Наездники, бьющие с седел. Верблюды с грузом взрывчатки. Из Ирана караванные тропы. Мгновенный наскок врага и ответный удар транспортеров. Отпечатки подков на песке. Грязная тряпица и гильза. Мобильные летучие шайки, орущие толпы с зелеными флагами. И вдруг исчезают, оседают, как пыль, в кишлаках и предместьях, среди мирных ремесленников и пахарей, среди стариков и детей. И пушки машин и танков нацелены, смотрят на синие дымки очагов, на блестящую воду арыков, на сиреневых осликов, понукаемых голоногими погонщиками. И драма его, командира, мучительный опыт души в том, что он должен сражаться с этими худыми дехканами, разрушать их поля и наделы, глинобитные дома и сосуды, их мечети, кладбища. И он, офицер, выполняя военный долг, мучился непониманием этой азиатской войны.

Разве нужно ей об этом рассказывать? О том, что он, военный мирного времени, не ведавший пролития крови, заработавший себе чин в учебных центрах, на стрельбищах, изучавший войну по картам и электронным дисплеям, он, генерал, только здесь впервые увидел кровь. Пожар, на который смотрел, был не разлитым мазутом на полосе препятствий, а горой перевернутого, подорвавшегося на мине КамАЗа. Снаряд, посланный пушкой, был боевой, настоящий, бил не по фанерным мишеням, а по россыпи всадников.

И возникло мучительное, длящееся по сей день состояние. Он посылал в бой солдат, рожденных для долгой безбедной жизни. Он, взрослый, вкусивший жизнь человек, посылал их в бой, иногда и на гибель. Мука, вина перед ними, сынками. Им, сынкам, доставалась неизбежность, которую ни обойти, ни объехать, неизбежность выпавшей им на долю борьбы. И это рождало в нем, в командире, этическую задачу, которую решал многократно, но которая оставалась до конца не решенной.

Надо ли ей об этом рассказывать? О том, как в первые дни, получив назначение, он, необстрелянный, сознательно шел под обстрел. Покидал укрытия, ведя батальон в оцепление, в теснины азиатского города, стреляющие очередями и взрывами. Командирская машина получила очередь в борт, цокнувшую по броне гулко, до боли в зубах. Страх поразил не разум, а все живое, боящееся, не желающее пуль и осколков тело, отделенное от пыльно-багрового мира тонкой пластиной металла.

И не надо ей рассказывать, как погиб зам. начальника штаба… Не нужно ей об этом знать. Пусть все больное, жестокое останется в нем. Отвердеет в костях, в душе, в крови, выпадает нерастворимым осадком. Яды ее не достигнут, не достигнут друзей и знакомых.

Нет, не станет он ей говорить. Лучше опять про пейзажи. Ах, какие красивые горы!

– Все хорошо! – повторил он. – Ты же видишь, все хорошо!

Музыка то гремела, вовлекая танцующих в свои вспышки и звяканья, то утомленно, тихо струилась.

– Пойдем танцевать, – сказала она. – Хочу с тобой танцевать!

Они пошли в тесное, мягко вспыхивающее пространство. Коснулись его, стали погружаться в него. Он обнимал ее, чуть прижимаясь щекой к щеке, слыша теплые запахи ее волос, целовал близкую, лежащую на его плече руку с лазурной змейкой браслета. И это кружение, когда закрыты глаза и под веками вспыхивает, гаснет ее лицо, и сладостный мягкий хмель были продолжением двух давних исчезнувших танцев, продолжением тех кругов, по которым скользили.

– Помнишь тот пруд в гарнизоне? И как играл репродуктор?..

– Помню… Я об этом подумала…

Военный городок в белорусских лесах, где стоял его полк, где служил лейтенантом, куда привез и ее, в обшарпанную тесную комнату. Пропадал на плацу, в казарме, водил в атаку свой взвод. Ложился, давая пример, под танк, пропускал над собой трясущуюся стальную громаду. Вымокал в снегах, срывал до хрипоты голос в яростных командах и криках. А она оклеивала комнату чистыми голубыми обоями. В старенький, доставшийся от прежних хозяев буфет поставила белые чашки. Вязала свитер, ждала его, вила гнездо. Иногда, если хватало сил и он не рушился в забытьи на кровать, они уходили гулять по хрустящей ночной дороге в ледяных ребристых следах. Подальше от городка, к пруду с поникшей ветлой, с репродуктором на деревянном столбе. Он дребезжал то речью, то музыкой. Лед скользил под ногами. Заиграло какое-то танго, и они закружились от ветлы к застывшим мосткам. Подо льдом спали зимние рыбы, застывшие стрекозы и бабочки. Над лесами бесшумно вспыхивало. Жизнь сулила им рождение сына, неведомое, поджидавшее их знание, и они его ждали и чувствовали, танцуя на замерзшем пруду.

– А такыр в пустыне ты помнишь? Как солнце пропало?..

– Помню, конечно… Думаем с тобой об одном…

Он был начштаба полка, стоявшего у края пустыни. Желтая песчаная даль, дующая зноем. Огромный пескоструйный аппарат, сдиравший краску с брони, покрывавший лица солдат бесчисленными насечками, забивавший фильтры машин, задувавший в дома. Чай был с песком, хлеб был с песком, и ночью, ложась в постель, тело чувствовало уколы песчинок. Она, его Вера, следовала за ним неотступно по гарнизонам. Но здесь, в пустыне, достигла отпущенного ей природой предела. Высохла, потемнела, словно ее снедала болезнь. Молчала, хлопотала над сыном. Лечила его конъюнктивиты. Непрерывно боролась с надуваемым сквозь щели песком. Пыталась вырастить под окном чахлый, не желающий зеленеть лук. А он, чувствуя ее тоску и болезнь, не умел помочь. Пропадал в пустыне. Пускал по барханам танки. Гвоздил из орудий цели в песках. Посылал туда, где вставали рыжие вихри взрывов, потных, тонущих в песках автоматчиков. Однажды, чтоб хоть немного ее развлечь, он увез ее на такыр, в белую соляную долину, где сверкание соли, белизна и стерильность создавали иллюзию хрустального катка. Обнял ее, повел танцевать на блистающую танцплощадку. Кружили под солнцем, которое вдруг стало гаснуть, одеваться сумрачной тенью, будто кто-то долотом выкалывал на нем черную зазубрину. Мир стал темнеть. Она прижалась к нему, смотрела на солнце сухими, ужасавшимися глазами. Он хотел ее защитить, спрятать от тени, налетавшей на мир, накрывавшей и их, и сына, и их стариков, и всю любимую землю, сулившей древние разорения и моры, пожары городов, деревень. Продолжали кружиться под гаснущим, уносимым из неба светилом.

– О чем ты сейчас подумал?

– Да о том же, о чем и ты!..

Они танцевали среди беззаботных людей, окруженные счастливой толпой. Были в самом центре ее, как два малых семечка.

– Пойдем, – сказала она. – Уже довольно на людях… Хочу быть с тобой вдвоем… Только мы одни…

Темный гостиничный номер. Ни искорки света. Ее сердце. Под веками горячие капли. Ярко, горячо под закрытыми веками.

Тот ленивый вагон в пыльном солнце и корзины яблок на полке. Желтая, жужжащая на стекле оса, и плывущая вдали деревенька. Запах яблок и хлеба и дорожные, вагонные скрипы. Сухая обочина в рыжих тяжелых пижмах, и узкая, бегущая в гору тропинка. Ее сброшенный в траву башмачок… Снегопад и на мокром снегу пропадающая вереница следов. Вереница следов в снегопаде и прозрачный, продуваемый ветром осинник. Прозрачный, продуваемый ветром осинник и красное пламя костра. Красное трескучее пламя костра, и сын в маленьких валенках держит корявый сучок, кидает ветку в огонь. Горящая ветка в огне, хрупкие следы на снегу, голые осины опушки, сын в сыром снегопаде, а на белом снегу в белых хлопьях – его маленькая пестрая варежка…

Лодка на зеленой воде и удочка в сыновних руках. Сизая туча над озером и красный пузырек поплавка. Легкий бисер дождя и спелая брусника в корзине. Блестящее железо уключины и блеснувшая в воздухе рыба. Мокрая рыба в сыновних руках и дождь на озерной воде. Сизая туча над озером, и далекий треугольник палатки, и жена зовет их обоих, и брусника краснеет в корзине, и рыбина бьется на дне, и смуглая сыновняя рука в рыбьей чешуе… С надсадным жужжанием, в блеске винтов вертолет идет на снижение, и внизу огромный, в рыжих туманах, лепной азиатский город, и оттуда косо и бледно, нащупывая его вертолет, летит пулеметная очередь. Обрывается, пропадает среди лопастей и свистов…

Репродуктор на морозном столбе и трескучее дребезжащее танго. Белая соль такыра и щербатое черное солнце. Белая чашка в буфете и смятый лейтенантский погон. Жужжащая оса на стекле и сухая в пижмах обочина. Блуждающие полярные радуги и ночной телефонный звонок. Хрустящий песок на зубах и раскрытая детская книга. Материнское худое лицо и карта в стрелах ударов. Золотые соборы Кремля и душная темень каптерки. Больное разбухшее горло и стоящий на плацу знаменосец. Ее синий легкий сарафан, и ленивое движение вагона, и жужжание осы на стекле, и плывущая за окном деревенька, и туфельки на пыльной траве, и капли дождя на воде, и капли огня из костра, – больше, ярче, копятся под закрытыми веками, и бесшумная вспышка, как огромный одуванчик с белой сердцевиной внутри. Вспыхнул, распался на лучи, превращаясь в ничто. Темный номер гостиницы. Тишина. Два их сердца в одной груди.

– Ты не помнишь, – говорит она, – как звали того лейтенанта, что жил у нас за стеной? Какая-то грозная военная фамилия. А жену его звали Лена. Она была певица и все мечтала петь, говорила, что голос у нее пропадает. Приходила ко мне, роптала на нашу глухомань. Пела какие-то песенки, плакала, а потом взяла да уехала… Как звали того лейтенанта?

– Звали его Градобоев, – ответил он, удивляясь, как близко оказалось то время, руку протяни – и достанешь. Сырые пятна на стене щитового дома. Консервная банка с чахлым цветком. Звук ледяного крыльца, на котором лежал растрепанный веничек. – Звали его Градобоев. Он очень быстро сломался, когда певичка его улетела. Здоровый и сильный, а сразу пошел под уклон. Пропал для армии а может, и для жизни пропал. Кто на чем ломается. Кто на вине, кто на гордыне, кто на обычной глупости. На женах очень много сломалось…

– А помнишь Еремина, когда мы жили в Приморье? С Клавой Ереминой мы очень дружили. Переписывались, а потом потерялись. Где Еремин сейчас?

– Еремин сейчас начштаба дивизии, в Группе войск. Как-то столкнулись с ним. Здоровый, цветущий! Как шарахнет меня по плечу, едва устоял! Почему о нем вспомнила?

– Не о нем, а о Клаве. Когда были тревожные дни и вас подняли по тревоге, неделю вас нет и другую, и всякие слухи и вести, все жены друг к другу ходят, пересказывают, переспрашивают, только друг друга мучают, – я к Клаве пришла. Может, что она знает. Прихожу, а на полу осколки фарфоровой вазы. Была у них такая ваза с драконом. И эта ваза – вдребезги! Ох, говорю, вот несчастье! Разбилась? «Нет, – говорит, – сама разбила. Мой Еремин ее не любил. Дракона на ней не любил. Взяла и разбила – может, ему там полегче станет!»

– Ну и ну! – засмеялся он. – Змея убила? Ну и ну!..

Засмеялся, а сам поразился все тому же: близости исчезнувшего, отлетевшего времени. Талые сырые снега. Солнечный лед на реке. Рыжие сопки в неопавших дубах. Шланг заправщика на изрезанном гусеницами насте. Красно-белая каска регулировщика. И он, командир батальона, по пояс из люка, смотрит, как танки идут, чернят снега, спускаются в синюю, увитую дымкой долину. Ровный лязг гусениц…

– Я хотела с тобой о Вите… Не надо, чтоб он шел в училище. Я против, и мои мать с отцом против… Ну зачем ему офицером? У него способности к математике! Учитель говорит, он может стать талантливым математиком… Напиши ему. Это ты его подбиваешь идти в училище. Хватит нам одного военного! Очень тяжелая доля и для него, и для жены его будущей. Не хочу! Пусть у нас с тобой эта доля, а у него не хочу!

– И в армии нужны математики. Я вон всю жизнь подсчитываю, сколько мы с тобой мест поменяли да сколько разных людей повидали! – попробовал он пошутить, слыша ее боль и протест. – Мы о сыне потом, по приезде… Кто-то ведь должен служить! Кто-то ведь должен в армию! Только бы нашлась ему женщина такой же души, как ты. Увидела бы его, лейтенантика, и сказала: «Мой генерал!»

Он тихо засмеялся, обнимая ее, вспоминая их старинную шутку, когда им легко шутилось.

– Теперь уж могу сказать. Если в не ты, я бы ничего не добился. Мне бы вообще не быть!

– Ладно, когда вернешься, тогда мы опять о сыне… А помнишь, – продолжала она вспоминать, – помнишь, как вернулся с учений, больной, когда твой танк провалился под лед, и вы чудом вынырнули? Я ведь чувствовала, что с тобой несчастье. Вдруг свет померк, такая тревога!.. А потом тебя привезли – горишь, бредишь!

– А я, ты знаешь, со дна реки к тебе выплывал! Нет, думаю, не умру! Люк открыл – и вверх, в круг света от проруби! Вот он я!

– А помнишь свое настроение, когда тебя вызывали к командующему? Ты уезжал, прощался, и все говорили, что это конец! Конец твоего пути!.. А я в тебя верила. Я ведь мысленно с тобой была, когда ты командующему в штабе докладывал. Я ему всю правду рассказала. Дома подметаю, а сама правду ему рассказываю. И моя взяла! Наша с тобой взяла! И дом выметен, и правда верх взяла! Командующий тебя понял, и тучи над тобой разошлись!

– Ну конечно, ты их рукой развела, и солнышко мое засияло!

– А когда за тобой та музыкантша стала ухлестывать! Шагу тебе не давала пройти. Письма ее, звоночки… И злые языки мне не давали покоя, наговаривали, нашептывали, мучили! Я ведь тебе ничего не сказала. Пусть, думаю, будет как будет. И у тебя глаза открылись, прошло наваждение.

– Да не было наваждения! Только злые языки и мололи…

– Вот и слушай теперь. Слушай, что я скажу! – Он почти испугался, почти перестал дышать – так звучал ее голос, так очертилось близкое на подушке лицо. – Молодость наша, миленький мой, прошла. Да и жизнь-то в ее лучшей части прошла. Сил моих осталось немного, свежести моей осталось немного. Нет у меня ничего, только ты. Только моя к тебе одна на всю жизнь любовь. И пусть для кого-то ты грозный, водишь свои боевые машины. А я вожу тебя! Вожу тебя по всем твоим дорогам, по всем твоим боям. Обвожу вокруг мин и засад. Отнимаю от твоих губ стакан с отравленной водой. Пулю от тебя отклоняю. И прошу тебя знаешь о чем? Когда будет тебе страшно, когда будешь ты погибать, когда будет кругом ад кромешный и все силы тебя покинут, ты в последнюю секундочку очнись и вспомни меня! Как сейчас меня видишь – вспомни! И беда тебя обойдет. Ты спасешься!

Он смотрел на нее. Видел близко ее лицо так, будто от нее исходили лучи. Лицо ее было неувядшее, неусталое, молодое, драгоценное. Он вглядывался в ее лицо, наклонился к нему, был в нем.

Он думал о своей доле, об этой «войне» – необъявленной, кровавой, мучительной, за которой, быть может, ждала его другая, огромная, насылающая на Отечество страшные огни и несчастья. И он в той грядущей войне, если вдруг она разразится, поведет солдат сквозь поднявшиеся на дыбы континенты. Понесет на плечах упавшее, горящее небо. И весь его дух, вся его воля и суть до последней, страдающей, исчезающей среди взрывов частицы устремится в сражение. В тот страшный, предельный час он не дрогнет. И пусть тогда явится ему на последнюю подмогу ее спасающее родное лицо.

– Ночью я вдруг просыпаюсь, ужасаюсь – о тебе, о тебе! Как ты там? Жив ли? И знаешь, о чем я думаю, что вызываю?.. Наш обеденный стол на даче. Мы все собрались под липой. Отец несет самовар, роняет в траву угольки. Мама раскладывает варенье по розеткам, Витька режет хлеб. Мы все собрались и ждем тебя. Твое любимое место свободно – лицом к полю, на котором всегда пасутся три коня, белый, темный и красный. И вот отворилась калитка и ты идешь, усталый, в запыленном мундире, по тропке мимо клумбы, крыльца, мимо кадки с дождевой водой, к нам, под липу. И мы тебя принимаем. Я встаю навстречу, обнимаю тебя, говорю: «Ну вот ты и приехал к нам, наш генерал!»

И опять начиналось – лодка на зеленой воде, блестящая рыба в сыновних руках, звучащий на столбе репродуктор, белая соль такыра, белое снежное поле, окаймленное лесами и реками, усыпанное следами лисиц. И он глядит в это белое поле, и ему чудится: в снегах, в белизне дышит ее родное лицо.

Ночью, во сне, он услышал звук, нарастающий, дребезжащий, свистящий. Словно в потоке воздуха, в алюминиевом солнце вибрировала металлическая тонкая плоскость, в заклепках. Он цепляется за этот голый металл, сдуваемый ветром, и такой в нем страх, стремление зацепиться, удержаться на гладкой свистящей поверхности, проносимой в размытых пространствах.

Он проснулся с колотящимся сердцем, отпуская свистящий звук. Темнота, гостиничный номер. Жена спокойно, ровно дышала. И он, засыпая снова, успел подумать: слава богу, этот страх – только в нем самом. В нем возник этот звук, в нем и канул.

Его разбудил телефонный звонок. Звонил дежурный из штаба.

– Докладываю. Машина за вами вышла. Будет ждать у подъезда гостиницы.

– Спасибо. Через десять минут спускаюсь.

Жена провожала его на военный аэродром. Катили по утреннему пустому городу. Он старался запомнить блеск высоких окон, метущего улицу дворника, мигающий огонь светофора и ее, сидящую рядом, торопливо ему говорящую:

– Скажи, а там у тебя есть вентилятор, если такая жара?.. А ты бы не мог Вите отдельное письмо написать?.. А если я твою мать к моим старикам на лето, может, на несколько денечков и ты прилетишь?

– Что загадывать, – отвечал Астахов.

Она вдруг крепко сжала его локоть, вцепилась так, что стало больно, и сначала шепотом, а потом все громче, до крика, округлив глаза, пульсируя белым запрокинутым горлом, заговорила, заголосила:

– Не пущу!.. Никуда тебя не пущу!.. Не пущу тебя, не пущу!..

Он пробовал разжать ее руку, подхватить запрокинутую голову, бьющуюся о стенку автомобиля.

– Ну что ты, милая, что ты… Ну прошу тебя, успокойся…

Офицер на переднем сиденье удивленно на них оглянулся. Она смолкла, стихла, только крепко, не разжимая пальцев, держала его рукав.

Самолет стоял на полосе, и в него садились военные.

Он поднялся по трапу и смотрел в иллюминатор, как стоит она, машет, прикладывает пальцы к губам. Он чувствовал, как медленно, неуклонно его дух от нее удаляется, обращается в сторону утреннего желтоватого неба, куда должен взлететь самолет. И в душе, где только что пребывала она, ее близкий, любимый облик, возникали военные заботы и мысли. О постах охранения. О бетонке с колонной машин. О разговоре с начальником штаба.

Самолет покатил, и жена исчезла. Взмыл – и исчезла земля. Клубились внизу облака. Сосед, худой, незагорелый подполковник достал сигареты.

– Не возражаете, товарищ генерал?

– Курите…

В разрывах туч темнели угрюмые горы. Хотелось оглянуться назад, туда, где осталась жена.

«Что-то еще я забыл… Ах, да! Прилечу – и сразу к начальнику штаба… Еще раз уточнить ориентиры и маршруты движения».