Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Философский камень (Книга - 1)

ModernLib.Net / История / Сартаков Сергей / Философский камень (Книга - 1) - Чтение (стр. 6)
Автор: Сартаков Сергей
Жанр: История

 

 


      У всех свое. А у тебя, Людмила, одно: отец - изверг, палач. Ты и сама знаешь, что он действительно был офицером, и носил оружие, и ехала ты с ним вместе.
      Но неужели все было, как говорят? Каратель...
      Нет, сколько ни мучай себя, сколько ни напрягай мозг, с той поры, как сошли они с поезда и сели в сани, память больше ничего не подсказывает. Только снег и снег, сугробы скрипучие, черный лес, а позади длинная вереница саней, верховые. И винтовки, штыки, выбеленные инеем. "Смерть!" - всю дорогу самое ходкое слово. Мертвой побыла и она. От руки отца, это точно.
      Думай, Людмила. Если в дочь родную, в сына, в жену свою стрелял человек - почему не мог он вырезать и на Кирее целый поселок? И что из того, если других свидетелей нет, только пустые дома в этом поселке и могилы? Перед живыми людьми ты, Людмила, за это ответчица, ты, недостреленная! Веришь или не веришь в жестокость и подлость отца, все равно, он твой отец, и на тебе лежит зло, какое он сделал.
      И потому не обижайся на Нюрку Флегонтовскую, когда у нее при взгляде на тебя стягивает губы, и не серчай на самого деда Флегонта, если он в досаде кричит: "Белячка чертова!" Все правильно, так и должно быть.
      К дому Людмила пробиралась огородами, было стыдно идти мокрой растрепой по улице. Залепленные грязью кофту и юбку она прополоскала в Одарге, после того как уехал дед Флегонт. Но солнце к тому времени опустилось вовсе низко, не грело и просушить одежду уже не могло. Нечем было расчесать слипшиеся пряди волос, пригладила их ладошками, но что толку? Отмахнулась: "А, пусть!"
      Пошла. Но у околицы все же свернула на задворки.
      Предосторожность не помогла. В ту минуту, когда она кульком переваливалась через прясло в свой огород, ей вслед засвистел полудурок Маркушка, соседский парень, сын Трифона Кубасова. И Людмила поняла, что теперь от Маркушки долго житья ей не будет, он своим трепливым языком ославит ее на всю деревню.
      В избе она незаметно прошмыгнула на печку, улеглась на дерюжную подстилку бабушки Неонилы. Хорошо, хоть Ивана с Петькой дома нет, с пашни еще не вернулись. Эти бы могли прицепиться хуже Маркушки.
      А все старшие сидят в горнице, за переборкой. Шумят. Постукивают посудой. Опять, наверно, пришел Трифон Кубасов посумерничать. Будут чай пить. Трифон станет уныло говорить про свою нужду. Голощековы не в лоб, а по окольности - о другом: сила в семье крепкая, хватает рук, всего, слава богу, хватает.
      Знает это Людмила. Знает, какой кичливой радостью о своей силе полнится год от году семья Голощековых. А сама ни капельки не радуется. Ей-то что? Она ведь Рещикова, не Голощекова. И силу свою не на себя тратит, а этим, чужим, отдает, Голощековым. Не батрачка да и не родная. Живет в семье, но доли ее в хозяйстве нету. Ни в чем ее доли нет.
      3
      А за переборкой, в горнице, те же и не те, что каждый день теперь, постоянные разговоры.
      Такие разговоры идут не только у них в доме, идут по всему селу, каждого человека задевают за душу. Только ее, Людмилу, не задевают. Ей все равно. Ни пава она, ни ворона.
      - Середняк, это ясно, значит, самая середина и есть. Самая, то ись главная мочь государства нашего рабочего и крестьянского, - говорит Семен. Через него у нас смычка города и деревни!
      И Людмила мысленно видит, как при этом он рубит воздух крепким кулаком. Он любит это слово "середняк", кажется, больше всего на свете. Он бывает на всех сельских сходах, он знает, что говорит. И знает, как надо вести хозяйство. Правда, не всегда своим умом, частенько с Варвариной подсказкой. А по селу славится все-таки он - хороший хозяин. Культурный хозяин. Ему Селькредсоюз обещал в рассрочку продать сенокосилку.
      - А ведь, Сема, чего-то не так на вчерашнем сходе сказывали. - Это Варвара. Голос тонкий и злой. Ей всегда еще больше, чем Семену, впереди всех быть хочется. Записать в сельских книгах двор голощековский за нею - из кожи вон вылезла бы. - Сказывали: вся опора на бедняка с середняком, колбыть, в суюзе только.
      - Да кака ж там опора! У бедняка-то нет ничо. На ничо как же обопрешься? Петух взлетит, и то, чтобы сесть ему, надобна жердинка. На ничо не сядет, - добренько сердится бабушка Неонила.
      И Людмила видит, как она своими сухонькими руками встревоженно дергает платок за концы.
      - Вот потому и опора, чтобы стала у него жердинка эта, бабка Неонила! А это сосед Трифон, с самых давних лет напарник Семена. Теперь отстал, куда как отстал от Голощековых. Этот с Флегонтовскими наравне. А может, и того беднее. Очень худо живется ему. Жена Елена больная. И ребята годами еще малые, не помощники. Маркушка постарше, так полудурок. Но с Семеном по-прежнему все одно крепко дружит Трифон-Бедность, бабка Неонила, не от глупого ума человечьего, она - как жисть у кого повернется.
      - Бедность - от лени вперед всего.
      Людмила немного веселеет. Дед Евдоким не спорщик, скажет и замолчит. А там хочешь соглашайся с ним, не хочешь не соглашайся. Но ведь сейчас он такое сказал...
      И верно: Трифон сразу взрывается:
      - Но, деда, ляпнул ты, ровно в лужу... Да ежели силы в семье не хватает, ты хоть ночи вовсе не спи, в работе напополам перервись, а из нужды все одно не выйдешь!
      Правильно. Обидно Трифону! Получается, лодырь он. А он мужик работяга. Все знают.
      - А чо роптать? Чо роптать-то? - пуще Трифона взрывается Варвара. Зависть это! Ничо друго, как зависть! Были у нас дети малые, были у нас и силы малые. Подтянулись теперь. Кому худо?
      Ага! Вот теперь задело за сердце и Елену, Трифонову жену.
      - А ты не льстись, не льстись собой, Варвара! Вот пристигнет тебя боль внутре, как у меня, то ли ты запоешь! Кто ишо кому позавидует?
      Но за Варвару тут же вступается бабушка Неонила: иначе нельзя, затронута честь семьи.
      - Внутре у меня пуще твово болит, Ленушка. А хожу. Всюе работу по дому справляю. Ноги несут, стало-ть, и надо. А ты Варваре тоже, заразушка, болесть не накликивай. Слово дурное - оно ить прилипчивое...
      Людмила в мокром платье пригрелась на печи. Лежит, злорадно веселится. Вот так, вот так друг дружку! Сегодня ей никого не жаль. Доброе начисто из сердца ушло.
      Неужели не найдет тетка Елена, чем еще покрепче ответить?
      Елена в долгу не остается. Правильно!
      - Не с Варвариного ли слова как раз и у меня-то рези в животе наступили? Была ведь, бабушка Неонила, я еще поздоровше вашей Варвары, так она все скулила: "Оглоблей тя не убьешь, Елена!" Вот и убила. Словом своим, дурным своим словом.
      Варвара коротко, будто икнула, вскрикивает. Посмотреть бы сейчас на нее. Смешно. Когда Варвара сердится, мало того, что шея у нее яркой кровью наливается, она еще ртом немо хватает воздух, точно горячую картошку проглотила.
      А бабушка Неонила тоже ворчит. Недовольная, - через край перехватила Ленушка. Чего же Семен не вступается?
      Но у мужиков все еще тот, свой разговор.
      - Не может опору держать государство на бедности. Слушай, Трифон, не мо-жет. Потому всяк человек не к своей бедности, а к своему богатству тянется. Рыба - и та ищет, где глубже.
      - А ты тоже слушай, Семен! Тебе говорят вовсе другое: опору на бедняка, а не на бедность. Разница!
      - Что в лоб, то и по лбу! Затем, снова я говорю, и середняк называется, что он - он! - самая главная середина.
      - Нет! Не то! Не от той сути, Семен, слово ты свое производишь. Середняк, он - по достатку. А не по числу своему в крестьянстве. Во как! По числу - беднота самая главная. Потому на нее и опора!
      - Та-ак... И кто же тогда, по государственному счету, я чичас, вот чичас, а не вчера?
      - Как был, Семен. Как был вчера. Середняк, ну, зажитошный середняк. Во всех наших списках так обозначено.
      - А опоры, значит, теперь уже нет на меня? На тебя опора или там на Флегонтовских? А меня к вам в союз только? Ловко! И сосед ты мне и друг ты мне, а только - выкуси! У тебя конь один, ты - опора. У меня коня четыре, я - союз! У тебя корова с нетелью, ты - опора. У меня три коровы с бычком, овечек...
      - Блох ишшо начни подшшитывать! - врезался дед Евдоким. И, словно с глубоким подвохом загадку загадывая, хитровато добавил: - Ты спроси его, Семен, про другое. Ты спроси так: обменяться нам хозяйствами своими, Трифон, ты согласный? Пошел бы на полный обмен?
      Семен шумно всплеснул руками.
      - А? Ага! Даже бабу тебе вместо Елены больной - мою Варвару, здоровую! Ну? По-честному? Поменялся бы?
      И Людмила не сразу даже поняла, чего так обрадовался Семен и в чем была хитрая загадка деда Евдокима.
      Наступило молчание. Потом, покашливая, Трифон все же ответил. И голос у него был надломленный.
      - Варвару, бабу, ты зря приплел, Семен. Не скот же - человек она. А что здоровая - пофартило ей. И тебе тоже. Моя пожиже телом вышла, а к богатству, как и всяк человек, рвалась. Вот и надорвалась. Ни здоровья, ни богатства. На твое хозяйство не зарюсь, Семен. Хотя в мыслях - нет, не отказался бы, ежели по чистой правде, будь и у меня такое. Только не на обмен с тобой. И ни с кем. А руками, трудом своим достичь, к чему родная Советская власть призывает.
      - Стало быть, как же тогда, из опоры да только в суюзники? - ядовито возвысившись над приглохшим было женским говорком, выкрикнула Варвара.
      Все засмеялись, оживленно задвигали по столу посудой.
      Людмила тоже тихонько засмеялась. Вон, оказывается, на чем дед Евдоким поймал Трифона. Оно так: забогатеть, выходит, и Трифон не прочь. А забогатеешь - из опоры становись только союзником. Быть опорой лестнее... А богатым быть - сытнее. Ну-ка, что у тебя перетянет? Трифон даже поперхнулся. А зря. Мог бы он крепко отбрить и деда Евдокима и Варвару. Просто спорщик он плохой, а в словах его - правда. Отчего бы и не забогатеть? Только по справедливости, каждому от своего труда, а не от чужой нужды и бедности. Людмиле стало жаль Трифона. Мужик честный. Чего же это на радость Варваре он споткнулся?
      Ей припомнилось. Созывали сход, не этот, с которого сейчас разговор завязался, а давно еще. Приезжал из города агитатор в кожаной куртке, штаны тоже подшиты кожаными леями. Молодой, красивый, с голосом чистым, звонким. Докладывал агитатор "текущий момент". Народ забил битком сборную избу. Людмила тоже сумела втиснуться. Тогда такие же шли разговоры. Все об одном: правильная или неправильная стала жизнь крестьянская?
      Крепко столкнулись мужики на сходе.
      У кого пусто в амбаре, ни скотинки в загоне, - на зажиточных: "Грабители, пауки, кровь сосете из нас!"
      А зажиточные: "Не награбленное! Умом да трудом нажито".
      Кто ни богач, ни бедняк, вовсе как талинка гибкая в ветер шатается. "Оно конечно, ежели сила к человеку пришла, фарт, удача - как от этого отказаться? Разве добрый старатель на приисках выкинет из лотка золотой самородок?"
      Беднота свое, мужики в грудь себе стучат, шапками об стол бьют: "Жизнь крестьянскую на таежный фарт равнять нечего! Там природа дарит, а в крестьянском хозяйстве, если у кого богатство, то прибывает оно только за счет брата же своего, мужика. Или вы, середнячки дорогие, этого не видите?"
      Им отвечали. Семен от середняков как раз держал речь: "Правда за вами. Только, мужики, вот мы, к слову, ежели противу которого из вас в чем и получше живем, так ни от чего больше - от силы, от прилежности своей".
      Курганов с места сорвался, закричал: "А как справедливость для всех соблюсти? Готов, мужики! Все отдам. Да только ты отдашь, а другой, кого черт золотым когтем за душу взял, тот не станет..."
      От смеху тогда чуть стекла в окнах не повысыпались: кого-кого, а Курганова-то уж первого и давно, да крепко, черт золотым когтем за душу взял.
      Агитатор молчал, прислушивался. А потом снова поднялся, зазвенел на всю сборную избу своим красивым голосом: "Горячо, граждане, говорите! Только все на один свой, крестьянский аршин меряете. А вы подумали бы еще о городе, о рабочих, как им живется: голодно или не голодно? Из разрухи всеобщей как им приходится страну подымать, чтобы, к слову сказать, и вас товарами разными обеспечить? Хлеба-то в городах все еще не хватает. Опять же и о Красной Армии подумать, как ее накормить. Враги республику нашу со всех сторон окружают, только и ждут, когда бы поудобнее им снова на нас напасть. О силе своей зажиточные мужички говорили. А ведь сила-то - она теперь и в машинах, которые для деревни рабочий класс делает. И эта машинная сила, если так вам сказать, бедняку никогда и не станет под силу. Богач, по достатку своему, и с трактором будет, и с жаткой, и с молотилкой, а бедняк все с цепом да серпом. Это правильно? На одни трудовые руки кто больше хлеба вырастит: тот, кто с цепом да с серпом, или тот, кто с машинами? А хлеба надо много всей стране, очень много! Как тут быть? Как тут сделать, чтобы труд у каждого человека - и по справедливости! - результаты большие давал? Гражданин Курганов, между прочим, тоже спрашивал: как справедливости полной добиться? А вот так. Соединить в одно свои хозяйства и работать вместе, как в одной семье..."
      Долго рассказывал, красиво говорил. И свистели ему, и в ладоши хлопали, смотря по тому, о чем говорил. А резолюции все же никакой на сходе не приняли. Расходились по домам и все спорили, спорили. Вот как сейчас за переборкой этой спорят Семен с Трифоном.
      Шла тогда в толпе и она, пристроилась к молодежи. Пели песню с припевом: "Мы - молодая гвардия рабочих и крестьян..." Даже не хочешь, а начнешь светиться лицом: с тоской на душе эту песню петь невозможно. "Мы поднимаем знамя, товарищи, сюда! Идите строить с нами республику труда..." И ей, Людмиле, хотелось идти с теми, кто пел эту песню, хотелось с ними строить республику.
      Вышагивала в ногу ячейка комсомольская. Вот к ним и подошла она. Все они из бедноты. У нее, у Людмилы, своей доли в хозяйстве тоже ведь нет никакой. Все знают, что Голощековы так, из жалости да из выгоды ее у себя держат. Вот и хотелось быть с теми, кто ближе к душе.
      И не в первый раз к ребятам из ячейки она пристраивалась. Косились, бывало, а разговаривали, особенно Алеха Губанов. Но тут надвинулась Нюрка Флегонтовская: "Тебе, белячка, с нами чего? Тебе с нами нечего. Отойди. Ни пава ты, ни ворона". Как кнутом по лицу хлестнула!
      Алеха Губанов, Ксенья Поливанова что-то доброе говорили, только все это было уже мимо ушей. Опомнилась на берегу Одарги.
      А после, дома, трясясь от злости, Варвара спросила: "Ты где же это, бесстыжая, ночь всюе прошаталась? Ишь, набегала черной земли под глазами! Рано на любовь тебя потянуло. С кем? Говори!"
      Отмолчалась. Когда злится Варвара, лучше всего молчать...
      А за переборкой мужики восходят уже на крик:
      - Ты гляди, куды у тебя поворот? - режет рассерженный Трифон. - Ты гляди, куды ты от середняка двигаешься? Я точно тебе говорю, перва примета для кулака: исплатация человека.
      Голос у Семена подрагивает.
      - Да кака у меня исплатация? Все горбом своим! От работы пальцы в крюк посводило.
      - А белячка? Она не при твоей - при своей фамилии. Никто она тебе? А на поле рядом со всеми. Это тебе не исплатация? Делов твоих с девахой этой, считай, я не ведаю. А из середняков, Семен, знай, она тебя все одно вытеснит. В кулаки. Вот попомни!
      - Да... - Семен долго и грязно ругается. - Ежели так, да я ее... Камень ей на шею накинуть и - в Одаргу!
      Кряхтит, покашливает дед Евдоким.
      - Он, Трифон, вообшше - чисту правду...
      Бабушка Неонила ворчит на Семена: "Язык поганый придержал бы". У Варвары в горле клокочет, опять словно горячую картошку она проглотила. Отдышится - тоже начнет бушевать. Хуже, чем от Семена, наслушаешься. У Варвары теперь одно: почему вовремя с рук не спихнули?..
      "Уйти, пока не видели?"
      Людмила тихонько соскользнула с печки.
      Платье просохло, прогрелась было и сама хорошо, а вот опять колючая дрожь пробирает. И стыдно, и страшно, и горькая обида щемит, давит сердце.
      Она пересекла двор, невольно оглядываясь на окно в горнице - не выбежал бы и вправду вслед за ней Семен. Приблизилась к воротам, тесовым, недавно сколоченным, потянула полотнище на себя. И остановилась в просвете. Ну, а потом-то все же куда?
      - Эй, девушка!
      Вздрогнув от неожиданности, она подняла голову. Откуда только взялись, - перед нею стояли двое в военной форме. Один совсем молодой, щеголеватый, в хромовых сапогах на высоких подборах, голяшки натянуты туго. Другой постарше, с тонкими усиками, одет немного поплоше, зато у него над левым карманчиком гимнастерки привинчен на шелковой красной розетке батюшки - орден. Через плечо и у того и у другого - блестящие кожаные ремни. Совсем как, бывало, по Омску ходили юнкера. Только у этих нет золотых погонов, а в красных петлицах сверкают остренькие эмалевые треугольнички.
      Военные разглядывали избу, особенно ворота новые, вполголоса переговаривались между собой.
      Потом тот, что постарше, снова окликнул ее, резко и требовательно:
      - Эй, девушка!
      А молодой щеголек с такой же повелительностью в голосе прибавил:
      - Послушай, не здесь ли живут Голощековы?
      Тревожным ознобом встряхнуло Людмилу. Зачем в их селе появились военные? Зачем спрашивают Голощековых?
      - З-здесь, - слегка запнувшись, проговорила она.
      Боком, боком, выдвинулась на улицу и торопливо зашагала, сама не зная куда. Только бы скорее, скорее.
      И все-таки шагов через полсотни не вытерпела, оглянулась.
      У ворот уже никого не было.
      4
      Головные части 5-й армии вступили в Иркутск морозным мартовским утром.
      С тех пор как Тимофей присоединился к полку, в котором служил Васенин, минуло около двух месяцев.
      Это еще был далеко не конец гражданской войны. На листки календарей будущих лет предстояло еще вписать великие битвы. Впереди, на пути к Тихому океану, лежали тяжелые и вьюжные забайкальские степи, бурливая, мутная Селенга, заснеженные сопки Приамурья, и Волочаевка, и Спасск. Все это было впереди, но двинуться сразу же за Байкал на плечах разгромленных каппелевцев Красная Армия не могла: там ее ожидало неизбежное столкновение с японцами, пригревшими под своим крылом все черные силы контрреволюции, скопившиеся в Забайкалье и на Дальнем Востоке.
      А начни тяжелую вооруженную борьбу с японцами на востоке, втяни в нее свои главные силы, и сразу на западе ударят поляки, пойдет с юга ломить Деникин, принявший от Колчака полномочия "верховного правителя всея России". И это еще не все. Страна голодала, стране был нужен хлеб. Сибирь его имела. Но тоненькая нить полуразрушенной железной дороги никак не справлялась даже с воинскими перевозками. А если сразу же продолжить большую войну на востоке? Тогда что? И крошки сибирского хлеба не получит Россия. Нужна передышка. Нужна еще и потому, что сами бойцы 5-й армии, пройдя с боями путь от Волги до Байкала, устали неимоверно, оборвались, оскудели боеприпасами. Иркутский привал был совершенно необходим.
      Васенину не хотелось расставаться с привычной теплушкой, но вагоны теперь требовались для других целей, и дивизию, в которой он служил, разместили в военном городке за речкой Иркутом. Васенину отвели комнату с такой же печкой-"буржуйкой", какая была у него в теплушке. Сворень разочарованно повел носом.
      - Ну, товарищ комиссар... Мы же теперь не в дороге!
      - Как не в дороге, Володя? Все равно в пути.
      Тимофея комиссар оставил тоже "при себе", уговорил командира полка Анталова разрешить ему это. "Ну, пока, понимаешь, что сейчас у парнишки в душе, последить за ним надо..."
      Семьи у Васенина не было. Родителей похоронил давно, а жениться не успел. Не представлял себе Васенин, как это можно стать женатым, обзавестись малышами, когда ты все время в пути, средь опасностей. Подпольные кружки, эмиграция, тайные переходы границ, боевая схватка на баррикадах Пресни в девятьсот пятом, тюрьма и ссылка, побег, и снова тюрьма, и ссылка, и новый побег. Ну, а потом революция, Красная гвардия, Красная Армия и трудный, долгий поход на восток. И это твоя гражданская обязанность, и это уже твое человеческое призвание.
      С семьей, с женитьбой у Васенина ничего не получалось. А родного человека возле себя не хватало. Такого, которому хотелось бы отдать тепло своего сердца, принять на себя о нем все заботы, любить, а не жалеть, помогать, а не холить, - младшего брата не хватало Васенину.
      Еще на Волге взял он в связные Володю Свореня. Может быть, именно с этой затаенной целью и взял. Не получилось. Сворень оказался великолепным связным, но братом не стал. Он сразу влюбился в Васенина. Влюбился в хорошего начальника, умного комиссара, за которого и жизнь свою не жаль отдать. Однако сколь бы душевно, запросто ни стремился говорить с ним Васенин, Сворень все принимал как команду старшего, нетерпеливо и на лету ловил каждое слово комиссара, исполняя его, как приказ, безраздумно. А это Васенина огорчало.
      В Тимофее же радовала самостоятельность. Во всем, и главное - в мыслях. Он в отряд пришел уже с собственной точной целью - отыскать и наказать Куцеволова. И разубедить его, что сама по себе такая цель слишком мала, чтобы ее сделать единственной в жизни, было нелегко.
      С первых дней Тимофей бестрепетно стал вступать с Васениным в спор, если был твердо убежден в своей правоте. А когда победителем все-таки оказывался Васенин, Тимофей не обижался, не затаивал досаду, сдавался открыто и честно. И еще: он хотел знать все, что знает Васенин. Он не давал ему покоя своими вопросами, и хотя, как и Сворень, называл его по уставу "товарищем комиссаром", эти слова звучали, словно доверительное обращение к очень близкому другу. Разница в годах, конечно, у них была очень большая, лет тридцать, но все же вполне еще пригодная для братьев. Такие именно и сложились между ними отношения. Быстро и незаметно для того и другого.
      Все часы служебного времени Васенин проводил в политотделах дивизии, армии либо в беседах с красноармейцами, а вечерами писал статьи для своей военной газеты и газеты гражданской. Ему ничуть не мешало, что у него за спиной Сворень чистил оружие, а Тимофей читал книги и без конца засыпал вопросами: "А почему если луна оторвалась от земли, так не улетела совсем в безвоздушное пространство и обратно на землю не падает?", "Почему самый сильный холод - только двести семьдесят три градуса? Как это узнали?", "А тепло - самое большое - сколько градусов?", "Если богатство земли разделить на всех людей поровну, сколько на каждого человека придется?"
      Любознательность Тимофея нравилась комиссару, книги для него он подбирал сам.
      - Время наше такое, каждый час жизни дорог. Надо успеть узнать многое. Поэтому, Тима, больше читай, отыскалась свободная минута - читай. Пока есть возможность. Хочешь поступить в школу?
      Тимофей глядел на него оскорбленно. В школу! Значит, ему тогда остаться в Иркутске, а Васенин с полками Красной Армии уйдет на восток и будет гнать белых до самого Тихого океана, пока им уже и места не сыщется на русской земле. Как же тогда с Куцеволовым? Кто найдет его? И найдет ли?
      Васенин понимал Тимофея.
      Отпустить сталь, сделать ее мягче - куда проще, чем закалить. Зачем же действительно отговаривать парня, отводить его в сторону от трудного и опасного пути, на который он сам встал так упрямо! Куцеволов для Тимофея сейчас - олицетворение зла, узел, в который стянута вся его ненависть к подлости, к несправедливости, к насилию. Он убийца матери, убийца близких людей, он отнял у Тимофея самое дорогое. Но день за днем, и парнишка начнет разгадывать в своем Куцеволове еще и классовую сущность врага. Он не станет тогда, как теперь, злиться, что Красная Армия вся целиком не устремилась в погоню за этим дерьмовым поручиком, он поймет, что настоящий враг и его собственный, и народа всего - это куда опаснее, сильнее и злее, чем один Куцеволов.
      - Хорошо, быть по-твоему, Тима, - соглашался Васенин. - Только имей в виду, спуску тебе я не дам.
      В шесть утра, когда объявлялся в казармах подъем, Васенин будил Тимофея заниматься вместе с красноармейцами строевой подготовкой. Вместе с ними Тимофей ходил на стрельбище.
      Гражданским наукам отдавалась вторая половина дня. Вечером дома начинались "экзамены".
      Потом, совсем уже перед сном, Васенин вслух по памяти читал стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Байрона, Гете, поэтов нового времени Есенина, Маяковского, Блока и совсем неизвестных, только раз промелькнувших где-нибудь в газете.
      Память у Васенина была изумительной. Полуприкрыв глаза рукой, он начинал тихо, торжественно: "Велик, богат аул Джемат, он никому не платит дани; его стена - ручной булат, его мечеть - на поле брани..." Тимофей слушал стихи, каменея от страха: вдруг комиссар оборвет чтение, не дойдя до конца. После таких вечеров Тимофей долго не спал, потрясенный красотой образов и силой мысли, заключенных в звонких чеканных строчках.
      Случалось, Васенин вслух перечитывал записи капитана Рещикова. Слегка посмеиваясь, высказывал свои замечания. Сворень пренебрежительно кривил губы.
      - Да что там читать, товарищ комиссар? Чего слушать? Фантазия какая-то!
      Тимофей сидел, напряженно сдвинув брови.
      - А ты, Тима, чего хмуришься?
      - Думаю, товарищ комиссар. Вот прочитали вы снова эти слова про жизнь... Все-таки что это такое?
      - Жизнь? Что такое жизнь?.. Вообще-то очень просто: покамест человека ноги носят - вот это и есть его жизнь.
      - А у капитана Рещикова...
      - У капитана Рещикова! Ты хочешь сразу получить философское определение? Слушай, а что такое философия?
      - Н-не знаю...
      - Так вот, Тима, давай мы сперва усвоим это, а потом уже станем софизмы капитана Рещикова разгадывать. И на пути к философскому познанию сущности жизни ты сначала ответь мне: как приводятся простые дроби к одному знаменателю?
      Тимофей, насупившись, пытался ответить, а Сворень хохотал, самодовольно кричал издали:
      - Тимка, кинь ты мне сюда эту муру беляцкую! Сожгу в печке. Не то алхимиком станешь. Золото из конского навозу начнешь варить. А так, как ты сказал, дроби делят, а не приводят к одному знаменателю. Эх ты, философик!
      Тимофей сразу ощетинивался, когда Сворень начинал издеваться над капитаном Рещиковым и его записками. Не видел же, не видел Сворень даже в глаза этого капитана! Как можно так о нем говорить! Капитан был умный, честный, справедливый, хотя и беляк. Ну что же! Он несчастный был. Разве такие записки дурак напишет? Вон даже сам комиссар над ними хотя и посмеивается, а все же иногда и серьезно заметит: "Н-да, похвальная одержимость. Быть бы человеку крупным ученым. Не в ту сторону направил он свой талант. Вместо света в тьму полез, в мистику..."
      Тимофей прикидывал на себя слова Васенина. Уж чего-чего, но одержимости и у него хватит. Только сразу не сбиться, пойти куда надо, "в ту сторону". Он бережно принимал из рук Васенина тетрадь капитана Рещикова, прятал в свой вещевой мешок. Пусть лежит пока. Сжечь, как советует Сворень, не долго, в огне все сгорит. А вдруг тут, в непонятных знаках, которые еще не смог разобрать даже и комиссар, заключена какая-нибудь тайна великая? Тайна жизни, неба, земли...
      5
      Сам ли Васенин находил себе дополнительную работу или работа находила его, но уже через неделю-другую после вступления 5-й армии в Иркутск, он, помимо своих прямых обязанностей, взялся вести политкружок на обувной фабрике, выступать на городских митингах с докладами о текущем моменте.
      Тимофею нравилось ходить вместе с Васениным, слушать его выступления, каждый раз непременно содержащие в себе новое, даже если комиссару приходилось делать подряд дважды, только в разных местах, один и тот же доклад. Васенин никогда не повторялся. И Тимофей с удивлением думал: суть вроде бы та же самая, а слушаешь - совсем другие слова говорит комиссар! Но еще удивительнее, откуда он все до тонкости знает: как наши отбили у колчаковцев большой эшелон с государственным золотым запасом; как бесславно, почти в одиночку, погиб генерал Каппель, закупавшись в речной наледи; что происходит сейчас в Москве, в Петрограде, на юге - в Крыму и на севере - в Архангельске; что замышляют буржуи в Англии, Франции и Америке и что надо делать у нас каждому честному человеку, чтобы разрушить их подлые замыслы и привести революцию к полной победе.
      Комиссар ничего не скрывал от людей, пришедших на его доклад чаще всего прямо с работы и битком заполнявших нетопленные, промерзшие помещения. Васенин говорил и тер кончиками пальцев серебрящиеся виски: обстановка в стране тяжелая. Рабочие в городах голодают, железные дороги разбиты, а фабрики и заводы стоят - нет для них машин или сырья. Страну душит блокада: ничего нельзя купить за границей, и продать за границу тоже ничего нельзя. На Дальнем Востоке и в Забайкалье бесчинствуют войска интервентов, охвостья колчаковских армий, белые банды Семенова, Калмыкова, и пробиться к Тихому океану нелегко. А там ведь всюду тоже наши, советские люди. Их надо выручать из беды. Сейчас образована Дальневосточная республика - "буфер". И даже здесь поговаривают некоторые, что "буфер" создан, чтобы смягчить удар по контрреволюции, что "буфер" своими пружинами упрется в грудь Советской России и оттолкнет ее прочь, позволив японским и американским капиталистам завладеть всеми богатствами Приморья и Забайкалья. Радуются. Только этому не бывать никогда! Пружины у "буфера" действительно сильные. И они будут давить. Но давить будут в сторону Тихого океана. Выжмут они, обязательно выжмут всю белогвардейскую нечисть и тех, кто приполз сюда за легкой добычей из-за границы. Дальневосточная республика по всему существу своему поддержка нам, а не осколкам буржуазии...
      Люди сидели в одежде, ежась от холода, слушали, понимающе и сочувственно покашливали.
      Нравилось Тимофею потом, после докладов комиссара, возвращаться домой, вышагивая в ногу с Васениным.
      Промерзший снег звонко хрустел. Словно иголочками покалывало щеки. Ночной Иркутск представлялся невообразимо большим.
      Здесь все было огромным: река, кирпичные постройки, улицы, площади.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22