14

9 января 1515 года Винчи должен был покинуть Рим и отправиться в Савойю.

С начала событий до этой даты прошло уже двадцать дней, и все с полным правом считали, что виновный наказан: Донато Гирарди без зазрения совести убил свою мать-сводницу, Джакопо Верде, одного из своих протеже, а также Джентиле Зара, ростовщика с сомнительной репутацией. Причина убийств? — приступ безумия. Жестокость и тщательный выбор места? — приступ безумия. Послание, раковина, нож и меч? — приступ безумия.

Во всяком случае, власти придерживались этой версии.

Леонардо же думал иначе: под маской удода скрывалось совсем другое лицо. Лицо человека, не бывшего обжигальщиком извести во дворце Марчиалли, человека, проникшего в Ватикан для похищения реликвии, человека, возможно, принадлежавшего к миру художников. Всех этих выводов, бессвязных на первый взгляд, оказалось достаточно, чтобы отстранить мэтра от этого дела и удалить из Рима.

Клевета, доносы способствовали тому, что он впал в немилость.

Так что остался я один на один с убийцей!

Горечь от этого тем не менее не могла изгнать из моей памяти образ красавицы Альдобрандини. Едва забрезжило утро, как я уже мчался к дворцу Капедиферро в надежде застать девушку у окна. Я был влюблен, и, хотите верьте, хотите нет, фортуна в этот день улыбнулась мне.

Не простоял я там и десяти минут, как в углу открылась дверь черного хода для слуг…

— Сюда, мессер Синибальди.

Я приблизился, и в темном проеме увидел самый очаровательный из силуэтов: Флора! Флора, протягивающая мне руку!

От сильнейшего волнения и изумления у меня перехватило горло.

— Поспешите же! Матушка и дядя ушли в церковь помянуть мою двоюродную бабушку. Времени у нас мало.

Ее решительный тон не допускал возражений. Она прикрыла за мной дверь и, притянув к себе, крепко поцеловала меня в губы.

— Сюда!

Приложив пальчик к губам, приказывая тем самым мне молчать, девушка повлекла меня по лабиринту коридоров и лестниц с этажа на этаж.

— Здесь живут слуги, — прошептала она. — Многие из них сейчас на кухне, но…

Я сделал вид, что понял, однако я был в полнейшем смятении: и это я, здесь, на этой лестнице, вместе с ней!

Поднявшись почти до самого верха башни, Флора толкнула дверь в комнату, залитую светом. Стены были разрисованы создающими иллюзию реальности необычными кустами и растениями: природа буйно расцветала тысячью цветов на правой стене, взрывалась красками и являла обилие плодов на средней, затем мягко засыпала в багрянце осени. В последней стене были два окна, возвышающиеся над Римом. Сельский рай над городом, да и только!

— Это салон моей бабушки. Она уединялась здесь, когда была молода. Называла эту комнату небесным садом.

— Но ведь это… это чудесно, — выдохнул я. Флора повернулась ко мне и взяла мои руки в свои.

— Мессер Синибальди, я… Мне сегодня исполнилось семнадцать… Я смертельно скучаю в этом Риме… Хотите быть моим другом?

— Я?.. Конечно…

— Прекрасно.

В глазах ее поблескивали странные огоньки.

— Мессер Синибальди… Или можно вас называть Гвидо? Вы умеете любить барышень?

— Ба… барышень? — пролепетал я, заливаясь краской.

— Да, барышень. Вы же понимаете, если мужчины любят женщин, то в жены берут девушек… А девственность — это тяжкое бремя… — И чуть слышно добавила: — Освободите меня от него…

И провела кончиками моих пальцев по своему подбородку и щеке.

— Находите ли вы справедливым, мессер Гвидо, что удовольствие получают только супруги?

Я пробормотал что-то невразумительное, принятое ею за одобрение.

— Есть изумительное средство для двух разумных молодых людей…

Она вновь поцеловала меня, более нежно на этот раз. Я был в растерянности: все мои познания в этой области были почерпнуты от уличных девок… которые не теряли времени зря!

Я позволил увлечь себя к полукруглой банкетке под окнами. Не спуская с меня своих больших глаз, Флора развязала подвязанный высоко поясок, удерживавший платье. Бархат соскользнул, высвобождая ее грудь.

Она прижалась ко мне.

Ее белоснежная кожа таяла между моими губами.

На это время я забыл о себе, я узнал, что можно искать себя и не находить и что можно слиться с другим существом и не потерять себя.

Я узнал, что женское тело проворнее нашего, что его эмоции гораздо богаче и требовательнее. Что нужно обладать тактом и изобретательностью. И конечно, любить.

И наконец я узнал, как теряется взгляд в листве, немного проник в тайну флорентийской добродетели…

Неожиданно чары, связывавшие нас, нарушились стуком колес экипажа. Флора встрепенулась:

— Дядя! Это экипаж моего дяди!

Во двор въезжал экипаж, запряженный двумя лошадьми.

— Быстро! Вам надо уходить!

Я наспех собрал свою одежду, сунул ее под мышку и с колотящимся сердцем выбежал из этого райского сада. Видел бы меня суперинтендант!

Я несся по лестницам и переходам, сосредоточившись на том, чтобы не заблудиться. Очутившись наконец на улице перед домом и поспешно одеваясь, я заметил появившегося из-за угла в конце улочки Флавио Барбери. Друг быстро приближался ко мне, сильно жестикулируя.

— Гвидо! Гвидо! Куда ты пропал? Я тебя обыскался.

Он заинтригованно смотрел то на дворец, то на мою кое-как надетую одежду. Я так внезапно покинул Флору, что все мои чувства еще оставались там.

— Ничего особенного, Флавио… кое-что уточнял у Капедиферро…

Я с огромным усилием приосанился.

— Но с тобой-то что? С моей матерью ничего…

— Нет, успокойся. Это касается нашего дела, Гвидо. Есть новости! Отец просил срочно разыскать тебя.

— Новости? Какие? Говори!

— Послание! Еще одно послание от убийцы! Ты оказался прав: обжигальщик невиновен! Пойдем!

Он схватил меня за рукав и, не дав мне времени прийти в себя, быстрым шагом потащил за собой к Дому полиции.

Пробежка через Рим по зимнему холодку отрезвила меня. Капитан и два его помощника ждали меня за столом, недоуменно разглядывая клочок белой бумаги.

— А! Гвидо! Подойди-ка. Посмотри, что нам принесли сегодня утром.

Он протянул мне прямоугольный лист, на котором без знаков препинания были написаны следующие строки:

«Грешник потерял голову Невинный потерял жизнь Понтифик потерял Лицо А удод вознесся к небесам» Ван Акен рисует.

— Удод! — воскликнул я.

Именно это убедило меня в важности послания. Подобные намеки не могут быть случайными.

— А где нашли эту бумагу?

— Она была приклеена к Пасквино.

— К Пасквино!

Удивление мое возросло. Так называли статую Геракла без рук и ног, выкопанную случайно пятнадцатью годами раньше близ Цветочного поля. Бюст установили на цоколе вблизи площади Навон, и почему-то в привычку римлян вошло наклеивать на него разные пасквили. В большинстве из них критиковалось положение дел в городе или отмечались недостатки в университетском преподавании. А некоторые были настолько резкими, что городская администрация даже утвердила должность секретаря, в обязанности которого входил контроль за содержанием листовок и их расклейкой. Сезон «пасквилей» начинался где-то в апреле, ближе к празднику Святого Марка. Но никак не в январе.

— Я приказал докладывать мне обо всем подозрительном, будь то сказанное или написанное, — объяснил капитан. — А это, должно быть, наклеили ночью.

— Текст напечатан, — заметил я. — Невозможно установить автора.

— Верно. Но сама бумага и шрифт сходны с запиской, подсунутой Капедиферро в первые дни расследования. Поэтому не подлежит сомнению, что это послание — от того же лица.

— Именно в этом и пытаются нас убедить, — согласился я. — «Грешник потерял голову» — это, очевидно, по поводу обезглавливания в колоннах; «Невинный потерял жизнь» — о казни обжигальщика Гирарди; «Понтифик потерял Лицо» — обвинение самому папе. Ну а что касается удода, вознесшегося к небесам, то это означает, что птичка улетела и убийца разгуливает на свободе.

— Вполне согласен с тобой, Гвидо. Но что ты думаешь о последних словах: «Ван Акен рисует»?

— Они напоминают мне о рассуждениях Леонардо, который увидел во всем этом деле руку художника. Многие признаки, оставленные убийцей, заставили его предположить, что тут действовал талантливый художник или человек, имеющий отношение к миру искусства. Имени его он, разумеется, не знает… Он лишь интуитивно чувствует…

— Не сомневаюсь в интуиции да Винчи, — пошутил Барбери. — Даже если она заводит его не туда, куда надо. Однако имя Ван Акен ничего мне не говорит.

— Мне тоже. Надо бы покопаться в коллекции гравюр Ватикана. Может быть, там отыщутся следы Ван Акена?

Капитан призадумался.

— И все же этот глагол… Почему Ван Акен «рисует»? Это, что, означает, что он все еще продолжает? Что он еще не закончил и намерен продолжать?

Я поддержал мрачную гипотезу:

— Этот тип, вероятно, опять как-нибудь проявит себя. Судя по всему, ему хочется, чтобы им восхищались и были признательны за его дела. Зачем подбрасывать новую записку, если только не для того, чтобы привлечь к себе внимание?

— И чтобы еще раз бросить вызов его святейшеству.

Барбери поднялся с места.

— Я должен поставить в известность кардинала Бибьену. Хочешь, пойдем вместе в Ватикан? Может быть, библиотека удовлетворит наше любопытство.

Томмазо Ингирами уже поправился. Лицо его посвежело, походка стала увереннее. Со свойственным ему пафосом он посочувствовал да Винчи. Выразив сожаление по поводу мелочных придирок к великому художнику, он подвел меня к низкому комоду, в котором хранились гравюры и копии картин мастеров.

Я долго перебирал их. Были там репродукции некоторых замечательных шедевров последних двух веков: от рисунков фресок Джотто до набросков молодого художника из Венеции по имени Тициан. Не все они были хорошего качества, очень далеки от подлинников, да и половина имен художников была мне незнакома. Впрочем, многие из них даже не были итальянскими. Но все же мне казалось, что я держу в руках частичку гения этих людей.

К сожалению, нигде я не встретил имени Ван Акена, и ни на одной репродукции не было изображения удода, створок раковины или тел с отрубленными головами.

— Знаком вам такой художник — Ван Акен? — спросил я в конце библиотекаря.

— Ван Акен? Нет. Ведь я больше интересуюсь книгами, чем картинами. Надо бы спросить…

Он заглянул в другие залы, но они были пусты: обеденное время.

— Будь здесь Леонардо, он бы вам сказал… Вот разве что…

Он прищурился:

— Поскольку мои читатели не торопятся, я, пожалуй, закрою на время библиотеку. Поднимемся-ка, Гвидо, этажом выше… Такой случай не скоро представится…

— А что там?

— Сикстинская капелла. Его святейшество недавно заказал Рафаэлю шпалеры для украшения стен. Я только что видел, как художник поднялся туда, чтобы снять мерки. В отсутствие да Винчи он, может быть, согласится вам ответить.

Построенная пятьдесят лет назад, Сикстинская капелла стала настоящим святилищем Ватикана. Именно в ней собирались кардиналы для избрания папы. Она являлась домовой церковью пап, там же служили и торжественные мессы. Именно здесь проявился огромный талант величайшего живописца века: Микеланджело. В 1511 году мне посчастливилось увидеть свод Сикстинской капеллы. В то время художник еще не закончил работу над ней, а папа Юлий 11 уже разрешил римлянам любоваться ею. И сейчас я узрел ее во всем великолепии завершенности.

У каждого входящего глаза непроизвольно поднимались к своду, и душа устремлялась ввысь. На фоне красок, создающих ощущение безграничности, развертывались эпизоды из «Книги Бытия»: Бог отделил Свет от Тьмы, Сотворение человека, Грехопадение, Великий потоп… Вокруг этого священного действа вращалось множество лиц пророков и сивилл, изображенных Микеланджело с необыкновенной простотой и благородством. Красота черт, богатство зеленых, оранжевых и голубых оттенков, разнообразие персонажей и их движение: весь потолок оживлялся нечеловеческой силой и грацией. И все это в шестидесяти футах от пола!

Верхнюю часть свода освещал ряд окон, между которыми можно было видеть двадцать восемь портретов пап. Опускаясь ниже, взор натыкался на прекрасную серию фресок, разбежавшихся по четырем стенам. Они принадлежали кисти любимых художников Сикста IV, основателя капеллы. Сцены из жизни Христа и Моисея с восхитительным мастерством изобразили Боттичелли, Гирландайо, Росселли. Внизу же стены были декорированы шпалерами, уже несколько пострадавшими от времени.

Когда мы вошли, Рафаэль сидел прямо на каменном полу в самом центре капеллы. Погруженный в свои мысли, художник не шелохнулся при нашем приближении. Все в Риме знали мэтра из Урбино, которому к тому времени исполнилось тридцать лет. Официальный живописец Льва X — а до этого Юлия II, — он не только был одним из архитекторов собора Святого Петра, но и оформителем престольных праздников, а также занимался спасением памятников античности. Его богатство и слава нисколько не повлияли на его скромный нрав, и нередко можно было слышать от него похвалы в адрес своих собратьев, начиная Микеланджело и кончая Леонардо да Винчи. Что изобразить на шпалерах 6, чтобы они сравнялись с шедеврами Сикстинской капеллы? Вот о чем, возможно, размышлял уроженец Урбино.

Вокруг него лежали несколько инструментов, записная дощечка и шнур для измерения. Действительно, нижняя часть стен выглядела довольно жалко по сравнению со всем остальным. Рисунок шпалер потускнел, тут и там проступали пятна сырости, целые куски ткани прогнили, и сквозь них проглядывали изъеденные временем камни.

— Мэтр Рафаэль… — начал Ингирами. — Покорнейше прошу простить наше вторжение.

Художник повернул к нам голову; глаза его были устало-отрешенными.

— А, наш библиотекарь! Какой сюрприз! У вас есть претензии?

— Вовсе нет. Для нас честь — изучать труды под капеллой, а ремонтные работы в ней крайне необходимы. По правде говоря, я пришел сюда с одним молодым человеком, с которым хотел вас познакомить да Винчи. Увы! Вам небезызвестно, что…

— …что он должен был отбыть этим утром в Шамбор, да? Мне уже сказали об этом. Слишком много интриг развелось вокруг нашего брата. Но папа в один прекрасный день воздаст ему должное, я в этом уверен. А этот паренек… Мы уже встречались, не так ли? У Джулиано Медичи на рождественском вечере.

Я кивнул.

— Хорошо. Раз уж мы познакомились, говорите, чем я могу быть вам полезен. Боюсь только, что не смогу уделить вам много времени. Мастерская завалена заказами, ученики не справляются, а мне еще нужно подготовить десять картонов для шпалер капеллы.

— Мы вас не задержим, — заверил Ингирами. — Нам просто хотелось бы знать, не напоминает ли вам что-нибудь имя Ван Акен…

По лбу божественного Рафаэля пробежали морщины.

— Ван Акен… Постойте… Что-то знакомое…

— Это художник, — подсказал я. Он оживился:

— Ну конечно, художник! Я видел в Венеции несколько его картин. Но, насколько я знаю, известен он под другим именем. Впрочем, зарубежные живописцы…

— Позволительно ли спросить, под каким именем он известен?

— Разумеется. Свои работы он подписывает: Босх. Иероним Босх.

— Иероним Босх, — повторил библиотекарь.

Он еще рассыпался в благодарностях перед мэтром из Урбино, а я уже бегом спускался по лестнице.

Босх… Иероним Босх…

Уверен, в Ватиканской библиотеке мне попадались на глаза некоторые репродукции с картин этого художника. Вернувшись в греческий зал, я бросился к комоду с гравюрами. И в самом деле, было там несколько рисунков, выполненных Босхом: «Гнев», «Зависть», «Сладострастие», «Лень». Четыре довольно удачные гравюры на сюжеты смертных грехов. И если я в первый раз не обратил на них внимания, то только потому, что в них не было ничего особенного. Персонажи в повседневной одежде, собаки, дома, предметы обихода… Ничем не примечательные обычные жанровые картинки… Лишь «Желание» вызвало у меня смутные мечты: двое влюбленных дарили друг другу цветы тайком от своих родителей… Как бы то ни было, в этих репродукциях не просматривалось никакой связи с преступлениями. Кстати, Босх был не единственным художником, писавшим на темы смертных грехов.

И тем не менее внимание мое привлекла одна деталь. Под каждой гравюрой рядом с именем стояли плотно прилегающие буквы: MdA. Я спросил Ингирами, уже заинтересовавшегося моими поисками:

— Три буквы под гравюрами — это инициалы?

Он поднес листы к глазам.

— Совершенно верно. MdA — Мартин д'Алеманио. Клеймо автора гравюр. Впрочем, многие из них поступили сюда из его лавочки, которая находится рядом с государственной канцелярией.

— Не думаете ли вы, что он может побольше рассказать об Иерониме Босхе?

— Вполне возможно. Д'Алеманио пользуется хорошей репутацией и давно занимается гравировкой.

— А вам самому известны другие работы этого художника?

— Нет, никогда их не видел. Если быть точным, эти гравюры выбраны моим предшественником. Помню только, что он с большой неохотой включил их в коллекцию. Он заявлял, что работы Босха недостойны папской пинакотеки. Что некоторые картины больше напоминают кошмарный сон и далеки от живописи.

Его взгляд устремился поверх моего плеча:

— Кошмар душевнобольного… Да… так он выразился.

Лестница, колонны, головы… Кошмарные сновидения душевнобольного — вот что хорошо подходило к ужасным преступлениям.

15

Я часто проходил через квартал, где расположена государственная канцелярия, но случай никогда не приводил меня в мастерскую и лавочку Мартина д'Алеманио. В торговой ее части вдоль стен стояли высокие, до потолка, шкафы с множеством выдвижных ящичков, а центр занимал большой застекленный прилавок. Здесь было светло и едко пахло типографской краской и бумагой. Задняя часть сообщалась с мастерской; видны были колесо гравировального пресса и огромные стопы бумаги.

Худой мужчина, выше меня по меньшей мере на фут, сразу подошел ко мне, как только я переступил порог.

— Что желает молодой синьор?

— Я хотел бы поговорить с Мартином д'Алеманио.

— К сожалению, мой хозяин вышел. Вернется он не раньше пяти вечера. Но ежели вы хотите сделать заказ или выбрать гравюры, то можете обратиться ко мне.

Было в его поведении что-то неискреннее.

— Меня прислал кардинал Бибьена, — солгал я. — Его преосвященство хотел бы поточнее узнать об одном художнике, чьи работы вы тиражируете.

— Его преосвященство… — удовлетворенно произнес он, потирая руки. — Ну конечно же… О каком художнике, в частности?

— Просматривая коллекцию в Ватикане, кардинал обратил внимание на аллегорическое изображение смертных грехов. Автор — некий Иероним Босх.

— Босх?

В тоне подмастерья послышалось удивление.

— Поразительно.

— Однако эти гравюры поступают из вашей мастерской.

— Конечно. Мой хозяин находит оригинальным мир этого художника и несколько раз ставил его в пример. Нет, что поразительно, так это малый спрос на его работы. Ведь вы всего второй человек, интересующийся им за последние дни. Мой хозяин только что встречался с этим покупателем.

— Другой покупатель? Удачное совпадение! Я уверен, что кардинал Бибьена с удовольствием познакомится с ним и обменяется мнениями.

— Увы! Ничем не могу вам помочь: мэтр лично занимается с ним. Он даже отобедал с этим клиентом и обговорил сделку.

— Отобедал? Где же?

Тот смерил меня взглядом.

— Сомневаюсь, что это может заинтересовать его преосвященство.

— Ошибаетесь, — возразил я. — Будучи первым советником папы, кардинал Бибьена имеет свои интересы, которые нам не подобает обсуждать. Если, разумеется, вы сами не пожелаете объяснить ему свой отказ.

Он сдался.

— Я не собирался ничего утаивать, мессер. Просто я не в курсе этих дел. Мэтр Мартин появился после обеда, но сказал без подробностей, что сделка состоялась. Что касается остального…

— Значит, вы его видели днем?

— Как раз перед вашим приходом. Затем он ушел домой: у него жена больна.

Я облегченно вздохнул.

— Тем лучше. Приду к пяти часам. А пока… Может быть, вы мне что-нибудь расскажете об этом Босхе и покажете имеющиеся у вас гравюры?

Отвечая на ходу, печатник подошел к ближайшему шкафу и выдвинул ящик, на котором большими буквами было написано: «БЕЛЛ — БУОН».

— Боюсь вас разочаровать. Все, что я знаю о нем, можно выразить несколькими словами: художник этот — откуда-то с севера, из Фландрии, полагаю. Ему, должно быть, лет шестьдесят или семьдесят. Работы его очень популярны по ту сторону Альп. Этим, возможно, и объясняется то, что римляне не испытывают интереса к нашим гравюрам. И тем не менее мой хозяин продолжает делать их, не столько ради выгоды, сколько из удовольствия. Он уверяет, что в одной босховской детали выдумки больше, чем в завершенных работах большинства художников. Ну а меня не очень привлекают подобные вещи, будь они даже выполнены с огромным талантом. Да вы и сами можете убедиться.