Меня встретили приветливыми улыбками и тут же усадили завтракать. Однако вскоре я заметил, что Анна Семеновна сидит за столом как на иголках. Оказалось, что ей так не терпелось реформировать запущенное хозяйство. Антон Иванович, тот никуда не торопился, зевал в кулак, добродушно ухмылялся и подтрунивал над жениным трудовым пылом. Я напомнил прабабке о рекомендательном письме владыке, что дало ей повод встать из-за стола и покинуть нас.

– Ну, как ты, – спросил я предка, – счастлив?

Он кивнул головой и расплылся в улыбке.

– Аннет очень достойная женщина и прекрасная хозяйка, – сообщил он. – Ты бы брат, ее слушал и делал, как она велит. Все у тебя было бы ладно.

Я удивленно посмотрел на этого новоявленного подкаблучника и ничего не ответил. В это время вернулась прабабка с письмом. Я попросил разрешения и прочитал ее послание. Писать по-русски Аннет не умела. Мало того, в каждом слове у нее было от одной до трех ошибок. Однако суть, при желании, уловить было можно.

– Владыка из простой семьи и не понимает по-французски, – извиняющимся тоном объяснила она странности своего послания. – Приходится ему писать на русском диалекте. Он меня знает и не обидится.

Отдав письмо, молодая супруга намылилась заняться хозяйственными делами, а предок, напротив, приятно провести время. Я занял компромиссную позицию и предложил ему проводить меня до города верхом, заодно и размяться. Идея Антону Ивановичу понравилась, и он тут же велел седлать лошадей.

Мой первый опыт верховой езды, случившийся, когда я гонялся за кирасирами, увезшими Алю, закончился растертыми бедрами и отбитым «дерзальным» местом. Поэтому передвигаться таким видом транспорта мне очень не нравилось. Но ничего другого не оставалось. Моя коляска осталась в каретном сарае в сгоревшей разбойничьей мызе, карету увела Юлия, захаркинский экипаж оказался нужен прабабке, оставался тяжелый рыдван, в котором я выглядел бы совершенно нелепо.

Мне запрягли высокого гнедого жеребца, как мне показалось, по его экстерьеру, не очень хороших кровей, но довольно резвого, Для знакомства я угостил его куском хлеба с солью, потрепал по холке и, неожиданно для себя, легко вскочил в седло. Не знаю, чьим телом я теперь пользовался и какова механика переселения душ и тел, но то, что я удивительно гармонично вписался в седло, почувствовал сразу.

Мне уже несколько раз пришлось испытать это удивительное ощущение. Я уже упоминал, что был поражен своей гибкостью и ловкостью, когда за мной гонялся покойный Микулушка. Теперь я сидел на лошади и чувствовал себя в седле комфортно и приятно. Конь прядал ушами, пританцовывал от нетерпения и беспрекословно слушался каждого движения повода.

Антон Иванович сел в седло куда менее легко, чем я. Мой взгляд тут же зафиксировал все допущенные им при этом ошибки. Ей Богу, о чем, о чем, а о верховой езде я не имею никакого представления. Весь мой теоретический опыт начинался и заканчивался на американских вестернах и цирковой джигитовке.

Анна Семеновна с заметным нетерпением ожидала, когда мы, наконец, уедем, чтобы заняться хозяйственными делами. Я не стал испытывать ее терпения. Мы сердечно попрощались, Антон Иванович расцеловал жену, и мы с ним выехали из усадьбы.

Время было полуденное. По небу восточный ветер гнал кучевые облака. Лето прошло, и с каждым днем делалось все прохладней. Полевые работы закончились, и в деревне было людно.

Мы, не торопясь, ехали по единственной сельской улице. Крестьяне нам кланялись, мы отвечали, и только выехав за околицу, пустили лошадей крупной рысью. Антон Иванович был в штатском и выглядел типичным помещиком.

Я выбрал неопределенный прикид и мог, при желании, выдать себя за кого угодно.

– Давай-ка наперегонки? – крикнул мне лейб-егерь.

– Давай, – откликнулся я и пришпорил гнедого.

Конь с места взял в карьер, и я вырвался вперед. Меня тут же захватила верховая езда. К сожалению, оказалось, что моему полукровному скакуну при настоящей скачке не хватает дыхания. У предка конь был легче на ногу, и он вырвался вперед.

Проскакав верст пять, Антон Иванович остановился и крикнул, что дальше не поедет. Мы с ним спешились и попрощались, предок смахнул слезу, и мы даже расцеловались, хотя я намеревался обернуться через несколько дней, и нам можно было обойтись без столь трогательного расставания.

Дальше я поехал один. Верхом путь показался значительно короче, чем в экипаже, и я радовался, что приеду рано и у меня в запасе оказывается почти половина дня. Однако человек предполагает, а Бог располагает: внезапно гнедой заржал, перешел на шаг и захромал.

Пришлось спешиваться и смотреть, что с ним случилось. Оказалось что у него ни много, ни мало, оторвалась подкова. Причем не полностью, а болталась на одном гвозде и поранила бабку на передней ноге. Я поднял его ногу и понял, что самому, без инструментов мне с ней никак не справиться.

Проклиная халтурщика-кузнеца, я пожертвовал своею рубашкой, чтобы обмотать ногу бедной животине, и дальше повел коня в поводу. Гнедой упирался, мотал головой и стопорил движение, так что мне пригодилось тянуть его за повод. До Троицка было еще верст шесть, и передвигаться таким образом мне совсем не улыбалось. Пришлось свернуть в ближайшую деревню и искать кузницу.

Это сомнительное, с точки зрения связей с «нечистым», заведение скрывалось за сгнившим и местами повалившемся плетнем.

Я проехал на захламленную территорию и оказался свидетелем жестокой помещичьей тирании. На грязной соломе, раскинув руки и ноги, лежал крупный мужчина в прокопченной холщевой крестьянской одежде с грубым кожаным фартуком, закрывавшим ему живот и грудь, как нетрудно было догадаться, сам кузнец. Рядом с ним стоял аккуратненький человечек в мурмолке и куцем сюртучке, то ли помещик, то ли управляющий.

– Ну, встань, Пахомушка, – просил он сладким голосом, – чего тебе стоит!

– И не проси, барин, – отвечал грубым голосом кузнец, кося наглым карим глазом, – не видишь, спиной маюсь!

– Так потом и полежишь, – нудил помещик, – веялку починишь и полежишь. Зерно мокрое – сгорит!

– И не проси, – категорически отказывался крепостной, – нет такого христианского закона, чтобы больного принуждать. Креста на тебе нет, барин!

Я подошел к живописной группе и поздоровался. Помещик рассеяно ответил. Он казался так занят своими бедами, что ему было не до незваных гостей.

– Ну, Пахомушка, я тебе пятачок дам, а ты на него водочки выпьешь! – посулил тиран.

– Сколько? – презрительно переспросил пролетарий. – Пятачок!

– Не хочешь пятачка, дам гривенник! – посулил эксплуататор. – Гляди, новенький, сияет! – Он вытащил монету и начал прельщать ей больного человека.

Кузнец посмотрел на соблазн, но устоял:

– Никак не могу, в спину вступило!

– А за двугривенный встанешь?

Соблазн удвоился, но кузнец опять устоял. Он сладко потянулся и прикрыл глаза.

– Не замай, барин. Как оклемаюсь, тады и встану. Ничего с твоей веялкой не будет, не однова дня живем.

– Ну, что вы с ним будете делать! – обратился ко мне как к свидетелю и арбитру помещик. – Он целыми днями лежит и не работает! И все у него вступает, то в спину, то в живот, то глазами ничего не видит!

– А где есть закон, что человеку недужить не положено?! – откликнулся кузнец. – Коли хворый, не замай. Оно и видно, что креста на тебе нет, барин!

– Если хотите, я его полечу, – предложил я, наблюдая эту забавную сценку.

– А вы, молодой человек, сможете? – обрадовался нежданной помощи тиран.

– Смогу. Я лейпцигский студент-медик, – соврал я. – Мне стоит посмотреть на человека и насквозь его видно.

– Помогите, голубь вы наш, благодетель! Заставьте за вас век Бога молить. Пахом, он кузнец справный, и мужик хороший, только болезненный очень.

«Справный мужик» открыл на мгновение глаза, удовлетворенно поглядел на помещика и, как мне показалось, собрался по настоящему соснуть.

Я оставил гнедого, подошел к больному и присел перед ним на корточки. Кузнец это почувствовал и глянул на меня насмешливо, с угрозой. Подмигнул и опять закрыл глаза.

– Вы знаете, милостивый государь, – обратился я к крепостнику, – ваш Пахом действительно очень болен. Думаю, того и гляди помрет.

– Не может того быть! – всполошился помещик.

Пахом же, не открывая глаз, довольно осклабился.

– И болезнь у него заразная. Думаю, самое правильное – пристрелить его, чтобы не мучился.

– Как так пристрелить?!

– Очень просто, из пистолета.

Я подошел к лошади и вытащил из седельной кобуры крупнокалиберный пистолет, тот, что отобрал у Мити в его бытность разбойником.

– Вы это, право, что, серьезно? – испугался барин, а сам больной, сквозь прикрытые веки наблюдал за моими действиями.

– Серьезней некуда. Попа будете звать его соборовать, или уж потом пускай сразу отпоет?

– У нас здесь нет церкви, нужно посылать в город, – добросовестно проинформировал помещик.

– Так долго я ждать не смогу, у моей лошади подкова оторвалась. Придется взять грех на душу.

Пахом никак не реагировал на мой розыгрыш и продолжал насмешливо усмехаться. Тогда я пошел дальше, чем простая угроза. Взвел курок и сказал:

– Во имя отца, сына и святого духа. Покойся, Пахом, с миром. Аминь.

После чего начал целиться несчастному кузнецу в голову. Однако мужик оказался крепок и не сдавался, хотя и начал немного трусить.

– Ты малый, того, не шуткуй так! – наконец не выдержав, сказал он, полностью открывая глаза.

– А я и не шуткую, – серьезно сказал я и выстрелил.

– Ааааа! – взвыл оглушенный и ослепленный выстрелом кузнец, вскочил и бросился бежать в кузницу. – Убили, люди добрые! Убил ирод проклятый!

– Вы, вы, вы! – затараторил помещик, а я сокрушенно покачал головой.

– Надо же, с двух шагов промазал! Ничего, сейчас перезаряжу и добью.

– Пахомушка! – опять закричал барин и бросился в кузницу за своим больным мастером.

Я, перезаряжая на ходу пистолет, пошел за ним следом.

– Не надо! – закричали разом два голоса, как только я вошел под закопченные своды мастерской.

– Никак выздоровел? – удивился я.

– Здоров я, барин, прошла спина! Не стреляй, Богом молю! – поклялся проснувшийся, наконец, кузнец, выглядывая из-за спины барина.

Самоотверженный же помещик своим тщедушным телом закрывал крепостного и умоляюще смотрел на меня.

– И веялку починишь?

– Починю, Богом клянусь!

– И лошадь мне перекуешь?

– Перекую, Богом клянусь!

– И колбасить больше не будешь?

– Не буду! Колбасу в рот до самой смерти не возьму! Богом клянусь! – заодно пообещал Пахом.

Таким образом, конфликт благополучно разрешился к общему удовольствию. Барин, икая от страха и глядя на меня мутным взглядом, поспешно ретировался. Пахом, забыв все свои болезни, срочно разжигал и раздувал горн, я стоял на страже с пистолетом в руке, чтобы не дать ему возможность даже и помыслить о какой-нибудь пакости.

Под присмотром кузнец работал споро и так расчувствовался, что не только поменял оторвавшуюся подкову, но на всякий случай перековал и все остальные.

Кончил он уже в сумерках. Я расплатился с ним за работу и вскоре уже въезжал в нашу уездную столицу. Здесь все было по-старому, только листва на деревьях поредела и сделалась грубой и темной.

Остановиться я собирался по старой памяти у «нашего» крепостного крестьянина, отпущенного на оброк. Фрол Исаевич Котомкин держал в Троицке единственную на весь город портняжную мастерскую, шил плохо, но без конкуренции преуспевал.

Ворота портновского дома были заперты по случаю вечернего времени, и я долго стучался, пока не вышла хозяйка.

Я назвался родственником их барина и сказал, что хочу поговорить с хозяином.

Самое забавное, что, довольно долго прожив у Котомкиных, я так и не узнал имени хозяйки. Дочь звала ее «мамушка», портной – «жена», а все прочие, включая меня, – «хозяйка». Котомкина приветливо улыбнулась и пригласила пройти в дом. Фрол Исаевич тоже мне обрадовался, что меня, признаться, удивило, и сразу же повел в гостевую комнату. Он был продвинутым крестьянином и не жаловал помещиков-крепостников.

Здесь мы провели с Алей первые дни медового месяца. В комнате все было как и прежде, и на меня нахлынули воспоминания. Чтобы не показать волнения, я повторил, что являюсь родственником Крыловых, и спросил позволения пожить у них несколько дней.

– А не братец ли вы Алексей Григорьевича? – неожиданно спросил Котомкин.

С моей внешностью я походил скорее на родственника князя Юсупова, чем на Крылова.

– Братец, – на всякий случай подтвердил я.

– Ну, как он голубчик? – с волнением в голосе, спросил Фрол Исаевич. – Нашел Алевтину?

Говорить на эту тему я не мог и ответил уклончиво.

– Сам он ничего, а вот о жене пока ничего не известно.

– Ох, горе-то, какое. Сам-то сильно кручинится?

– Сильно. Да я тоже по этому делу хлопочу. Братцу помогаю.

– Может, и мы на что сгодимся? – предложил портной. – Оченно уж они нам по сердцу пришлись. Мои– то дуры так плакали когда узнали, что Алевтину заарестовали и неведомо куда увезли.

Меня хорошее к нам отношение тронуло. На такую сердечность я как-то не рассчитывал.

– А как вы узнали, что я брат Алексея?

– Как же не узнать, когда у вас, почитай, одно лицо.

В этот момент дверь в комнату деликатно приоткрылась, и в нее протиснулись хозяйка с дочерью Дуней. Судя по всему, они наш разговор слушали из коридора и не утерпели вмешаться.

– Алюшка-то хоть жива-здорова? – спросила Дуня, пересиливая робость перед чужим человеком.

– Была здорова, – ответил я, – надеюсь, что и теперь… Ее в какой-то монастырь увезли. Хочу попробовать через архиерея узнать. Он-то сам в городе?

– Кто его знает, мы в церкву по воскресеньям ходим, – ответил за всех Фрол Исаевич.

– Ох, грехи наши тяжкие, – вздохнула хозяйка. – За что-то Господь-то прогневался. Ох, как душу девушку-то жалко. Каково ей, бедной, у чужих людей. А сам-то Алексей Григорьевич, где обретается?

– В Петербурге хлопочет… – неопределенно ответил я.

– Ну, отдыхайте, сударь, – сказал портной, не очень вежливо выдавливая женщин из комнаты.

Котомкины ушли. Первым делом я подошел к зеркалу, повешенному на стену еще Алей. Из него на меня смотрел прыщеватый подросток с тонкой шеей и удивленными глазами, сильно смахивающий на меня, каким я был лет пятнадцать тому назад.

– Ну, алхимик, ну инопланетянин! – с восхищением подумал я. – Как это, интересно, у него получается?!

Когда видишь такие фокусы, невольно начнешь верить во всякую чертовщину. Единственно, что мне было непонятно, как при таких способностях и возможностях он позволил заточить себя в крепости.

Дальше мои мысли переключились «на себя любимого». Я разглядывал полузабытую юную физиономию и невольно вернулся в прошлое, со всеми его тогдашними переживаниями и трудностями. О прошедшей юности я никогда особенно не грустил, тем более что сам себе в то время очень не нравился, ибо пребывал в прыщаво-цыплячьем виде, и девочки на меня не обращали никакого внимания. Поэтому никаких ностальгических настроений наивно-удивленная физиономия, смотревшая на меня из зеркала, не вызвала.

К своему новому юному облику я подошел прагматично. По виду теперь мне можно было дать лет пятнадцать, и я просчитал, что это может затруднить общение с архиереем и прочими городскими знакомыми. Кто знает, будут ли они всерьез воспринимать недоросля.

За окном уже совсем стемнело. Я утомился за длинный день и решил не ломать себе загодя голову, а все дела отложить на завтра. Помывшись с дороги, я разделся и лег в нашу с Алей постель. Однако сразу уснуть мне не удалось. Слишком эта комната и кровать напоминали о недавнем прошлом…

Утро задалось серенькое и скучное. Я быстро оделся, позавтракал и отправился в церковь к заутрене. Служил ее мой знакомец отец Никодим. Народу по буднему дню было мало, в основном старички и старушки. У образов, как и положено, горели свечи, пахло ладаном. Священник был невыспавшийся, хмурый и, кажется, комкал службу. Я исправно крестился и кланялся, оглядываясь на честной народ, и вроде бы ничего не напутал в обрядовой части. Когда служба кончилась, я подошел к батюшке под благословение и спросил его, где сейчас владыка.

– А на что он тебе, отрок? – лениво поинтересовался священник, торопясь, судя по густому перегарному духу, опохмелиться.

– Дело у меня к нему, – ответил я, не собираясь вдаваться в подробности.

– Ишь ты, дело у него, – ухмыльнулся поп. – Коли так, обождать придется. Ждем владыку днями, а где он сейчас обретается, мне то неведомо. Видать, по епархии колесит. Ему до всякой мелочи дело есть.

– Может, он в губернском городе?

– Это навряд, – покачал головой отец Никодим, – не любит он города, больше по малым храмам ездит… Оставайся с Богом.

– Значит, когда сюда приедет – неизвестно? – расстроено переспросил я уходящего священника.

– Эка тебе приспичило. Уж не жениться ли собрался?

Я не ответил и побрел к выходу. Мне опять предстояло ждать у моря погоды, чем я, собственно, и занимался все последнее время.

У Котомкиных в доме весь люд был в делах, даже поговорить было не с кем. Сидеть без дела в пустой комнате я не хотел и потому предпочел пойти побродить по городу.