А нам ехать в чужие края ни к чему. Или ты думаешь, там не хватает своих стариков? Видно, придется нам умирать вместе с морем…» Корлан, весь вечер хлопотавшая у дастархана, часто вздыхала и горестно охала. Была она крупная, белолицая байбише, голос у нее был приятный, мягкий. Сказала она в тот вечер вот что: «Кахарман, сынок мой. Я тебя из всех моих детей люблю поособому. Может быть, потому, что дочерей у меня много, а сын один. Но не только потому. Я всегда видела больше этого. Не как мать, а как посторонний человек, я замечала, что ты был лучшим среди сверстников. Теперь ты вырос достойным человеком, до сегодняшнего дня руководил людьми. Если пришлые начальники ценили превыше всего личный покой, собственное благополучие, ты был не таким. Мне дорого то, что ты сумел стать совестью и честью нашего Синеморья. Люди любят тебя, волнуются за тебя, желают тебе только добра. Ты уехал на бюро обкома, а в доме нашем не закрываются двери. Идут и идут люди, чтобы услышать новости о тебе. Они говорят, если Кахармана снимут с работы, – уволимся все. Пусть первый секретарь обкома закатывает рукава и ловит рыбу, пусть они узнают, что такое наша работа. Сынок, разве это не подтверждение высокого уважения, высокой любви, которыми ты пользуешься среди людей?»

И словно в доказательство слов Корлан, в это время в сенях послышались громкие голоса, вошли несколько человек. Это были рыбаки, близкие друзья Кахармана. Каждый из них поздоровался с ним за руку, молча сели.

Кахарман продолжал прерванный разговор:

«Снимут меня, поставят другого, стоит ли размышлять об этом… Лучше скажите мне, – теперь он больше обращался к матери и Беришу, хотя и с некоторой шутливостью, – поедете со мной или останетесь с отцом?»

«Дороже всего на свете для меня твой отец и наше Синеморье. А вам дай Бог счастья и благополучия. Вот и все, чего я хочу в этой жизни», – ответила мать решительно и спокойно.

«Значит, правда, что вас сняли?» – прямодушно спросил молодой парень Есен, сын старухи Жаныл.

«Правда, Есен, чистейшая, правда», – ответил Кахарман. В его облике не было усталого уныния, напротив, он был собран, энергичен. Люди оживились, чтобы вступить в разговор, но Есен опять опередил других: «Кахарман ага, зачем вы тогда посылаете меня на годичные курсы мотористов? Если будет другой начальник над нами, я не поеду на эти курсы!» Есен был решителен и взволнован.

«Ты думаешь, если сняли Кахармана с работы, так и жизнь вокруг остановилась? Всем нам дорого Синеморье, Есен. Долг каждого из нас – отдать морю все доброе, что имеем. Учеба и знание еще никому не вредили. Ты, Есен, конечно, умеешь ловить рыбу, но теперь, кроме этого, еще и технику освоишь. Иначе как ты думаешь прокормить свою мать? Ты должен ехать учиться. А обо мне не беспокойтесь, я найду себе место. А вот морю… морю, наверно, трудно будет без меня. Еще труднее».

Сказав так, Кахарман задумался.

Пришло время прощания. Корлан отвела сына в сторону и спросила тихо: «Наверно, в области тебя упрекнули тем, что твой отец стал муллой?»

«Нет, разговора такого не было», – уклонился Кахарман от ответа, тайно удивляясь прозорливому, чуткому уму матери.

Неистово хлеставшие косые струи дождя, вдруг стали слабеть, вскоре дождь прекратился совсем. Однако небо все еще было в черных тучах, хотя свинцовые прежде волны стали уже кое-где светлеть. Желтый песок разбух, до пределов напоенный влагой. В ауле, не дождавшись, когда прекратятся ливень и буря, бросились к морю: кто пешком, кто на лошадях. Люди были возбуждены, их голоса в предутренних сумерках далеко разносились по побережью.

Насыр, все еще молясь, обернулся и увидел подбежавшую сумасшедшую старуху Кызбалу. Она, как и Насыр, была насквозь промокшая, седые редкие волосы, выбившиеся из-под платка, лезли ей в глаза, но старуха пристально и выжидающе глядела в море.

Единственную радость, единственного сына отняло море у Кызбалы. Но если недолгим было ее материнское счастье, то женского счастья она отведала лишь крохотный глоточек. Всего год прожила она с мужем: ушел на фронт и не вернулся. Нурдаулет был парень хоть куда. Имел богатырское телосложение, веселый и добрый нрав, слыл в ауле хорошим рыбаком. На груди его было вытатуировано слово «Синеморье». Какой землей засыпало это слово в годы войны – белорусской, прибалтийской, немецкой? Только Бог знает это. Точно такая же татуировка была и на груди Даулета, его сына. Даулет в тот день вышел в море вместе с Насыром. Поднялась буря, нелепая смерть настигла его – лодку, в которой был сын Кызбалы, перевернуло и Даулет утонул. Находились в лодке он и Кайыргали, сын лекаря Откельды. Они раньше Насыра управились с сетями, направились к берегу. Отплывая, Даулет крикнул: «Дядя Насыр, мы проложим дорогу к берегу! Легче вам будет идти!» Насыр, выбирая сети из воды, в ответ только махнул рукой. Лодка молодых ребят была уже далеко, когда Насыр с помощниками Карибжаном и Корланом тоже взяли курс к дому. В ясном голубом небе вдруг появился клок черной тучи и, словно нагоняя людей, стал приближаться. Карибжан воскликнул: «Ау, смотри, Насыр, как летит она – прямо как щука за добычей!» Насыр посмотрел в небо, нехорошо дрогнуло его сердце.

В детстве он много слышал от старых рыбаков о морских смерчах, которые появлялись внезапно черной тучей, и сильный круговой вихрь вздымал морскую воду столбом. Многие рыбаки погибали, попадая на путь смерча. Но Насыру на своем веку не приходилось видеть смертоносный смерч.

Вокруг все потемнело. Однако еще несколько минут небо оставалось ясным над лодкой Даулета и Кайыргали, пока туча не нагнала их. И в то самое мгновенье, когда ее зловещая тень упала на лодку молодых ребят, случилось самое страшное. С левого борта их лодки вода поднялась вдруг столбом, будто была намагничена тучей. На море началось что-то невероятное: оно просто взбесилось. Лодка Насыра не подчинялась ему, и спасти их могла только воля Аллаха. «Ойбай, – в ужасе вдруг крикнул Карибжан, – ту лодку подняло в небо!»

Насыр оглянулся, но успел увидеть только мелькнувшую корму. Лодка Даулета и Кайыргали в мгновение ока стремительно исчезла в круговерти морской – столбе смерча.

На берегу их встречала Кызбала. Сердце матери почуяло беду, подумал Насыр. Она, истошно вопя, схватила Насыра за грудки: «Где мой Даулет? Где мой сынок?»

Что мог ответить ей Насыр?

Да, годы не пощадили ее. Тогда была она молодой статной женщиной. Одевалась всегда опрятно. Длинные толстые косы украшали ее голову. После похоронки на мужа с ней стало твориться что-то непонятное. Кызбала часто теряла сознание, заговаривалась, а в тот год долго болела: слегла ранней весной, почувствовала себя лучше только осенью. Но была в ней сила духа, понимала Кызбала, что надо ей поставить на ноги сына. Стала растить его, превозмогая хвори и трудности. Вились, конечно, вокруг красивой вдовы мужики, любители легких успехов, но никого не подпускала к себе вдова. Были и серьезные женихи – как правило, фронтовики. Присылали к ней сватов, но решительно отвергала Кызбала предложения. Видать, была она из тех женщин, которые верно хранят первую любовь. Близкие, тетушки и кумушки, пытались уговорить ее: «Теперь Нурдаулета не вернуть, Кызбала. Много лет после его смерти ты была верна ему, не дала даже малейшего повода для людских толков. Родственники довольны тобой; довольна тобой, должно быть, и душа Нурдаулета. Но подумай о себе, Кызбала: ты еще молода. Если надумаешь соединить жизнь свою с кем-нибудь, мы не будем противиться». Так говорили родственники, но тверда была в своем решении вдова. Она ответила: «Ни вам, ни Богу не поверю, что Нурдаулет мертв. Не хочу я в это верить. Не говорите мне больше о замужестве, не жалейте меня. Аллах меня пожалеет. Он лишил меня Нура, но оставил Даулета, – или вы забыли о нем? И передайте мои слова всем родным и близким».

И чего уж говорить: кого-то огорчила такая ее решительность, кто-то обрадовался, а самые сердобольные заплакали от этих слов.

Она продолжала жить своей вдовьей, тихой жизнью. И каждую, весну чувствовала себя нездоровой. Не хотела до конца оставлять ее странная болезнь. Как правило, это недомогание длилось несколько дней: кружилась голова, были обмороки, и она снова начинала заговариваться.

Многочисленные родственники помогали достойной женщине. Вырос Даулет, даже не почувствовав на себе всех тягот сиротства. Он успешно закончил школу, но в город учиться не поехал.

Не хотелось ему оставлять мать одну. Напросился рыбаком к Насыру. Не раз Насыр заглядывался на молодого парня, во всем тот напоминал Нурдаулета: был трудолюбив, общителен, улыбчив. Кахарману тоже понравился способный парень: школу-то он закончил с золотой медалью. И убедил Кахарман Даулета в том, что ему надо учиться дальше: настоял на том, чтобы Даулет поступил в институт заочно. «Не хочешь оставлять мать – это я понимаю. Лови рыбу, но учись обязательно», – посоветовал ему Кахарман. Даулет свозил мать к хорошим врачам в Алма-Ату. Лечение пошло на пользу: Кызбала окончательно выздоровела. На ее прежде бледном лице снова появился румянец, живо заблестели черные глаза. Она подумывала вновь пойти учительствовать в школу, к детям…

…Насыр стоял истуканом, не было у него сил отстраниться от рыдающей Кызбалы. Только что он смотрел в глаза смерти, видел, что не всякому доведется увидеть на своем веку: тот страшный смерч, который может поднять в воздух лодку с рыбаками и навсегда погрузить ее в пучину моря или, как гласят легенды, унести ее вместе с людьми в небо… «Вернется твой сын, Кызбала, не плачь, не накликай раньше времени беду», – успокаивала ее Корлан, но материнским сердцем она угадала: нет больше в живых Даулета. Кызбала, рыдая, бросилась к морю. Насыр очнулся. Ему тоже не верилось, что Даулет и Кайыргали не вернутся. Он присел на днище перевернутой лодки и все-таки с надеждой стал смотреть в море.

Море! Величественная красота, но и слепая сила. Насыр не мог представить себе жизни без моря. Да, бывает – море буйствует. Старики, что прожили жизнь, много такого помнят: все у них перед глазами, как будто бы случилось только вчера. Для людей этого края море – это и горе, и счастье, и жизнь, и смерть. Потому что море – это вечная тайна, которую вряд ли удастся разгадать людям, хоть по сто лет каждый из них живи на его берегу! Почти каждый из них отдал морю отца или брата, мужа или сына. Только изможденные старцы и младенцы, да еще женщины, обретают покой в земле Синеморья. А для мужчины, для рыбака во все времена могилой было море. За последние годы море отошло от берегов на тридцать – сорок километров, но Насыру никогда еще не приходилось встречать на бывшем дне человеческих костей. Куда же тогда царь морей Сулейман уносит полученные дары, – еще дальше? Еще глубже? А какие песни пелись у Синеморья!

Чудесные казахские песни звучали на древних берегах. Они передавались детям от отцов, передавались из аула в аул! Они создавались народом, народ берег их.

Люди, жизнь которых связана с воздухом, водой и огнем, отличаются от других людей особенной влюбленностью в жизнь. Они и поют свои песни по-другому, и к своим домашним и близким тоже относятся по-другому. Наверное, воздух, вода и огонь, – ежедневное сосуществование с ними, – вырабатывают в человеке другое отношение к жизни и смерти. Ведь их жизнь находится почти что в роковой зависимости от малейшей ошибки или от злых природных сил, почти всегда неожиданных. Каждая минута, каждая секунда могут оказаться последними мгновениями жизни; наверно, поэтому в их песнях одновременно слышатся и радость, и печаль, и счастье, и тоска.

Да, ведь были же, были эти чудесные вечера, когда звучали дорогие сердцу муллы Насыра песни, были минуты предвечерья, когда нетерпеливо ждал он их. Неоткуда теперь взяться им. Покинуло море свои берега. Где те молодые, задорные ребята, которые завели бы песню? Где они, люди, которые когда-то смеялись на этих берегах, работали, радовались жизни? Время унесло их голоса… Огромные, величиной с юрту лодки на желтом песке, дома, похожие, в свою очередь, на эти шхуны, безлюдны, мертвы. Безлюдно все песчаное побережье – все кругом мертво, мертво…

Из тех, кто первым устремился к морю, был старый жырау Акбалак. Он прискакал на верблюдице. Верблюдицу пугало белое солончаковое месиво, она боялась опуститься на колени: мотала головой, утробно ревела – и все попытки старика заставить ее сделать это были тщетными. Молча стоявшая Кызбала подошла, быстро схватила за недоуздок верблюдицу и хрипло, но властно приказала: «Шок, проклятая, шок!» Верблюдица, яростно мотая головой, не переставая жевать жвачку, качнулась грузным туловищем и покорно опустилась.

Акбалак этому аулу приходился зятем, здесь жила его дочь, которая была замужем за местным рыбаком; нынче он приехал проведать внучат. Когда кончился ливень и люди бросились к морю, жырау тоже не усидел дома. Не мешая молитве Насыра, он ждал, когда тот кончит намаз и с ним можно будет поздороваться.

В прошлые времена жырау Акбалак тоже был рыбаком, неутомимым, удачливым.

И такими красивыми были его песни! Едва лодка отчаливала от берега, он запевал своим удивительным голосом. «Пай, пай, что за голос!» – восхищались люди. А рыбаки между собой шутили, и не без резона: «Ладно бы людей, но ведь и рыб завораживает Акбалак из Шумгена своим пением. Выйдет в море, поет с утра до полудня, возвращается – а лодка полна! И посмотрите, чем полна, люди добрые! Вот это улов! Ни одной мелкой рыбешки!»

Был Акбалак, кроме того, смелым и свободолюбивым, ведь он свою жену некогда выкрал из аула Насыра, не убоявшись ничьего гнева.

Однажды вечером, как всегда, рыбаки расставили сети и разошлись по домам, не спеша, поужинали и вскоре весь аул заснул глубоким сном. Вот тогда-то и увез Акбалак с собой дочь самого знатного и зажиточного в Караое рыбака Мергенбая – красавицу Карашаш. Ночью вышла в море их лодка, и отправились они на самые дальние острова Синеморья. Конечно, беглецу надо было быть круглым дураком, чтобы появиться с невестой в родном Шумгене, всего в двух шагах от Караоя. Несколько месяцев прожили они на тех далеких островах. Мергенбай снарядил пятерых своих сыновей на розыски, пристало к ним и несколько местных джигитов. Той же ночью они были в Шумгене. Разгневанный Мергенбай намеревался разгромить весь аул. Но не оказалось, естественно, в Шумгене Акбалака, а джигиты не стали учинять расправу над невинными людьми. Упрямый и несговорчивый Мергенбай был непреклонен. К аксакалам Шумгена он обратился с требованием: доставить к нему Акбалака и пусть тот падет ему в ноги. Иначе смерть всему Шумгену! Далеко в море был уже Акбалак, слишком поздно хватились люди Мергенбая. Да и у кого достало бы решимости броситься догонять лодку Акбалака – ведь была она самая быстрая в Синеморье? Много еще дней не мог успокоиться Мергенбай – ходил мрачный, злой. И наконец сказал людям: прощаю беглянке обиду. Ничего не поделать, если выбрала она себе в мужья этого никчемного жырау – такая, значит, у нее судьба и, значит, бессилен я, не в моей это оказалось власти. И все-таки пусть не показываются они мне на глаза, пусть живут в своем Шумгене. А вы, люди, если знаете, что она жива, – передайте ей мои слова. Долгое время никто и ничего не знал про влюбленных. Все решили, что они утонули. Но однажды тихим вечером их лодка пристала к берегу. Вот было радости в Шумгене! И не только в Шумгене. Все Синеморье собралось на их свадьбу – сыграли ее достойно. Только не было на свадьбе Мергенбая с сыновьями. Собрались тогда аксакалы и пошли к Мергенбаю: пали ему в ноги, просили прощения. Но крутой Мергенбай, даже простив, и капли радости не смог найти в своем сердце. Не растопили его ледяное сердце и слезы жены. Пять лет прожила со своим бесценным Акбалаком красавица Карашаш. Угробил-таки ее Мергенбай своим отношением, пусть через несколько лет, но угробил – бросилась Карашаш в море. Безутешно было горе Акбалака; всю оставшуюся жизнь провел он в одиночестве. Был у них сын, да погиб в войну. А дочь – ныне солидная байбише в Караое…

Вот, наверно, что припомнил жырау Акбалак, когда слез с верблюдицы и стал смотреть в море, дожидаясь, когда кончит свои молитвы Насыр. Тем временем практически все население аула уже потянулось к берегу.

Вдруг сумасшедшая Кызбала, следившая за все еще вздымающимися волнами, стала бормотать что-то невнятное, а потом вдруг закричала страшным голосом и стала показывать пальцем в море. Мулла Насыр не оставлял молитву, бил поклоны, а Акбалак живо встрепенулся, прищурил глаза, напрягая зрение, – и в большом удивлении замер. К берегу направлялась рыбацкая лодка со сломанной мачтой: то скрываясь наполовину в волнах, то выныривая из них вновь. Люди на берегу ахнули. Кызбала металась, никто не мог понять, что именно означали слова, которые она выкрикивала кратко, надрывно и хрипло. Безумная, видимо, вспомнила сына. Она тормошила людей, указывая на лодку, перебегала от одного к другому, словно заведенная. Вместе с ней метались, не отставая от нее, черная дворняжка со светлой метой на шее и коза с беленьким козленочком. Никто не мог взять в толк, чего хочет Кызбала. Тогда она бросилась к тяжелой старой лодке, брошенной на берегу, Лишь трем крепким джигитам была под силу эта тяжесть, но старуха напряглась и перевернула лодку, сделала несколько безуспешных рывков, чтобы столкнуть ее в воду. К ней бросилось несколько парней, они оттащили ее от лодки. Если бы безумная пустилась сейчас в море, она бы, безусловно, утонула. Кызбала поняла – лодки ей не видать. Она истошно завопила, стала кусать руки, дворняжка хватала парней за ноги. Тогда парни отпустили Кызбалу. Сумасшедшая снова бросилась в море, и когда вода была ей уже до колен, огромная волна накрыла ее и легко, словно песчинку, выбросила старуху на берег. Кызбала бессильно заколотила руками по песку, заплакала…

– Несчастная… – вздыхали в толпе.

– Остаться одной-одинешенькой на всем белом свете…

– Конечно, она помнит сына. Да и как можно забыть его, единственного…

Кызбала ничего не слышала, а если бы и услышала эти слова, полные жалости и сочувствия, то смысл их не дошел бы до нее. Эта одинокая лодка в нестихающем море действительно напомнила ей все-все про погибшего сына. Она помутненным разумом верила в его возвращение: даже по ночам она иногда бродила у моря, ждала, надеялась.

– Вон сын мой возвращается! – внятно выкрикнула наконец старуха и упала, потеряв сознание. Дворняжка-белошейка лизнула хозяйке руку, а коза с козленочком отпрыгнули в сторону, испугавшись людей, которые вновь бросились к безумной.

– Гневается море, – говорили между тем в толпе, – много обид оно накопило за эти годы…

– Давненько не бушевало, мы и нрав-то его стали уже забывать…

Говорили и другое:

– Пропали наши сети…

– Мать твою, вместе с сетями! – ругнулся кто-то в ответ. – Что толку от твоих сетей, рыба-то ушла вся! – Стало ясно, что это бранится однорукий Кадыргали, бывший председатель колхоза. Руку ему некогда откусил огромный сом. Люди уважали Кадыргали за прямоту, справедливость, да и за крепкое словцо тоже: всегда оно было кстати. Вот и сейчас кто-то из толпы охотно поддержал его:

– Кадыргали-бескарма, как же ему без такого крохоборства казахом остаться?

Между тем все опять вспомнили про лодку.

– Апырай, кто же это такой смелый: вышел в море в такую погоду?

– Может, это посланец царя Сулеймана? – пошутил кто-то.

Все покосились на Насыра. Лицо его было сураво, он по-прежнему сосредоточенно молился. Все разом замолчали.

Лодка медленно приближалась к берегу. Люди на берегу замерли: они молчали, им было тревожно. Жырау Акбалак, хоть и знал, что голос его не будет услышан смельчаками, все-таки закричал:

– Прыгайте в воду! Эй вы, растяпы, – прыгайте!

– Если лодку выкинет на берег, их в щепки разнесет, – беспокоились люди.

В лодке было двое: Есен и Бериш.

Этой ночью Есен вышел в море, чтобы проверить сети. С ним напросился Бериш. Они встретились в условленное время: Есен прокричал совой, Бериш бесшумно натянул на себя брюки и рубаху, осторожно вылез в окно.

Они спустили лодку на воду; лишь молодой месяц подглядывал за ними, крупные звезды блестели на черной воде. Они гребли быстро и бесшумно, наслаждаясь ночным, покойным морем. Разве могли они предположить, что вскоре разыграется стихия и польет такой ливень, который им запомнится на всю жизнь?

Теперь Есен был рад, что все завершается как будто бы благополучно, хотя впереди у них была самая главная трудность – выбраться на берег.

– В лодке двое! – догадались на берегу.

– Крикните им: пусть прыгают в воду!

– Эге, ребята, да это же Есен! – обрадовались молодые рыбаки. – Он парень смышленый, сам должен догадаться, что делать.

В это самое время сильная, высокая волна подняла их на свой гребень, лодку перевернуло, и ребят вытряхнуло в воду. Есен успел крикнуть Беришу:

– Держись! Плывем к берегу!

Бериш наглотался соленой воды, но, усиленно двигая руками и ногами, вынырнул. Следующая волна снова накрыла его. Есен повернул назад, нырнул, вытащил слабеющего Бериша и, поддерживая его левой рукой, поплыл к берегу. Несколько молодых парней с берега бросились им на помощь. За ними прыгнула в воду и девушка Айгуль, которая училась с Беришем в одном классе.

Ветер снова стал крепчать, пошел дождь. Лодку Есена выкинуло на берег. Она уткнулась тяжелым мотором в песок, затрещала и развалилась. И тут же набежавшей волной подхватило доски, понесло обратно в море; тяжелый лодочный мотор, волна за волной, тоже стал скрываться в пучине.

Изможденные, счастливые – спаслись! – глядели на обступивших людей Есен и Бериш; они улыбались. Кызбала бросилась к Есену, обняла его и снова заплакала. Она гладила его по голове, ощупывала лицо, плечи, руки. Потом поняла, что это не Даулет, – смолкла и отошла, что-то бормоча.

Бериш вышел из круга обступивших людей и подошел к деду.

– Ата, давай я тебе помогу встать. Нам пора домой…

– Видно, не терпится тебе умереть, – сурово ответил ему старик. Но в глубине души Насыр был доволен внуком: смелым показал себя Бериш и решительным. «Моя кровь, так оно и должно быть», – подумал он удовлетворенно.

И Насыр попытался подняться. Однако острая боль в щиколотке помешала ему это сделать.

Кажется, ногу подвернул… Посмотри, где кобыла… да приведи…

Бериш и Есен помогли старику Насыру влезть на лошадь. Дождь лил с новой силой, все вокруг опять потемнело. Люди потянулись в аул. Насыр прокричал внуку, ведущему кобылу за узду:

– Я им говорил, что молитвы мои спасут море! Они смеялись надо мной. Пусть теперь посмеются!

Бериш промолчал: то ли не расслышал он слов Насыра сквозь ливень, то ли заложило ему уши, пока плыл к берегу. Сейчас он думал об Айгуль. «Смелая все же!» – мелькнуло у него. Ему хотелось, чтобы Айгуль шла сейчас рядом с ним. Но Айгуль с сестрами оказалась уже далеко впереди.

И на берегу осталась лишь безумная Кызбала. А рядом с нею – дворняжка с белой отметиной да коза с козленочком.

Между Синеморьем и озером Балхаш лежит сейчас бесконечная степь. Это песчаное безводье – редко на таком огромном пространстве встречается зеленый цвет: небольшие островки травы с куцыми деревцами. В этих песках обитает много сайгаков, косуль, и летчики поговаривают, что видели недавно в этих местах тигрицу с тигренком. Удивительно – ведь уже много лет никому не встречался этот зверь, хотя некогда на южных берегах озера Караой шумели камышовые заросли и были эти камыши толщиной в человеческую руку и водились в этих камышах тигры. Было такое. В ауле у многих в домах по сей день лежат на полу полосатые шкуры. К примеру, у известного охотника Мусы: у него целых две таких шкуры. Хорошо сохраняется тигровый мех – не меняется в цвете, не лезет с годами шерсть. Тигры тиграми, а вот одичавших лошадей в этой степи много. Они не подпускают к себе людей, держатся настороженно. Их можно видеть на песчаных курганах сбившимися в табуны. У них длинные, отросшие хвосты и гривы, и выглядят они поэтому как бы крупнее обычных лошадей. Нередко они появляются вблизи аулов рыбаков, по крайней мере вблизи Караоя их видели не раз. Много в этих табунах молодых кобыл. Призывным ржанием они зовут к себе домашних жеребцов, подбегая к самой окраине аулов.

В эту дождливую ночь они опять появились за Караоем и увели за собой жеребца-иноходца охотника Мусы. Муса, как только обнаружил пропажу, вскочил на лошадь и умчался в степь на поиски. Но дикий табун был уже далеко – слишком поздно хватился охотник. Всю жизнь держал Муса охотничьих птиц, собак и быстроногих лошадей. Можно представить, как он переживал эту утрату, – даже занемог от огорчения. Переживал не только Муса, огорчились в ауле все: не раз жеребец Мусы брал первенство на районных и областных скачках. Старики решили: это еще одна божья кара, павшая на аул.

– Давно надо было его кастрировать… – все вздыхала его старуха. Наконец Мусе это надоело, и он вспылил:

– Думай, что говоришь, старая!

Он резко отодвинул от себя пиалу с чаем и снова лег в постель, накрывшись шубой.

Сколько еще табунов пролетит по окраине Караоя – быстрых, словно вихрь, крадущих душу, словно неостановимое время? Не вы ли, дикие лошади, унесли с собой былую красу Караоя? Былую радость жизни?

Дождь лил не переставая две недели. Временами стихал, но, будто вспомнив про молитвы Насыра, снова набирал силу. Не ослабевал холодный резкий ветер, не рассеивались черные низкие тучи в небе, не стихало две недели море. И лишь на душе у муллы Насыра было покойно, тихо; особенным радостным светом все эти две недели было озарено его лицо.