– А, вот ты кто! – воскликнул Никита, и в его голосе послышались радостные ноты. – Ты зачем же сюда пожаловала?
      – Так, гуляла.
      – Правду говорят, что отцовское сердце дочке весть подаёт! – со смехом произнёс Никита, как-то особенно подчеркнув слова «отцовское» и «дочке».
      – Так ты на самом деле мой отец? – смело глядя ему в глаза, спросила Таня.
      – Отец, девушка, отец, – ответил Никита. – Да что мы тут-то гуторим? Хоть и поздно, а неравно чужой человек увидит… княгине доложат.
      – А пусть докладывают… Мне што…
      – Тебе, может быть, и ничего, а ведь мне княжеский запрет положен видеться с тобой, – возразил Никита. – Схоронимся-ка лучше в избу, верней будет, я тебе порасскажу! – и Никита пошёл снова по направлению к избушке.
      Таня последовала за ним, а когда переступила порог Соломонидиной избушки, сердце у неё болезненно сжалось. Ей сделалось страшно, но только на мгновение.
      – Садись, гостья будешь, – сказал Никита, указывая вошедшей за ним девушке на лавку.
      Татьяна села и с любопытством оглядела внутренность избы. Последняя уже потеряла свой загадочный характер. Никита выбросил все травы и шкурки, и изба приняла совершенно обыкновенный вид.
      Никита между тем поправил светец и подвинул его поближе к сидевшей за столом Татьяне.
      – Дай поглядеть на тебя, девушка. Ишь, какою уродилась!.. Вылитая княжна. Онамеднясь я её на деревне встретил.
      – Да, мы очень схожи с княжной… – ответила Таня.
      – Да оно так и должно быть: ведь вы одного корня деревца, одного отца детки; как же тут сходству не быть?
      – Одного отца? – удивлённым голосом произнесла Татьяна. – Княжна, значит…
      – Моя дочь, что ли? Ну, и дура же ты! – Никита захохотал. – Да ведь это ты-то сама – дочь княжеская, князя Василия дитя родное… от жены моей непутёвой, Ульянки, вот что!
      Никита пришёл в ярость и даже руками ударил себя по бёдрам.
      Воспитанная вместе с княжной, удалённая из атмосферы девичьей, обитательницы которой, как мы знаем, остерегались при ней говорить лишнее слово, Таня не сразу сообразила то, о чём говорил ей Никита. Сначала она совершенно не поняла его и продолжала смотреть на него вопросительно-недоумевающим взглядом.
      – Ведь когда ты родилась, – продолжал Никита, – я уже около двух лет в бегах состоял; так как же ты мне дочерью приходиться можешь? Ты это сообрази. Известно – тебя дворовая баба Ульяна, да к тому же замужняя, родила, ну, вот тебя по её мужу, то есть по мне, и записали.
      Татьяна продолжала молчать, но вопросительно-недоумевающее выражение её взгляда исчезло. Она начала кое-что соображать.
      – Значит, мать… – начала она.
      – Что мать! Вот назвал я её сейчас непутёвой, а, только ежели по душе судить, её дело тоже было подневольное. Князь – барин. Замуж-то он за меня её выдавал для отвода глаз только. Пред женитьбой его дело-то это было. Я Ульяну любил, была она девка статная, красивая, а повенчали нас с нею – только я её и видел; меня-то дворецким сделали, а её к князю. Не стерпел я в те поры, сердце у меня загорелось, и уж этого князя стал я честить что ни на есть хуже. Известно, он – князь, барин властный. На конюшню меня отправили да спину всю узорами исполосовали. Отлежался я и задумал в бега уйти. Парень я был рослый, красивый, думал, что Ульяна за меня тоже не зазнамо для князя шла, что люб я ей. Думал я грех её подневольный простить и рассчитывал, что мы вместе убежим. Наказал я одной старушке душевной жене передать, что за околицей ждать её буду, да не пришла она, не сменила на меня князя, подлая. Только потом, много спустя, сообразил я, что нелегко и ей было, сердечной, судьбу свою переменить, из холи, из сласти княжеской с голышом, беглецом-мужем в бега пуститься. На первых-то порах проклял я её, а потом, как сердце спало, жалость меня по ней есть начала; до сей поры люблю я её, а эту княгиню с отродьем её, княжной, ненавижу.
      – За что же?
      – Да ведь эта змея извела Ульяну, как только князь глаза закрыл.
      – Извела? Мою мать! – воскликнула Таня, и её глаза загорелись огнём бешенства.
      Уже тогда, когда Никита заявил, что ненавидит княгиню и княжну, в сердце девушки эта ненависть её названого отца нашла быстрый и полный отклик. В уме разом возникли картины её теперешней жизни в княжеском доме в качестве «дворовой барышни» – она знала это насмешливое прозвище, данное ей в девичьей – в сравнении с тем положением, которое она занимала в этом же доме, когда была девочкой.
      «У, кровопийцы!» – мелькнуло у неё в голове восклицание, обычное у неё по адресу княгини и княжны во время бессонных ночей.
      Теперь же, когда она из слов Никиты узнала, что княгиня извела её мать, чувство ненависти к ней и княжне Людмиле получило для неё ещё более реальное основание. Оно как бы узаконилось совершённым преступлением Вассы Семёновны.
      – Известно, извела, – продолжал Никита. – Я тоже хоть и в бегах был, однако из своих мест весточки получал исправно. Стала княгиня, овдовевши, Ульяну так гнуть да работой неволить, что Ульяна-то быстрей тонкой лучины сгорела. Вот она какова, ваша княгинюшка. Правда, как уложила она Ульяну в гроб, то начала душу свою чёрную пред Господом оправлять, а для этого за тебя взялась – тебя, её же мужа отродье, барышней сделала. Да на радость ли?
      – Уж какая радость! Сослали теперь опять в девичью.
      – Знаю! Да мало того – замуж тебя выдать норовят, да не здесь, а в дальнюю вотчину.
      – Что-о-о? – громко взвизгнула Татьяна и, как ужаленная, вскочила с лавки. – Ну, этому не бывать.
      – И я говорю, не бывать… Положись только на меня, вызволю.
      – Родимый, всё, что делать надо, сделаю.
      – Садись! – Указал он ей на лавку, а сам сел рядом и, наклонившись к самому лицу Тани, стал что-то тихо говорить ей.
      На её лице выражались то ужас, то злорадная улыбка.
      Они проговорили далеко за полночь.
      Таня благополучно пробралась назад в девичью: все девушки уже спали, так что никто, видимо, не заметил её отсутствия. Она тихо разделась и легла, но заснуть не могла. Голова её горела, кровь билась в висках, и Таня то и дело должна была хвататься за грудь – так билось в этой груди сердце.
      А что, если всё действительно сделается так, как он говорит? Ведь тогда и она успокоится, будет жестоко отмщена. И чем она хуже княжны Людмилы? Только тем, что родилась от дворовой женщины. Но ведь в ней видимо нет ни капли материнской крови, как в Людмиле нет крови княгини Вассы Семёновны. Недаром они так разительно похожи друг на друга. Они – дочери одного отца, князя Полторацкого, они – сёстры. Почему же она должна терпеть такую разницу их положения? Людмиле всё, а ей ничего. У той общество, титул, красавец будущий жених, счастье, а у неё подневольная жизнь дворовой девушки и в будущем замужество с мужиком и отправка в дальнюю вотчину.
      При одной мысли о возможности подобной отправки холодный пот покрывал всё тело молодой девушки, нервная дрожь пробегала по всем членам, и голова налилась как бы раскалённым свинцом.
      – Нет, не будет этого, не будет! – внутренне убеждала себя Таня. – Я возьму то, что принадлежит мне по праву. Я возьму всё, раз они не хотят делиться со мной добровольно. Прав мой названый отец, тысячу раз прав.
      Она всю ночь не сомкнула глаз и лишь под утро забылась тревожным сном.
      Шум, поднявшийся в девичьей, вывел Таню из этого полузабытья или полусна. Она вскочила, наскоро оделась, умылась холодной водой, и это освежило её. Затем она вошла в комнату княжны как ни в чём не бывало и даже приветливо поздоровалась с нею.
      «Потешу её сиятельство напоследки», – злорадно думала она.
      Княжна с её помощью оделась и вышла пить с матерью утренний чай, а Таня удалилась к себе. Волнение ночи постепенно улеглось в её душе, и она задумалась. Всё, что говорил ей вчера Никита, представилось ей вдруг до того страшным, до того невозможным, что она уже решила в своём уме, что он просто сбрехнул по злобе. Но тут же у неё явилась мысль:
      «А если это возможно? Если адский план, придуманный Никитой, действительно осуществим. Что тогда?»
      В сердце девушки, независимо от её воли, закрылась жалость к своей подруге. Последняя ведь не виновата! Всё княгиня. Но что же делать? Тут нельзя разбирать большую или меньшую вину. Пусть княжна без вины виновата, а всё же виновата. Не пропадать же ей, Тане, не дожидаться же, когда отправят её в дальнюю вотчину! Но нет, может быть, княгиня обеспечит её, даст приданое, и она выйдет замуж за кого-нибудь из городских, из тамбовских, за чиновника. Мечта выйти за чиновника уже давно жила в уме Тани, и с этим исходом она примирилась бы.
      Думы в этом роде, одна другой противоречившие, неслись голове Тани; она сидела неподвижно, с устремлёнными в одну точку глазами и очнулась от этой задумчивости лишь тогда, когда её позвали к княжне.
      Последняя встретила её радостным восклицанием:
      – Князь приедет сегодня! Мама устроила так, чтобы нам дали знать из Лугового, когда князь сделает нам визит. И вот сейчас был нарочный оттуда, сказал, что сегодня. Мама приказала мне одеться получше, но вместе и попроще, как будто я в домашнем платье. За этим я и позвала тебя.
      – Ага! – протянула Таня.
      – Что же мне надеть?
      Княжна и Таня занялись сперва обсуждением туалета, а затем и самым туалетом. Последний вскоре был окончен. Княжна осталась довольна и пошла показаться матери.
      «Посмотрим, что за чудище такое заморское этот князь», – думала Таня, возвращаясь в девичью.
      Там ожидал её новый удар. Горничной княгини Вассы Семёновны Федосьей было вынесено приказание об отправке десяти дворовых девушек в дальний лес по ягоды. В число этих десяти была назначена и Таня.
      Это был первый случай, чтобы Таню отправляли вместе с дворовыми на общую работу, и девушка до крови закусила себе губу. Слёзы готовы были брызнуть из глаз, но она употребила все усилия воли, чтобы сдержаться. Она поняла, что её хотят удалить, схоронить от княжеских глаз, однако не показала и вида, что это распоряжение удивило её, а напротив, с неподдельной, казалось, радостью пошла вместе с остальными дворовыми девушками в дальний лес. Между тем под этой наружной весёлостью скрывался целый вулкан злобы, бушевавшей в её груди.
      «Поплатитесь вы мне, поплатитесь! – мысленно грозила она. – А я, дура, только что жалела их! У, кровопийцы!»
      Князь Луговой между тем действительно приехал и был встречен княгиней в гостиной так, как будто явился неожиданным гостем.
      – Моя девочка в саду, – сказала княгиня. – Она, вероятно, сейчас прибежит. Такая егоза, не посидит на месте.
      – Молодость! – глубокомысленно умозаключил князь.
      Минут через десять появилась и княжна Людмила. Она тоже как бы вспыхнула от неожиданности, вбежав в гостиную и увидев князя, но это не помешало ей грациозно присесть ему, а затем княгиня пригласила Сергея Сергеевича на террасу, куда были поданы прохладительные напитки.
      Разговор завязался. Впрочем, говорил больше князь. Он рассказывал о петербургском житье-бытье и, видимо, старался увлечь своих слушательниц и поселить у них желание самим видеть невскую столицу. В особенности живо он описывал праздники придворные и даваемые братьями Разумовскими.
      – Празднества гетмана Кирилла Григорьевича в особенности бывают оживлённы, так как на них являются званые и незваные, – сказал он.
      – Как, все, кто хочет? – удивилась княгиня. – Но ведь это должно стоить бешеных денег.
      – Ну, что значат для Разумовских деньги? – усмехнулся Сергей Сергеевич.
      – Да, говорят, они очень богаты и делают много добра?
      – Кирилл Григорьевич в особенности добр. Когда я уезжал из Петербурга, то весь город только и говорил о двух случаях, бывших с гетманом. У него всегда и для всех открыт стол, куда могут являться и званые и незваные. Этим правом воспользовался в прошлую зиму один бедный офицер, живший по тяжебным делам в Петербурге. Каждый день обедывал он у гетмана и, привыкнув наконец к дому, вошёл однажды после обеда в одну из внутренних комнат, где граф, по обыкновению, играл в шахматы. Разумовский сделал ошибку в игре, офицер не мог удержаться от восклицания. Гетман остановился и спросил у бедняка, в чём состоит ошибка. Сконфуженный офицер указал на промах графа. С тех пор Разумовский, садясь играть, всегда спрашивал: «Где мой учитель?» Но недавно «учитель» не пришёл к обеду. Гетман велел навести справки, почему его не было. С трудом дознались, кто был незваный гость графа; несчастный был болен и в крайности. Кирилл Григорьевич отправил к нему своего доктора, стал снабжать его лекарствами и кушаньями, а после выздоровления помог ему выиграть тяжбу и наградил деньгами.
      – Ах, какой он хороший! – наивно воскликнула княжна Людмила.
      – Другой случай ещё интереснее. В прошлую зиму у Кирилла Григорьевича обедал австрийский посол граф Эстергази и показывал за столом богатую табакерку, подаренную ему государыней. Все любовались ею, и табакерка обошла вокруг стола. Под конец обеда посол захотел понюхать табаку, стал искать табакерку, но не находил её. Все присутствующие были поставлены этим в неприятное положение. Посол стал намекать на то, что табакерка украдена. Тогда гетман встал, вывернул карманы и громко сказал: «Господа, я подаю добрый пример, надеюсь, что все ему последуют и таким образом успокоят господина посла». Все бросились подражать графу; только один бедно одетый старичок, сидевший на отдалённом конце стола, отказался от этого и со слезами на глазах объявил, что желает наедине объясниться с гетманом. Разумовский вышел в соседнюю комнату, а за ним последовал его гость. Когда хозяин и старик очутились наедине, последний сказал: «Ваше сиятельство, я в крайней бедности и прокармливаю себя и своё семейство единственно вашими обедами; мне стыдно было признаться в этом пред вашими гостями, не взыщите с меня; я честный человек и живу праведным трудом». При этом он стал вынимать разную провизию из карманов. В эту минуту пришли сказать, что табакерка нашлась у посла: она провалилась между кафтаном и подкладкой. Бедняку гетман назначил пожизненный пенсион.
      – Как это благородно и великодушно! – заметила княгиня.
      В разговорах время летело незаметно. Князь просидел на террасе около двух часов и наконец, поднявшись с места, начал прощаться. Княгиня пригласила его бывать запросто. Сергей Сергеевич обещал воспользоваться этим любезным приглашением и уехал.
      Княгиня Васса Семёновна была очень довольна его визитом. Она заметила, что молодой человек во время разговора не спускал глаз с дочери. Победа была одержана, оставалось только ловко повести дело к желанной цели.
      Княжна Людмила, ничего не знавшая об отправке Тани княгиней «по ягоды», тотчас побежала разыскивать свою любимицу, чтобы передать ей впечатление визита князя и узнать, понравился ли он Тане. Каково же было её удивление, когда она узнала, что та, по распоряжению княгини, послана с остальными девушками в дальний лес.
      – Мама! – вбежала княжна на террасу – Зачем ты услала Таню в лес? Она ведь никогда не ходила ни по грибы, ни по ягоды с остальными девушками.
      – Так просто, душечка… я думала, что это доставит ей удовольствие. Пусть погуляет, погода такая хорошая, – сконфуженно стала оправдываться княгиня Васса Семёновна.
      Княжна Людмила заметила, что поставила этим вопросом свою мать в неловкое положение, пристально поглядела на неё и замолчала, так как сообразила.
      «Таня на меня так похожа. Мама не хотела, чтобы князь видел её. Но почему же она так похожа на меня?»
      Этот вопрос несколько раз уже возникал в уме княжны но оставался без ответа и забывался. Она не раз хотела задать его матери, но какое-то странное чувство робости останавливало её. Теперь этот вопрос лишь на мгновение возник в уме девушки. Мысль о князе, о том скоро ли он приедет, опять отодвинула на задний план все остальные вопросы, а в том числе и вопрос о причине сходства её, княжны, с Таней. Она вышла в сад, углубилась в аллею из акаций, под сводом которых было прохладно, и начала мечтать.

VI
СТРАШНОЕ ПРИКАЗАНИЕ