоили нежирным бульоном, обтерли тряпками, а после я узнал, как меня спасли в тот вечер на мосту Сант-Анджело. Оказалось, что жизнью я обязан Гаэтано Форлари.

Матушка сказала, что мне неслыханно повезло: Гаэтано, задержавшийся в библиотеке, вышел из Ватикана вскоре после меня. Подходя к замку, он заметил мужчину, который пытался что-то столкнуть с моста в Тибр. Но снег и темнота делали сцену неясной.

И лишь увидев, как мужчина убегает, Гаэтано подошел к парапету. Бесформенная масса внизу походила на человеческое тело. Упав с высоты, оно пробило лед и наполовину погрузилось в воду.

Нельзя было терять ни секунды.

Гаэтано окликнул солдат, охранявших ворота в Ватикан, и те прибежали к берегу. Один из них был довольно худ, ему удалось пройти по льду и накинуть на мои руки веревочную петлю. Голова моя находилась под водой, и вытащили меня на берег скорее мертвым, чем живым.

Я еле дышал из-за попавшей в легкие воды, все лицо было в порезах. Гаэтано тем не менее узнал меня и велел доставить к матушке. Она-то и выходила меня.

Само собой разумеется, рассказ этот не мог полностью удовлетворить мое любопытство: то, что меня хотели убить, не вызывало сомнения. Но кто? Зачем?

Я ясно помнил, как я без всякой на то причины начал валиться на снег. Никто меня не трогал, ни от кого я не отбивался. Только легкая боль в шее, как от укола иголкой, и — готово: я потерял сознание. Я попросил осмотреть мою шею и затылок, но из-за множества царапин там ничего невозможно было разглядеть. Может, меня напичкали какой-нибудь отравой? Гравер, ростовщик уже… Но я ничего не ел и не пил после обеда. Это было непонятно.

Ближе к полудню пришел Гаэтано, но и от него я узнал не больше.

Пришел он по настоянию моей матушки, чтобы я смог поблагодарить его. Библиотекарь казался очень смущенным, ему было почти стыдно выслушивать наши слова признательности. Он уверял, что и я так же поступил бы на его месте, что по воле случая Томмазо Ингирами не появился в библиотеке к вечеру и ему самому пришлось закрывать двери. Оттого он и припозднился и появился на мосту вовремя.

— Вы видели, кто напал на меня? — спросил я замогильным голосом.

— Погода была скверная, смутно видел какой-то силуэт.

— И ни одного прохожего или солдата, которые могли бы видеть происходившее?

— Нет, насколько я знаю. Надо сказать, что улицы были пустынны.

— Напавший удачно выбрал момент. Он наверняка следил за мной… А шрифты Цвайнхайма?.. Вы что-нибудь узнали?

— Говорил я с Томмазо. Известно ему столько же, сколько и мне. Но я могу поискать, если хотите… Просмотрю архивы.

Конечно же, я этого хотел.

Гаэтано вскоре ушел: температура у меня поднималась. Несмотря на его протесты, когда мой спаситель уходил, матушка сунула ему в руки круглый пирог с мясом, связку колбас и кувшин пива.

Хотя Гаэтано и не смог описать убийцу, количество подозреваемых от этого не уменьшилось. Совершенно очевидно, что убийца выслеживал меня даже в самом Ватикане. Можно было даже предположить, что последние события толкнули его на активные действия. Но что именно? Если уж он посчитал себя разоблаченным накануне, после смерти гравера, он не стал бы дожидаться приглашения папы, чтобы прикончить меня: он бы сделал это раньше.

Я заключил, что к решительным действиям убийца приступил именно после моего визита в Ватикан. Шрифт Цвайнхайма, пропажа «Вероники», преступление на колокольне, обнаружение заговора… Вместе или порознь, эти открытия, должно быть, встревожили его. Но не многие были посвящены в эти секреты… По пальцам одной руки можно пересчитать тех, с кем я беседовал в тот день…

Первый, разумеется, Лев X. Но я внес в этот список папу лишь для того, чтобы исключить его: у понтификов есть много других средств для устранения помех. Впрочем, я не мог даже представить его одетым в старый плащ и крадущимся за мной до моста Сант-Анджело! Ну а что касается его выгоды в этом деле… тут он, напротив, рисковал все потерять…

Затем кардинал Бибьена. Его преосвященство полностью был в курсе расследования и неким образом руководил им. Следовало ли видеть в нем главного заговорщика против Рима и Италии? Лев X, конечно, намекнул на прелатов из своего окружения, единственным желанием которых было занять его место. Но он сразу же дал понять, что Бибьена не из их числа.

По правде говоря, меня это не убедило ни в каком смысле.

Последний — Серапика. Разговор, состоявшийся в тот вечер в Бельведере, насторожил меня. Казначей папы видел, как я входил в покои и мастерскую Леонардо. Он за мной шпионил? Во всяком случае, под каким-то предлогом пытался что-то выведать. Ему определенно хотелось знать, что мне известно. Потерпев неудачу, не посчитал ли он меня опасным для себя? Но в таком случае почему не воспользовался кинжалом, который держал в руке?

Кроме этих людей, имевших отношение к власти, я также встретил в библиотеке Аргомбольдо. Вот кто, похоже, способен на все. Его фанатичная вера, безрассудный страх перед иоаннитами, мрачный огонь ненависти, пожиравший его изнутри… Я вполне мог вообразить, как он замышляет и предвкушает каждое преступление. К тому же я сам неосмотрительно насторожил его, спросив о шрифте Цвайнхайма. Уж не почувствовал ли он, что я подбираюсь к цели?

И наконец, наряду с теми, кого я встречал в Ватикане, я никак не мог пренебречь главным смотрителем улиц. Последить за ним следовало. Не он ли неоднократно демонстрировал свою враждебность к да Винчи? Не он ли интриговал, чтобы добиться его высылки? К чему бы это, если только не из страха, что откроется истина? После моего ухода Лев X мог передать ему мои обвинительные слова. Капедиферро был импульсивен. Он знал, где я живу, знал и дорогу, по которой я пойду. Ничто не мешало ему последовать за мной до моста… Нет, этого человека исключать из числа подозреваемых было нельзя.

Жар изматывал. Открыв глаза, я увидел, что наступил вечер. До меня доносились крики, радостные восклицания, смех… С площади Навона, наверное.

В глубине комнаты матушка тихо беседовала с доктором Сарфади.

— Горячка… Сильная, но доброкачественная. Организм реагирует на переохлаждение, пропорционально нагреваясь до тех пор, пока содержание влаги в нем не уравновесится. Члены перебороли холод, все раны чистые… Это — главное. Завтра он пойдет на поправку.

— А чем кормить?

— Жидкость, побольше жидкости. Хлеб, размоченный в воде, в крайнем случае. А сейчас, синьора Синибальди, мне пора. Собираются толпы, а я ненавижу толпы.

Матушка вручила ему гонорар, и он поспешно вышел.

— Это был Сарфади? — спросил я более отчетливо, чем утром.

— А, ты просыпаешься, мой Гвидо. Да, это был Сарфади.

— Что он сказал?

— Что ты нас здорово напугал. Но выпутаешься без осложнений.

— А при чем здесь толпа?

— Папа решил открыть карнавал. Люди веселятся…

— Кроме Сарфади…

— Самуил — иудей. Я понял не сразу.

— Ему не нравится, как обращаются с его соплеменниками во время таких праздников.

Ах да, иудейские гонки…

Среди всех карнавальных развлечений это было одним из самых древних: двенадцать еврейских юношей боролись за обладание алым плащом на дистанции между Цветочным полем и Соборной площадью. Я никогда особенно не задумывался над этими соревнованиями, воспринимая их как естественное расположение еврейского народа к понтификальному городу. И с этой точки зрения Рим представлялся мне скорее доброжелательным, терпимым к представителям любых вероисповеданий. Были, правда, некоторые нерушимые правила вроде запрещения иудеям сидеть за одним столом с христианами или обязательного ношения ими одежды из желтой ткани. Однако штрафы за нарушение были незначительными, да и налагали их редко. К тому же иудеи защищались законом. Они имели своих представителей в магистрате, свой квартал, свое кладбище.

Однако, если вдуматься, можно было отметить особую атмосферу вокруг таких гонок: оскорбительных выкриков больше, чем подбадривающих, больше насмешек, чем одобрений, а победитель покидал поле боя больше с чувством облегчения, нежели ощущая триумф…

Неужели Сарфади так остро воспринимал эти проявления неприязни?

— Когда начнутся соревнования?

— Еще неизвестно. Уж не думаешь ли ты пойти туда в таком-то состоянии?

Я не ответил.

Было время, когда мы всей семьей вливались в эти развлечения. Забеги юношей, стариков, скачки на ослах, старых клячах, дряхлых одрах на Корсо; маскарадные костюмы, маски на улицах, мясо, которое жарили прямо на площадях, сласти в бумажных кульках… Но, овдовев, матушка все чаще отказывалась выходить на улицу.

— А помнишь быков перед Капитолием? — спросила она, запуская пальцы в мои волосы.

Я бы расхохотался, но у меня получилась лишь вымученная улыбка:

— Еще бы! Они тогда разнесли трибуну! Все члены магистрата оказались на земле и расползались, как тараканы, спасаясь от рогов!

— Твой отец так смеялся, так смеялся! Редко я видела его таким веселым.

Она погладила меня по щеке. А по ее щеке скатилась слезинка.

— Этой ночью я слышала тебя, Гвидо. Ты бредил. Ты говорил о нем, о Винченцо… И о какой-то старушке, Мартине, что ли…

— Наверное, о жене Мартина. Мартина д'Алеманио, гравера… которого убили. Ты знала, что она была знакома с отцом?

— Нет.

— Он избавил от тюрьмы сына Розины, одной из ее служанок. Она ему до сих пор признательна.

— Твой отец был добрым человеком.

Матушка подавила рыдание, и я почувствовал, что пора сменить тему.

— А что говорят на улицах о преступлениях и остальном?

— Ничего хорошего… Была драка на Соборной площади, пришлось вмешаться солдатам. Ночные дружины усилены, повсюду можно встретить людей с оружием. Все раздражены, мечутся туда-сюда… А некоторые так на тебя посмотрят… Все друг друга подозревают! Впрочем…

Она колебалась.

— Впрочем?

— Может, я и ошибаюсь, но… у меня такое впечатление, что за нами следят… Какой-то мужчина, всегда один и тот же. Я несколько раз замечала его в окно.

— Мужчина? Как он выглядит?

— На нем серый плащ с капюшоном. Лица я не видела: он отворачивается, как только я подхожу к окну.

Мужчина следил за домом! Убийца? Я попытался встать, чтобы самому убедиться, но был слишком слаб. В этот момент вошел капитан Барбери.

— О! Гвидо! С удовольствием вижу, что ты выздоравливаешь!

— Кажется, за нами кто-то шпионит, там, на улице, — ответил я. — Мужчина в сером плаще.

Поздоровавшись с моей матушкой, он шагнул к окну:

— Никого не вижу. Никого не заметил, и когда подходил к дому. Но на всякий случай завтра же пришлю вам Балтазара. Ненадежные нынче времена…

— Вас пугает карнавал?

— Лучше бы его не было… С другой стороны, я понимаю папу. Если он будет бездействовать, ситуация станет неуправляемой… Люди вооружаются, в каждом подозревают преступника… Открыв карнавал раньше срока, он может на какое-то время успокоить римлян.

— Или наоборот…

— Увидим. Но раз уж ты немного очухался, выложу тебе кое-какие новости. Неутешительные, к сожалению.

— А это не может подождать? — вмешалась матушка.

— Да все в порядке, мама.

— Ну, тогда слушай… — Капитан озабоченно наморщил лоб. — Начнем с того, что вдова д'Алеманио скончалась.

— Вдова д'Алеманио?.. Боже! Когда же это случилось?

— Ночью.

Мы с матушкой переглянулись.

— Кузины сообщили вчера, что ей стало плохо. Я хотел навестить ее сегодня, но она уже ушла вместе со своей тайной.

— Она бы вам ничего не сказала, капитан. На это у нее были свои причины.

— Как бы то ни было, нам от этого не легче. Расследование опять затопталось на месте: так и не нашли таверну, где ее муж обедал в день смерти. Да и был ли этот обед?

— Был, — убежденно произнес я. — Убийце надо было подсыпать ему что-то, чтобы того продрал понос. Обед являлся частью плана преступления.

— Согласен! Но до сих пор…

— Ничего о напавшем на меня?

— Ничего.

Он помог мне сесть, подложив подушку под спину.

— Ты нас здорово напугал, Гвидо, знаешь ли. Если бы ты меня послушался…

— Не могу же я постоянно ходить с эскортом!

— А почему бы и нет, раз это нужно?

Вопрос промелькнул в моем мозгу.

— Вы виделись с кюре из Санта-Мария Маджоре?

— А! Его святейшество тебе и об этом рассказал… Да, я виделся с ним.

— Что известно о том нищем, о Флоримондо?

— Он был слеп и уже многие годы побирался в том квартале. Насколько я понял, он был неглуп и выражался грамотно. Однако никогда не говорил, откуда прибыл, чем занимался раньше, была ли у него семья. При таких обстоятельствах…

— Невозможно вычислить его связь с другими.

— Вычислим, Гвидо, вычислим!

Барбери встал.

— Ну что ж! Нехорошо, когда Дом полиции остается без капитана в такой вечер! Постараюсь заглянуть к тебе побыстрее. Выздоравливай и слушайся матушку!

20

На следующее утро я чувствовал себя намного лучше.

Я с аппетитом позавтракал, без труда встал, сделал небольшую гимнастику перед открытым окном. Жар исчез, а вместе с ним и боли в спине.

Я оделся и предупредил матушку о своем намерении выйти. Как и следовало ожидать, она рассердилась, выразив сомнения по поводу моего здоровья, ссылаясь на указания врача, а потом просто умоляла меня остаться дома.

Но я был непоколебим: оставался всего один день до ежегодной процессии, на которой выносили Святой Лик. Один короткий денечек до всеобщего потрясения!

К одиннадцати часам пришел Балтазар, но я даже не дал ему времени снять плащ.

— Куда мы идем? — спросил он, удивленно глядя, как я зашнуровываю башмаки.

— В собор Святого Петра, — ответил я.

Строительство базилики происходило довольно необычно. На первый взгляд не было никаких его признаков на Соборной площади. Все закрывал фасад античной церкви Святого Константина.

Чтобы создать себе представление о продвижении и объеме работ, надо было обогнуть Ватикан слева, там, где когда-то находился цирк Нерона и до сих пор возвышался величественный обелиск. И только тогда взору представала древняя базилика, постепенно уступавшая место новому храму.

Издали ее можно было принять за каменное судно, разбившееся на могучих рифах. Действительно, от первоначального святилища оставались лишь края: к западу — абсида и хоры, под которыми находилась гробница апостола Петра; к востоку — часть нефа, удерживающего фасад, смотрящий на Тибр.

Между этими двумя разрозненными частями росло новое древо веры, распуская свои изумительные ветви. Из земли выходили четыре огромные опоры, каждая по сто шагов в окружности и не менее тридцати футов в высоту: на них в один прекрасный день будет установлен достойный изумления купол христианского собора. А пока что вокруг этих гигантских стволов лежали большие мраморные блоки, а опоры и промежутки между ними были заняты строительными лесами.

Под грандиозное сооружение вырыли глубокий котлован; внушительные траншеи квадратами расчертили поверхность, а через них были переброшены деревянные мостки. Обычно на таких площадках суетилось больше тысячи рабочих, поднимавших и укладывавших строительные материалы, обрабатывавших скульптуры, подгонявших блоки. Однако в разгар зимы было там всего человек шесть; они больше отсиживались по временным лачугам, охраняя по мере возможности то, что уже было сделано. Подобные сезонные приостановки работ позволяли папе поднакопить деньжат: строительство было прорвой, куда уходили ежегодные поступления от налогов, специальных сборов, благотворительные суммы и большая часть прибыли от продажи индульгенций. А ведь строительство базилики только началось!

Мужчина, поспешивший к нам навстречу, был сторож, не подпускавший паломников к церкви Святого Константина. Он сильно хромал, от него попахивало вином. После недолгих переговоров, точку в которых поставила перешедшая к нему монетка, он согласился проводить нас к ограде, которую когда-то поставил Браманте. В свое время папа Юлий II, несмотря на холод и сквозняки, служил за ней торжественные мессы. Сплошная ограда с дорическими колоннами перестала быть местом отправления религиозных обрядов с 1511 года, и сейчас за ней хранились некоторые предметы культа. В частности, за закрытой на висячий замок дверью находилась небезызвестная дарохранительница с покрывалом святой Вероники, окруженная к тому же позолоченной железной решеткой и мраморными столбиками. В любом случае похитителю нужны были ключи, чтобы овладеть драгоценной реликвией.

А в остальном обмануть бдительность сторожей было несложно. Их можно было либо подкупить, либо отвлечь…

Теперь-то я узнал, что мне требовалось…

Вернувшись на Соборную площадь, мы ненадолго остановились, чтобы поглядеть на толпу: карнавал начался.

Уже разгуливали, раскланиваясь, первые маски, изображающие различных животных или комедийные персонажи; зеваки встречали их аплодисментами. Перед лестницами, над которыми находилась папская ложа, комедианты из Сиенны воздвигли свои подмостки. На них разыгрывались фарсы из сельской жизни, вызывая взрывы смеха зрителей. На противоположной стороне, на Борго Нуово, веселились флейтисты, скрипачи, жонглеры; выделывали разные штучки дрессированные медведи.

И тем не менее за кажущейся атмосферой буйного веселья явственно чувствовалось напряжение. Больше, чем обычно, было швейцарских гвардейцев; вооруженные солдаты смешивались с толпой, не спуская глаз с группок молодых людей, прохаживающихся перед папертью. Еще свежи были в памяти недавние драки, так что малейшая искра могла вызвать новый взрыв. В оживленных разговорах мелькали фамилии заключенных в тюрьму главарей, намекалось на заговор внутри Ватикана. Похоже, папа Лев X был прав!

Вдруг кто-то потянул меня за рукав. Помня о недавнем нападении, я невольно отшатнулся. Но, обернувшись, увидел мужчину в сером плаще с опущенным на голову капюшоном. Прижав палец к губам, он призывал меня к молчанию. Сразу вспомнились слова матушки о человеке, бродившем под нашими окнами. Я было раскрыл рот, чтобы позвать Балтазара, смеявшегося вместе со зрителями над комическим представлением на театральных подмостках, но тут незнакомец приподнял свой капюшон. Я едва не упал от неожиданности. Передо мной стоял старик с бритым подбородком, довольно тонкими и приятными чертами лица, с пылкими синими глазами; овал его лица обрамляла великолепная белая шевелюра. Вылитый… Леонардо!

Леонардо был здесь, на Соборной площади! Он сбрил свою бороду — непостижимая жертва! — и осмелился ослушаться папу! А теперь он показывал мне пальцем на что-то в стороне Борго. Я же окаменел.

— Вон там, Гвидо, — прошептал мэтр. — Смотри скорее!

Я ожил. Но от удивления чуть было снова не оцепенел.

Вдоль Борго Нуово быстрыми шагами удалялся от Ватикана какой-то человек. На его голове красовалась изумительная маска удода. Та самая маска!

Я собрался было побежать следом, однако ноги еще плохо слушались меня.

— Балтазар! — крикнул я. — Быстрей ко мне!

Он быстро понял задачу и исчез.

На другом конце, на Борго, события развивались не менее стремительно. Поняв, что его обнаружили, человек в маске удода побежал. Он свернул в проулок и скрылся из виду. От Балтазара его отделяло не меньше трехсот шагов.

В это самое время у входа в Ватикан началось что-то вроде свалки. Порывистые движения, толкотня, крики:

— К оружию! К оружию! Покушение в Сикстинской капелле!

Веселье на площади поутихло. Люди недоуменно переглядывались, не зная, что подумать. Неожиданно на толпу посыпался град камней; один из солдат упал. Остальные в едином порыве выхватили свои мечи и бросились на группу, метавшую из пращей камни, крича:

— Смерть папе! Смерть Медичи!

Поднялась паника. Все завопили и побежали кто куда. Дети плакали, родители тащили их за руки, пытаясь спастись, некоторые потеряли свои маски. Комедианты старались защитить подмостки, но они в мгновение ока оказались разрушенными. В разных концах площади вспыхивали короткие стычки. Воздух наполнился звоном лезвий кинжалов и мечей, стонами. Мгновенно площадь Святого Петра превратилась в поле битвы, с которого в ужасе пытались бежать участники карнавала. Паника была неописуемая.

— Идем, — сказал мне Леонардо.

Он опустил капюшон и, преодолевая поток бегущих, повел меня за собой к дворцу. Гвардейцы у ворот предложили нам отойти. Не говоря ни слова, да Винчи показал им что-то находившееся у него в руке. Не знаю, что это было, но эффект оказался потрясающим: для видимости поколебавшись, швейцарцы раздвинулись, пропустив нас в Ватикан.

— Может, вы объясните мне? — начал я, когда мы вошли.

— Не горячись, Гвидо, успокойся! Если меня сейчас узнают, камера в Сант-Анджело мне обеспечена!

Мы направились во двор Попугая, где уже собрались прелаты, вытянувшие шеи, чтобы заглянуть в окна Сикстинской капеллы.

— Что там случилось? — спросил я одного доминиканца, чей лысый череп блестел, как намазанный маслом.

Тот казался очень возбужденным:

— Нападение! Нападение во время мессы! Кто-то пытался убить! Не знаю кого. Жив он еще или уже мертв? Но покушение на убийство было, это точно!

Он ударил себя в грудь:

— Только бы не папу… Нашего папу… О! Такое невозможно представить…

Он почти рыдал. Позволив ему причитать, я обдумывал наилучший способ проскользнуть между двумя швейцарцами, охранявшими вход. И тут я увидел Бибьену, который быстро шел к крыльцу.

— Кардинал!