ФИЛОН. Начало вполне эпикурейское, притом уже видна если не ученость твоя, то начитанность в современной литературе, а это, Квинт, тоже неплохо. Впрочем, опасаюсь, что придется тебе, дабы не обмолвиться невзначай неподобающим словцом, завершить дело прославлением Единого божества.
      КВИНТ. Далее, Филон, согласись, что если божество несуществующее почитать нелепо, то по меньшей мере странно почитать также и то, которое, возможно, существует, но не озабочено нимало тем, чтобы помочь нам или нас покарать. Таковы, по словам Эпикура, и бессмертные боги, живущие в междумириях.
      ФИЛОН. Хоть ты и утверждаешь, что махнул рукой на философию, а без Эпикура у тебя не обходится даже за чашей фалерна. Только как же все-таки насчет Единого божества?
      КВИНТ. Возможно, оно тоже живет в каком-нибудь там междумирии, но не спеши приносить ему жертвы, пока сам его не увидел.
      ФИЛОН. Согласен с тобой, Квинт, но уверен, да ты и сам знаешь, что не согласился бы с тобой ни один из множества философов, громоздящих эон на эон и заселяющих землю и небо бестелесными существами.
      КВИНТ. Разумеется, но ведь сейчас я беседую с мужем разумным и ученым, к тому же еще и римским гражданином. И как римский гражданин, Филон, не станешь ты отрицать, что единственно божественным надлежит нам считать императора - хотя бы потому, что он, несомненно, существует и может, несомненно, любого из нас либо наградить, либо же покарать. Посему, Филон, утверждаю, что именно и только императорам следует приносить жертвы, воздвигать храмы и статуи.
      АНАТОЛИЙ. Ну, насчет наградить, это я не знаю, а покарать они, кажется, любили.
      АЛЕКСАНДР. Да, наш друг Квинт произнес речь, воистину достойную римлянина. И воистину лишь философу доступно почитать кумиры, не считая это посягательством на свою свободу.
      ФИЛОН. И вправду ни слова лжи, Квинт: ведь всем известно, сколь искренне чтишь ты нашего кроткого и незлобивого правителя.
      КВИНТ. А разве ты, Филон, видишь какие-нибудь причины сомневаться в том, что наше время есть наилучшее из времен, ибо лишь нам дозволено полностью наслаждаться гражданскими правами и свободами, - если только позволительно употреблять словосочетание "гражданские свободы"?
      ФИЛОН. Странные речи ты ведешь, Квинт, ведь все и всегда употребляют это словосочетание. Но, право же, твое счастье, что живешь ты здесь, в нашем спокойном городе философов, а не в Риме, где даже такому тихому человеку, как ты, возможно было бы повстречаться с одним из замшелых сенаторов, что до сих пор обливаются сладострастными слезами, вспоминая свободы и вольности, принадлежавшие их предкам. По совести говоря, было это так давно, что представляются мне их вольности чем-то столь же баснословным, как рассказ о похищении Европы.
      КВИНТ. И должны были бы они, в точности как этот рассказ, вдохновлять скорее живописцев или риторов, нежели сиплых и огромных Титов, которые, может быть, и похожи на отцов Рима, но никак не на гордость его. А ведь воистину, сколько счастливы мы, Филон, что не надо нам ни заниматься государственными делами, ни в суде произносить пламенные речи, ни тем более, защитив себя сверкающими доспехами, устремляться в военные походы. Ведь только человек, не занятый всеми этими вещами, с виду важными, а на деле по большей части пустыми и суетными, может быть достойным и удобным для государства гражданином.
      ФИЛОН. Но ведь многие полагают, что нет гражданина без государственной деятельности, как нет его и без свободы.
      АНАТОЛИЙ. Так ведь не просто о гражданине речь, а об удобном для государства гражданине!
      КВИНТ. Многие, говоришь ты? Но худших всегда большинство, ведь и Сократ был осужден вполне демократически. А что касается свободы, Филон, поверь мне, она недостойна гражданина, как равным образом быть гражданином недостойно свободного человека.
      ФИЛОН. Странные вещи ты говоришь, Квинт, и я склонен думать, что внушил их тебе не Эпикур, а Дионис. Впрочем, пожалуй, твои рассуждения вновь обретают сходство с проповедями бродячих киников, осуждающих богатство.
      КВИНТ. Нет, Филон, ведь нищенствующий философ, пусть даже и мнит он себя автаркичным мудрецом, на деле несвободен в той же мере, что и всякий нищий. Ведь если не сможет киник прокормиться подаянием, то, клянусь Харитами, решится мыслитель, понуждаемый пустою своею котомкой, действовать на большой дороге посохом, обратив его в дубину. А разбой, Филон, как и всякое насилие, есть занятие, приличествующее лишь рабам. Следовательно, только тот свободен, кто сам себе добывает пропитание и вообще все необходимое.
      ФИЛОН. Но ведь так поступают все эти ремесленники и земледельцы, и даже несметное число всяких варваров.
      КВИНТ. Как, любезный Филон, неужели же ты, еще недавно так убедительно говоривший в защиту образованности, склонен исключить это благо из числа необходимого? Нет, я имею в виду человека, который и пропитанием обеспечен, и о жилище не беспокоится, который ум имеет быстрый и блестящий, а к тому же досуг, чтобы заниматься философией.
      ФИЛОН. Что же, Квинт, в таком случае я свободен, равно как и ты.
      КВИНТ. Нет, Филон, даже и мы не свободны, хотя бы уже потому, что могут прийти сюда и парфяне, и скифы, и прочие варвары, если не удержат их легионы, поглощенные размышлениями о бессмертии души. Ведь и легионеры могут возжелать свободы, друг мой Филон.
      ФИЛОН. Тогда свободных людей быть вообще не может, за исключением разве что царей.
      КВИНТ. Да, царь мог бы быть свободен, но даже если он обладает властью истинно тиранической, не может он спать спокойно, зная, что у него есть подданные, ибо подданные всего лишь люди, а стремление к свободе заложено в людской природе. Нет, Филон, и царь может быть свободным, лишь если у него есть власть, но нет подданных.
      ФИЛОН. Но это невозможно, Квинт, следовательно, я прав и свободных людей, по-твоему, быть не может...
      КВИНТ. Умозаключение правильное, Филон, не зря ты учился у столь многих мудрых мужей. Но давай уж хоть в праздник Диониса позволим себе говорить о вещах не вполне несомненных, дабы за этим веселым разговором отдохнуть от наших дел, как иные отдыхают, слушая любовные истории. Впрочем, полагаю, не слишком утомляют нас эти труды, ибо люди образованные наивысшее наслаждение видят именно в том, чтобы, соединяя слова, создавать прихотливые узоры. И многие даже из известнейших мудрецов всю жизнь сочетают слова, разумно и соразмерно рассуждая о вещах крайне сомнительных.
      ФИЛОН. Да, можно и таким способом чтить Диониса, хотя не думал я, что можно причислить его к софистам. Но ты, если я верно тебя понял, хочешь сказать, что тебе, не зажигая фонаря, удалось найти свободного человека, которого так и не обнаружил синопский философ?
      КВИНТ. Что ж, Филон, давай последуем примеру тех, кто учит нас воздерживаться от суждений, и ограничимся предположениями. Пусть мы решили, что свободным может быть лишь тиран, не имеющий подданных, ибо подданные - всего лишь люди.
      ФИЛОН. Нет, Квинт, так нельзя говорить, ведь тиран именно и властвует над людьми, имевшими свои законы и обычаи, эти законы насильственно поправ.
      КВИНТ. Ладно-ладно, успокойся, не тиран, а, скажем, деспот, повелевающий не людьми, а лишь орудиями.
      АНАТОЛИЙ. Ни фига себе!
      АЛЕКСАНДР. А ты думал, если он ритор, так уж вовсе прост?
      ФИЛОН. Но если, как говорил один почтенный римлянин, рабы - это говорящие орудия, то все мы такие деспоты.
      КВИНТ. Нет, любезный Филон, я говорю именно об орудиях немых, но способных выполнять все, что делают рабы, подобно золотым треножникам Гефеста, этого великого техника. Будет ли свободен человек, ими владеющий?
      ФИЛОН. Разумеется, но лишь до тех пор, пока их у него не украдут, не конфискуют по закону или не отберут силой. Однако же, Квинт, есть множество дел, какие может делать лишь человек. Кто, скажи мне, будет переписывать книги, читать их неграмотным богачам и следить за библиотеками грамотных? Я привел эти работы лишь для примера, но много есть и других.
      КВИНТ. Но мы же решили, Филон, что треножник умеет все. И не спрашивай меня, как он это делает, потому что отвечу я, что он с большим искусством изготовлен. Ведь и сам ты, Филон, когда слышишь, что, допустим, кибернетик искусно ведет корабль, не стремишься познать сущность этого искусства.
      АНАТОЛИЙ. Кибернетик?
      АЛЕКСАНДР. Кормчий всего лишь. Не модернизируй.
      ФИЛОН. Вижу я, Квинт, что решил ты предаться сочинению простонародных сказок, излагая их зачем-то в несколько философической манере.
      КВИНТ. Ничуть, любезный Филон, и вовсе не имею я намерения уподобиться тем выдумщикам, что, едва выучившись писать, придумывают самые невероятные истории про страны, где люди живут счастливо, ничего при этом не делая. Ведь подобные сочинения подходят воистину лишь для простонародья, но ни в коей мере не для нас с тобой.
      ФИЛОН. Но выходит у тебя пока точь-в-точь правдивая история, какие сочиняют путешественники, в жизни не покидавшие библиотеки.
      КВИНТ. Думается мне, Филон, совершенно излишне было бы мне повторяться, рассказывая тебе, что люди, некогда пребывавшие в состоянии, немногим отличавшемся от звериного, постепенным совершенствованием сумели развить благороднейшие искусства, вплоть до того, что наш век, по опрометчиво смелому утверждению некоего любителя мальчиков, ничего не оставляет неисследованным.
      ФИЛОН. Ну, если говорить о любви к мальчикам, то допускаю, что он был прав.
      КВИНТ. Так кто же мешает тебе допустить также, что может некогда появиться на земле такой треножник, созданный новым Гефестом или, скорее, новым Прометеем, ибо, как я докажу тебе, он породит совершенно новую породу людей? Ведь и скифу, не видавшему ничего, кроме своих стад и кочевий, чудеснейшими и невозможными показались бы огромные наши города, прекрасные статуи и быстроходные корабли.
      ФИЛОН. Милый Квинт, тяжело тебе будет уверить меня, что рассказы твои чем-то отличаются от обычной небывальщины, если только позволено мне будет так сказать. Но раз уж мы решили, что сегодня небывальщина будет дополнением к вакхическим таинствам, не стану тебе противоречить, если только не перейдешь ты, увлекшись, к вещам заведомо невозможным.
      КВИНТ. Так вот, предположим, друг мой Филон, что некий техник, муж воистину не только искусный, но в высшей степени хитрый и коварный, после долгих трудов сумел уподобиться Гефесту хотя бы в этом отношении. Если хочешь, пусть это будет настоящий золотой треножник, какими мы привыкли их себе представлять. Что же, по-твоему, будет делать этот счастливец?
      ФИЛОН. Полагаю, предпочтет он, если только он воистину мудрый муж, удалиться от людской суеты и глупости, дабы в размышлениях о предметах возвышенных и прекрасных провести остаток жизни.
      КВИНТ. Но где же, Филон, сможет он укрыться от непрестанно множащихся людей - хотя бы от тех из людей, что собирают налоги? Я уж не говорю о пиратах, грабителях и прочих, в декламациях более опасных, нежели в жизни. Нет, если техник наш не какой-нибудь скиф, которому долго надо кочевать, прежде чем повстречает он своего ближайшего соседа, принужден он будет, может быть, и помимо воли, жить в пределах государства и быть примерным гражданином. Следовательно, не можем мы назвать его свободным, ибо едва ли способен он добровольно избрать такой жребий.
      ФИЛОН. Что ж, Квинт, немало есть занятий, вполне приличествующих человеку мудрому и даже полагающему себя свободным.
      КВИНТ. Не забудь, Филон, что техник этот, по самому роду своих занятий, едва ли будет сведущ в военном деле или хотя бы в философии, я уж не говорю о ремеслах, ибо если простому гражданину, быть может, и не зазорно ковать железо или искусно изготовлять золотые чаши, то человеку почти богоравному негоже, разумеется, заниматься такими делами.
      ФИЛОН. Согласен с тобой, если говорить о философии. Ведь и сейчас мало кто из платоников может похвалиться знанием Эпикура.
      КВИНТ. Совершенно верно, Филон, ибо Гефест наш должен будет знать такое множество самых разнообразных вещей, что просто не способен окажется приобщиться еще и к нашей образованности, тем более что несравненно менее важной она будет казаться ему, нежели нам. Ведь не даст она ему никаких благ, которых он не имел бы, владея лишь своим искусством - настолько высоким, что будет оно для него уже в некотором роде философией.
      АЛЕКСАНДР. Понятное дело, если уж человек настолько превзошел все науки, что может изготовить даже декстра-латератор, Платон ему, надо полагать, без надобности.
      ФИЛОН. Как ты сказал, Квинт? Декстра-латератор?
      КВИНТ. Пусть будет так, Филон. Раз уж обречены мы говорить даже о вещах в высшей степени возвышенных и удаленных от обыденности, пользуясь теми самыми словами, какие можно услышать на рынке от последней торговки - или по крайности можно было услышать во времена Перикла, - давай уж выдумаем хоть одно слово, которое значило бы только то, что мы хотим сказать. Так вот, получилось у нас, что техник наш умеет, в сущности, одно - делать декстра-латераторы.
      АНАТОЛИЙ. В таком случае, чтобы вписаться в общество, придется ему декстра-латераторами торговать, хотя не поручусь, что торговля в большей мере приличествует свободному человеку, нежели, например, юриспруденция.
      КВИНТ. Правильно, Филон, и в результате он добьется того, что всякий будет обладать своим декстра-латератором.
      ФИЛОН. Не всякий, Квинт, а лишь тот, кто достоин владеть таким чудом и притом имеет достаточно денег, чтобы его купить.
      КВИНТ. И доблестные легионеры будут сами убеждать варваров приобрести сверкающие треножники. Если же варвары будут упорствовать, их принудят к такому обмену силой оружия.
      ФИЛОН. Но ведь варвары...
      КВИНТ. Декстра-латератору доступно все! Он может, например, выпустить черный дым, в котором задохнутся несметные орды.** Но, друг мой Филон, самое главное, нашему Гефесту придется и других обучить своей перекошенной философии, ибо иначе, поверь мне, трудно ожидать, чтобы простой сенатор или даже такой замечательный человек, как мы с тобой, сумел бы совладать с покупкой, вне сомнения, драгоценной, но для человека темного едва ли не столь же бесполезной, как прекрасная картина для слепого.
      ФИЛОН. Разумеется, если он почти философ, то, подобно прочим философам, воспитает он учеников, и ученики эти, возможно, превзойдут даже его самого, ибо если все можно совершенствовать, то и декстра-латератор не составляет исключения. И все же, Квинт, где, у какого автора отыскал ты это слово, на вид, правда, не варварское, но в равной мере смущающее слух как эллина, так и римлянина?
      КВИНТ. Мы же решили, Филон, позволить себе сегодня выдумку легкую, простую и свободную, ничем не связанную. Итак, ты сам утверждаешь, что наш Гефест породит, не из бедра, а из головы, как некогда Афину породил Юпитер, - и не хмыкай так презрительно, Филон, - великое множество других техников. И должен ты также согласиться, что властью над остальными людьми они будут обладать именно и буквально тиранической, даже если и не желали бы они для себя такой власти. Это государство, Филон, называю я технократией.
      ФИЛОН. Начал ты с того, Квинт, что только этот жуткий декстра-латератор наше счастье, что не слышит нас никто из неистовых ревнителей аттикизма, - будто бы один и может дать людям свободу, а теперь получается, что свобода эта, еще и не родившись, обернется жесточайшей тиранией, пусть даже тираны и будут философами, как некогда Критий.
      АНАТОЛИЙ. Утопия начинается там, где тираны становятся философами или философы - тиранами.
      КВИНТ. Да, Филон, вместо свободы у нас выходит тирания, и кому-то, быть может, она показалась бы предпочтительнее законов и обычаев, что существовали веками. Если желаешь, попробуй опровергнуть меня.
      ФИЛОН. Зачем же, Квинт, стану я спорить с тобой, если, в сущности, безразличной считаю эту твою странную свободу, о которой, между прочим, не писал никто из древних авторов? Нет уж, продолжай свои вакхические рассуждения, и да поможет тебе Либер как-нибудь из них выпутаться!
      КВИНТ. Что же заговорил ты, друг мой Филон, словно школьный наставник, выискивая в моей простой и безыскусной речи слова, которые мог бы вставить в учебную декламацию? Неужели так устрашило тебя первое же противоречие?
      АНАТОЛИЙ. Иными словами, наш друг Квинт имеет в виду как раз показать, что первая технократия с неизбежностью исчерпает себя?
      КВИНТ. Именно, милый Филон, и поскольку известно, что тираны не могут властвовать иначе, нежели опираясь на силу оружия, придется нам утверждать, что и технократия, начавшись с тирании незаметной и бескровной, превратится в тиранию кровавую и жестокую, как не раз уже бывало, когда великие замыслы становились достоянием слишком многих, в том числе и дурных людей.
      ФИЛОН. Насколько я тебя знаю, Квинт, ты ведешь к тому, что эта технократия давай в самом деле назовем ее первой, ибо ты на ней не остановишься, - будет уничтожена?
      АЛЕКСАНДР. Разумеется, но декстра-латераторы останутся. Ведь даже и восставший народ не разрушал до основания свой город потому лишь, что им некогда правил тиран.
      АНАТОЛИЙ. Быстро можно, оказывается, перейти от первой технократии ко второй, если ты истинный квирит и конкретными деталями не озабочен отнюдь.
      АЛЕКСАНДР. Согласен, любезный Филон, но ведь анализ существенно упрощается, если мы позволим себе абстрагироваться от многочисленных и, не отрицаю, важных факторов. А если тебе хочется, чтобы все было строго, обратись-ка ты к Джошуа.
      ФИЛОН. Нет-нет, Квинт, как можно! И не в том только дело, друг мой Квинт, что быть христианином предосудительно и опасно, но скорее в том, что, полагаю, негоже философу и римскому гражданину уповать на потусторонние умствования, коим оный философ мог бы предаваться поистине лишь наравне с последним из рабов.
      КВИНТ. Не странно ли, милый Филон, что даже меня ты подозреваешь в симпатиях к этому учению, которое, в сущности, не более чем иудейская ересь? Приходится предположить, что в этой совокупности социофилософских представлений содержится некое рациональное зерно, хоть я, признаться, его и не вижу. Это был не тот Джошуа, Филон.
      ФИЛОН. Ну ладно, Квинт, ладно, верю, что ты всегда готов почитать кумиры. Продолжай.
      КВИНТ. Подлей мне вина, Филон.
      АНАТОЛИЙ. Да, а как там в самом деле обстояло с кумирами?
      АЛЕКСАНДР. Сколько я помню, была некоторая свобода почитания, но, право же, не стоило говорить об этом с Филоном: скользкий, знаешь ли, типчик.
      ФИЛОН. Мне почудилось, Квинт, или ты высказал какие-то подозрения касательно нерушимой верности моей дружбы?
      АЛЕКСАНДР. Послышалось
      КВИНТ. Ну вот, и в результате всей этой долгой возни получится у нас, что каждый человек будет обладать всем необходимым для удовлетворения индивидуальных потребностей.
      ФИЛОН. Но это же приведет к распаду социальных связей!
      КВИНТ. Да, Филон, такая проблема существует, но, полагаю, ты не решишься отрицать, что в нашей модели такое направление эволюции возможно и, более того, неизбежно, если мы не отказываемся от постулированного нами примата свободы.
      АНАТОЛИЙ. Но, любезный Александр, согласись, что невозможно человеку вести жизнь, его достойную, если лишен он права участвовать в народном собрании, выступать с речами, а когда потребуется - с оружием в руках встать на защиту отечества своего.
      АЛЕКСАНДР. Друг мой Анатолий, заметь, что египтянин назвал бы в числе гражданских обязанностей также и поклонение кровожадным крокодилам или безобразным обезьянам - если бы, конечно, он, выросший под гнетом деспотии, мог иметь представление о гражданских обязанностях.
      ФИЛОН. Ну, возможно, такое представление только и появляется под гнетом деспотии. Или под игом. Или, на худой конец, под ярмом.
      КВИНТ. В самом деле, друг мой Филон, думаю, ты бы не возражал поселиться в уютном уединенном коттедже, если бы тебе была гарантирована возможность пользоваться всеми достижениями развитой цивилизации.
      АНАТОЛИЙ. Да, Квинт, именно о невозможных вещах собирался ты сегодня говорить, и вижу я, что свой обет ты исполнил.
      АЛЕКСАНДР. Иными словами, ты полагаешь, что на сегодня довольно? Но ведь у нас еще осталось вино!
      ФИЛОН. Нет, Квинт, я покамест не собираюсь прерывать нашу беседу, но ведь как-то странно получается: все это громадное множество людей (модели моделями, но по-моему, разумно предположить, что народонаселение будет ко временам второй технократии много больше, чем даже сейчас) будет рассеяно по планете без малейшего стимула к объединению усилий?
      АЛЕКСАНДР. Едва ли, друг мой Анатолий, не случится так, что к тому времени, - времени воистину баснословному, ибо сейчас ты возразишь мне, что так не бывает и быть не может, - людей в мире будет не намного больше, чем сейчас.
      АНАТОЛИЙ. Ну что же, Александр, это будет как раз то, что называется олигархией, не так ли?
      КВИНТ. Да, если строго придерживаться этимологии, то название как раз отражает суть дела. Но я, собственно, имел в виду другое.
      АНАТОЛИЙ. Но что именно?
      АЛЕКСАНДР. Представь себе, любезный Анатолий, что воистину всякий, кто попадается тебе на глаза - Марон, а каждый второй - Гомер, ибо, полагаю, согласишься ты отдать Гомеру первенство, если не как лучшему, то как старейшему и как учителю. Не проклянут ли эти бесчисленные поэты день и час своего рождения, если будут знать, что никто не удосужится послушать их песни? А если и будут в таком поистине ужасном мире знаменитые поэты, то их слава как раз и будет даром Тихи, своенравно пренебрегшей многими другими, равными избранным счастливцам.
      АНАТОЛИЙ. Остается благодарить богов, что не доживу я до этого, ибо мне, право же, приятнее быть поэтом и принимать восхваления сограждан, нежели томиться в безвестности и нищете.
      АЛЕКСАНДР. Не грозит тебе, друг мой Анатолий, никакая нищета даже сейчас, и уж подавно не будет грозить под игом второй технократии, поскольку твой декстра-латератор не только накормит и оденет тебя, но сможет даже и покорно тебя выслушивать, когда ты станешь читать ему затхлые трагедии, коверкая слова своим изнеженным выговором.
      КВИНТ. Вот тебе, Филон, новое противоречие: ради свободы самовыражения придется ограничить свободу размножения.
      ФИЛОН. Ну и что? Противоречие-то у нас не простое, а диалектическое. Впрочем, учитывая, что плотность населения в таком случае резко понизится, мы вынуждены предположить, что средства массовой коммуникации достигнут уровня, далеко превосходящего представимый на современном этапе развития технологии.
      АЛЕКСАНДР. И в самом деле, Анатолий, представь себе, что огромное множество людей устремится со всего мира в театр смотреть твою трагедию или в Рим, когда в этом великом городе, пусть даже и будет он пустовать в обычное время, начнутся очередные гладиаторские игры. Ведь сколь бы ни были быстроходны их колесницы или сверкающие треножники (хотя с трудом я себе представляю, как можно бегать на трех ногах), все равно в воротах и на улицах будут они сталкиваться с громом, подобным звону меча о щит.
      АНАТОЛИЙ. Клянусь Зевсом, друг мой Александр, никто из свободных людей не пойдет в гладиаторы, если не будет его понуждать к этому бедность.
      КВИНТ. Почему бы и нет? В конце концов, спокойная, свободная, лишенная опасностей жизнь может и наскучить - если, разумеется, человек по натуре авантюрист. А это, пожалуй, самый простой способ подвергаться опасности, не нарушая покой тех, кто этого не желает.
      ФИЛОН. Ладно, ребята, ну их в болото, этих гладиаторов! Может, это и проблема, но решать ее не нам. А транспортные потоки, вероятно, будут более регулярны, и, боюсь, получится это почти автоматически, без утеснения свободы, Квинт.
      АНАТОЛИЙ. Но чем же будут заняты эти олигархи, кроме гладиаторских боев, если даже поэзия, пускай прекраснейшая, не сможет, как ты мне довольно убедительно рассказал, найти иного слушателя, кроме сверкающих, но безмозглых аппаратов с чудным названием? По какому пути устремится тогда людское честолюбие? Ведь едва ли тебе, выросшему в нашей могущественной, но миролюбивой империи, захочется придумать для свободных людей истребительные войны.
      КВИНТ. Поскольку технология развивается в нашей модели не вполне равномерно, возможно предположить, что какая-то группа будет обладать большим потенциалом, чем ее соперники. С другой стороны, начиная с некоторого этапа, она должна будет считаться с опасностью в случае вооруженного конфликта растерять весь свой потенциал - и не только технику, но, увы, и живую силу.
      ФИЛОН. Неужели ты не думаешь, что в этом прекрасном новом мире люди могут оказаться хоть чуточку добрее и человечнее, чем сейчас?
      АЛЕКСАНДР. Да, возвышенные искусства всё совершенствуются и совершенствуются, но мы с тобой, милый Анатолий, отвыкли даже пить разбавленное вино*** . А вермут, без сомнения, надлежит разбавлять. Вот в такой примерно пропорции...
      АНАТОЛИЙ. Да, примерно так, и обязательно со льдом, черт возьми! А еще лучше разбавлять не водой, а джином...
      АЛЕКСАНДР. Что-то ты совсем в загул решил удариться, Толь. Такого в Империи не вытворяли даже в период упадка.
      АНАТОЛИЙ. В период упадка трагедии писали. Нет, ты представь себе: империя гниет, воняет и вот-вот начнет расползаться по швам, а тут...
      АЛЕКСАНДР. Ну не знали они, что гниют! А Филон что, Филон парень скользкий, я ж Квинту говорил. Только Квинт, хоть и ритор, ни хрена не понял.
      АНАТОЛИЙ. Так Филон тоже ритор, римский к тому же гражданин.
      АЛЕКСАНДР. Очевидно, в юности он был прехорошеньким мальчиком. Далее все по Петронию: разврат освободил его, разврат дал ему права гражданства.
      АНАТОЛИЙ. Неужели же и Квинт, по-твоему?..
      АЛЕКСАНДР. Что ты, он, конечно, истый эпикуреец и знает, что с рабами надо обращаться гуманно. Но наиболее гуманно он все же относится к рабыням.
      АНАТОЛИЙ. Но что ему можно сделать? Всегда готов почитать кумиры...
      АЛЕКСАНДР. Ну как тебе сказать... Император, само собой, благочестив и кроток, но тем не менее. К тому же, увы, он далеко не последний император. Даже не предпоследний. И вообще, почему, думаешь, до нас не дошли сочинения Квинта Сестерция?
      АНАТОЛИЙ. Ну, это просто: взбунтовались рабы божии, сожгли библиотеку... И потом, один-то экземпляр сохранился, это уже неплохо.
      АЛЕКСАНДР. Один? Не думаю, чтоб Квинт стремился к бульшим тиражам. Но неужели ты веришь Браун-Гранту? Он же флибустьер почище Гершковича!
      АНАТОЛИЙ. Ты думаешь?
      АЛЕКСАНДР. Я думаю, что такого типа книги сочиняли благочестивые христиане для обращения язычников-каннибалов в благонамеренных потребителей шашлыков по-карски и шницелей по-венски. Написано же: "For extraplanetary use".
      АНАТОЛИЙ. Ну да, на Мондриане, небось, все сплошь техноисторики, им это скучно.
      АЛЕКСАНДР. На Мондриане, на Земле, много где еще. А распространять эту штуку надо на примитивных мирах с монополистской идеологией. Алло! Да-да, у телефона. Слушаю...
      * Трагедия - не как драматическое представление, а как культовое учреждение - существовала в Греции даже во времена Римской империи (И.М. Тронский, "История античной литературы", М., 1983). Впрочем, автор не может с полной уверенностью утверждать, что традиция эта сохранилась ко времени правления Антония Пия и тем более что в состязаниях участвовал тогда некий Филон.
      ** Автору не удалось обнаружить этого мотива в источниках более ранних, нежели "Война миров" Уэллса. Приходится допустить, что Квинт был с с этой книгой знаком.
      *** Поскольку на уровне технологии 20 столетия фалерн более не производится, а массовые алкогольные напитки не могут быть признаны достойными свободного гражданина, риторы принуждены довольствоваться изделием фирмы "Франческо Чинзано", которое автор настоятельно рекомендует желающим упражняться в поздней софистике.
      IV/IX. ПЯЛЬЦЫ СВЯТОГО ИОАННА
      Теофилологический контрапункт
      Солнцу сказавши "прости", Клеомброт-амбракиец внезапно
      Кинулся вниз со стены прямо в Аид. Он не знал
      Горя такого, что смерти желать бы его заставляло:
      Только Платона прочел он диалог о душе.
      Каллимах
      - Алло, - сказал Сашка, - да-да, у телефона. Слушаю.
      Черт, так ведь хорошо сидели, так мило рассуждалось о красноречии и вспоминалось о величии Рима, а тут вдруг, в самый неподходящий момент...
      - Да, - говорил Сашка, - да, разумеется, разумеется, правильно, не знаю. Ну да, ну да, да, разумеется, если так уж спешно, только, понимаешь, конечно, разумеется, разумеется, постараюсь, да, разумеется, говорю тебе, что постараюсь! Пока. Пока, говорю. Ну да, ну да, да-да, разумеется.
      - Аминь, - сказал Сашка. - Симпосион прерывается, друг мой Анатолий, да и все равно по части гетер у нас тут бедно. В гости зовут...
      - К гетерам?
      - Увы, нет, притом же я клятвенно обещал наблюдать за твоей добродетелью. Просто знакомые девицы. Я, правда, не стану доносить, если преуспеешь; но не уверен, что преуспеешь. Собирайся.
      Ну вот, и будет сегодня вечером вместо избранной компании римских граждан и приятной мерной беседы о занятных предметах - скучная болтовня в компании невесть какой, - может, и на самом деле не такая уж скучная, но почему-то кажется, что особых надежд нет. И, главное, даже не в бордель идем, если Сашке верить, собираться, а чего мне собираться, и так вроде готов. Вот как, странно, откуда у него еще и эта бутылка, правильно, это правильно, ромштексы всегда пригодятся, тем более раз цветов нету, а это далеко?
      Ну вот, стало быть, мы и пришли, черт возьми, а чего ради?! Ясно, то есть, чего ради, потому что звали, но я-то зачем согласился? Противно. Да ты что, Толь? Они же не знают, по-моему, что такое галстук, так откуда им знать, как он должен быть правильно повязан? Впрочем, пусть себе, благонамеренность и аккуратность, ибо не в бордель идем, как уже неоднократно было сказано, а жалко, между прочим, сказал бы Бак Маллиган, такую закатим пьянку, что и друидические друиды обалдеют, да, добрый вечер, Наденька, мы опять некстати?
      - Вечер добрый.
      Разумеется, разумеется,