Мы все равно давно уже догадались, что разговоры эти касались ошеломляющих догадок Деборы насчет Тюльпана и его происхождения - сестры договорились, что при нем не смеют об этом и заикнуться.
      Дебора, доверившая Авроре необычайную ценность содержимого её чрева (отчасти для того, чтоб уязвить сестру, родившую какого-то Баттендье) и думать не могла (её подозрения исчезли, утонув в предчувствии блаженства) что Аврора, услышав это, в душе воскликнула:
      "- Мой Бог! Значит, мой сын Жозеф-Луи - внук Людовика XV!" Разумеется! Ведь у него тот же отец, что и у сына сестры - очаровательный наездник Фанфан!"
      Поэтому в расчете на выдающееся будущее сына (ибо Аврора была не только страстная женщина, но и заботливая мать) она в ту же ночь поговорила об этом с Оливье, - разумеется, тому пришлось пообещать, что сохранит все в тайне!
      - Как? - тихо воскликнул наш добряк, когда жена передала ему все, услышанное от сестры. - Наш Фанфан - сын Людовика XV?
      - Бастард, но все всяких сомнений.
      - Да, без сомнений. Он об этом знает?
      - Естественно, а как же иначе? Но это страшная тайна и он не хочет это обсуждать, видно из осторожности или недоверия - и я тебе скажу, почему.
      - Но он доверился Деборе!
      - Да нет! Дебора сама догадалась, сложив все вместе, начиная с его татуировки! И когда все рассказала ему, он отрицать не стал.
      - Но кем тогда была его мать? Камеристкой или горничной?
      - А ты ещё не догадался? Ей может быть только графиня Дюбарри! И знаешь, все с неё и началось: Когда Дебора нашла Фанфана без сознания, у него висел на шее медальон, а на нем, как она полагает - портрет этой знаменитой фаворитки Людовика XV. Помнишь, когда Дебора прошлый раз была во Франции, она с ней встретилась?
      - С кем? С графиней Дюбарри?
      - Ну да! И была поражена её глазами! Так вот, Дебора уверяет меня, что у Фанфана точно такие же глаза!
      Баттендье был настолько этим ошеломлен, что, встав, пошел налить рюмку мадеры. Вернувшись же в супружеское ложе, сказал вполне разумно:
      - Ну ладно! Допустим, это так. И если бы Фанфан поступил как сын Людовика XV - то есть признал бы своего бастарда - или бастардов - то сам Людовик XV с ним такого не сделал, а теперь он мертв! И я не вижу, какую пользу сможет извлечь в один прекрасный день Фанфан из своего происхождения - ну, кроме морального удовлетворения!
      - Людовик XV мертв, Жанна жива! - победоносно заявила Аврора, именуя мать Фанфана по имени, как будто уже стала членом семьи.
      - Жанна?
      - Графиня Дюбарри! Знаешь, что случилось с Жанной после кончины Людовика XV? Ее сослали в монастырь! Но теперь она уже оттуда вышла, мой милый! А Людовик XVI вернул ей все владения и налоги с Нанта, дарованные Людовиком XV.
      - Ты все знаешь!
      - Я написала Фаншетте де ля Турнере, которая теперь живет в Версале и знает все секреты! По её мнению, графиня Дюбарри к концу года сможет вернуться и в свой замок Лувенсьен. Королева Мария-Антуанетта, кажется, её уже простила. Я не говорю, что та вернется ко двору - это уже слишком - но теперь вокруг неё увивается и опекает министр Морне, а он такой богач! Поэтому, я думаю, у Фанфана есть все виды на прекрасное будущее! А хочешь знать мое мнение о нем и его матери? Они в сговоре и только ждут, когда графине возвратят все её права, тогда графиня сможет признать Фанфана и представить свету как своего сына!
      - Ты так думаешь?
      - Так думает Дебора. И, как мне кажется, не без оснований!
      - Но ведь тогда Фанфан мог бы стать покровителем нашего Жозефа-Луи! мечтательно протянул Оливье после длительного молчания, сопровождавшего оптимистические мечты.
      - Посмотрим! - ответила Аврора, считавшая, что Тюльпан, будучи отцом Жозефа-Луи, просто не сможет отказать тому в своих благодеяниях, а если Оливье сумеет как-нибудь ему помочь, - ещё лучше, поскольку к отцовским чувствам добавится ещё и благодарность Фанфана!
      Поэтому на следующий день после ночного разговора Тюльпан, уже начинавший понемногу скучать (особенно оттого, что остался в постели один и нечем ему было заняться) был приятно удивлен, когда Оливье Баттендье пригласил его на осмотр доков, - если он желает, разумеется. Господи, это Фанфана всегда интересовало! И вечером они долго беседовали о кораблях, судовождении и навигации. В результате наш друг Оливье превратился в учителя: он стал преподавать Фанфану географию и математику.
      Когда же в октябре родился Мэтью, Тюльпан (обзавевшийся к тому времени очками с дымчатыми стеклами) под чутким руководством Оливье Баттендье стал изучать бухгалтерию и дела фирмы Баттендье.
      Аврора в рамках операции по возвращению себе Фанфана-Тюльпана, которому явно предстояло таинственное, но великое будущее, тоже сыграла свою роль: в тот же день, когда родился внук Людовика XV и графини Дюбарри (увидев его глаза все согласились, что и он пошел в мать Деборы и Авроры) явилась ночью к Фанфану в спальню, и в постель, разумеется. Ничто не дает нам основания считать, что Баттендье был с этим согласен, но ничто не говорит и об обратном!
      Тюльпан чувствовал, что всем он по душе, и спал с Авророй каждую ночь, - а Оливье каждую ночь ходил в бордель! Дебора же спала так же крепко, как и её сын. Так, наконец, осуществились мечты Фанфана о тихой и спокойной жизни, на которую он рассчитывал в Бордо.
      "Милый - написала ему в дружеском письме Фаншетта де ля Турнере, надеюсь, у твоего Мэтью и твоего Жозефа-Луи столь же неповторимые глаза, как у Мишеля, которого мы зачали с тобою в Нанте и которому нынче уже четыре года."
      Считая сына Анжелы, их было уже четверо, и Тюльпан, который единственный из всех понятия не имел о своем славном будущем, ломал голову, как быть, если вдруг в один прекрасный день придется о них заботиться. И потому с таким усердием штудировал коммерцию. Теперь - с учетом своих возможных новых потомков и не желая дальше жить за счет Деборы, - он видел свое будущее в торговом флоте. Когда-нибудь он станет компаньоном Оливье Баттендье (так ему дали понять). Так Фанфан, причудами судьбы побывавший солдатом, шпионом, и покорителем женщин, все той же причудой судьбы должен был стать почтенным нотаблем в Бордо, подписывающим векселя и занимающимся фрахтом судов. Так песчаные барханы комфорта засыпают те геройские обещания, которые человек дает сам себе! Но, в действительности, дело было ещё не кончено.
      * * *
      Однажды ночью в апреле следующего года, Фанфан как раз меланхолически размышлял об этом, когда вдруг Оливье Баттендье ввалился в спальню, где только что Фанфан так энергично осчастливил Аврору, что та ещё никак не пришла в себя. Оливье был настолько возбужден, что даже не заметил жены в фанфановой постели (а если и заметил, то доказал, как хорошо воспитан, поскольку даже не подал виду, как будто та была, скажем, Дебора).
      - Все готово! Все уже решено! - восклицал он. - Мы торговались целых четыре часа, но наконец договорились! Рембо и Рекюль де Басмарин приняли меня в компаньоны! Это крупнейшая сделка в моей жизни! Пошли, откупорим шампанское! Нет, я не выдержу!
      - Я был бы рад услышать, в чем тут дело! - заметил Тюльпан, когда они перешли в салон и Оливье разлил шампанское в бокалы. - Ты уже несколько недель твердишь об этой сделке одними намеками, и так таинственно себя ведешь! Речь о торговле рабами? Тогда я сразу скажу, пусть это лучшая сделка в твоей жизни - я против!
      - Да дело совсем не в этом! Речь идет о покупке корабля. У Рембо и Рекюля де Басмарина не хватило капитала, но все равно они не хотели иметь со мной дела. Но теперь тот, кто судно продает, приставил им нож к горлу хочет, чтобы заплатили ему уже завтра утром, - вот и пришлось им смириться, деньги-то у меня!
      - А что вы затеваете с тем судном?
      - Тут же его перепродать. С огромным барышом. Да и не только с разовым барышом, - с огромной выгодой, которая бывает, когда включишься не просто в коммерческую операцию, а - возможно, в нечто историческое!
      Поскольку Тюльпан из этого рассказа по-прежнему ничего не понимал, Оливье спросил его прямо:
      - Ты слышал о маркизе де Лафайете?
      - Я? Нет!
      - Тогда иди оденься.
      - Одеться?
      - Ты же нагой, как Адам!
      - Пардон, - только тут Фанфан заметил, что это так и есть. - Но для чего мне одеваться?
      - Этой же ночью мы едем в Испанию! Пошевеливайся, нас ждут!
      * * *
      Двое мужчин, с капюшонами на головах и шпагами на перевязях, на самом деле ждали их в озаренном лунным светом предместьи. Оба были высоки и стройны. Оливье Баттендье коротко представил их друг другу.
      - Мсье Фанфан-Тюльпан, капитан Ле Бурсье, сэр Сайлас Дин!
      И они тут же направились к пристани, где ждал их баркас с двумя моряками на борту. Подгоняемый сильными взмахами весел, баркас пересек Жиронду. На другом берегу ждала карета, запряженная четверкой лошадей. Все сели в нее, кучер щелкнул бичом и экипаж помчался в ночь.
      "- Интересно! Что-то это похоже на бегство! Но, черт побери, куда?" Так мог бы спрашивать себя Тюльпан, но нужно признать, что ничего подобного ему в голову не приходило - едва усевшись, он уснул.
      И кто знает, не готовит ли судьба ему новых сюрпризов на пути к новой встрече с самим собой, но наш бездельник спит, поскольку слишком ретиво ублажал Аврору! Если он поехал с Оливье, то только из чувства вины и огорчения, что Оливье его застал, когда он яро наставлял ему рога. Сам Фанфан уже по горло сыт был приключениями и в душе смирился с тем, что станет богатым буржуа в Бордо, а это ночное путешествие сулило только лишние хлопоты.
      Лафайет? Имя это ему ничего не говорило. Кто это, он узнал лишь через пару дней после отъезда из Бордо, когда они добрались до небольшой испанской гавани, именовавшейся ЛосПасайос. Разумеется, Фанфан проспал не всю дорогу, но ни в баркасе, ни в карете, ни на паруснике, ждавшем их в какой-то бухте, никто - ни Оливье, ни капитан Ле Бурсье, ни Сайлас Дин, ни Тюльпан - не обменялись ни словом, словно участники какого-то таинственного заговора, которым нужно было выполнять приказ "ни слова при чужих, повсюду вражеские уши, враг подслушивает".
      Итак, участники таинственной экспедиции в пути вообще не познакомились, и объединяло их только совместное молчание. Только потом, когда они попали в Лос-Пасайос, и лишние уши исчезли, сэр Сайлас Дин, сняв свою треуголку, приветствовал Тюльпана, сказав с сильным американским акцентом:
      - Благодарю, что вы с нами. Будущие поколения этого не забудут. Я тот, кто уже несколько лет по всей Европе собирает людей и средства для американских повстанцев.
      А капитан Ле Бурсье добавил:
      - А я буду иметь честь командовать этим кораблем! - и показал на прекрасный бриг, стоявший на якоре у безлюдного побережья и здесь, в Испании, носивший прекрасное французское имя "Ля Виктори", на что капитан заметил:
      - Победа свободы для людей всего мира!
      - Что это значит? - обратился Тюльпан к Оливье Баттендье, который, судя по его поведению, уже ощущал, как входит в Историю.
      - Узнаешь на борту, - ответил Оливье.
      И Тюльпан зашагал за почтенным капитаном Ле Бурсье и щеголявшим воинской выправкой Сайласом Дином, которые уже были на трапе. Тюльпану любопытно было, какое отношение имеет бриг к свободе всей Земли и за что будущие поколения будут ему благодарны.
      * * *
      На палубе брига находилась группа мужчин, все лет двадцати пяти-тридцати, все в приподнятом настроении. Один, бывший постарше, шагнул навстречу Баттендье, а Ле Бурсье и Сайлас Дин, приветствуемые остальными, скрылись в трюме. Мужчина, которого Баттендье именовал "мсье барон", сказал ему:
      - Рад снова встретиться с вами, дорогой мсье. Маркиз вас ждет, чтобы рассчитаться. Заплатит вам из своей личной казны. На цене в сто двадцать тысяч франков вы по-прежнему настаиваете?
      - Боюсь, мсье барон, что дешевле продать я не смогу! Рад был бы помочь в таком важном деле, но цену снизить не могу ни на су! - ответил Баттендье, который хоть и участвовал в "историческом событии" (как говорил Тюльпану) и восхищался "величием этого дела" (какого, черт возьми?) - оставался той же самой акулой, как назвала его однажды Аврора, чтобы избавить Фанфана от угрызений совести, что наставляет Оливье рога.
      Велев Тюльпану подождать его, Баттендье вместе с бароном исчез под палубой. Минут через двадцать вернулся, и судя по тому, как розовели его щеки и горели глаза, ясно было, что потяжелел на те 120 000 франков!
      - Маркиз де Лафайет тебя сейчас примет! - сообщил Оливье Фанфану. - Я рассказал ему, как ты горишь желанием с ним познакомиться!
      - Что? Да плевать мне на него! - выкрикнул Фанфан. - Что это все значит? Объяснишь ты мне, наконец, почему я должен трястись с тобой в карете, баркасе и на каком-то паруснике двое суток в обществе двух типов, которые словно аршин проглотили и изрекают какие-то непонятные вещи? И я хочу знать, с чего я должен быть вне себя от счастья, что увижу кого-то, чье имя даже никогда раньше не слышал?
      Оливье даже расстроился.
      - Если человеку, которого ты так неуважительно поминаешь, удадутся его планы, то в каждом американском городе будут улицы его имени! А если ему повезет во всем, то и в Париже памятник поставят! Ты вообще не понимаешь я даю тебе возможность завести потрясающее знакомство, которое в будущем весьма пригодится!
      Мы с вами знаем, как многого ожидал Оливье Баттендье от Фанфана в будущем. При этом Баттендье думал и о том, что блестящее будущее для королевского бастарда - это хорошо, но много может возникнуть и препятствий - и в этом случае нельзя упускать случая познакомиться с влиятельным человеком! А в этом случае Оливье не без оснований мог рассчитывать, что если Лафайет не пойдет на дно вместе с "Ля Виктори", то вполне может стать великой личностью, а такой человек - хотя и находившийся тогда в бегах - по возвращении в Европу может захотеть слегка отомстить нынешней королевской власти, взяв под опеку бастарда короля!
      Эти далеко идущие планы мы можем счесть слишком смелыми и небескорыстными, но вспомним - все они были плодом любовной заботы идеального отца Оливье Баттендье о своем сыне Жозефе-Луи.
      - Ну ладно! - согласился Тюльпан. - Только какая мне от этого знакомства польза?
      - Черт побери, это покажет будущее!
      - Насколько я понял, ему ещё нужно добиться, чтобы его имя стали присваивать улицам в американских городах?
      - Полагаю, для этого он туда и отправляется.
      - Не хочешь ли ты сказать, что собираешься сражаться на стороне американских повстанцев против Англии? Вот это по мне! - заявил заинтригованный Тюльпан.
      - Ну, видишь, голова садовая! Я ему рассказал о твоих подвигах в Англии и он горит желанием с тобою познакомиться!
      - Ну нет, теперь горим желанием мы оба! - рассмеялся Тюльпан. - Эй, твой барон зовет нас, пойдем взглянем на достопочтенного маркиза!
      Достопочтенному маркизу Лафайету было двадцать лет - и это было первым сюрпризом для Фанфана, когда, войдя в капитанскую каюту, увидел, как навстречу идет красивый юноша, розовощекий, с романтическим взглядом - и подает ему руку!
      Для человека, чьим именем будут называть улицы и станут ставить памятники, маркиз де Лафайет выглядел совсем не гордым!
      Теперь, нам кажется, мы исправляем упущение Истории, описывая встречу двух легендарных героев Франции, - встречу генерала маркиза Лафайета и Фанфана-Тюльпана, которые сразу понравились и оценили друг друга. Впрочем, ничего удивительного: они же были сверстниками!
      Лафайет высоко оценил подвиги Фанфана в Вуди Хилл, Тюльпан поблагодарил и выразил признательность. А после нескольких любезных фраз Лафайет вдруг с улыбкой сказал:
      - Знаете, мсье де ля Тюлип, я полюбил Америку, едва услышав это слово, а когда узнал, что Америка сражается за свое освобождение, во мне вспыхнуло желание пролить за неё кровь. Поэтому я здесь, на корабле, которым к счастью обеспечил меня мсье Баттендье (Оливье при этих словах глубоко поклонился, почувствовав, как овевают его возвышенные крылья Истории), которому я выражаю глубокую мою благодарность (Оливье опять поклонился). И вижу, что друзья мсье Баттендье - (то есть Фанфан) - люди в моем вкусе!
      Теперь глубоко поклонился Фанфан, ответив:
      - Монсиньор маркиз, это вы - человек в моем вкусе!
      Лафайет пылко и убежденно заявил:
      - Американцы любят свою страну и сражаются против английской тирании. Никогда ещё цели у людей не были столь благородны! Это первый бой за свободу, и его неудача означала бы утрату всех надежд на будущее!
      Слова эти напомнили Тюльпану несчастного Гарри Латимора, с которым они копали тоннель в Вуди Хилл, и он почувствовал, как в нем вновь вспыхивает пламя, затянутое было пеплом комфорта, как к нему возвращается тяга к приключениям и прежде всего - желание увидеть, как рушится деспотизм, и вместе с ним - и герцог Шартрский.
      - Вы скоро отплываете, маркиз?
      - Чем раньше - тем лучше, поскольку во-первых генерал Вашингтон назначил меня генералом армии Соединенных штатов, и во-вторых потому, что английский посол - и мой тесть, герцог Айенский, - сделали все возможное, чтобы мсье министр Морепа воспрепятствовал моему отъезду! Королем выписан ордер на мой арест, так что теперь я стою одной ногой здесь, на корабле, а другой - в Бастилии! Вы же знаете, как обстоят дела: Франция сейчас не воюет с Англией, и именно теперь, хотя и временно, придерживается всех её требований. А раз я враг Англии, то едва не провозглашен врагом своей родины!
      - Мсье генерал, я вам завидую, - заявил Тюльпан, и поскольку сообразил, что хотя по возрасту и положению ему рано делать исторические заявления, тем не менее нужно закончить разговор фразой, которая произвела бы впечатление на Лафайета, добавил: - Вы вступаете на путь, начертанный Историей!
      Из этого следует, что у Тюльпана были способности не только по части походных и боевых песен, но и по части расточать демагогические фразы (в душе смеясь над ними) или слушать их со всей серьезностью на лице - чему последовал и Лафайет! И генерал в восторге пожал ему обе руки!
      Потом настало время расставаться. Им отсалютовали тринадцать молодых офицеров, гревшихся на палубе под испанским солнцем, которым предстояло сопровождать Лафайета в его американской одиссее. Прощание было очень вежливым и очень теплым. Но наконец Фанфан и Оливье сошли на берег и зашагали к уже ожидавшему из экипажу.
      Но нет! Нет! Это невозможно! Это просто смешно! Тюльпан вдруг резко оборачивается и, не обращая внимания на вытаращенные глаза Оливье, возвращается на бриг "Ля Виктори", чье столь возвышенное имя символизирует победу Тюльпана над самим собой и над теми темными силами, что поглотили его страсть к жизни!
      Но, к сожалению, этого не случилось. Тюльпан садится в крытый экипаж, который трогается с места, влекомый парой понурых лошадей. А что душа Фанфана? Спокойна ли она? И глядя в заднее окошко на бриг "Ля Виктори", который становится все меньше по мере удаления Тюльпана, не ощущает ли он, как уменьшаются, тают и исчезают все его мечты, ожившие на миг?
      Нет!
      - У меня такой понос! - сообщает Фанфан Оливье. - Все эти холодные куры, которыми пришлось питаться всю дорогу, до добра не довели! На время разговора с мсье де Лафайетом я обо всем забыл, но теперь!..
      Вот так! Но разве мыслимо, чтобы такая тривиальная причина не позволила Тюльпану прислушаться к тому внутреннему зову, о котором мы только что говорили и который отозвался в нем в капитанской каюте в беседе с Лафайетом? И чтобы это - вместе с мыслями о скором возвращении в уютный дом Баттендье, к своей Авроре, к своей добрейшей Деборе, к своему милому Жозефу-Луи и дорогому Мэтью (не считая милейшего Оливье) - что это полностью и навсегда его обезоружило? Нет, это немыслимо! Это так унизительно для Тюльпана! Нет, то что он должен был последовать за Лафайетом в его экспедицию - если говорить честно - ему на самом деле и в голову не пришло! И если уж говорить всю правду, нужно добавить, что молодые офицеры на борту "Ля Виктори" Тюльпану показались снобами, а сам Лафайет - изрядным болтуном.
      Но если заглянуть поглубже в душу Фанфана, вполне возможно обнаружить вот что: Америка - это возможность отыскать Эверетта Покса, и Аврору Джонс, и даже Анжелу! И что бы наш Фанфан к Анжеле не испытывал, Тюльпан, боясь своей невероятной влюбчивости, хотел быть верен лишь единственному на свете дорогому существу: Летиции! И пусть даже Летиция мертва или безнадежно потеряна, Тюльпан не хочет забывать её ни с кем! Ибо у нашего бабника, нашего юбочника, способного то и дело влюбляться и любить стольких женщин сразу, сердце, оказывается, всего одно и он не может ослушаться его веления!
      Так ошибались ли мы, если ещё при его отъезде из Бордо два дня назад заметили, что судьба готовит ему новые сюрпризы и что его ждет новая жизнь?
      Нет! Мы не ошибались, ибо эта жизнь вот-вот призовет его!
      * * *
      Дня через три часов в одиннадцать Тюльпан сидел за столиком в саду у Баттендье, греясь на апрельском солнышке и штудируя договор, который заключили компаньоны Оливье - Рекюль де Бисмарин и Рембо. Обдумывая некоторые положения договора, он должен был признать, что Оливье Баттендье - человек и вправду очень ловкий. Время от времени подняв глаза от договора, следил, как играют его сыновья - няня усадила их на покрывало посреди лужайки. Мэтью пошел уже шестой месяц, а Жозефу-Луи скоро должно было исполниться три года. Первый как раз набил рот глиной, которую наковырял в траве, а второй периодически лупил его кулаком по голове, удивляясь, что Мэтью не отвечает на вопросы. Но все было в порядке, оба мальчика вполне здоровы и в прекрасном настроении.
      Няня - красивая деревенская девушка - как раз пришла кормить Мэтью, и Жозеф-Луи отчаянно разревелся, когда та не дала ему вторую грудь.
      - Послушай, ты уже большой! - сказал ему Тюльпан. - Я принесу тебе из кухни молока!
      - Коровьего? - спросил Жозеф-Луи.
      - Да!
      - Я не люблю коровье!
      - Я тоже буду пить его, увидишь, - терпеливо пообещал ему Тюльпан как любящий отец, хотя официально им и не был - но он любил обоих мальчиков одинаково.
      Подойдя к мраморной лестнице, Тюльпан поднял голову. Оливье Баттендье стоял в своей комнате у окна, и Тюльпан кивнул ему - мол, ничего не поделаешь!
      "- Похоже, он все-таки сдастся!", - подумал он, входя в кухню, где, по счастью, никого не было. Да, Тюльпан был уверен, что Оливье сдастся, потому что не выдержит больше сидения взаперти. Ведь он торчал в своей комнате с того самого утра, когда они вернулись из поездки. С одной стороны, это было удобно, но с другой - просто непереносимо - атмосфера в доме была чертовски накалена! И не осталось ни следа от той спокойной, умиротворенной жизни, о которой мечтал Тюльпан!
      Он уже собирался уйти из кухни с молоком, когда вдруг за его спиной открылись двери. Остановился - ибо от открывшихся дверей тянуло напряженной тишиной. Тюльпан весь сжался, ожидая бури, и сожалея, что не успел вовремя скрыться под защиту няни, при которой никто устраивать сцены не отваживался.
      - Кто там? - спросил он, не оборачиваясь, словно собираясь играть в жмурки и тем разоружить открывшего двери - Аврору или Дебору, обеих он теперь боялся одинаково! Была это Дебора, Тюльпан, пожав плечами, сел в ожидании, когда она взорвется - не меньше чем в двадцатый раз по возвращению их из Испании!
      И Дебора действительно взорвалась.
      - Ну так что? Ты мне так и не собираешься объяснить? Скажешь наконец, где шлялись вы четыре дня и почему ни слова не сказали?
      - Это была деловая поездка, и у Оливье есть обоснованные причины молчать. А я ему поклялся тайну эту оставить при себе! Сколько можно повторять! Спрашивай у Оливье! Если кто тебе и скажет, так это он, не я! И, помолчав, добавил: - Это на самом деле была деловая поездка...и историческая в то же время! - многозначительно подняв при этом палец.
      - Ну да, и деловая, и историческая, из которой вы вернулись в стельку пьяные и надушенные - не продохнуть! Аврора совершенно четко узнала духи Мими Першерон из заведения "Гранд Сабретаж"! Так что признавайся, валялись там со шлюхами?!
      - Но только пару часов, правда, ведь мы вернулись в Бордо глубокой ночью и не хотели вас будить. Вот и зашли пропустить по стаканчику, что такого!
      В действительности стаканчиков было не меньше дюжины - и не только стаканчиков! Ведь Оливье хотел отпраздновать успех исторической сделки в своем любимом заведении, и в результате они с Тюльпаном заявились домой пьяные, как сапожники, едва держась на ногах, ещё и распевая неприличные песни! Тогда-то все и началось! Четырехдневное ожидание в неизвестности и их скандальное возвращение распалило сестер до предела. Оба вернувшихся супруга отправились спать одни, но получив до этого свое! Взбешенная от ревности Аврора так тузила Тюльпана, что пришлось вмешаться Деборе:
      - Да не того, Аврора! Этот мой, милая сестрица! Займись-ка лучше своим!
      Но Аврора, выйдя из себя, не унималась - даже рискуя разрушить отношения между семьями, выдав свою интимную связь с Фанфаном:
      - Ты что, не чувствуешь, что он спал с Мими Першерон?
      - Да, чувствую, но твой нос мне для этого не нужен!
      Аврора, не имея официального права как следует задать Тюльпану, излить на нем всю свою злость, которую пробудила в ней оправданная ревность, переключилась на Оливье, и раз его вина была в том, что Тюльпан так низко пал не с ней, для начала разбила об его голову большую вазу, а потом заперла в комнате, где тот и сидел уже три дня на хлебе и воде!
      Но более всего взбесило Аврору поведение её сестры после скандального возвращения Тюльпана: Дебора тут же вернулась в супружеское ложе, чтобы приглядывать за Тюльпаном днем и ночью и непрерывно требовать от него доказательств глубокого раскаяния. Теперь, когда Аврора, спавшая одна в соседней комнате, каждую ночь слышала любовное кудахтанье сестры, порой она была готова убить Тюльпана! Хотя на самом деле причин для этого не было Дебора после родов так растолстела, что Тюльпан оказывал теперь ей только минимально положенные знаки внимания, никак не оправдывавшие её кошачьи концерты!
      И вот Тюльпан сидит в кухне, ожидая, пока пройдет буря, и машинально пьет молоко, предназначенное для Жозефа-Луи, в то время как Дебора, возвышаясь над ним во всей своей красе, твердит:
      - Я хотела быть добра к тебе и не поступать так, как моя сестра со своим мужем! Я разделила с тобой ложе, но предупреждаю: если сегодня же вечером не узнаю, где вы были, пойдешь спать в мансарду, где был три года назад!
      - Отлично! Так и надо! - торопливо одобрила Аврора, только что вошедшая в кухню и сразу сообразившая, что наконец получит возможность как следует по душам разобраться с Тюльпаном. - Так им и надо, сестричка! Гнать этих развратников из наших спален!
      - Не говоря уже о том, Тюльпан, что впредь уже не буду заботиться о нашем будущем!
      - О чем это ты?
      - О нашем браке.
      Идея пожениться овладела Деборой ещё в Англии, но её пришлось отложить из-за организационных проблем - ну а потом она чем дальше, тем реже об этом вспоминала. Теперь, однако, оказалось, что все совсем не так: Дебора обошла тут всех и вся, - нотариусов, адвокатов, чиновников! Вот почему так побледнел Тюльпан, услышав, как Дебора заявляет:
      - А все преграды к этому я ведь уже почти преодолела!
      - Но ты мне ничего не говорила! - Тюльпан с трудом преодолел испуг.
      - Хотела сделать тебе приятный сюрприз! Аврора мне так помогла!
      - Естественно! - подтвердила Аврора, которой идея эта очень нравилась, поскольку брак её сестры с Тюльпаном навсегда бы привязал того к месту и сохранил для нее, Авроры!
      - Но, разумеется, - строго добавила Дебора с видом почтенной матроны, - я никогда не пойду за человека, который не стыдится своего бесстыдного разврата и не хочет в нем покаяться! Я все могу понять, но лишь если окажется, что эти два болвана - бабника и в самом деле собрались отпраздновать успех своей исторической деловой поездки! Но мы желаем знать, что это была за поездка!
      - Тогда я попрошу Оливье освободить меня от клятвы, что ничего никому не скажу! - предложил Тюльпан. Когда же фурии удалились в сад за детьми, взбежал этажом выше, - попросить Оливье сквозь замочную скважину, чтобы тот не вздумал освобождать его от клятвы - как объяснил он Оливье, чтобы в глазах Деборы оставаться презренным типом, не достойным стать её мужем!
      - Но я не выдержу, Тюльпан! - вот жалобный ответ, который он услышал от Оливье. - Мне хочется курятинки с жареной на масле картошкой, с бутылочкой медокского, и после - или, может быть, даже перед этим - вареных раков, как следует промоченных бутылочкой "барсака".
      - Попробую подать тебе через окно кровяной колбасы!
      - Нет, нет и нет! Хочу ветчинки с провансальскими трюфелями и бутылочку "шатонеф"! - стонал Оливье.
      - Ну вот! Я так и знал, что ты не выдержишь и сдашься! - взорвался Тюльпан, вне себя от ярости, что Оливье не хочет понимать трагизма его положения.
      И в результате через пару часов Тюльпан уже сидел за богато накрытым столом, перед блюдами с курятиной, ветчиной, раками, жареной картошкой, бутылками "барсака" и "шатонеф-дю-Пап" ("медока" не нашлось), став, к своему ужасу желанным женихом Деборы, поскольку Оливье уже успел расписать их поездку в духе Большой Истории так живо, что можно было простить и то, что двое суток от них несло Мими Першерон.
      Клятва молчать, которую Оливье на этот раз потребовал от женщин, то, что он предварительно отправил из дому всю прислугу (даже еду они накладывали сами) - все это убеждало, что рассказ был правдив до последнего слова!
      - И если мы решили вам ничего не говорить, - добавил Оливье, не переставая набивать рот всем подряд - так потому, что от нашего замечания зависела безопасность маркиза де Лафайета. Ведь выдан королевский ордер на его арест! Сыщики Морепа его искали по всем портам, возможно, и в Испании тоже! К тому же, милые дамы, - сказал он наконец, заморив червячка тремя раками и четвертью каплуна, - речь шла и о нашей безопасности! Ведь что мы сделали? Помогли бунтовщику, идущему на помощь другим бунтовщикам! Потом, если все удастся, мы будем в числе первых, кто помог герою! Но сейчас? Сейчас мы лишь сообщники беглеца!