В то же самое время я набросил свой собственный плащ безошибочно узнаваемого пурупура, и когда мы снова двинулись в путь, разъехавшись теперь подальше друг от друга, чтобы оставить между собой место для призрачной конницы, мы несли на длинных ветках орешника или древках копья, то, что казалось вымпелами дюжины эскадронов. Тропа вывела нас на заросший папоротником и отдельно стоящими кустами склон, и я, проскакав немного дальше вдоль опушки леса, развернул Серого Сокола и увидел перед собой, как на ладони, всю картину битвы; и у ее границы уже мелькали пестрые знамена предателей. Маленький Темный Воин сказал правду. И еще — но по-прежнему очень далеко — я видел бледное облачко пыли, поднятое людьми, шагающими по широкой насыпной дороге, ведущей от Линдиниса.

— Им еще так долго идти! Мой Бог, им еще так долго идти!

Я снова повернулся к остальным.

— Ну хорошо, поднимайте знамя снова. Теперь твоя очередь, Айдан. Протруби мне фанфары.

И, тронув каблуком бок Серого Сокола, выехал вперед вместе с чуть отстающим от меня Друзом, выбирая линию движения так, чтобы ничто не закрывало меня от неприятеля, и приостанавливаясь, чтобы сияние конской шкуры и алое с золотом пламя знамени четко обозначились на фоне темных летних красок склона. Кусты и высокая придорожная насыпь по другую сторону от меня должны были скрадывать и рассеивать численность и движения остального отряда, оставляя на виду только вымпелы — эти вымпелы дюжины эскадронов: Артос и резервы его тяжелой конницы, несущиеся в обход через возвышенность, чтобы ударить с фланга!

Даже на таком расстоянии я расслышал поднявшийся при виде нас рев и, оглядываясь назад, прежде чем занять свое место во главе Товарищей, снова развернуть их на север и спуститься по дороге в неглубокую складку между холмами, увидел группу всадников, уже отделяющуюся от основной массы саксонского войска и устремляющуюся к возвышенности.

Немного погодя мы позволили неприятелю снова заметить нас на гребне другой мягко вздымающейся волны вересковых нагорий, а потом помчались, как проклятые, к тому месту, где дорога, спускаясь с более высоких холмов, пересекала ручей, а дальше становилась каменистым подъемом, наполовину затерянным среди вереска, покрывающего узкую лощину. Мы достигли этого брода раньше Медрота и его всадников, пронеслись в туче брызг через ручей и развернулись кругом на дальней его стороне.

— Мы вряд ли найдем лучшее место, чтобы задержать их, — сказал я.

И Бедуир кивнул, вытирая лезвие меча о гриву своего жеребца — которая была почти такой же красной — чтобы оно блестело, когда он вновь пустит его в ход.

— Я никогда не видел более подходящего для меня места, — отозвался он, — и Товарищества тоже.

И наши взгляды встретились, и я подумал о том, как он сказал прошлой ночью: «Я всегда очень придирчиво выбирал компанию, в которой мне предстоит умереть»

Вдали, приглушенный подъемом местности, слышался рокот боя, похожий на рокот бури, несущейся сквозь далекий лесной край, и я уже мог различить приближающийся топот конских копыт, мчащихся в нашу сторону. Помню, я один раз оглянулся вокруг и увидел небольшую равнину, укрытую в тихом ущелье среди вересковых нагорий; ручей, серебрящийся над бродом; утесник, начинающий зацветать во второй раз, влажный и пахнущий на солнце бобами. В утеснике были коноплянки, я слышал их песню; и огромные облачные тени плыли с юга, как было в утро Бадонской битвы. Хорошее место для последнего рубежа: сзади сужающееся ущелье, а впереди — речной брод.

Я вспомнил сквозь больше чем полжизни Айрака, бросающегося на неприятельские копья, и на мгновение снова почувствовал единство всех вещей, которое служит человеку утешением в его сознании, что он одинок. Да, хорошее место для конечного рубежа. К тому времени, как падет последний из нас, Константин несомненно успеет подойти…

Я оглянулся назад и по сторонам на два десятка человек, выстроившихся за моей спиной, и по их лицам увидел, что они знают, зачем они здесь, так же хорошо, как и я. Мне хотелось произнести им теперь какое-нибудь напутствие, что-нибудь, чтобы укрепить души и зажечь сердца, но такие вещи годятся для армии, а здесь была горстка друзей, и вместо этого я сказал:

— Дорогие мои, мы во многих боях были вместе, а это самый последний из них, и он должен быть лучшим. Если в той жизни, в которую мы уходим, людям дано вспоминать, то помните, что я любил вас, и не забывайте, что вы любили меня.

Они постмотрели на меня в ответ, по-доброму, как друг смотрит на друга. Только один из них заговорил, и это был Друз, мой знаменосец, самый младший из всех. Он сказал:

— У нас хорошая память, Артос Медведь.

А потом вместе с новым порывом облачных теней, налетевших на нас с болот, конница Медрота вырвалась из расстилающейся перед нами долины. Они остановились на дальнем берегу, и одно долгое, молчаливое, наполненное перебором копыт мгновение каждый смотрел на другого поверх бегущего потока. Среди всадников, выстроившихся на том берегу, были лица, которые я знал; в центре и впереди них, положив обнаженный меч поперек шеи своего рослого чалого жеребца, сидел Медрот, и на его руке сверкал огромный драконовый браслет Принца Британии, родной брат того, что был на моей собственной. Ручей едва превышал в ширину две длины копья, так что мы могли бы разговаривать друг с другом, как разговаривают люди, сидя по разные стороны очага.

Мы посмотрели друг другу в глаза и я увидел, как его ноздри раздулись и затрепетали. Потом он что-то крикнул и ударом каблуков направил лошадь в воду, и немедленно передние из его всадников ринулись следом за ним.

А мы, на ближнем берегу, укрепили наши сердца и рванулись вперед, чтобы встретить надвигающийся удар.

Мы сражались по щетки в воде посреди брода, по подпруги в воде с обеих сторон от него, и вода взлетала стеной, взбитая копытами в мутное месиво, белая от пены, а потом покрытая ржавыми струями, расползающимися вниз по течению ручья. В воде были люди, и какая-то лошадь взвизгнула и рухнула вниз, перекатившись на мелководье брюхом вверх, как гигантский винный бурдюк. Снова и снова они с воплями налетали на нас, и снова и снова мы отбрасывали их обратно. Теперь и другие лошади барахтались в ручье, и люди сражались врукопашную — по колени, по бедра на бурлящем мелководье; и пока еще ни одному из предателей не удалось добраться до западного берега. Особой разницы это бы не составило; но людям, которые сражаются так, как сражались мы, необходимо иметь что-то, за что можно держаться, некий бастион, который есть столько же бастион духа, сколько бастион прохода, или теснины, или потока; и для нас это был брод и линия этого низинного ручья… Бедуир был рядом со мной, те из Товарищей, кто еще уцелел, держались вплотную с обеих сторон, и если даже мы никогда не сражались за всю свою жизнь, о Бог богов, мы сражались тогда! И в самой гуще сошлись я и Медрот — естественно и неизбежно, словно на давно назначенную встречу.

Копьям нечего было делать в таком сражении, это была работа для мечей, будь то верхом или врукопашную, и мы с Медротом бились, почти касаясь друг друга коленями, а вокруг нас кипела вода, и брызги взлетали, как пена разбивающегося прибоя. Визжащие от ярости лошади поскальзывались и оступались среди камней брода, и мы оба отбросили щиты из бычьей кожи, которые сковывали левую руку при маневре. Медрот только оборонялся, выбирая момент, когда можно будет нанести удар. Его лицо было сведено в слабую, довольную, странно неподвижную улыбку, и я наблюдал за его глазами, как наблюдают за глазами дикого животоного, ожидая, когда оно прыгнет.

Но в конце именно я первым пробил его защиту ударом, который должен был прийтись между плечом и шеей, однако в этот самый момент его чалый споткнулся, и клинок, натолкнувшись на гребень шлема, выбросил Медрота из седла.

В своей тяжелой кольчуге он свалился с оглушительным всплеском, от которого вода стеной взметнулась вверх, и, тут же, пока чалый жеребец, всхрапывая, уносился прочь, снова вскочил на ноги, все еще сжимая в руке свой меч. Укороченный клинок этого меча обошел мою защиту и резко ударил вверх. Его острие скользнуло под полу моей кольчуги и проникло в пах, и я почувствовал, как меня пронзает раскаленная, визжащая боль — все выше и выше, пока мне не начало казаться, что она проникла уже до самого сердца; Я почувствовал, как вместе с ней входит смерть, и увидел темную кровь, брызнувшую на плечо Серого Сокола, и лицо Медрота с по-прежнему застывшей на нем слабой, довольной улыбкой. Небо начинало темнеть, но я совершенно четко знал, что у меня есть время и силы для еще одного удара; и я дернул свою лошадь в сторону, так что она, часто переступая, начала обходить его кругом, и когда он откинул голову назад, чтобы не упускать меня из вида, я ударил в горло, открывшееся над воротом кольчуги. Тот же самый удар, что я нанес Сердику столько лет назад. Но на этот раз я не промахнулся. Вместе с клинком наружу вырвалась кровь; она брызнула тонкими ярко-алыми струйками сквозь пальцы Медрота, который выронил меч, чтобы схватиться обеими руками за горло; и за мгновение до того, как он упал, я увидел, что его глаза расширились в неком удивлении.

Это был момент, когда он осознал, что соединяющий нас рок требует своего завершения — не чтобы он убил меня или я его, но чтобы каждый стал погибелью другого.

Он открыл рот, пытаясь схватить им воздух, и оттуда тоже хлынула кровь, и вместе с ней с похожим на отрыжку тонким булькающим звуком вылетела его жизнь.

В тот момент, когда он падал, весь мир поплыл у меня перед глазами одним широким пламенеющим кругом, и я свалился с седла, накрыв собою его тело. Я помню, как ударился о воду; и круг стал черным.

Я пытался цепляться за темноту, но боль была слишком яркой, слишком жгучей и вырвала ее из моих пальцев. И я лежал здесь, в маленькой келье, где лежу и сейчас, и келья была полна длинных теней, пляшущих на освещенных лампой стенах. Одетые в капюшоны тени монахов, бородатые тени серых людей в боевых доспехах, похожие на прираки каких-то давно забытых сражений.

Но поначалу тени казались более реальными, чем люди, потому что я не думал, что смогу снова проснуться в мире живых. Я слышал негромкое бормотание, которое могло быть молитвой или только ударами крыльев порхающего вокруг лампы мотылька. Я слышал также, как кто-то стонет, и чувствовал нескончаемо долгий скрежет этого стона в своем собственном горле, но на первых порах мне не пришло в голову связать одно с другим. Какая-то тень, более темная против света лампы, чем все остальные, стояла на коленях рядом со мной; она шевельнулась и нагнулась вперед, и я увидел, что это вовсе не тень, а Бедуир. Но происходило ли все это в первый раз, или же были и другие разы, я не знаю; и вообще, в эти последние несколько дней все события как-то перемешались, так что невозможно сказать: «То-то случилось после того-то», потому что все они словно присутствуют одновременно и по большей части кажутся очень далекими, дальше, гораздо дальше, чем та ночь, когда Амброзий подарил мне мой деревянный меч. Я спросил:

— Что это за место?

Или, по меньшей мере, этот вопрос всплыл у меня в мозгу, и, должно быть, я произнес его вслух, потому что какой-то старый, дряхлый брат — чья выбритая на макушке голова была окружена серебряным ореолом, словно дождевая туча, позади которой сияет солнце, — ответил:

— Чаще всего люди называют его Яблочным Островом.

— Я был здесь раньше?

Потому-что это название пробудило что-то в моем мозгу, но я не мог вспомнить.

И он сказал:

— Ты был здесь раньше, милорд Артос. Я принял у тебя лошадь и отвел тебя в трапезную, где ужинал Амброзий.

И мне показалось, что он плачет, и я спросил себя, почему.

Я выпростал руку и протянул ее к темной тени между мной и лампой, тени, которая была Бедуиром, и он схватил ее своей — здоровой — рукой и, притянув, положил к себе на колено, и, казалось, какая-то часть жизненной силы перетекла из его ладони в мою, так что свинцовый холод оставил мое сердце и мозг и я снова смог думать и вспоминать. Я спросил:

— Нам удалось выиграть достаточно времени? Константин успел добраться вовремя?

И Бедуир, наклонившись ближе, ответил:

— Константин добрался. Ты победил, Артос, с трудом, но победил.

Во мне поднялась огромная волна облегчения — вместе со следующей волной боли; но боль пересилила облегчение, так что в течение какого-то времени я не мог ни видеть, ни думать, ни даже чувствовать, кроме как чувствами плоти. Слава Богу, она больше не накатывалась на меня таким образом — и когда она наконец отхлынула снова, облегчение, которое я испытал, отхлынуло вместе с ней и стало слабым и непрочным.

— Насколько с трудом?

— Как бывает когда дерутся два пса; дерутся до тех пор, пока не разорвут друг другу бока и горло у обоих не превратится в лохмотья, а потом один вырывается и с воем убегает прочь; и, однако, оба пса еще очень и очень долго будут способны только на то, чтобы заползти куда-нибудь в темное местечко и зализывать там свои раны.

Он начал рассказывать мне, как Коннори из Дэвы подошел вместе с лордами Стрэтклайда и как они гнали уцелевших саксов и их союзников по камышовому краю и обратно к их южным поселениям, в то время как Марий собирал остатки войска, чтобы поставить в Венте новый гарнизон. Я не стал спрашивать о Кее и Флавиане; я знал. Но через некоторое время задал другой вопрос:

— Сколько Товарищей осталось в живых?

— Из тех, кто продолжал сражаться на основных позициях, где-то меньше половины, — ответил он. — Из твоего собственного эскадрона — Элун Драйфед и маленький Хилэриан, — он назвал еще два-три имени, — и я.

— Это больше, чем я ожидал, — сказал я, — но, впрочем, я не ожидал, что сам проживу так долго, чтобы услышать итог.

— Люди Медрота пали духом после того, как он был убит.

Они обратились в бегство. После этого все было легко.

— Так что мы добились еще одной отсрочки, — сказал я вскоре. — Может быть, еще несколько лет.

— Помнишь, ты как-то сказал, что каждый выигранный нами год будет означать, что сколько-то еще бриттов уцелеет, когда потоп все-таки захлестнет нас? — Лицо Бедуира было совсем рядом с моим, словно он пытался дотянуться до меня с огромного расстояния, как я когда-то пытался дотянуться до него.

— Я так сказал? Дай Бог, чтобы в этом была правда. Я трудился изо всех сил, чтобы сделать Британию сильной и единой, но сердце говорит мне, что если только Константин не сможет удержать Племена, они снова разойдутся врозь прежде, чем будут собраны три урожая, так что вскоре саксы просто войдут сюда…

И, однако, может быть, мы удерживали проход достаточно долго, чтобы что-то уцелело после нас. Я не знаю… не знаю…

А потом, в другой раз, — я думаю, что это был другой раз, — я спросил Бедуира, когда мы остались наедине:

— Бедуир, войско знает, что со мной?

— Мы сказали им, что ты ранен.

— Кто знает, что рана смертельна?

— Я и Элун Драйфед и, может быть, сборщик тростника, которого мы реквизировали вместе с его лодкой, чтобы доставить тебя сюда самым коротким путем. Совет к этому времени должен знать, и Константин, конечно, тоже. Остальным мы дали понять, что ты тяжело ранен и что мы отвезли тебя в монастырь на лечение. Кое-кто, может, и догадается, но никто не будет знать ничего сверх того.

— Это хорошо. А теперь слушай, родной; вскоре начнутся новые сражения; поэтому, чтобы варвары не торжествовали по поводу моей смерти, а наши собственные воины не пали духом, узнав о ней, пусть все останется так, как есть. Никто, кроме тебя и монастырской братии, не должен видеть моего тела после того, как из него уйдет жизнь, и никто не должен знать, где находится моя могила. Таким образом они, возможно, будут сражаться потом с большим воодушевлением. Ты понял?

— Я понял, — отозвался Бедуир. Все это время он пытался напоить меня теплым подсоленным молоком, как женщина больного ребенка, но мой желудок отказывался удерживать пищу.

— Думаю, понимаешь. Именно поэтому ты привез меня сюда, вместо того, чтобы отправить в лагерь с остальными ранеными, ведь так?

— Попытайся заснуть, — сказал он.

Но мне нужно было сделать еще одну вещь.

— Константин, пошли за Константином.

Он пришел и стоял в дверях, пока я не подозвал его ближе; смуглый коренастый человек, в котором порывистое пламя его отца улеглось и засияло более ровным светом.

— Константин, сын Кадора, ты знаешь, что у меня нет сына, который принял бы Британию после меня?

— Я знаю это, — сказал он, — и мне очень жаль.

— Да? Наверное, женщины часто рассказывали тебе, как, когда ты был младенцем, лежащим у ног своей матери, большая печать Максима выскочила из рукояти моего меча в твое гнездышко из шкур и осталась лежать рядом с тобой?

— Женщины всегда рассказывают такое, — ответил он.

Но он не хуже моего знал, почему я послал за ним.

— Иногда к ним стоит прислушаться. А теперь послушай меня. Я уже давно отдал на хранение Совета запечатанное письмо, где называю тебя, последнего из королевского рода, своим наследником и преемником. Но теперь этого вряд ли будет достаточно.

Он покачал головой.

Так что я послал за отцом аббатом и старшими из братьев — за Бедуиром мне не нужно было посылать, потому что он уже был здесь, — и в присутствии писца, который должен был составить об этом запись, я призвал их в свидетели того, что Константин, сын Кадора из Думнонии, должен стать Верховным королем в Британии после меня; и добавил: «Пока я не вернусь».

И удерживал глазами глаза Константина, пока он не склонил голову со словами:

— Я не Артос Медведь, но я буду сохранять Британию единой, насколько хватит моих сил, или пусть Господь отвернется от меня.

Я попросил Бедуира снять с моей руки огромный драконовый браслет и надел его на руку Константина; и тот остался стоять, глядя на сверкающие кольца, словно чего-то ждал. Думаю, он смутно надеялся, что я добавлю к этому дару свой меч, — пока не вспомнил, что это было бы воспринято как верное доказательство моей смерти всеми, кто увидел бы этот меч у него. И, однако, я знал, что должен каким-то образом отдать ему меч; он принадлежал ему — Меч Британии — и заключал в себе власть Верховного короля.

После долгого молчания Константин сказал:

— Как я узнаю, когда по-настоящему стану Верховным королем?

— Тебе не придется долго ждать, — ответил я, думая просто, что он торопит события, — запах смерти идет от раны вот уже много дней. Это имеет какое-то значение?

— Раз люди ничего не узнают? Это имеет значение для меня, знать, кто я, — всего лишь регент или получил полное право на свою жертву.

И по тому, какое слово он употребил, я понял, что он осознает и принимает все, что несет с собой королевский сан.

Так что я понял, что должен сделать со своим мечом.

— К северу отсюда, всего в нескольких милях, есть озерцо, где гнездятся дикие утки, а к востоку от него — небольшая возвышенность. Поставь там в ольховнике дозорного — человека, которому ты можешь доверять, — и когда я умру, Бедуир принесет мой меч и бросит его в озеро. Это и послужит тебе знаком. Будет ли его достаточно?

— Его будет достаточно, — сказал он.

В алом свете заката я вижу лицо Бедуира, которое темнеет, когда зажигают лампы, вижу воспаленную, запекшуюся рану, которая раскроила его от виска до подбородка и вздернула эту дьявольскую бровь под еще более залихватским углом. И когда я выпрастываю руку и касаюсь этого лица, оно оказывается мокрым от слез, точно у женщины, — но, по-моему, я никогда не видел, чтобы Гэнхумара плакала.

Однако Бедуир в чем-то изменился; чего-то не хватает…

— Что случилось с твоей арфой, Бедуир? За все эти годы я почти никогда не видел тебя без нее.

— Она сломалась в сражении. Неважно; песен больше не будет.

Его голова опущена так низко, что я больше не вижу его лица; его здоровая рука поддерживает мою голову, и эта подушка лучше, чем седло, — она так же хороша, как собачий бок, когда ты спишь у сторожевого костра и над твоей головой склоняются ветви яблонь.

Но он не прав. Внезапно я понимаю, что он не прав. Мы удерживали Проход достаточно долго — что-то останется.

— Песни будут — завтра будут еще песни, вот только петь их будем не мы.

Примечания