Явится или не явится курсант в назначенное место, а десяток тайных агентов гепеу явятся непременно. Ведь это же значит со всей определенностью подтвердить тому, кто кричал "Куцеволов!", что видел он действительно Куцеволова. Глупо и глупо! Сто раз!
      Так что же тогда? Уехать тихонечко из Москвы? Уехать, оставшись в полном неведении? Земля тесна, чтобы на ней снова не встретиться где-нибудь. И неизвестно, при лучших ли обстоятельствах, чем теперь, может случиться такая новая встреча.
      Плюнуть на все? Вообще не придавать этому больше никакого значения? Другими словами, сыграть в чет или нечет? Ну нет, этой игрой пусть занимаются какие-нибудь сопливые мальчишки! Он будет действовать только наверняка.
      Так, в бесплодных поисках верного хода, пролетело все лето и наступила осень. Служебные дни были похожи один на другой. Все шло, как всегда. Его авторитет как великолепного работника, мастера своего дела - рос и укреплялся...
      И постепенно страшная опасность будто отступила в тень, сгладилась тревога, и все чаще стала приходить мысль, что тогда, на Яузе, оклик: "Куцеволов!" - ему просто почудился.
      Он успокоился, взял себя в руки и снова отправился на Яузу в поисках сапожника, о котором нечаянно проболтался парень, схваченный с подложными документами. Прогулка дала самые неожиданные результаты. Сапожника-кустаря он отыскал, накрыл его за граверной работой при таких уликах, что можно было и арестовать его. Арестовал. А после целого ряда допросов, упорных и длительных, понял... что имеет дело с таким же бывшим белогвардейским офицером, как и он сам. Только не из колчаковской, а из деникинской армии.
      Орешек оказался очень крепким. Сапожник-офицер, по фамилии Астанаев, утверждал, что в своих побочных занятиях граверным ремеслом не преследовал никаких корыстных целей - так, лишний кусок мяса на столе, а главное - для души, эстетическая потребность. Но допрос за допросом, улика за уликой, свидетель за свидетелем - и Куцеволову стало ясно, что "эстетическая потребность" у Астанаева является "потребностью политической", а операции с подложными накладными всего лишь частью развернутой экономической диверсионной программы. Руководителя этой программы Куцеволову пока еще прощупать не удалось.
      Уже на этой стадии следствия Куцеволову полагалось доложить по инстанции и все материалы на Астанаева передать в гепеу. Бесспорно, это укрепило бы его служебные позиции еще больше. Раньше Куцеволов поступил бы именно так. Черт с ним, с каким-то Астанаевым, и прочими! У каждого, как у Наполеона, может быть свой Аустерлиц и свое Ватерлоо. Теперь же Куцеволов подумал иначе: "Меня ведь тоже кто-то ловит. И ловит именно как классового врага, белого офицера. Так нате же вам! Для вашей пользы не стану я выдавать своего!"
      И круто повернул ход следствия. Одни существенные документы уничтожил, другие заменил, благо высшее начальство еще не интересовалось делом. А когда все приобрело вполне безобидный вид, вынес постановление о прекращении дела.
      Затем вызвал Астанаева и долго вел с ним осторожную беседу, полную намеков и недомолвок. Смысл этой беседы был таков: "Да, да, гражданин Астанаев, в конечном счете я убедился, что ваши побочные занятия, разумеется, незаконны, хотя и не в столь убийственной для вас степени, как это мне рисовалось вначале. Однако все же полагалось бы дело передать в суд. Но, боже, и так слишком много жестокостей в наше время! Мне жаль вас. И не хочется, чтобы побочные занятия ваши нанесли, так сказать, удар вашей основной деятельности. Вы совершенно свободны, гражданин Астанаев. Но будьте впредь осмотрительнее".
      Астанаев выслушал все. И с такой же осторожностью, наполненной двусмысленными намеками, с какой говорил Куцеволов, ответил, что доверие Советской власти его окрыляет, что гуманизм следственных органов его восхищает, что в грязь лицом он больше не ударит. И попрощался крепким рукопожатием: "Спасибо, товарищ следователь!"
      Он нажал на слово "товарищ", а уходя, настойчиво и многозначительно пригласил Куцеволова подбивать подметки только у него. На это Куцеволов ответил с подчеркнутой, особенной сухостью, что никогда не пользуется услугами бывших своих подследственных. На всякий случай ответить Астанаеву нужно было именно так. А когда дверь за белым офицером закрылась, Куцеволов долго сидел, наслаждаясь своей властью и ловкостью. Много ли осталось в России вот таких, как этот Астанаев, преданных своему классу людей? Да, видно, немало. Живут, работают, делают свое тихое дело. Незаметно готовят свои сюрпризы товарищам большевикам. А птичка, только что выпорхнувшая из клетки, еще покажет себя... Как еще покажет!
      Настроение у Куцеволова улучшилось, он почувствовал себя по-прежнему уверенным, сильным и молодым. И тогда вновь постучалась настойчиво давняя мысль о настоящей подруге жизни. Евдокию Ивановну пора бросать! Тем более пора, что появилась и очень выгодная, заманчивая замена, хорошенькая вдова крупного работника наркомата внутренних дел, и сама - не последнего ряда чекистка. Щит, о котором можно только мечтать. Ну, и все женское тоже в полной мере при ней. Но здесь рубить сплеча никак нельзя. Что ж, ничего время есть.
      Куцеволов улыбнулся, предвкушая победу, - игра стоила свеч.
      24
      Моросил мелкий осенний дождь. По стеклу сбегали кривые, дрожащие струйки воды. Центральное отопление еще не включали, промозглый сырой воздух ледяным обручем стягивал Куцеволову спину. Не грело даже толстое драповое пальто, наброшенное на плечи.
      Он вставал, трогал закоченевшими пальцами чугунные радиаторы, будто вдруг могло свершиться какое-то хозяйственное чудо, и снова садился к своим бумагам. Что бы там ни было, а дело-то делать нужно. И ловил себя на мысли, что "дело" само по себе ему начинает нравиться. Увлекает своей сложностью, загадками житейских взаимоотношений, постепенно или внезапно переходящих в преступления.
      Странно: при "той" власти у него была отличная служба, она совпадала с его желаниями; при "этой" власти у него оказалась тоже отличная служба, она тоже вполне отвечала его желаниям. Можно даже поиграть словами: при "белой" власти работа у него была "красная", при "красной" власти работа стала "белая".
      А всяческих дел целая пропасть. Хищения на транспорте, разгильдяйство, аварии, взяточничество - чем только не приходится заниматься!
      Нынче выходной день. Рассчитывал в спокойной обстановке привести в порядок некоторые пухлые папки, чтобы столкнуть их наконец в архив, а после обеда, невзирая на мелкий моросящий дождь, побродить с замнаркомшей Валентиной Георгиевной по бульварам, топча пожухлую, опавшую листву, - так нет, назначили дежурить.
      И вот, как нарочно, с утра одно происшествие за другим. Даже по телефону с Валюшей поговорить недосуг. Оперативники приходят советоваться. Звонят с вокзала, с товарного двора, с Москвы-Сортировочной. Ох, эта Северная дорога - ворота в Москву из Сибири и с Дальнего Востока - самая неблагополучная дорога! Из ЖОХРа - железнодорожной охраны - принесли пачку протоколов, составленных сотрудниками на месте происшествия. Разного рода нарушения. Дать бы там же, на месте, по шее этим нарушителям - и только. Нет, протокол на стол следователю, разбирайся - гражданское, уголовное дело или простое нарушение устава железных дорог. Есть даже задержанные требуется санкция прокуратуры...
      В дверь постучали. Куцеволов крикнул: "Да, да!"
      Вошел Епифанцев, сотрудник ЖОХРа, и с ним невысокая девушка в разбитых, вытертых унтах, в залепленной угольной грязью домотканой куртушке. Толстый, промокший на дожде платок был сбит на затылок. Лицо красивое, тонкое и в то же время бледное до синевы, то ли от голода и усталости, то ли просто неумытое.
      - Товарищ Петунин, вот еще одну задержали, - сказал Епифанцев и подтолкнул девушку вперед, к столу. - В товарном вагоне со сбитой пломбой обнаружили. А там тюки с шерстью, шкуры бараньи невыделанные. При обыске, правда, не найдено у нее ничего.
      И он повел рукой, как бы продолжая свою речь уже мысленно: "Да сами поглядите, чего при ней может быть!"
      Куцеволов равнодушно посмотрел на задержанную: "Ну, а ко мне-то в кабинет зачем же привел? И без этого дал бы я санкцию". Епифанцев стоял, переминаясь с ноги на ногу. Понятно: симпатизирует девице. Он всем симпатизирует. Ему бы не в ЖОХРе, а в детдоме служить.
      Похожих случаев каждый день несколько. Ничего исключительного такие оборвыши не представляют, обыкновенные "зайцы". Но когда они едут в товарных вагонах, сбивая при этом пломбы, приходится все-таки составлять протоколы и задерживать зайца, пока не будут проверены накладные. Материалец совсем не для старшего следователя, но сегодня дежурит он, и надо делать - Куцеволов про себя улыбнулся - уже не только "белую", но и "черную" работу. За Епифанцева, альтруиста и недотепу.
      - Садись, - сказал он девушке. И, вынимая из папки чистый бланк протокола допроса, поинтересовался: - Пломбу сбила сама?
      Опытный заяц ответил бы: "Нет. Не знаю. До меня была сбита". Девушка утвердительно наклонила голову. Села, постукивая от холода зубами. Епифанцев сел на другой стул, напротив девушки.
      - То же и я спрашивал. Ответила: "Сама", - сказал он с таким оттенком в голосе, будто советовал ей не признаваться, а девушка или не поняла этого, или не хочет лгать. И продолжил, все с тем же скрытым упреком: - Ей бы заранее перед Москвой где сойти, а она пригрелась на шерсти, заспалась, вот те и въехала.
      - Ну ладно, она сама все расскажет, - сухо остановил Куцеволов. Обмакнул перо в чернильницу, занес над листом бумаги. - Фамилия, имя, отчество? Возраст?
      - Рещикова. Людмила Андреевна. Мне девятнадцатый.
      Перо у Куцеволова на мгновенье повисло в воздухе. Что-то знакомое почудилось ему в сочетании фамилии, имени и отчества этой девушки. А что именно - сразу вспомнить не мог. Медленно стал записывать.
      - Погоди... Буква какая: "ща", Рещикова или Резчикова? - спросил он. От слова "резать"?
      - Нет, Рещикова. Через "ща", - сказала Людмила. - Я не знаю, от какого слова моя фамилия.
      Куцеволов записал. Смотрел на Людмилу молча. Память вдруг подсказала: при отступлении из Мариинска в двадцатом году его карательный отряд передали под временную команду капитана Рещикова, мягкотелого болвана и чернокнижника. Он тогда тоже, точь-в-точь как сейчас, только с насмешкой, переспросил штабного офицера, через "ща" пишется фамилия капитана из адвокатов или произведена от слова "резать".
      Он смотрел на Людмилу и никак не мог задать очередной вопрос. При капитане Рещикове были дети. Кажется, двое: мальчишка и девчонка. Была в санях с ним и жена, больная тифом. Она называла капитана Андрюшей. Это точно.
      - Где твои родители? Есть братья, сестры? - с расстановкой спросил Куцеволов, забыв о незаполненных еще обязательных пунктах протокола допроса. - Кто они?
      Веки у Людмилы дрогнули. Документов при ней нет никаких. Что она скажет, то и будет записано. Если скажет всю правду, значит, снова она станет "белячкой", а выдумывать, лгать, отказываться от отца с матерью она не может. Ну никак не может! И "белячкой" зачем же ей навсегда оставаться? Она сбежала из Худоеланской не только от подлостей Голощековых, сбежала как раз еще и от этой клички, так позорно к ней прилепившейся. Она хочет жить, как все, и работать и веселиться вместе с людьми, а не бродить по праздникам одиноко, в лесу. Она ехала сюда, в Москву, ради совсем иной жизни. И всю дорогу сменные кондуктора, принимая ее за беспризорную, поддерживали и ободряли: "Советская власть, девушка, ни одному человеку не даст пропасть. Только ты сама для нее постарайся". Сама-то она постарается! К ней бы отнеслись с полным доверием!
      Почему же она так растерялась, назвала сразу свою настоящую фамилию? Что сказать сейчас на вопрос следователя?
      - Они все умерли. В двадцатом году, - с запинкой ответила Людмила.
      И Куцеволов почувствовал, что девушка сдерживает себя, говорит ему неполную правду. Не хочет сказать сразу, кто ее родители. Что ж, это естественно.
      - Та-ак... А едешь откуда? - спросил, не требуя точного ответа ему на свой первый вопрос. Он его уже прочитал в глазах девушки.
      - Еду из Худоеланской... Это в Сибири, - опять запнувшись, ответила Людмила. "Что же она делает! Снова рассказывает все, как есть. А не говорить правду - тут же запутаешься".
      Куцеволов в десятый раз обмакнул перо в чернила. Да, помнится, именно о Худоеланской и шел разговор, когда они сбились в роковом двадцатом году с Братск-Острожного тракта и пытались выбраться снежной целиной к Московскому тракту. Неужели это действительно дочь того самого капитана Рещикова? Любопытная встреча! Она тогда все время куталась в шубку, закрывала от жуткой стужи лицо воротником. Не помнит в лицо он ту девчонку, совершенно не помнит. Могла ли она запомнить его? Куцеволов невольно потянулся рукой к бороде, короткой, но очень густой.
      - И как ты жила эти годы без отца и без матери? - задал он новый вопрос, опять не стремясь сразу, в упор, выведывать, "тот" или "не тот" Рещиков отец этой девушки.
      - Ну, жила...
      - Как ты оказалась в Худоеланской?
      Людмила молчала, покусывая обметанные холодом губы. Тяни не тяни, а он все равно дознается.
      Куцеволов повторил свой вопрос.
      - Жила у чужих. Когда не стало своих, куда же мне было деваться?
      Так, так... "Все умерли...", "Когда не стало своих..." Куцеволов вертел перо над листом бумаги... Значит, капитан Рещиков нашел свою гибель где-то под Худоеланской. Такая же судьба, по-видимому, постигла и весь его отряд. Подробности? Это все узнается потом, постепенно... Капитан Рещиков погиб. А он, Куцеволов, тогда повернул обратно с половины дороги, и вот он жив. Что это было - счастливый случай? Или точный расчет?
      - А зачем ты сюда, в Москву, пожаловала?
      - Ну... Больше мне некуда...
      - О-о! Некуда больше? Что же, здесь родственники есть у тебя? Или знакомые?
      - Знакомые. - Людмила трудно перевела дыхание. И уточнила: - Есть один хороший знакомый.
      Ей подумалось, что вот о Тимофее надо, пожалуй, сказать все. Тогда к ней больше будет доверия у этого строгого следователя. Неужели повредит Тимофею, что она, задержанная как беспризорница в товарном вагоне, назвала его здесь своим хорошим знакомым? А ей-то ведь это очень поможет!
      Не дожидаясь очередных вопросов Куцеволова, Людмила стала обстоятельно рассказывать, что ее знакомого зовут Тимофеем Павловичем Бурмакиным, что он вот уже два с лишним года учится в Лефортовской военной школе, а сам он тоже из Сибири, с Кирея, - это недалеко от Худоеланской. Бурмакин давно служит в Красной Армии. Он из дому еще мальчишкой ушел воевать. Потому, что мать у него застрелили белые и его соседей на Кирее тоже всех перестреляли...
      Куцеволов записывал все, что говорила Людмила, записывал, даже не думая о том, что к делу о проезде в товарном вагоне со сбитой пломбой это, собственно, никак не относится. Каждое слово девушки, оборванной, измазанной угольной гарью, теперь все определеннее подтверждало: да, это дочь именно того самого капитана Рещикова. И потому надо все как можно подробнее выспросить у нее, чтобы точно решить, как с ней поступить дальше - из классовой, так сказать, солидарности, помочь по-настоящему или, из осторожности, быстрее сплавить куда-нибудь в исправительно-трудовую колонию. Особенно бояться этой девицы во всяком случае нечего...
      Он писал торопко, легко, почти со стенографической точностью поспевая за неровной речью Людмилы. Так... Знакомый - Тимофей Бурмакин, он учится в Лефортовской военной школе, сам тоже из Сибири...
      Перо летело по бумаге. Но по мере того, как чернильные строки заполняли бланк допроса, у Куцеволова как бы вступало в действие второе зрение, всплывали картины той жестокой зимы...
      ...Оледеневшая река. На крутом берегу в ряд выстроились четыре избы. Над крышами курятся голубые дымки. Это - поселок Кирей.
      ...Красивая баба, гордо отступившая, когда он ее припугнул своей витой плетью. Не опуская глаз, баба говорит:
      "Дороги на Московский тракт отсюда нет. Глухая тайга впереди..."
      "Куда же нам ехать?"
      "А этого я и не знаю. Откуда приехали, туда и езжайте..."
      ...Тут появляется скуластый, большелобый парень...
      Перо у Куцеволова остановилось, и по бумаге поплыло большое чернильное пятно. Сделалось жарко, словно в радиаторы центрального отопления пустили горячий пар. Да, да, конечно, никто иной, именно этот курсант нынче весной кричал ему: "Куцеволов!" Вот как иногда работает случай...
      - Ты знаешь, где найти... Тимофея Бурмакина? - спросил Куцеволов, теперь уже и сам слегка запинаясь. - Ты собираешься встретиться с ним?
      Теперь осторожность, и только осторожность. Нельзя допустить даже малейшего промаха. Почему замолчала эта девица?
      - Я спрашиваю: тебе не трудно будет здесь найти Бурмакина? Москва город большой.
      - Ну, я не знаю, - помедлив, сказала Людмила. - Как-нибудь найду. Известно же, в какой военной школе он служит.
      - Да, совершенно верно, - с поспешностью согласился Куцеволов. - Ты и в лицо хорошо его знаешь?
      - Господи! - радостно воскликнула Людмила. - Как же мне не знать! И школу найду. Ну, буду спрашивать...
      Куцеволов жирно перечеркнул недописанный протокол, сунул его в ящик стола и взял чистый бланк. Тот пойдет для себя, а этот - в дело. Достаточно будет отметить только факт, что в товарном вагоне со сбитой пломбой обнаружена бездокументная девушка девятнадцати лет, назвавшая себя Людмилой Рещиковой. Хищения груза из вагона не установлено. Задержанная препровождается в...
      - Так... Что же мне делать с тобой? - и мягко улыбнулся. Первый раз за все время. Вести свою игру теперь надо особенно тонко. Ни в чем, ни в чем ошибиться нельзя.
      - Не знаю...
      - Отпустить? А где ты жить будешь? Пить-есть что будешь, пока доберешься до своего Тимофея Бурмакина? Он ведь в казарме.
      Виноватая улыбка тронула губы Людмилы. Конечно же, отпустить! Но где она будет жить и что будет есть-пить, она не знала. А за окном идет дождь, и в мокрых, раскисших унтах совершенно заледенели ноги. От голода ссохлось во рту. Она стеснительно пожала плечами.
      - Герасим Петрович, - сказал Куцеволов Епифанцеву, все время молча и сострадально слушавшему рассказ Людмилы, - Герасим Петрович, ну что ее держать, пока проверят накладные? Ведь не украла же она тюк с шерстью или сырую кожу?
      - Не украла, товарищ Петунин! - с готовностью согласился Епифанцев. Все от вас. Если скажете "отпустить", так чего же не отпустить! Сию минуту выведу на волю и дорогу ей покажу.
      - Слушай, надо ее, чтобы не погибла на холоде, куда-то устроить.
      - Чего ж не устроить? Пустое дело. Найдем.
      - Накормить, напоить, повести по адресу, куда она скажет. Герасим Петрович, а ты лично ей в этом поможешь? Денег я тебе дам. Потом разберемся. - Куцеволов достал из кармана, раскрыл бумажник. - Вот, возьми!
      - Да покормить-то я и на свои могу, товарищ Петунин. Не обедняю. И смену белья у жены найдем, - сказал Епифанцев. Но деньги все же взял. - Это пусть ей на обувку. В общем, дело доведу, как полагается. Вы, товарищ Петунин, не беспокойтесь, сыщем и ее любезного! - Он весело подмигнул Людмиле. - Только потом как она? Ведь бездокументная вовсе. И по годам - уже и в беспризорные не подходит.
      - Ну, там будет видно. По обстоятельствам. В протоколе я ей, пожалуй, сброшу годок, - сказал Куцеволов небрежно. И, провожая их обоих к двери, добавил как бы совсем между прочим: - Только ты, Герасим Петрович, зафиксируй на всякий случай, где нам найти, если понадобятся, и девушку и Бурмакина. Точненько. Понял?
      - Чего ж не понять? Это самая первая обязанность, товарищ Петунин! даже с легкой обидой ответил Епифанцев.
      Куцеволов прошелся по кабинету, похлопал всей ладонью стылые радиаторы. Действительно, не затопили ли? Подсел к столу, прищурился. Отлично! Только не надо проявлять повышенный интерес к этой девушке. Все можно будет теперь узнать и через Епифанцева.
      Позвонил Валентине Георгиевне, надтреснутым голосом пожаловался, что совершенно простудился в нетопленном помещении, хочется горячего чаю... Поблагодарил за приглашение, сказал, что только сдаст дежурство - тут же прибежит. Потом еще долго балагурил, о чем придется...
      Наконец повесил телефонную трубку. Еще походил по кабинету, растягивая губы в полуулыбке. Потрогал бороду. Сбрить бы ее поскорее! Засунув руки в карманы, приподнялся несколько раз на носках. Все правильно! И все можно, все можно!
      Нельзя пока одного: чтобы курсант Лефортовской военной школы Тимофей Бурмакин встретился лицом к лицу со старшим следователем транспортной прокуратуры Петуниным. Риск должен быть полностью исключен.
      25
      Под строгими сводами храма святого Витта всегда было полутемно. Цветные витражи, удивительное творение Макса Швабинского, пропускали столь необыкновенный свет, что он казался облаком, плавающим в выси свободно и независимо. А над каменным полом и в боковых притворах, где молчаливо и печально стояли раскрашенные статуи Марии-девы и святых, как бы витал таинственный серый туман.
      Каждый стук каблука, особенно тонкого, женского, не дробясь в многоголосое эхо, а тут же замирая, тем не менее слышен был в самых отдаленных уголках собора. Мраморные гробницы чешских королей, огромные, величественные, напоминали одновременно и о вечности славы, и о бренности, мимолетности земного существования.
      Седая старина здесь мирно соседствовала с новизной последних дней. Здесь, присев на молитвенную скамью, можно было погрузиться в немое созерцание холодной готики интерьера, его стрельчатых арок и чугунных решеток, раствориться полетом мистической фантазии в затейливой венецианской мозаике, изображающей картину Страшного суда. И здесь же можно было увидеть монтеров в темно-синих комбинезонах и грубых рабочих ботинках, тянущих под прикрытием карнизов электрические провода и перебрасывающихся меж собою далеко не божественными словами; а иссохшая монахиня в черном склонила колени перед высоким распятием, неподалеку от парочки влюбленных, одетых ярко и смело и весело шепчущихся в уголке за исповедальней.
      Вацлав любил бродить медлительно под гулкими сводами собора, любил и вовсе замирать в тихой неподвижности на молитвенной скамье. Тогда очень хорошо думалось. Особенно если не нужно было никуда спешить и если на душе было спокойно.
      А это теперь случалось не так-то уж часто. Сейчас его постоянно угнетала неясность: чего он хочет, к чему стремится, во что верит. Его неизбывно томил какой-то душевный разлад. Странно, но счастье он по-настоящему почувствовал бы только тогда, когда смог бы одновременно передвигаться в двух противоположных направлениях, или одновременно спать и бодрствовать, или сразу ощущать на ладони тепло и холод, слушать музыку и погружаться в тишину. Вацлав все время искал, искал, а найти желанное никак не мог. И тогда кипучая молодая энергия вдруг сменялась полнейшей апатией. Впрочем, до той лишь поры, пока он снова и самозабвенно не увлекался, казалось бы, свежей, но, в сущности, прежней идеей, таившей в себе начала близкой его сердцу двойственности.
      В этот день Вацлава одолевало мальчишеское озорство. Ему хотелось бегать, свистеть, засунув в рот два пальца. Он был отчаянно влюблен. Он ждал Густу Грудкову. Девушка еще вечером твердо сказала ему: "Приду". Немного поколебалась, не зная, где бы, для разнообразия, назначить место очередного свидания, но Вацлав поторопился помочь: "В Граде, на Золотой уличке. Нет, сперва - в соборе святого Витта! Хорошо?" Эти слова у него вырвались, он и сам не знал почему, с каким-то особым ударением. Густа прищурилась, внимательно вглядываясь в Вацлава, и медленно, тоже придавая вес и значение своему ответу, проговорила: "Н-ну, хо-рошо..."
      Конечно, это было очень хорошо. Густа удивительно красивая, умная. И вообще вся семья генерала Грудки - интереснейшая семья. В их доме и сам становишься значительнее. А любовь к Густе совсем как в романах Вальтера Скотта - изящная, возвышенная любовь. Пусть она будет такой долго-долго. Пусть не случится того, что случилось с Анкой Руберовой...
      Условленный час давно миновал. Вацлав улыбался. Девушкам нравится, когда их ожидают. Любовь всегда - ожидание. Любовь всегда - неизвестность. Любовь всегда - только самое начало любви. Все, что потом, - уже не любовь. Разве с Анкой Руберовой не так случилось?
      И тогда начало любви было прекрасным. Невозможно забыть тесную лестничную площадку, пропитанную запахом пыли, и темноту, в которой трудно было различить даже собственную руку. Нет ничего, кроме чернильной тьмы. Нет ни единого звука, нет пространства, нет даже дыхания. Так было, наверное, в канун сотворения мира, когда бог размышлял о том, каким он должен создать человека и какими он должен потом наделить его радостями. И вот... Облачко совсем невесомых девичьих волос, теплая, мягкая шея и горячие, обжигающие Анкины губы. Вот оно, истинное сотворение мира, вот они, мелькнувшие, как мгновение, все шесть дней работы творца вплоть до того часа, когда рядом с первым мужчиной оказалась первая женщина! Губы, губы, горячие, ждущие Анкины губы! Неизвестно, что будет потом, но эта радость больше всех шести дней творения...
      Вацлав зажмурился, улыбка сбежала у него с лица. Сладкой спазмой перехватило горло совсем так, как это было тогда, на темной лестничной площадке, когда он неосторожно и грубо задел локтем Анкину грудь. С этого, именно с этого чистая радость еще неизвестной любви смешалась уже с чем-то иным. И когда таинственную темноту прорезал слепящий луч электрического света, а заячий страх обметал ему губы, заставив забыть об Анкином поцелуе, не стало сразу и той небесной радости. Потом, в другие дни и в другие ночи, любовь возвращалась к самому своему началу, а все-таки постепенно сделалась чем-то совсем обыкновенным. Для него, во всяком случае. И если Анка...
      - Кажется, я немного опоздала. - Легкая рука коснулась плеча Вацлава. Не помешала я? Вы молились? О ком?
      Густа возбужденно смеялась. Сияла каким-то неестественным весельем. Но только в глазах, только в быстрой игре черных, тонких бровей. Лицо, узкое, смуглое, казалось холодным и неподвижным. В одной руке она зажала замшевую перчатку и то небрежно скручивала ее жгутом, то распускала снова. Нетерпеливо и кокетливо постукивала о каменный пол каблучком. Было похоже, что не Вацлав так долго ее дожидался, а она дожидалась Вацлава.
      - Да, я молился, - сказал он. - Я молился, чтобы вы всегда опаздывали так, как сегодня.
      - Ханжа! - Густа недовольно покачала головой. - Я могу на вас обидеться и уйти.
      - Густа, не обижайтесь, я сказал совершенно искренне и серьезно. Мне трудно сейчас объяснить, но я очень боялся, чтобы вы не пришли рано. Мне вдруг представилось, что тогда... что тогда все сразу станет опять обыкновенным.
      - Почему - "опять"? Люблю загадки.
      Густа нетерпеливо постукивала каблучком.
      Вацлав помедлил. Слово "опять" сорвалось у него нечаянно. А смысл его достаточно ясен. Об Анке Руберовой Густе известно многое, но только то, что знают другие. Рассказать ей все невозможно. А без этого любые увертки и оправдания будут выглядеть пустым щегольством.
      - Когда я ожидаю вас, я дольше нахожусь с вами, Густа, уже с того момента, как только покидаю дом.
      Он сказал и тут же почувствовал: плохо. Слишком приподнято и красиво, чтобы этому можно было серьезно поверить. И действительно, похоже, что Густа не поверила - сердитая искорка промелькнула у нее в глазах.
      Да, слова оказались фальшивыми. Но ведь эта девушка ему действительно очень нравится. Он любит ее! И совсем иначе, нежели Анку Руберову. Даже в самом начале той первой его любви. Такую любовь повторить ему никак не хотелось бы.
      Густа говорит, что не может его разгадать. С тех пор, как Густа вернулась из Вены, где обучалась музыке и пению и превратилась из подростка во взрослую девушку, он тоже разгадать ее не может. Анка надоедала своими поцелуями. Трудно вообразить, как будет целоваться Густа. И способна ли она, подобно Анке Руберовой, поцеловать первая.
      - Та-ак! - протянула Густа. - Это что, обыкновенный комплимент? Или ваши слова должны что-то означать?
      И, не дожидаясь ответа, будто прощаясь, кончиками пальцев тронула руку Вацлава и направилась к выходу. Оглянулась.
      - Мне кажется, вам и на самом деле следует сейчас помолиться. Останьтесь, я похожу по Золотой уличке. И одна.
      Вацлав покорно побрел вслед за нею. В любой компании он быстро становился душой общества, среди своих друзей всегда был первым, а здесь подчинялся, нелепо и против воли, но подчинялся. Любой спор, он это понимал, сегодня все равно закончится не в его пользу.
      По скользкой брусчатке двора ступать было трудно. Густа берегла свои каблучки, шла, опираясь на плечо Вацлава. Ветер шевелил легкие волосы девушки, трепал вязаный шарф, с рассчитанной небрежностью опустившийся на затылок, доносил до Вацлава острый мускусный запах, - Густа любила только такие духи.
      То ли от этого пьянящего, раздражающего запаха, то ли от счастья, что Густа в этот день так по-особенному тесно припадает к его плечу, Вацлаву хотелось рывком повернуться, утопить свое лицо у нее в волосах и замереть в ожидании необыкновенного. Любовь надвигалась на него стремительно, угрожающе, путая все мысли, связывая речь.
      А Густа шла, ничего не замечая или не желая замечать. Помахивала скрученной в жгутик перчаткой и беззаботно рассказывала о каких-то пустяках.
      На Золотой уличке было малолюдно. Бродили пары и с холодным любопытством заглядывали снаружи в пропыленные окошки маленьких мрачных каморок, где когда-то в далеком средневековье трудились умельцы, королевские золотых дел мастера, где шарлатаны тщетно пытались изготовить в колбах и ретортах волшебный философский камень.
      Вацлава здесь всегда охватывала мистическая торжественность. Чредой проплывали образы прилежных, одержимых своей идеей алхимиков, начиная от великого Гермеса Трисмегистуса и кончая его, Вацлава, отцом - Андреем Рещиковым. Теперь эта душевная приподнятость еще усиливалась предчувствием решающего объяснения. Кто скажет о своей любви первое слово?