Людочка отреагировала быстро и решительно.
      - Толь, нет, сегодня нельзя. Сам ведь видишь: стирка у меня. Между прочим, мог бы помочь.
      - Я же посуду мою, - сказал Толик.
      Собственно, не в том было дело, кто там чего моет и стирает, тем более стирка Людочкина уже подходила к концу, как и посуда Толикова, и зачем ее столько, - а просто неохота Людочке собираться, готовиться, кормежку какую-то организовывать, хозяйку гостеприимную из себя корчить, лицо опять же... Это же ужас какой-то, между делом подумал Толик, это же в ванной повернуться некуда, чтоб не наступить на распровсяческую косметику, и какого рожна? Сашку, что ли, она соблазнять будет?
      - И вообще, он нас к себе зовет. Через час, у метро.
      - Ты что? - удивилась Людочка. - За час мы ничего не успеем. И вообще... В самом деле, мудрено представить себе, чтоб Людочка ухитрилась столь быстро собраться, если предполагает нечто хоть в минимальной степени светское (Сашка-то, ясное дело, на светскость не рассчитывает отнюдь). И получается, что не слишком красиво вышло, хотя и удачно: получается, что Толик так именно все и организовал, чтоб Людочка осталась дома, ну и что, на то и Людочка, чтоб дома сидеть, зачем ей Сашка?
      - Но ведь я же обещал...
      Правильно, решил Толик, именно так и надо было сказать - неуверенно, с сомнением и угрызениями совести, он верный муж и образцовый друг, к тому же просто интеллигентный человек. Именно так это все и надо подать.
      - И зря обещал! Ты, между прочим, на свете не один живешь.
      Правильно, а Людочке так и следовало реагировать; ведь не возражала бы она спокойно дома посидеть, и не настолько я ей сегодня нужен, - и тем не менее надо мне дать понять, чтоб не зарывался, согласился Толик. Сейчас можно и промолчать, должно хватить виноватой улыбки.
      - Который час? А, ну ладно, часиков до десяти можно...
      Хватило улыбки!
      - Спасибо, дорогая!
      Иронии в голосе не слышно? Нет, кажется, обошлось, теперь можно чмокнуть в щечку и выбираться, здорово все-таки, что я обхожусь без косметики, подумал Толик, завершив столь несомненным выводом свои социально-психологические разработки.
      До метро он шел пешком: спешить оказалось некуда. Шел и вспоминал, с кем из ребят виделся за последние полтора года, ведь обязательно же станут они вспоминать общих знакомых, положено однокашникам после долгой разлуки. А вот почему полтора года - это уже сложнее, тут Толик ничего не смог бы объяснить, как-то сам собой возник у него именно такой временной интервал, настолько сам собой, что Толик и не задумывался даже.
      Да, так видел Пашку - собственно, Пал Саныча, случайно и впопыхах. Был он в дымчатых очках, при "дипломате", с деловитым вдохновением на челе, и настолько уже походил на молодого преуспевающего ученого, что даже и боязно. Ну, обменялись книжными новостями: что-где-когда-выходит, - потом телефоны, а потом Пал Саныч юркнул в кабинет завкафедрой, а Толик пошел дальше по коридору. Он звонил Пашке дважды, и оба раза Пашки не было дома. Пашка ему так и не позвонил. А кроме Пашки кто?
      Потому что не слишком приятное это получилось воспоминание; собственно, ничего такого особенного: суета всякая (всяческая, стало быть, суета), эфемерность и невнятность контактов, встреч и проч. Разумеется, Толик, будучи, как уже отмечалось, человеком интеллигентным, очень легко преуспел в том, чтобы и это воспоминание, и иные подобные оказались спрыснуты малой дозой юношеской ностальгии. Что же, с таким багажом вполне можно встречать Сашку, да, кстати, с Сашкой-то когда последний раз виделись? Кажется, после университета и не виделись ни разу...
      Впрочем, Сашка оказался вполне узнаваем, и менее всего он напоминал смущенного выходца из глубинки, даже и странно, что уж до такой степени не оставили на нем отпечатка тамошние морозы, бытовые трудности и книжный дефицит.
      - Пошли, - сказал Сашка, - тут недалеко.
      - Ты извини, но Людочка...
      - Кто? А, да, извини, я и забыл, что ты женат.
      И все. Толик облегченно вздохнул: слава богу, обошлось без разговоров на эту тему, не стал Сашка вспоминать, что, если б не Людочка, Толик бы тоже оказался в глубинке, не усомнился, стало быть, в Толиковой чистоте и неиспорченности. Или просто неохота ему обсуждать семейно-брачные темы.
      ДорОгой Сашка рассказал все, что считал нужным: что три года в глухомани своей (не такой уж глухой) отработал, что на коэффициент тамошний (не такой уж высокий) плюнул и что приехал сюда, в аспирантуру поступать. Уже год, оказывается, как приехал. А живет он, оказывается, на квартире из-под какого-то там знакомого, геолога, что ли, который сейчас то ли в Африке, то ли в Арктике.
      Квартира у геолога оказалась двухкомнатная, стандартная, похоже, точь-в-точь такая же, как у них с Людочкой. Вторая комната, впрочем, была - заперта? Нет, просто закрыта на задвижку: человек он небогатый, а Сашке, оказывается, доверяет как раз настолько, чтоб быть спокойным за свои шмотки и манатки.
      А доступная обозрению комната была точно Сашкина: шмотки были представлены немолодыми портками фирмы "Рабочая одежда", из манаток же явно и несомненно главенствовала траченная временем пишущая машинка "Москва", завалившая своей продукцией едва ли не все возможные плоскости.
      Впрочем, оглядеться как следует Толику не удалось, потому что Сашка занялся вполне внятной и понятной возней, в результате которой половина стола была очищена, и на ней вдруг оказалась бутылка, кажется, "Плиски", две то ли рюмки, то ли стопки, шоколадка на блюдечке. Блюдечко это даже несколько умилило Толика, но вообще-то суета вокруг спиртного, пусть даже не переходящая никаких таких границ, пусть даже при встрече однокашников почти неизбежная, - нет, все же смутила она Толика. А что, решил он, как ни горько об этом думать, а ведь совершенно нечего было Сашке делать в этой самой глуши, вполне мог и спиться, с кем, в конце-то концов, не бывает...
      С другой стороны, похоже было, что без этой самой "Плиски" едва ли получится у них создать такую, на первый взгляд, понятную и естественную непринужденно-ностальгическую атмосферу. Толику вообще не приходило в голову, что атмосферу нужно создавать: казалось, что она сама в надлежащих условиях заведется. А ведь не заводилась: Сашке было, похоже, абсолютно все равно, что, где и когда происходило, кто, с кем и на каком курсе, Сашка все время сворачивал разговор на памятные Толику, совершенно студенческие темы, словно бы не то что вдруг они встретились, а просто никогда не расставались (то есть, строго говоря, при таком взгляде на ситуацию ностальгия как раз была неуместна, но столь глубоко Толик не заглядывал). Несерьезно это у него, как-то излишне инфантильно, решил Толик - сам-то он был давно уже человек серьезный и взрослый, - ведь на самом-то деле это же сколько лет мы не виделись? И когда мы познакомились, если уж на то пошло?
      - Гм, - ответил Сашка, - странно. Я тоже не помню. Во всяком случае, достаточно давно было дело. Да ты пей, пей...
      - Впрочем, - продолжал он, - мне, право же, странно, что тебя именно сейчас вдруг озаботили обстоятельства места и времени. Ну сам посуди, какая разница?
      Странно, решил Толик, раньше такого не бывало с Сашкой, чтоб он так уж изображал из себя что-то такое не от мира сего, - или было? Вот ведь в чем закавыка: не мог Толик вспомнить ничего сколько-нибудь внятного из обстоятельств места и времени. Лучков локализовался безукоризненно, Бен опять же, девицы всякие там разные, да, ну ведь все же мы люди, все человеки... А Сашка болтался невесть где, и Толик не мог даже вспомнить, о чем они тогда говорили, что говорили, это само собой, на то лишь Сашка и годен, а вот о чем?
      - Знаешь, - сказал Сашка, - мне тут недавно пришел на ум один вопрос.
      - А? - сказал Толик.
      Ну вот, подумал он, вот теперь-то все и прояснится... Вот теперь я и пойму, что такое, в самом деле, этот Сашка и откуда он взялся.
      - Смотри. Берем Клавдия - оттуда, из "Гамлета"... И вежливо так, но чтоб не убежал, просим его сочинить нечто о царе-, брато- и просто убийстве. Любой текст, не обязательно драматический.
      Ни хрена себе прояснилось, подумал Толик: ну кому, в самом деле, может прийти на ум заниматься такой ерундой? И Толик, понятное дело, заниматься ею всерьез не стал, однако же счел себя обязанным что-нибудь сказать.
      - Зависит от того, знает ли он, что мы знаем... Ну, что "Гамлета" читали, то есть. Потому что если не знает, тогда... Не знаю. Замшелые сентенции будут, вот что. Просто с перепугу ничего умнее ему в голову не придет. А если знает...
      - Тогда не знаю? - Сашка фыркнул. - В конце концов, что ты можешь сказать о его мотивах? Ренессанс, знаешь ли...
      - А был бы простой, из Самсона Грамматика, тебе бы легче было? И вообще, неожиданно для себя предложил Толик, - давай-ка лучше хлопнем, а то: "Он знал, что мы знаем, что он не знал..." Бред какой-то.
      - Бред, - согласился Сашка. - Тем более что он Саксон. Запомни. И хлопнем за королей!
      Но как раз хлопнуть так сразу и не получилось, потому что позвонила Людочка (и дернул черт Толика дать ей Сашкин номер!) Нет, допить свои рюмки они, конечно, допили, но это было уже совсем не то - впопыхах и не без некоторого смущения (Толик, то есть, смущался). * * *
      Сашка позвонил в среду. Пока Толик метался между телефоном, краном на кухне, который следовало закрыть, и телевизором, который давно уже надо было выключить к чертовой матери, трубку взяла Людочка.
      - Опять тебя.
      Голос был обиженный и ехидный, как всегда, когда звонили не ей.
      Толик наконец закрыл и выключил. Трубка была мокрая, вся в скользкой гадости: Людочка опять стирала свою белую юбку, чтобы завтра было куда посадить пятно. Лучше б она ее вовсе не заводила, привычно подумал Толик. Голос в трубке был звонкий и далекий, звонил, понятное дело, Сашка. Толик не разобрал даже, что там и как: Людочка снова открутила свой кран, а конфликта ему не хотелось. Понял только, что Сашка зовет к себе, что сейчас он дома, а встретиться можно и у метро. А что, решил Толик, можно бы... Тем более Сашка в прошлый раз что-то такое обещал...
      - Люд, а, Люд, - Толик заглянул в ванную, - это Сашка звонил.
      Людочка была растрепанная, распаренная, чем-то сильно недовольная. То есть Толик и сам бы взвыл, если б пришлось каждый день стирать одно и то же, но она вообще последние дни была какая-то странная.
      - Опять Сашка? - сказала Людочка.
      Ну ладно, подумал Толик, в прошлый раз могла по голосу не узнать, но сейчас-то, похоже, сразу догадалась, не так уж много у меня знакомых, которые звонят в такое время, а узнала, чего дуться? Ну и что с того, что не пригласил ее, самой ведь идти неохота...
      - Ну да, - сказал Толик, - в гости нас приглашает.
      Правильно, подумал он, иначе все равно не отпустит, хотя кто она такая, чтоб не отпускать? Впрочем, нет, вовремя испугался Толик, не надо ссориться, не надо обострять отношения, может, это мне вообще только кажется, а на самом деле все в порядке, благополучная на самом деле семья. Впрочем, Людочка уже отреагировала.
      - Нет, - сказала она, - ни в коем случае. Ты же видишь: я занята. Мог бы, между прочим, помочь.
      - Я же посуду мою, - сказал Толик.
      Явно ведь не хочется Людочке из дому выбираться, так пусть уж хоть не мешает, сколько можно, подумал Толик; почему-то ему казалось, что все это уже когда-то с ним случалось. А если так, что он говорил в прошлый раз? Ах, да...
      - Но ведь я же обещал...
      - И зря обещал! Ты, между прочим, на свете не один живешь.
      Показалось Толику (хотя, конечно же, он мог ошибаться), что в прошлый раз пауза между репликами была длиннее, ненамного, но длиннее. Ну ладно, пауза паузой, но ведь и отпроситься как-то надо... Или не отпрашиваться?
      - Обещал - значит, пойду, - твердо сказал Толик.
      И понял, что это был не лучший вариант: Людочке надо было оставить возможность отступления, а то ведь получится сейчас скандал.
      Но то ли Людочке не хотелось скандала, то ли слишком уж много твердости придал голосу Толик, - обошлось, проворчала только что-то такое смутное... Ладно, решил Толик, не надо ссориться, постараюсь вернуться поскорее.
      Времени оставалось уже мало, и до метро он вынужден был ехать на автобусе. Автобус подошел почти сразу же, но был он старый, набитый, весь провонял какой-то дрянью, которую Толик не смог бы определить, - и дребезжал на каждом ухабе (Толик и не знал, что дорога такая плохая). Все это настраивало на брюзгливо-философический лад, и Толику очень к месту вспомнился Клавдий.
      Был он какой-то промежуточный - то ли из Шекспира, то ли из Грамматика (Саксон так Саксон, ладно, не будем спорить), - почему-то в странном, полумонаршем-полумонашеском облачении. Дело было в каком-то скриптории, лист пергамена (палимпсест, небось, стерли одну ересь, пишут другую) лежал на узком, со средневековой миниатюры пюпитре перпендикулярно линии плеч (вот оно, доподлинное средневековье, восхитился Толик). Может, конунг дал такой обет, может, ему положено было каяться в письменной форме, только каяться ему вообще не хотелось, и давно бы уже конунг ушел в мир, если бы не торчали столь выразительно у дверей скриптория христарадствующие рыцари в роскошных тамплиерских доспехах. А вообще-то, подумал вдруг Толик, человек он был не такой уж писучий, и даже не так королевство ему нужно было, как королева. Черт его знает, комплексы какие-то, наверное...
      - Пошли, - сказал Сашка, - тут недалеко.
      Было в самом деле недалеко, даже был у Толика записан адрес, даже и дорогу он в прошлый раз, казалось бы, запомнил, - а ведь не нашел бы сам, с удивлением понял он. Как-то слишком уж много возникало по пути примет местности, которые Толик просто должен был в прошлый раз приметить, но которых, он мог бы поклясться, не видел. То есть все понятно, новостройки, хотя уж бог весть сколько лет этим новостройкам... Впрочем, Сашка был уже привычный, Сашка шел этим странным, невнятным маршрутом уверенно и о маршруте вроде бы не задумывался отнюдь. Сашка сразу же возобновил тот же студенческого пошиба разговор, который и в прошлый раз показался Толику инфантильным.
      - Ты извини, но Людочка...
      - Кто? А, эта... ничего, сегодня еще ничего не будет, успокойся.
      И все: Сашка, похоже, счел, что этой глуповатой и, пожалуй, даже обидной для Толика невнятицей закрыл тему. Ох, подумал Толик, и сдал же Сашка за эти годы, не стоило, пожалуй, и встречаться... Жалко его, конечно, и все же...
      А Сашка явно и думать не думал, что кому-то внушает жалость: он, как и в прошлый раз, что-то там организовывал на столе, как и в прошлый раз, было это не слишком изобильно, даже и бутылка, похоже, сохранилась еще с прошлой субботы (ну что же, решил Толик, стало быть, не спился, тем лучше, с кем, то есть, не бывает). И все шел какой-то, словно и не прерывавшийся совершенно студенческий разговор, и вновь было это Толику неудобно.
      - Знаешь, - сказал он, - на что это похоже? На позднеантичные декламации Парис произносит речь перед Менелаем...
      - Ну да. Г. Помпей Трималхион Меценатиан в плену у пиратов узнает, что цены на египетское зерно резко упали, а управляющий без господского приказа обокрал его на три миллиона сестерциев - или на пять?
      - И на Капитолийской бирже начался кризис, - согласился Толик.
      - Да, - сказал Сашка, - между прочим, я тут на днях кое-что откопал... Полюбопытствуй, поностальгируй, а я пока кофе сварю. Ты ведь хотел?
      И вовсе ведь ни слова Толик не сказал насчет кофе, ну да уж ладно... То, что Сашка откопал, было, разумеется, машинописью, судя по цвету бумаги и всевозможнейшим пятнам - старой машинописью. Кто бы это мог быть? Хотя кому тут водиться, кроме Сашки... Ладно, посмотрим.
      Они стояли на холме, и безумная иссиня-алая луна освещала им землю, море и город. Город был в долине, у подножия холма, и в недрах холма был город - внизу, у них под ногами. Он спал, шевелился, бормотал и вздрагивал во сне - гигантский город, славный, величественный и непристойный.
      Они стояли и ждали чего-то, хотя им незачем и нечего было ждать, и тяжелые сверкающие крылья, распластавшиеся над холмом, тоже ждали, и гудели растяжки под ударами ветра.
      - Как песня сирен...
      - Да, - ответил он, - как песня сирен.
      И не будет спасения тем, кто услышал ее хоть единожды, избранным, удостоившимся искушения - единственного искушения, которому не стыдно поддаться. Не будет спасения и не будет забвения, - но никто, кроме них, никто с самого сотворения мира не слышал этой песни, ни люди, ни даже бессмертные боги. Боги не нуждаются в крыльях, и боги не имеют крыльев, лишь художники пририсовывают им хрупкие придатки из перьев и мышц. Но не дано ничего найти имеющим все.
      - Блаженны нищие...
      - Ты что-то сказал, отец?
      - Блаженны нищие, ибо им дано мечтать о несбыточном.
      Мечтать о несбыточном и делать невозможное, ибо все, что было возможно, давным-давно уже взвешено, сочтено и поделено между богами, царями и героями. Они сильны, они непобедимы и смертны - наверное, даже боги.
      - Отец, мы не успели испытать их. А море безгранично...
      - Они не откажут. Лети не слишком высоко и помни наш уговор.
      - Отец!
      - Помни наш уговор. Знаменитого мастера повсюду примут с почетом. А крылья мы испытаем прямо сейчас.
      - Ночью?!
      - Ночью. Великий царь не должен видеть.
      - Почему?
      Он вздрогнул: слишком знаком был голос - слишком знаком и слишком неуместен здесь и сейчас, среди ночи, наполненной шумом прибоя и песней огромных серебристых крыльев. Голос означал силу, смерть и власть - справедливую власть, как утверждали, но все же власть. И хотя теперь в его власти было стать недосягаемым для любой силы, он на какой-то миг забыл об этом и сказал:
      - Приветствую тебя, великий царь.
      Царь милостиво кивнул: он не мог позволить себе ответить, не осквернив бездонную пропасть, отделяющую великого царя от черни.
      - Да чем же он велик, отец?
      Царь молчал, потому что не было сейчас с ним его людей, готовых схватить, убить, уничтожить любого, кто неугоден власти. Царь был справедлив, и царские руки ни разу не обагрились кровью иначе, нежели в бою с равным и благородным противником.
      - Он отважный воин и талантливый администратор. Он покорил множество стран, разрушил до основания бесчисленные города и обложил жителей тяжелой и позорной данью.
      Великий царь не возражал: мастер правильно перечислял заслуги. Растяжки пели на ветру, и раскаленная луна отражалась в гладких, словно зеркала, поверхностях крыльев, которые принадлежали лишь им. Крылья, которых царь не должен был видеть, сверкали ярче непобедимых клинков победоносной царской армии.
      - Его армия не знает поражений, - сказал он торжественно, - его флот самый сильный в мире, его столица великолепием своим далеко превзошла все города.
      Великий царь кивнул: он был справедлив, поэтому любил, чтобы и ему воздавали по справедливости. Он владел всем, чего только мог пожелать, и столица его воистину далеко превосходила все столицы всех народов, включая, может быть, даже атлантов...
      - Я призвал лучших мастеров, и они стали покорно услужать мне, - раздался вдруг голос царя. - Я призвал лучших ваятелей и зодчих, а тех, кто не хотел служить мне, я принудил к этому силой.
      - Нет ничего, - подхватил мастер, - нет ничего, сын мой, что великий царь мог бы пожелать и не иметь. Нет такой тайны, которую он не смог бы сокрыть от всех, кроме, может быть, бессмертных богов. Нет такого дела, которым он бы себя не воспрославил...
      - Воистину так, - согласился великий царь. - Но что ты задумал, мастер? Что он мог ответить? Что мог сказать он здесь и сейчас, не стыдясь пылающей луны, огромной и яркой, словно в первые дни творения, веселого безрассудного ветра, пахнущего гнилыми водорослями и мокрым свинцом, до блеска отполированных серебристо сверкающих крыльев?
      - Я сказал, о великий царь, - он улыбнулся, - что ты владеешь всем, о чем можешь мечтать. Я же отныне владею тем, о чем ты мечтать не смеешь.
      - Ты дерзок, мастер. И сын твой тоже дерзок не по летам... Ишь как вымахал! - добавил он с умело подобранной улыбкой. Великий царь умел подбирать улыбки, когда считал это необходимым. Раньше он полагал ненужным улыбаться мастеру, а тем более его сынишке.
      - Он уже с тебя ростом, мастер. Надеюсь, это у него наносное: послушал каких-нибудь заезжих демагогов...
      Мастер улыбнулся: к великому царю не заезжали. Великому царю наносили визиты, и не демагоги какие-то, а цари - преимущественно великие цари. То есть, наверное, они-то как раз и есть самые настоящие демагоги, но мастер сомневался, может ли хоть один царь рассказать его сыну нечто путное.
      - Я очень надеюсь, что это пройдет, - сказал царь.
      Царь требовал, и крылья требовали, и он знал, что сын тоже требует. Или ждет - какая разница?
      - Ты владеешь землей и водой, великий царь, - сказал он, - но воздухом ты не владеешь.
      - Воздух? - царь, казалось, не понял. - Славно придумано, мастер! Пожалуй, это как раз то, что мне нужно.
      Мастер промолчал: ему скучно было мечтать о великих победах, о тысячах крылатых воителей, несущих смерть и разрушение.
      - Тебе жалко Афин, мастер? Почему ты молчишь?
      Он не ответил: ему не было жалко, ему просто не хотелось говорить с великим царем. У него не было родины - у него была голова на плечах и были крылья за спиной. И крылья ждали. Царь, кажется, понял, и когда он заговорил снова, в его голосе слышался гнев.
      - Ты был изгнан из Афин, убийца, обагривший свои руки безвинной кровью. И ты по-прежнему молчишь?
      - Ну да, - усмехнулся он, - я убийца. А убитый был обращен в перепелку... Или в куропатку, великий царь? Ты справедлив, но ты мне надоел. Вперед, сын мой! И помни наш уговор.
      Великий царь увидел уже то, чего не должен был видеть, так пусть же видит и остальное. Струи раскаленного воздуха рвали на клочки пурпурную мантию великого, справедливого и непобедимого. Великий царь наверняка ничего уже не видел и не слышал, и никто в целом мире не заметил, как полированное серебро четырех плоскостей узкими параллельными штрихами прорезало ночное небо и ночное море. Сопливо-зеленое море, вспомнилось вдруг ему. Сопливо-зеленое море, сопливо-зеленое небо, и лишь чернота ночи остается чернотой - настоящей, подлинной, раскрывающей суть вещей. Они летели во тьме, окруженные грохотом, и затейливыми ломаными линиями ложились их тени на волны морские.
      Он посмотрел направо: сын летел ровно, не слишком высоко и не слишком низко, не слишком медленно и не слишком быстро, и мастер был уверен, что вот так, на высоте, где полет требует наименьших усилий, доберется сын не то что до Сицилии - до Геракловых столпов. Сын уверенно шел к цели, и он помнил, должен был помнить уговор: великий мастер не умирает.
      А у великого мастер были дела: следовало в самом деле испытать крылья по-настоящему. Он еще раз взглянул вниз и вправо и стал медленно набирать высоту.
      Над морем поднималось солнце, когда рухнул он, мертвый, в безмолвии, под обледенелыми сверкающими крыльями с заолимпийских высот вниз, в то море, что было в честь погибшего названо Икарийским: сын помнил уговор.
      И был Дедал словно бессмертный, и был он моложе, чем раньше, и сметливее, и смелее, но никогда больше не отрывался он от земли.
      - Ну как? - спросил Сашка. - Припоминаешь?
      Нет, совершенно не помнил Толик, чтоб попадалось ему такое, более того: абсолютно был Толик уверен, что читал эти листки впервые. Или Сашка имел в виду вкус кофе? "Припоминаешь", - очень по-вкусовому звучит...
      - Кофе? - сказал Толик. - Да, очень вкусно, обязательно потом расскажешь, как ты его варишь.
      А сам тем временем соображал, что бы такое ответить. Клавдий, подумал Толик, ну точно Клавдий: изобличаемый убийца доказывает свое алиби ссылкой на постоянство видов. К тому же не такой получился Дедал, чтоб бескорыстно гибнуть ради идеи прогресса: слишком угодлив. Хотя какой, к черту, прогресс, если рискованные эксперименты так и не привели к улучшению конструкции летательного аппарата? Или самоубийство на почве застарелых угрызений совести? Верноподданный, которому стало противно, а то, может, в самом деле убийца... - Ты что, - с интересом посмотрел на него Сашка, - в самом деле не помнишь?
      Нет, ничего такого не мог Толик вспомнить, да и какой смысл вспоминать, если видел он эту машинопись впервые в жизни? Сдал Сашка, до чего же сдал... И вообще, решил Толик, хватит, неудачное у нас с ним получается общение, к тому же домой давно пора, нечего с Людочкой зазря ссориться.
      - Молодец, - Сашка усмехнулся. - Нет, в самом деле, это забавно. Сам ведь это и сочинил, давно, правда.
      Толик не успел даже не то что возразить - изумиться, а Сашка уже провожал его.
      - Давай так: до субботы, полагаю, ничего с тобой не случится. А в субботу, если что, позвони мне. Если, конечно, дел никаких не будет.
      - Не, - пробормотал Толик, - я с понедельника в отпуске...
      Все-таки что Сашка имел в виду? * * *
      Толик в очередной раз схватился за сумку и снова чертыхнулся: тяжеленная. До остановки было квартала два, хорошо хоть кварталы здесь короткие, стандартные серенькие пятиэтажки, даже мозаичная крапинка их не оживляет. Балконы глупые какие-то... Сейчас ручка оторвется, спокойно подумал он. Точно, хрустеть уже начала. Уф... Он-таки успел аккуратно поставить сумку на землю. Ладно, милостивые государи, вынужденный перекур. Господи, но как же я донесу эту дуру?!
      Он постоял, засунув руки в карманы. Интересно, что сейчас делает Людочка? Ревет, наверное... Толику даже стало ее жалко. Потом он понял, что жалко, собственно, не Людочку, а Софью Андреевну, которая все же, что ни говори, женщина справедливая и вообще хороший человек, даром что теща. Представилось, как Людочка, дергая покрасневшим носиком, звонит матери, и та мчится через весь город, и как она стоит, уперев руки в бедра, полная, величественная, с красивой седеющей головой, и выговаривает дочке, а потом садится и ревет вместе с нею. Нет, что ни говори, жалко Софью Андреевну.
      И, главное, себя жалко. Толика-то кто пожалеет?! Впрочем, Сашка вот уже пожалел. Разговор у них получился какой-то не такой - то есть как раз такой, какой и мог в данной ситуации приключиться разговор, - но доподлинно было сказано, что Толик бедный. И еще было сказано, чтоб немедленно явился, предстал, так сказать, пред светлые очи, а очи его у метро встретят и разместят. Легко сказать, вернулся к действительности Толик, а тут еще это безручечное безобразие? И зачем вообще уходить было? Олух этот Толик, решил он. Но, однако же, надо двигаться. И как китайские кули исхитрялись?
      - Привет, - сказал Толик. - Вот я и пришел.
      - Понятно, - сказал Сашка.
      Ну конечно, подумал Толик, отдыхиваясь, чего тут не понять. Но до чего же несчастные люди - китайские кули! Впрочем, вдвоем они управились с сумкой без особых трудностей.
      Сашка явно успел приготовиться к его приходу: половина стола была свободна и казалась какой-то нежилой, хотя там как раз не было ни машинописных невнятных листочков, ни полусобранных схем, а чинно-благородно стояла полупустая бутылка "Плиски" (та же, наверное, что и в прошлый раз).
      - Пошли на кухню.
      Они пошли. И пришли. И Толик увидел.
      - Возьми рюмки, налей и возвращайся, - приказал Сашка.
      Толику мигом расхотелось пить, как только он увидел, что творилось на кухне. Может, просто поужинать бы не помешало, но там на сковородке доходили до окончательной готовности огромные, толстые ломти истекающего соком мяса... И картошка, и еще какая-то зелень, и запах, и, господи помилуй, а Людочка меня такой дрянью кормит...
      Видимо, на его физиономии так явно отразилось вожделение, что Сашка был просто вынужден, молвив: "Погодь", - отвернуться к плите и продолжать кулинарную возню.
      - Всё, - сказал он наконец.
      И, повернув один за другим оба газовых крана, улыбнулся с видом оператора, завершившего работу на мощной, сложной и даже, может быть, опасной установке.
      - Ясно, - сказал он, - ты ожидал, что я тебя угощу акридами на родниковой воде. Стипендия была...
      Да, сегодня у Сашки было все, чего только могла пожелать его душа, и Сашке явно было приятно, что жена выгнала Толика именно в такой вот удачный день. Нет, решил Толик, это уже слишком, это уже гастрономический разврат.
      Они предавались разврату, Сашка расспрашивал о семейной жизни, а Толик разъяснял, что на развод никто не подавал, просто не могли пока успеть, да Людочка едва ли и хочет, что выписывать его пока не собираются, кажется, уже и права не имеют, что от работы ему жилье не светит и не может пока светить... Как ни странно, эта замечательная беседа никоим образом не лишила Толика аппетита.
      - А теперь хлопнем, - предложил Сашка.
      Они хлопнули знатно, не прошло и получаса, как бутылка оказалась уже пустой на три четверти.
      - Между прочим, этот твой опус меня вдохновил на некоторую пародию. Хочешь полюбопытствовать? - спросил Сашка.
      Толик был настроен благодушно. В конце концов, опус так опус... Можно и полюбопытствовать, тем более делать больше было нечего.
      Они стояли на холме, ожидая чего-то, хотя ждать - они знали - было бессмысленно. И опасно было ждать, потому что солнце ярко освещало землю и море - гавань, полную кораблей, город, полный воителей, великий город, горделивый, грозный и развращенный. И сверкали под лучами величественного, царственно-прекрасного, благодетельного солнца их крылья - огромные уродливые матово-беловатые массы, угрюмо нависавшие над землей и над морем. Мерно раскачивались они под ударами несильного ветра, и мастеру казалось, что дыхание этих чудовищ незримой смертью по капле выливается на траву, и даже тень от них, казалось ему, была более густая и сизая. Эти неуклюжие гиганты были совершенно неуместны здесь и сейчас, они были просто невозможны днем, под ярким солнцем, на берегу винноцветного моря.
      - Смешно, правда? - сказал его спутник. - Это крылья.
      - Да, - ответил мастер, - крылья.
      Ему не было смешно, потому что это слишком мало напоминало крылья, прекрасные белоснежные крылья, обладание которыми только и может дать смертному право вознестись в обитель богов, ибо прекрасное божественно и вечно.