"Не ускачешь на нем, ежели что, - в тревоге подумал Тимофей. Надсадился. Ноги совсем не поднимает, еле волочит. А тут еще поклажа..."
      Тимофей остановил Буланку, натужась наклонил сани - вывалил прямо на снег весь скарб капитана Рещикова.
      Косая полоса красноватого света позади него вдруг озарила тайгу. Словно шагнули вперед кряжистые, черные сосны. Распахнулась дверь зимовья, выбежал Виктор, как был в избе - без шапки, в пальто, надетом на одну руку. В другой руке моталась у него отцовская кожаная сумка.
      - Эй! Иди сюда! - негромко окликнул Тимофей.
      Разве он мог бросить Виктора одного здесь, среди этих разъяренных солдат, среди врагов?
      - Садись. Скорей. Пока не заметили...
      - Ты куда? - Виктор, задыхаясь, подбежал к Тимофею. Не решаясь сесть в сани, он шагал рядом, держась за отводину. - Почему уехал? Остановись.
      Виктор схватил вожжи, потянул их на себя, пытаясь остановить лошадь. Он спотыкался в глубоком, сыпучем снегу, прерывисто всхлипывал от отчаяния.
      - Поедем к нам. - Тимофей рванул Виктора за руку, втащил в сани. Молчи...
      - Нет! - испуганно вскрикнул Виктор. - Там же папа! Они его убьют...
      - А он тебя убьет. Он же и в тебя стрелял!
      - Папа больной... Он не помнил, что делал. - Виктор захлебывался слезами. - Там Люда... мама. Может, они еще живы. Остановись... Ты должен! Там кровь. Я боюсь... Они убьют папу. Куда я тогда?
      На сдавленные вскрики Виктора тайга отзывалась глухим, осторожным эхом.
      - Слушай! - зло сказал Тимофей. Он навалился всем телом на Виктора, заломил ему руки. - Молчи! Не то придушу. Едем к нам. Больше некуда. И молчи. Молчи!
      Он на разные лады вбивал в уши Виктору эти слова, томясь жалостью к нему. Убеждал, что иного пути нет, что они оба погибнут, если вернутся сейчас в зимовье. А Виктор не слушал Тимофея и все пытался выскользнуть из-под него.
      В борьбе Тимофей не заметил сразу, что сани стоят на месте. А когда это понял - увидел, как Буланка, будто кланяясь, повалился на передние ноги, судорожно ткнулся мордой в снег.
      - Буланка! - Тимофей, оставив Виктора, выскочил из саней, кинулся распускать супонь на хомуте. - Буланка, я сейчас...
      И с ужасом сообразил, что все напрасно. Ломаясь, затрещала оглобля. Дуга задралась концами вверх...
      Тимофей стоял потупясь. Ему тяжело было глядеть, как мучается Буланка.
      Но ждать нечего. Идти пешком? В ночь, в таежную глушь, в палящий мороз? А что делать? Надо уходить скорее, скорее...
      - Идем, - сказал Тимофей, наклонясь к Виктору. - Мы же пообещали быть как братья. Ну?
      - Нет, вернемся. - От холода у Виктора постукивали зубы. - Я не могу...
      - Тогда уйду один, - с угрозой сказал Тимофей. - Нельзя нам здесь оставаться. Возьми мою шапку.
      - Нет...
      - Ну, как знаешь, я пошел, - сказал Тимофей.
      Потянул еще раз Виктора за руку. Отпустил. И больше не оглядывался, хотя долго еще слышал голос Виктора:
      - Тимка-а-а!.. Вернись!
      Промятая в целинном снегу двумя десятками проехавших подвод дорога за ночь смерзлась, окоченела неровно. По узким, глубоко прорезанным полозницам идти было тяжело. Тимофей оступался, падал. Часто прислушивался: нет ли погони?
      В лесу стояла сторожкая, ночная тишина.
      Тимофей сбавил шаг. Но спокойнее на душе у него не стало. Одна тревога сменилась другой.
      Он думал, что очень нехорошо поступил, бросив Виктора. Пропадет парень. Кому он нужен? "Будем дружить... Будем как братья..." А братья или друзья разве так поступают в беде? Быстро он свою дружбу пообещал и быстро от своего обещания отказался.
      И с еще большей тревогой в сердце он подумал, что неизвестно: может быть, маленькая Людмила осталась жива? А кто ее перевяжет? Почему он, Тимофей, не подполз к ней, не заглянул в глаза? Он же сильный, он сумел бы помочь ей.
      И почему он кинул, оставил подыхать Буланку одного? Почему не снял с него всей упряжи и не попробовал поднять, поставить на ноги? Как он придет домой без коня? Что скажет матери? Парень, а получилось у него все по-бабьи!
      Вернуться?..
      Тимофей остановился. Позади глухой стеной темнела тайга. Нет, далеко отошел от зимовья. Виктора, конечно, в санях уже нет. Буланке теперь ничем не поможешь. Людмила, если жива, перевязана. Зато его, Тимофея, если он войдет в зимовье, солдаты не выпустят. А могут со зла и убить. Теперь ему дорога только вперед. И он снова зашагал по темной тайге. А радости, что вырвался из большой беды, не было. Будто все, что он делал, делал не так, как следовало бы.
      На груди лежала драгоценная тетрадь капитана Рещикова. Наполненная таинственными цифрами и знаками, непонятными словами, она казалась Тимофею тысячью сплошных вопросов, на которые тот, кто взял тетрадь, должен был ответить. И среди этой тысячи на память пришел один: "Знаешь ли ты, что такое жизнь? И смерть?"
      На памяти Тимофея в поселке никто из людей еще не умирал. Другое дело звери. Он убивал их, не думая о смерти. Белки, глухари, дикие козы будто и не умирали, а лишь переставали двигаться. Он постоянно слышал и сам произносил слова "жизнь", "смерть", а сокровенного смысла в них не улавливал - слова обычные, как "значит", "понимаешь", "однако". Теперь он неожиданно и впервые увидел Смерть.
      Он не знал, какого ответа жаждал капитан Рещиков, задавая свой вопрос. И сам не искал ответа: еще не по его уму было размышлять об этом. Он сейчас просто понял, что смерть - это когда у человека ничего нет впереди, а то, что прошло, для него уже не имеет никакого значения. И еще: это - горе. Очень тяжелое горе. Для тех, кто остался. Если есть сердце у них. Если они сами не камни.
      Звезды на небе гасли одна за другой. Наползал морок. Ветер шумливо встряхивал вершины деревьев, сбивая с них плотные комья снега.
      "Что наступит за концом всех концов?" - еще припомнилось ему.
      Надо дойти вот до этой чернеющей в ночи сосны. Потом до той. Потом еще... И еще... И все время еще... Потому что, если остановишься, - конец... А если пойдешь, после каждой сосны впереди снова будет начало. И надо идти...
      ...В поселок Тимофей прибрел только к полудню, едва переставляя ноги от голода и усталости. Небо, серое, хмурое, низко нависло над тайгой. Сыпалась колючая, мелкая изморозь. С реки тянул ветерок, а на открытых местах струилась белая поземка.
      Вчерашние следы все замело, заровняло, будто здесь вовсе и не проходил обоз беляков. Но - непонятное дело - Тимофей не видел у входа в поселок и ничьих свежих следов. Над крышами домов, хотя стоял сильный мороз, не курились дымки. И главное, Тимофея поразила тишина: не слышалось обычного веселого собачьего лая. А когда он поравнялся с первой избой, увидел, что окна в ней запушены таким слоем инея, какой ложится на стекла заброшенных, нежилых домов. Жердевые ворота стояли распахнутыми настежь и слабо поскрипывали на легком ветерке.
      Так было и во втором доме. И в третьем. Его изба, четвертая, стояла в ряду последней. Но Тимофей уже угадывал: и там он увидит то же самое.
      Ноги у него теперь вовсе не шли, подламывались. Предчувствие страшной беды сжимало сердце. А перед глазами вставал поручик Куцеволов с угрожающе занесенной над головой витой плетью, которую тот показал Тимофею, поворачивая свой отряд карателей с таежной дороги.
      И все, что было с Тимофеем от самых малых лет и до этой минуты, все, о чем он думал и размышлял, пока доверчиво вел обоз врагов к Московскому тракту, а потом, пеший, тащился к дому по долгой, казалось, бескрайной, стылой тайге, - все это перестало для него существовать. Кончилось. Открывалось начало, суровое начало какой-то вовсе не известной жизни.
      Тимофей стоял посредине избы, продуваемой низовым ветром, обметанной по углам светлой, льдистой изморозью. Стоял над телом матери без слез, закусив губу и стиснув кулаки.
      4
      Виктора бил тяжелый озноб. Перед глазами вращались красные и зеленые круги. Все виделось будто в густом тумане. Он шел куда-то. А может быть, и не шел. Может быть, его несли. Или везли на санях. Бурлило, ухало, скрипело...
      Потом наступила короткая, светлая тишина, и тогда ему казалось, что он проваливается в горячую яму, летит, летит, достигнуть дна никак не может, а в оба уха ему больно ввинчивают тонкие железные болты. Он кричал, звал на помощь отца. Но крики гасли у самых губ. Один раз ему ответно послышался как будто бы голос отца: "Федор! Федор!.." Какой Федор? Он ведь не Федор Виктор. Хотел спросить: "Почему Федор?" Но болты вошли в уши еще больнее, глубже, и наступила уже не короткая прерывистая, а долгая и черная тишина...
      Он снова стал видеть, слышать все и все понимать лишь через несколько дней. И первое, что понял: он едет в поезде.
      Было тепло, хорошо. Вагон мягко покачивало. На стыках рельсов колеса знакомо выстукивали свое "та-та-та, та-та-та", совсем так, как было когда-то, еще до Новониколаевска, до Мариинска. И вагон очень похож на тот самый, когда они еще были все вместе...
      Но теперь Виктор знал: из всей семьи в этом вагоне, в этом купе, едет только он один. Иначе на противоположной нижней полке не лежал бы какой-то совсем незнакомый человек. Он присмотрелся внимательнее: чешский офицер, как и отец, тоже капитан. В чем, в чем, а в погонах и военных мундирах Виктор разбирался хорошо. И тогда он тихо заплакал.
      Чешский офицер тотчас приподнялся. Подошел к нему. Молодой, тугощекий, сладко пахнущий бриолином. Поправляя наброшенный на плечи зеленоватый френч, он наклонился.
      - Цо, хлапец? Болно? - на ломаном русском языке спросил офицер, кончиками пальцев осторожно поглаживая щеки Виктора.
      Рука у офицера была мягкая, прохладная. У матери тоже руки были прохладные, легкие. Слезы душили Виктора. Он старался натянуть на голову одеяло.
      - Маминку... Маму он спомнил, пан Сташек, - понимающе подсказала откуда-то появившаяся женщина, тоже чешка, в белой полотняной шапочке, заутюженной острыми уголками.
      - О! - весело воскликнул Сташек, обращаясь к Виктору. - Это? Здоровит надо, хлапец. Мама найдем. Папа найдем. Где живеют?
      И Виктору стало ясно: о его родителях, о судьбах их эти люди ничего не знают.
      А как же он сам очутился здесь, в вагоне? Куда идет поезд?
      Обо всем этом ему рассказали не сразу. Капитан Сташек в ответ на все вопросы Виктора только улыбался, еще больше кругля свои полные щеки. Говорил: "Здоровит надо, хлапец. Кушат, спат".
      И около постели Виктора занимала место пожилая женщина в замысловатой белой шапочке и переднике с очень широкими лямками. Она кормила вкусно и сытно. Откуда только все это бралось в бегущем по рельсам вагоне? Капитан Сташек называл женщину пани Еничковой, а чаще пани Мартой.
      Она говорила по-русски немного лучше, чем Сташек, а главное, говорила охотнее. От нее постепенно Виктор и выведал, что поезд идет во Владивосток. Но когда он дойдет туда - одна святая Мария-дева знает: слишком часты и продолжительны остановки. Не только в крупных городах, когда нет сменных паровозов, но и посреди леса, на глухих перегонах. Это когда путь впереди оказывается разобранным партизанами. И Марта невесело покачивала головой. Из Владивостока союзники обещали отправить чехословаков на родину морем, вокруг всего света: "Тако морже велко, аж од едного края земи до другего". Виктор, гордясь своим отличным знанием географии, объяснял ей, что плыть тогда придется вовсе не по одному, а по шести морям и по двум океанам, сколько же встретится портовых городов на их пути, даже он не знает: так много. И неуверенно спрашивал Марту: а как же с ним, с Виктором, будет? Куда его денут во Владивостоке? Марта ласково трепала Виктора по плечу, успокаивала: "Пан Сташек добрый, пан Сташек пекный".
      Она могла так говорить. Капитан твердо обещал увезти ее к себе в Прагу, оставить в своей семье. В Россию Марта попала с галицийского театра военных действий вместе с пленными чехами. Она в австро-венгерской армии служила при госпитале санитаркой. Дома, в Моравске Остраве, родных у нее нет.
      Уехать в Прагу... Ах, Прага!.. Сто башен... Золотые шпили... Соборы, дворцы Пражского Града... Каштаны Петршина парка. Черепичные кровли в пыльных пятнах древности... Зеркальная Влтава, в которой купаются тонкие плакучие ивы. Карлов мост под охраной литых из бронзы рыцарей... Святая Мария-дева, нет на свете города краше Праги!.. Быть там всегда... Уехать туда... Счастье!..
      Да-да!.. Ано-ано!..
      Спрашивала: "Ах, яким способем хлапец Виктор тади, в тентом влаке - в этом поезде?"
      И сама же отвечала, рассказывала, что на какой-то маленькой таежной станции, где паровоз набирал воду, к вагонам бросилась толпа залепленных снегом русских солдат. Они ломились в двери вагонов, но двери по приказу пана Грудки, полковника, "велителя" всего эшелона, были наглухо заперты. Солдаты кричали, что замерзают, что голодны. Принялись разбивать окна прикладами, подсаживать друг друга в вагоны. И тогда пан полковник отдал приказ: "Оген!" Поезд тронулся. А русские солдаты бежали за ним, цеплялись за поручни тормозных площадок, обрывались и падали под колеса. В них стреляли. Правда, поверх голов. Пугали. Солдаты тоже стреляли вслед уходящему поезду. Но святая Мария-дева отвела все их пули. А когда станция была уже далеко позади, - эшелон остановился. Чешские офицеры пошли вдоль состава, проверить, все ли в порядке, а заодно и согнать тех, кому все-таки удалось прицепиться к поезду. Нельзя же иначе! Чешское командование теперь обязалось, проводя свои войска через Сибирь и Дальний Восток, не помогать отступающим армиям белых. Пусть русские выпутываются из этого дела сами кто как может. Тут-то капитан Сташек и обнаружил русского мальчика, закутанного в огромную овчинную шубу и брошенного на "фартук" классного вагона. Как только Виктор не упал на рельсы под поезд! Как его не раздавило буферами! При нем не было ничего, кроме толстой кожаной сумки, набитой тетрадями и деньгами, которым теперь вовсе нет никакой цены.
      Рассказывая об этом, Марта в удивлении разводила руками и говорила, что уберечь хлапца между вагонами могла только святая Мария-дева. И при этом Марта торопливо всей ладонью осеняла себя крестным знамением.
      Но кто же все-таки положил его на "фартук" между вагонами? Что стало с теми солдатами, которых согнали с поезда в пустынные снега? На какой именно станции все это происходило?
      На такие вопросы Марта ответить Виктору не могла. Не отвечал на них и сам капитан Сташек. Он, как обычно, лишь круглил в улыбке свои полные щеки: "Хлапец, трешеба йисте си, спат".
      Виктору надо было привыкать к мысли, что он остался один, совсем один, - Виктор отворачивался к стене и замолкал угрюмо. Марта отдала ему кожаную сумку. Он лежал, перелистывал тетради, исписанные рукой отца, заполненные странными и непонятными знаками.
      И все-то теперь вокруг него, как в этих тетрадях, странно и непонятно.
      А поезд, хотя и с частыми, продолжительными остановками, все шел и шел на восток.
      За окнами ползли открытые бурые степи. Ветер шатал сухие бурьяны, вылизывал снежинки из каждой складочки земли. Далеко на юге неясной волнистой линией отмечалась цепь гор. Там, именно там, за этой цепью гор, лежала Маньчжурия - страна спасения. Именно туда советовал ехать отцу Виктора генерал Каппель. И вот сам Каппель умер - так сказал капитан Сташек, - и умер, наверно, отец, и умерли все те солдаты, какие были с ним. А он жив, он едет с чужими людьми мимо этой Маньчжурии - страны спасения. Куда же, куда? Где еще можно будет спастись, если все, и даже чехи, тоже бегут от красных?
      Виктору вспомнилась страшная ночь в охотничьем зимовье, когда отец в бреду выстрелил в мать. А потом - стеклянные глаза матери, кровавая пена, затопившая белые зубы Людмилы... И жуткий, жуткий мороз, больно сжимающий непокрытую голову... Лошадь, которая судорожно бьется в запряжке и тычется мордой в снег... Почему он тогда не послушался? Почему не пошел с Тимофеем? Теперь, наверно, этот парень спокойно промышляет в тайге, стреляет белок, диких коз, а к вечеру возвращается в теплый дом, к матери. Ему не нужно думать: что же будет потом, во Владивостоке?
      Спросить совета, даже просто поговорить по-русски не с кем. Кругом чужие, чужие. Свое только там, за окнами вагона. В классных вагонах ехали офицеры, а в блиндированных теплушках размещались солдаты. Из узких прорезей-бойниц на неспокойных перегонах выдвигались тупые пулеметные рыла. Война хотя и сторонкой, но все время бежала рядом с поездом. А если бы уйти с Тимофеем - ушел бы тогда и от войны. И слышал бы родную, русскую речь.
      Беседы со словоохотливой Мартой надоели. Все ее рассказы Виктор слышал уже не однажды. С капитаном Сташеком было веселее. Но Сташек с утра забирался в соседнее купе к начальнику эшелона полковнику Грудке и там допоздна, а иногда и всю ночь напролет резался в карты. Других занятий у офицеров не было.
      На больших станциях Виктор с завистью выглядывал в окно. Хотя их эшелон обычно ставили и вдалеке от вокзала, но все равно можно было увидеть снующих людей. Своих, русских. И среди них сколько угодно таких же, как он сам, подростков, только обутых и одетых плохо. Выбежать бы к ним! Он чувствовал себя уже совершенно здоровым. Но выбежать на мороз было не в чем, его одежду по распоряжению капитана Сташека Марта надежно припрятывала.
      И после каждой такой продолжительной остановки тоска охватывала Виктора с особенной силой.
      Но, укладываясь спать в мягкую и теплую постель, он тем не менее невольно припоминал, как плохо и трудно было ехать от Новониколаевска в холодной, вонючей теплушке, а после Мариинска и вовсе коченея на лютом морозе, в санях. И тогда ему в душу заползала иная тревога. Вдруг на какой-нибудь совсем неизвестной станции капитан Сташек ссадит его с поезда, скажет: "Ну, хлапец, крачь си, ступай куда хтишь!" А куда он пойдет?
      Он тревожился бы и еще сильнее, если бы слышал, о чем говорили в этот вечер полковник Грудка с капитаном Сташеком...
      5
      - Капитан Сташек, вы обладаете счастливым даром: всегда улыбаться, говорил полковник Грудка, раскуривая сигарету и медленно выдувая к потолку струю дыма.
      В нижних шелковых рубашках они стояли в коридоре. Оторвались от карточной игры чуточку размяться, постоять у окна. Сташек немедленно улыбнулся.
      - Я этого не замечаю, господин полковник. Неужели это так часто случается со мной?
      - Настолько часто, что правильнее бы вам называться Гвинпленом. И самое удивительное - улыбка у вас неискусственная. Откуда она у вас берется?
      - Ну... я просто люблю жить, господин полковник. Поэтому, вероятно.
      - Да, но, черт возьми, две минуты тому назад вы проигрались вдрызг!
      - Господин полковник, я проиграл только деньги. И то не все. А игра была такая напряженная, интересная. Веселая!
      - Мне случалось видеть, капитан Сташек, когда в конце такой веселой игры некоторые пускали в ход пистолеты.
      Кончиками пальцев Сташек потер висок. Смешливо приподнял одну бровь.
      - Мне это непонятно, - признался он. - Игра волнует, веселит, доставляет мне огромное удовольствие. Зачем же тогда стал бы я стрелять в себя? Проигрыш... Даже простого щелчка в нос, господин полковник, это не стоит. Вообще же, откровенно говоря, лучше бы играть не на деньги. И не держа при себе пистолетов. Оружие редко вызывает улыбки.
      Полковник Грудка отечески снисходительно покачал головой. Снял пушинку, прилипшую к рукаву рубашки Сташека.
      - Не объясните ли, капитан, зачем тогда вы пошли служить в армию?
      - Ну, это не совсем зависело от меня, господин полковник, - улыбаясь, сказал Сташек. - Кроме того, мне очень нравился блеск парадного офицерского мундира, военный оркестр. А я не думал, что непременно начнется война.
      - И очень обрадовались, когда попали в плен?
      - Ну... меньше, конечно, чем теперь, когда освободился из плена. И еду домой.
      - Но вы на войне убивали...
      - Нет, господин полковник! - не давая ему закончить, весело закричал Сташек. - Представьте себе, нет. Моя совесть совершенно чиста. Я стрелял, но не убивал. Мне на войне повезло.
      - Добряк вы, Сташек, право, добряк, - сбивая пепел с сигареты, задумчиво проговорил полковник. - Добряк и даже, пожалуй, счастливчик. Могло ведь случиться, что вам пришлось бы и убивать. А нет - предстать за это и перед военным судом. Не всегда можно стрелять мимо цели. Война есть волна. Правда, теперь это уже позади, и мы здесь стоим в нижних рубашках.
      - А я, господин полковник, и в будущем собираюсь делать то же самое, если придется, - стрелять мимо цели. То есть стрелять не в человека.
      - В будущем я вижу вас хозяином большого пивоваренного завода, а не офицером. Или, может быть, вы станете священником?
      - Господин полковник! Достаточно того, что брат моего отца и мой воспитатель - священник.
      - Да, я запамятовал.
      - А пивоваром... Во всяком случае, пить пиво я очень люблю.
      Оба они дружно рассмеялись. Потом полковник Грудка, сладко потягиваясь и дыша на холодное стекло окна, сказал:
      - Какая все-таки огромная страна - эта Россия. Одно дело, когда смотришь на карту, где в самом центре помещена Австро-Венгерская империя, а все остальное клочками, обрывочками по бокам, и другое дело, когда эти клочки, обрывочки, наоборот, оказываются в центре и, собственно, заполняют всю карту. Тогда умозрительным становится существование на земном шаре вообще любых других стран, кроме этой. В рамках карты их нет, они уже не вмещаются - только Россия и Россия.
      - А для меня, господин полковник, сейчас на всех картах существует только Владивосток. - Сташек, как всегда, улыбался.
      - Почему только Владивосток?
      - Там конец России и начало нашей родины. Когда я ступлю на борт океанского парохода, я буду считать себя уже дома. Если хотите, даже на пивоваренном заводе.
      - Для этого нужно совсем немногое: доехать до Владивостока и подняться на борт океанского парохода, идущего в Марсель.
      - Что же здесь невозможного?
      - Адмирал Колчак так же, как мы, рассчитывал во Владивостоке ступить на борт океанского парохода. Но Колчака уже расстреляли.
      - О, верховный правитель был так ненавистен большевикам!
      - Мы с вами, капитан Сташек, тоже не сделали для них ничего приятного. Мы не из числа тех, кто остался у большевиков на службе.
      - Адмирал Колчак был русский. А мы, господин полковник, иностранцы. И мы находимся под международными гарантиями.
      - Адмирал Колчак тоже находился под международными гарантиями, когда принимал на себя тяжкое бремя власти. Но в странах, где происходят революции, единственная гарантия не быть расстрелянным - это застрелиться самому. Всякие другие гарантии ненадежны.
      - Вы пессимист, господин полковник, - улыбаясь, сказал капитан Сташек.
      - А вы бездумный оптимист, капитан Сташек, - уже сердясь, ответил полковник Грудка.
      Он отвернулся, уперся лбом в прохладное стекло. В вагоне было жарко, густо висел табачный дым. Поезд, скрипя железом, тащился на подъем, и за окном медленно отступали назад кривые сосенки, избитые жестокими забайкальскими ветрами. Телеграфные провода; похожие на нотные линейки, то взбегали вверх к серому зимнему небу, то падали вниз, к такой же серой земле.
      - Дядя мой, священник, любит повторять, что даже если, вопреки святой Библии, свершится второй всемирный потоп, жизнь будет все равно продолжаться, - сказал Сташек. - Вот это оптимизм! И я его разделяю. Так думать человечнее. И, знаете, мне очень хотелось бы посмотреть именно на ту жизнь, какая будет после второго потопа.
      - Улитки и морские ракушки. Это вас удовлетворяет?
      - Такого не может случиться, господин полковник! На земле всегда будут жить люди.
      И Сташек снова засветился в самой простодушной улыбке.
      Полковник хмурился все больше. Сигарета, зажатая между пальцами, давно погасла, он взглянул на нее, поморщился и с силой втиснул окурок в угол оконной рамы, хотя настенная пепельница была совсем рядом.
      - Завидую вашему характеру, Сташек... Нет! Совсем не завидую. Даже с тревогой думаю, что было бы, если бы мы поменялись местами. Скорее всего, ни вас, ни меня, ни всех людей, которые сейчас едут с нами в этом поезде, уже на свете не было бы. На болоте, где много журавлей, нельзя быть благодушной лягушкой. Меня больше устраивает положение охотника за журавлями. Я беспокоюсь за вас, капитан Сташек. Если в этой войне вы не погибли, у вас не очень много шансов не погибнуть и в следующей войне.
      - А следующей войны уже никогда не будет! - радостно воскликнул Сташек. - К тому же по приезде на родину я немедленно и навсегда сброшу этот мундир. Стану пивоваром. Вы мне подсказали прекрасную профессию.
      - Воевать - и для меня занятие не из приятных. Но это все же профессия, вполне достойная профессия. И по приезде на родину я приложу все усилия, чтобы поскорее стать генералом. Поверьте, Сташек, на войне лучше быть фельдфебелем, чем рядовым солдатом, а генералом быть лучше, чем полковником. И я боюсь одного: что новая война случится прежде, чем я успею заслужить генеральские погоны. - Он провел рукой по своим пышным, чуть тронутым сединой волосам. - Не пора ли нам вернуться к игре? До Владивостока еще далеко. И вы, Сташек, успеете весело проиграть оставшиеся деньги.
      - Готов, господин полковник! Но прежде мне хочется на одну минуту заглянуть в свое купе. Я обещал мальчику показать интересный карточный фокус.
      - А! Очень кстати. Что вы думаете делать дальше с этим мальчиком? Он уже совершенно здоров.
      - Вероятно, если захочет, увезу с собой в Прагу. Он теперь круглый сирота. И такой приятный, ласковый. А пивовару Сташеку помощник пригодится. Патер, мой дядя, тоже будет рад. Жена, может быть, меньше. Особенно когда у нас появятся свои дети. Но это мы с Блаженой уладим легко.
      - Вы еще не женаты, Сташек!
      - Так точно, господин полковник. Но я непременно женюсь на Блажене. Эта проклятая война на целых шесть лет продлила мою бесполезную холостяцкую жизнь.
      Полковник слегка прищурился.
      - Ну, бесполезной она у вас была не все эти шесть лет. Мне кое-что известно, Сташек.
      - Семью, господин полковник, ничто заменить не может, в особенности если знаешь, что тебя ждет чрезвычайно милая девушка. Когда вы мне показываете семейные фотографии, те, где, вы снимались со своей прелестной дочуркой Густой, я неизменно с сожалением думаю: как я опоздал! Мне хотелось бы продолжить нашу дружбу с вами и в Праге, но лучшая дружба, господин полковник, домами, особенно если в одном доме жених, а в другом невеста. Мне хочется завести поскорее свой собственный дом. Ну, и жениха! - Сташек улыбался солнечно, мечтательно. - А мальчик этот, господин полковник, разве вам не нравится?
      - Этот мальчик как все мальчики, Сташек. Не больше. Но если бы он мне очень не понравился, он бы давно уже не ехал с нами. И Густа моя не заметила бы потери своего будущего жениха.
      - Вы приказали бы сбросить его с поезда? Больного! - В первый раз лицо Сташека сделалось строгим.
      - Ну, зачем же, Сташек! "Сбросить"... Просто оставить, вполне естественно, на попечение русских. И мне кажется, это неизбежно придется все-таки сделать во Владивостоке, хотя и очень жаль, что пивовару Сташеку тогда придется искать себе другого помощника до поры, пока подрастут его собственные дети и собственного сына он сможет предложить в женихи моей дочери.
      - Но, господин полковник, я действительно хочу взять с собой мальчика. Он из очень хорошей семьи. Его отец был, как я представляю, крупным юристом и крупным исследователем в оккультных науках. Дружил с ныне покойным генералом Каппелем.
      - Даже если бы он был сыном самого императора Николая! Впрочем, для сына императора, возможно...
      - Я не понимаю.
      - Сташек, нельзя же быть таким наивным! Неужели вы полагаете, что на пароход, который будет предоставлен нам, можно будет пройти без всякой проверки кому угодно? Я, например, пока еще совершенно не представляю себе всех обстоятельств нашего отъезда. Но думаю, что на пароход свободно сможет подняться только тот чех или словак, который занесен в официальные списки воинской части. А что касается русских, едущих с нами... Нет, я не хочу быть недобрым пророком, но... Но им придется, очевидно, каждому самому позаботиться о своей судьбе. В том числе и этому мальчику. Что ж, для этого он и не совсем мал.
      - Это невозможно, господин полковник! Мне его жаль. Он здесь погибнет.
      - Он русский и останется на родине. Почему это вас беспокоит?
      - Не знаю... Не знаю... Я не буду чувствовать себя честным человеком, я не смогу сказать ему: "Ступай, куда хочешь!" Наконец, я... привык к нему, господин полковник. Действительно, очень привык!
      - В этом поезде, Сташек, едет немало русских женщин, к которым чешские офицеры и солдаты настолько привыкли, что называют их своими женами.
      - Вы... вы хотите сказать... - Глаза капитана Сташека уже горели гневом.
      - Поймите меня, Сташек, - спокойно и как-то в особенности сосредоточенно проговорил полковник, - поймите, что я не ворон. Я не хочу на этих женщин накаркивать беду. Жены они или любовницы - они люди, и я думаю о них как о людях. И все-таки, Сташек, вероятнее всего, что женами и любовницами они будут только до Владивостока. Тем более что все они не родственницы императора Николая и даже не друзья покойного генерала Каппеля. Берите мальчика с собой, но договаривайтесь об этом, если понадобится, с нашим главным командованием сами. А может быть... и с японцами. Не забывайте, что во Владивостоке они самая большая сила. А я ведь только начальник одного эшелона, не очень желающий потерять свою репутацию.
      - Простите, господин полковник, но во Владивостоке сейчас сам Гайда, и если бы вы...
      - Не напоминайте мне о Гайде, капитан Сташек. Когда он был маленьким и очень тупым - офицериком у меня в подчинении, он обожал своего терпеливого начальника, он клялся при случае и жизнь за меня отдать. Теперь, когда Радола Гайда выше всех нас на этой вот русской земле, теперь, когда Радола Гайда женат на племяннице адмирала Колчака, - прими, господи, его душу! Гайда плюет на полковника Грудку. Не рассчитывайте на меня, капитан. А Гайда... Гайда... Мне не хочется произносить слово "авантюра", но все, что делали мы с вами здесь под военным руководством Гайды и что делал сам Гайда, войдя в приближенные к адмиралу Колчаку, - все это в конце концов ничуть не более чем жалкая и грустная авантюра.