Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сага о Гудрит

ModernLib.Net / Сивер Кирстен А. / Сага о Гудрит - Чтение (стр. 22)
Автор: Сивер Кирстен А.
Жанр:

 

 


      – Папа сказал, что ты приедешь к нам в рясе, совсем как тот священник, который крестил меня в Осло, только в более красивой.
      Епископ отряхивал пыль со своего одеяния из черного сукна, отвечая мальчику на хорошем северном языке:
      – Когда путешествуешь по Исландии, нужно быть одетым как исландец: Господь судит обо мне не по белой сорочке. Но если твой отец покажет мне, где можно умыться и сменить одежду, то я, пожалуй, покажу тебе, в каком облачении я служу Господу.
      Епископ сдержал свое обещание и все время, пока жил в Глаумбере, носил священническое облачение. Он совершил таинство крещения над маленьким Торбьёрном, рукоположил двух новых священников, которые служили в церквях богатых бондов в долине, а затем освятил колокол, купленный Халльдором для своей церкви в Хове.
      И когда первые звуки колокола поплыли по воздуху в Глаумбер, Гудрид оторвалась от работы, прислушиваясь к зовущим, торжественным речам: «Слу-шай! И-ди! Ко мне!» Со временем у них в Глаумбере тоже будет своя церковь, думала она. Такая же, как у Тьодхильд. И сама Гудрид будет ходить туда, когда захочет, а Глаумбер тем самым станет местом сбора всех бондов округи. И будущие ее дети будут креститься уже в своей домашней церкви!
 
      Торбьёрн издал звонкий, здоровый крик, когда Бернхард Книжник погрузил его крепкое тельце в лучший чан Гудрид, окованный медью; уверенные руки епископа не отпускали его, и малыш, увидев над собой дружелюбное, гладко выбритое лицо, умолк.
      Исполнив чин крещения, епископ передал младенца Гудрид, и та одела его в сухие шерстяные одежды. Вдруг в поле ее зрения попал пролетающий мимо белый лебедь, и на нее снизошел мир и покой. Епископ Бернхард обладал чудодейственной силой. И отныне, когда Торбьёрн был вне опасности, Гудрид могла вновь повесить себе на шею золотой крест, который все это время лежал под подушкой в люльке.
      На крестины прибыло много народу, и Гудрид хлопотала без устали, помогая своей служанке Скегги-Торе обносить гостей. У нее не оставалось ни минутки поговорить с епископом: они лишь обменялись учтивыми замечаниями, подобающими такому пиру. И она была несказанно обрадована и удивлена, когда он сам вошел к ней на женскую половину, прежде чем уехать дальше, на Островной Фьорд. Она как раз приготовилась покормить Торбьёрна.
      Епископ сел рядом с ней, и было ясно, что он пришел не просто попрощаться.
      – Спасибо тебе, Гудрид, за прием, который ты оказала мне и моим людям у себя в доме, – начал он.
      Гудрид заглянула в дружелюбные серые глаза и ответила:
      – Ты оказал нам большую честь, погостив у нас и крестив нашего ребенка.
      – Я и сам решил приехать к вам на север, и для меня большая радость причесть еще одну душу к стаду Христову. Я надеялся, что крещу гораздо больше детей, пока я путешествовал по вашим краям, но теперь и у вас появились священники, которые смогут и крестить, и погребать людей… – На мгновение он замолчал. Гудрид сидела, не произнося ни слова, и он продолжил: – Гудрид, я хотел бы знать, почему вы с Карлсефни не крестили Торбьёрна у священника в Хове! Ведь вы подвергали душу вашего младенца опасности, когда так долго не прибегали к спасительному крещению Христову.
      – Так уж получилось, – ответила Гудрид. – Но опасности никакой не было. Мы осенили его крестным знамением, едва он появился на свет, и потом я перекрещивала его каждый день, а в колыбели его постоянно лежали золотой крест и нож без ножен. Так что я только радуюсь, что мы дождались твоего приезда и ощутили на себе твою чудодейственную силу.
      – Священник в Хове обладает той же силой для совершения таинств, что и я, Гудрид.
      Гудрид дала Торбьёрну другую грудь, прежде чем ответила епископу:
      – Трудно поверить в это. Ведь все видят разницу между вами.
      – Поверь мне, для Господа нет никакой разницы в этом. Каждый священник, будь он даже не слишком ученым или сильным и здоровым, получил от Бога силу отпускать наши грехи.
      – Мне хотелось бы понять, что означает «грех», – тихо промолвила Гудрид. Она покраснела от своего невежества, но ей очень хотелось использовать такой повод, чтобы узнать важные для нее самой вещи!
      – Грех, – медленно произнес епископ, – это преступление против закона Божиего.
      – И нарушение заповедей ведет к несчастьям, – добавила Гудрид, – особенно если у человека нет могущественных друзей. Но люди не всегда одинаково понимают закон.
      – Бог дал нам десять заповедей и послал в мир Христа, чтобы научить нас жить по ним, – сказал епископ, крепко держа в руках небольшую книгу, которую он всегда носил с собой. – Но людям так трудно было держаться этих простых заповедей, что Христос пострадал и дал распять себя за нас, чтобы даровать нам вечную жизнь.
      Гудрид показалось, что она уловила связь между пасхальной проповедью Эгберта-священника и пояснениями епископа Бернхарда. И если теперь епископ перечислит ей заповеди, то она, наконец, поймет, в чем же заключается грех…
      – А они длинные, эти заповеди?
      – Нет, и многие люди уже знают их наизусть. Первая из заповедей гласит, что поклоняться надо только одному единому Богу. А потому грешно держаться старых богов. Грехом считается и убийство, и прелюбодеяние, и зависть к имению ближнего, – все то, от чего так трудно отвыкнуть людям. И мы, христиане, радуемся, потому что Христос даровал нам свою милость.
      Гудрид вспомнила Барда Трескоеда, которого она убила из лука, и Ислейва, проткнутого ножом; всплыло в ее памяти и то страстное желание, которое она ощутила к Гудмунду сыну Торда, и те молитвы, которые возносила она Фрейру и Фрейе… Епископ словно обладал способностью видеть ее насквозь, проникая в ее грешную душу. Она покраснела и осторожно спросила:
      – Ты считаешь, что трудно жить по этим заповедям?
      – Я такой же грешник, как и любой другой, – слабо усмехнулся епископ. – И я нуждаюсь в милости Божией так же, как грязная рубашка нуждается в стирке.
      Он напоминал Гудрид богатого бонда, который сетует на недостаток денег. И она спросила напрямик:
      – И все же люди говорят, что ты святой человек. Как же это может быть?
      – Ты задала разумный вопрос, Гудрид. Сам я не святой: но служение мое – свято. Я окружен святыми предметами. – И он поднял книгу. – Ты знаешь, что это?
      – Это… это книга. Я видела такие в Норвегии.
      – В моей книге собраны самые прекрасные псалмы царя Давида. Я сам выбрал их из Псалтири, и лучший переписчик Кантерборга переписал их мне.
      Он открыл книгу и показал Гудрид чудесные круглые буквы на тонком белом пергаменте. Текст книги вспыхивал яркими красками.
      – Ты женщина и только хозяйка, – продолжал епископ, – но у тебя есть богатство и два сына. И твой Снорри скоро уже повзрослеет и может отправиться в Англию или Германию, чтобы выучиться по таким же книгам, как эта.
      Гудрид ничего не ответила. Она в страхе прижала Торбьёрна к себе, вдохнув сладкий запах, исходящий от мягкой шелковистой детской кожи, а епископ перекрестился и закрыл книгу. Затем он встал и протянул Гудрид руку, чтобы та поцеловала его перстень. И потом исчез в дверях.
 
      Гудрид вместе с Карлсефни стояли на дворе, глядя, как свита епископа направляется на юг, скача через Бычью пустошь. За удаляющимися людьми клубилась пыль. Гудрид медленно проговорила:
      – Епископ Бернхард считает, что нам следует отправить Снорри учиться – в Англию или Германию, как поступил Гицур со своим Ислейвом…
      – Нет, – коротко ответил Карлсефни.
      – А как же быть с книжной премудростью? – с облегчением возразила Гудрид, почувствовав себя птицей, готовой взмыть ввысь.
      – Если нам необходима премудрость, то ее надо изучать здесь же. Тогда у нас появятся епископы, которые знают наши обычаи.
      Гудрид молча кивнула, соглашаясь с мужем. Не стоит торопиться и отправлять своих детей в чужие края, чтобы они потом чувствовали ту же оторванность от родных мест, которую ощущала она сама. И еще она подумала, что мало помогли епископу Бернхарду его исландская одежда и знание языка, если он употребил слово «только» по отношению к хозяйке большого двора.
 
      Лето началось стремительно, но вскоре погода резко испортилась. С моря дул ледяной ветер, а в горах лежал снег, когда Карлсефни отправился на Мыс Цапли, где проводился тинг. Еще оставалось непросушенное сено, и многие бонды последовали примеру Карлсефни, закопав сырую скошенную траву в канавы, чтобы она могла перегнить. Ждали суровую зиму, а кормов не хватало, и коровы отощают… Гудрид радовалась, что у нее достаточно молока, чтобы прокормить маленького Торбьёрна.
      Нехватка еды для людей и скота обернулась новыми болезнями. И первой жертвой в Скага-фьорде оказалась Торунн с Рябинового Хутора. В ту долгую, суровую зиму свирепствовал мор. Говорили, что перед йолем умер старый Освивр, отец Гудрун со Священной Горы. Гудрид взяла к заболевшей Торунн Торбьёрна, чтобы немного развлечь свекровь. Та с трудом принимала пищу, и даже самые сильные снадобья Гудрид оказались недейственными перед ее удушающим кашлем. Однажды после обеда Гудрид сидела у ее постели, кормя Торбьёрна, как вдруг Торунн произнесла:
      – Позови ко мне сына, Гудрид, я хочу проститься с ним. И покрой мою подушку вышитым покрывалом, чтобы я выглядела достойно.
      Надсмотрщик Оттар сам поскакал в Глаумбер и вскоре вернулся вместе с Карлсефни и Снорри. Глядя на стоящего у материнского ложа Карлсефни, Гудрид подумала, что перед ней какой-то совсем чужой человек: из-за спины его падал свет от очага, и глаза мужа оставались в тени. Он выглядел неуклюжим, испуганным. Что ей известно о его мыслях и чувствах? Иногда он делится с ней, иногда – нет. Иногда приходил за советом, а иной раз решал сам…
      Вздрогнув, он произнес:
      – Лучшее, что может получить в наследство мужчина, – это знатный род и честное имя. Я чувствую себя богачом.
      Седая голова на шитом полотне не шевельнулась, но Торунн перебирала руками по одеялу, словно что-то искала. Потом она прошептала:
      – Твои сыновья смогут похвалиться тем же. Подведи их ко мне, пусть они меня поцелуют.
      Карлсефни приподнял над матерью детей, одного за другим, а потом сделал знак Гудрид, чтобы та простилась с Торунн. Затем он сам поцеловал мать в обе щеки и закрыл ей глаза, которые уже становились стеклянными. И в тот же миг на дворе прокричал ворон, а Гудрид перекрестилась.
      Торунн похоронили на церковном кладбище в Хове, где Халльдор предусмотрительно выкопал несколько могил, прежде чем земля стала мерзлой. В Глаумбере Гудрид с Карлсефни устроили пышную прощальную тризну, но многие из родичей не смогли приехать к ним, ибо сами ослабели от перенесенной болезни. Скегги-Тора, как и другие служанки, лежала в горячке, а потому Гудрид особенно не печалилась, что гостей немного. Ей и так пришлось достаточно потрудиться, и теперь она ощущала слабость в теле и головокружение.
      Она держалась до тех пор, пока последний гость не уехал со двора, но потом силы оставили ее. Снорри тоже заболел, и его положили в постель вместе с матерью. А Гудрид лежала словно в бреду, чувствуя рядом исхудавшее тельце сына, да еще кругленького Торбьёрна, когда его приносили к матери для кормления.
      Однажды утром, проснувшись, Гудрид испытывала только одно желание: чтобы унялась колющая боль в ухе. Медленно открыв глаза, она увидела рядом Карлсефни: он стоял возле кровати, одетый в зимнюю одежду, и лицо у него было озабоченное.
      – Гудрид, Эльфрид только что известила меня, что одна служанка на Рябиновом Хуторе вчера лишилась своего младенца, но грудь ее переполнена молоком. А наш голодный Торбьёрн, того и гляди высосет из тебя последние силы… Ради тебя и него самого я думаю отправить мальчика на Рябиновый Хутор.
      Гудрид знала, что Карлсефни прав, но не смогла удержать горячих слез, брызнувших из воспаленных глаз.
      – Я уверена, что скоро мне станет лучше…
      – Конечно же, так оно и будет, и дело пойдет на лад еще быстрее, если тебе не придется кормить малыша.
 
      Гудрид отправилась на Рябиновый Хутор сразу после весеннего равноденствия. Прошло уже шесть недель с тех пор, как она отняла Торбьёрна от груди, и теперь она впервые ехала навестить сына. В воздухе пахло весной, и в высоком голубом небе раздавалось веселое чириканье воробьев.
      Торбьёрн уже вовсю топал ножками. Когда в горницу вошла Гудрид, он убежал к кормилице и спрятал лицо в складках ее платья. Та добродушно погладила его по головке широкой, шершавой ладонью, и продолжала отбивать вяленую рыбу, а Гудрид села рядом и терпеливо ждала, словно сын ее был пугливым щенком, не приученным к новым хозяевам. Торбьёрн пару раз исподтишка взглянул на мать и наконец дал привлечь себя в объятия.
      Гудрид гладила нежные, светлые волосики ребенка, которые начали уже курчавиться, как у Карлсефни, и в глазах у нее показались слезы. Желание Торунн сбылось: Торбьёрн рос на Рябиновом Хуторе. Накануне вечером Карлсефни поведал ей, что Оттар попросил отдать ему на воспитание мальчика. И как бы часто теперь они с Карлсефни ни навещали Торбьёрна, как бы часто он сам ни приезжал в Глаумбер, клин между ними уже был вбит, и ничего теперь поделать было нельзя.
      Снорри со своим псом Гудмундом не раз наведывались на Рябиновый Хутор ранней весной, чтобы навестить Торбьёрна и полакомиться вкусными кусочками, приготовленными для них Эльфрид. Скегги-Тору провести было не так-то легко: она охраняла съестные припасы в Глаумбере еще с большим рвением, нежели сама Гудрид, ибо она была старше и хорошо помнила, как косил голод исландцев еще до рождения Гудрид.
      Как и другие бонды в округе, Карлсефни пережил падеж скота, но потом коровы его отелились, да и приплод ягнят вырос, так что тяжкий год канул в забвение. Как обычно, молодежь отправилась в горы запасаться на зиму мхом и лишайником, а бонды чистили своих коней и упряжь, готовясь к альтингу. Однажды Гудрид сидела перед домом и шила. Карлсефни, подойдя к ней, сказал:
      – Не новая ли это сорочка для альтинга?
      Гудрид быстро вскинула глаза и, покраснев, ответила:
      – У меня есть праздничный наряд для такого случая… Ты берешь меня с собой?
      – А ты думаешь, я могу оставить тебя?
      – Нет! – радостно воскликнула Гудрид. – Нет, я хочу поехать с тобой!
      Дядя Торгейр умер, а тетя Арнора страдала от боли в суставах и потому не выходила из дома, но Ингвиль, наверное, приедет на альтинг со своим мужем… И может быть, она приедет туда верхом на Снефрид! Когда Гудрид упомянула об этом Карлсефни, тот довольно улыбнулся.
      – Разве я не рассказывал тебе? Снефрид продали одному бонду, на севере Вамма, ибо после твоего отъезда из Исландии никакая сила не могла заставить ее двинуться на восток дальше Будира. Она упиралась как могла, и ни плетка, ни уговоры не помогали, однако забивать ее не хотели, ведь она была славной кобылой.
      – Это так, – тихо ответила Гудрид. Ей казалось, что она явственно почувствовала, как лопнула еще одна нить, связывающая ее с юностью.
 
      Когда четырнадцать зим назад Гудрид ездила на альтинг со своим отцом Торбьёрном, они оба наслаждались в пути видом моря и зеленых лугов. Но дорога из Скага-фьорда к тингу пролегала через горную возвышенность, огибая Копытный Ледник и затем спускалась вниз, мимо Стена, в цветущую долину Бычьей речки, и затем выводила путников прямо на запад. Нет ничего удивительного в том, что у них такая большая свита, думала Гудрид, вспоминая то сопровождение, в котором когда-то ехал на тинг Карлсефни, когда они впервые увидели друг друга. Ей казалось теперь, что с тех пор она прожила несколько жизней.
      Они останавливались в пути, ночуя без палаток, прямо под открытым летним небом. И каждая ночь с Карлсефни, в спальном мешке, без детей между ними, была словно впервые. У Карлсефни было много времени, он никуда не торопился и долго советовался с Гудрид, рассказывая ей обо всех делах. Давно уже Гудрид не чувствовала себя такой радостной и взволнованной. Как же она была глупа, когда думала, что муж ее уже не ждет от нее советов в том, что касается их обоих!
      И хотя на этот раз они подъехали к Площадке тинга с восточной стороны, она сразу же узнала эти места. Площадка была окружена расселинами, обширными пастбищами, густыми лесами, а вдали сверкали на солнце воды фьорда. Единственно новым в этих местах была теперь чудесная деревянная церковь, воздвигнутая королем Олавом прямо посреди березовой рощицы.
      Словно бы она посещала альтинг каждое лето, Гудрид сразу же занялась очагом и дровами, а люди Карлсефни тем временем расстелили на их столе парусину. У нее были в помощницах две служанки, и она прихватила множество снеди, так что она приготовилась сытно кормить свиту, пока будет длиться тинг.
      На торжественном открытии тинга она увидела епископа Бернхарда Книжника, который вместе с другими священниками и законоговорителями сопровождал хёвдинга. И когда люди с севера проскакали мимо, она вновь обратила свой взор к Карлсефни, который явно выделялся среди других и обликом, и одеянием. Пояс так же стягивал его тонкую талию, как и четырнадцать лет назад, а лицо его было для нее еще дороже с тех пор, как он стал ее мужем. У них родилось два славных сына и, может, будет еще много детей…
      Внезапно Гудрид охватила такая неизъяснимая печаль, что она ощутила себя беспомощной и потерянной. И хотя с синего неба по-летнему светило солнце, она поплотнее закуталась в плащ, надвинув на лицо капюшон, чтобы скрыть от любопытных взглядов залитое слезами лицо. Ее окружали незнакомые женщины. А все соседки из Скага-фьорда были столь тяжелы на подъем, что до сих пор еще взбирались на Площадку тинга по косогору.
      Вдруг Гудрид почувствовала на своем плече чью-то руку и услышала низкий, звучный голос:
      – Ты чем-то опечалена, Гудрид дочь Торбьёрна?
      Гудрид поспешно обернулась и увидела перед собой женщину в богатом наряде, старше ее по возрасту; темно-синие глаза ее, под изящной дугой тонких бровей смотрели озабоченно. Кожа ее потемнела от лет, но прекрасные глаза и точеное лицо были все теми же, как и четырнадцать лет назад.
      – Спасибо за участие, Гудрун дочь Освивра, – учтиво молвила Гудрид. – Наверное, это солнце напекло…
      – Ты даже помнишь мое имя, – сказала Гудрун. – Я направлялась к тебе, чтобы поговорить, и увидела, что тебе нехорошо.
      Гудрид незаметно провела рукой по щекам, смахивая слезы, и в изумлении взглянула на другую женщину.
      – Ты хотела поговорить со мной? О чем? О, я хотела сказать, что для меня это большая честь…
      – Я скажу тебе об этом, если ты расскажешь прежде, что тебя так опечалило, – улыбнулась ей Гудрун. – Мы можем сесть поблизости и поговорить, пока мужчины откроют тинг, – и она указала на большие валуны, лежащие прямо посреди цветов. – Вон там!
      Гудрид сняла плащ и села на один из валунов, расправив юбку:
      – Мне взгрустнулось, но это не столь важно. Я думала, как было бы хорошо, если бы мой отец узнал, что я вернулась в Исландию, что я замужем и у меня двое сыновей. Он бы порадовался этим вестям.
      – Люди говорят, что ты долго не жила в Исландии. Почему же ты так радуешься своему возвращению? – нетерпеливо продолжала Гудрун дочь Освивра. – Мне хотелось узнать у тебя, что значит так много путешествовать по белу свету? Ты отважная женщина.
      – Да, я много путешествовала, – просто ответила Гудрид. – Но когда я впервые покинула Исландию, это было против моей воли, и мне всегда хотелось вернуться домой. Я отсутствовала одиннадцать зим.
      – Но если ты уехала отсюда так давно, ты, должно быть, была еще совсем ребенком, – медленно проговорила Гудрун. – И значит, ты только слышала от других мое имя.
      – В то последнее свое лето в Исландии я как раз приехала на альтинг. Мне было тогда пятнадцать зим. И я хорошо помню, что видела тебя.
      – Да, когда мне было пятнадцать зим, я уже вышла замуж… Меня выдали за человека, которого я терпеть не могла. Ты знала об этом?
      – Да, – ответила Гудрид. – Но, похоже, потом тебе все-таки улыбнулось счастье… Люди говорят, что Торкель сын Эйольва славный человек.
      – Да, мне повезло, когда я встретила Торкеля, – улыбнулась Гудрун, – он сделал меня богатой. И у нас с ним родился чудесный малыш. В этом году Гилли впервые приехал на альтинг вместе с отцом и сводными братьями, и поэтому мне захотелось поехать с ними. И если ты знаешь обо мне так много, то тебе, наверное, известно и то, что я когда-то любила Кьяртана сына Олава, а он – меня… Когда он пришел ко мне и сказал, что собирается уехать в дальние страны, я просила его взять меня с собой. Больше всего в жизни я желала одного – взойти вместе с ним на корабль и уплыть подальше отсюда! Но он… он сказал тогда, что мне придется остаться с отцом и братьями, которые только и делали, что ссорились друг с другом. Я так разозлилась на него тогда, когда он ответил мне отказом, что никогда потом не простила ему этого. Вспомни об этом, если услышишь, что люди говорят обо мне плохо.
      Гудрид было возразила, но Гудрун уже махнула ей на прощание своей изящной загорелой рукой и сказала напоследок:
      – Я сделала ошибку, рассказав об этом моей приемной матери, а она потом передала мою историю всем окружающим, приводя в пример Кьяртана как милого и заботливого человека. Конечно же, я ведь осталась дома, я была послушной дочерью! Но я не желала показываться на альтинге, и лишь отец, который тогда еще был жив, вынуждал меня ездить сюда.
      – Да, мы слышали, что Освивр умер этой зимой, – сказала Гудрид. – У меня умерла свекровь. А ты разве не болела?
      – Я? Что ты, я никогда не болею!
      – Почему же ты не поедешь в чужие земли вместе со своим мужем? – с жаром продолжала Гудрид. – Ведь твои дети выросли, и отца, который удерживал тебя, больше нет в живых! Ты свободна и можешь поступать по-своему…
      – Да, но на мне лежит слишком большая ответственность, – сказала Гудрун со слабой улыбкой. – Ты ведь тоже не стала бы разъезжать повсюду, если бы у тебя были другие заботы?
      – Ну нет, – радостно проговорила Гудрид. – Мы уезжаем из Исландии на следующее лето.
      – Опять в Виноградную Страну?
      – Нет, в Норвегию… А может, еще в Англию и Ирландию.
      – Ну что ж, кто-то более удачлив, чем я, – промолвила Гудрун. – Расскажи мне о Виноградной Стране. А потом мне хочется узнать, как живется женщинам вроде нас в Норвегии и Гренландии… Правда, меня совсем не интересует, сбивают ли они масло жирнее, чем мы. Нет, мне хочется понять, могут ли они любить в своей жизни и при этом оставаться верными долгу.
      – Я никогда не задумывалась об этом, – призналась Гудрид. – Но, по-моему, им это удается.
      Впервые за долгое время ей вспомнилось предсказание Торбьёрг-прорицательницы. И если бы та поведала ей о том, что ее ждет та же участь, что и Гудрун дочь Освивра, то она ни за что бы не захотела услышать об этом заранее.

УВЕЧЬЕ

      На третье лето после того, как она вернулась в Исландию, Гудрид начала готовиться к новому путешествию и шить себе одежду. Однажды ясным солнечным днем, вскоре после того, как овцы оягнились, она отправилась на северный берег, где Карлсефни чинил корабль.
      Она уже привязывала кобылку у куста, когда к ней подошел просиявший Карлсефни.
      – Когда же мы отправимся в путь? – бодро проговорила Гудрид.
      – Мы?… – в замешательстве переспросил Карлсефни, и она похолодела. А он тем временем продолжал: – Неужели ты не понимаешь, что у тебя слишком много забот дома, тем более теперь, когда матери нет в живых и некому присмотреть за хозяйством? У нас целых два двора, два сына, и они еще не подросли настолько, чтобы помогать по хозяйству…
      В голове Гудрид зазвучали слова Тьодхильд: «Как ты думаешь, кто из нас лучше понимает толк в хозяйстве – жена, которая годами остается в доме одна, или муж, который предпочитает земле палубу корабля и надолго уходит в море?»
      Вспомнила она и тот вечер, когда Торстейн запретил ей поехать с ним в Виноградную Страну, и тот раз, когда Карлсефни велел ей остаться дома, пока он со своими людьми отправился изучать южные земли Винланда. Неужели он сам забыл, как на нее напал Ислейв Красавчик, когда она осталась одна. И вот он снова решает, что она должна быть дома!
      Однако и в этот раз возражать было бесполезно: она поняла это по его тону. Гудрид повернулась к лошади, и когда Карлсефни помог ей сесть в седло, он сказал:
      – Неужели ты хочешь, чтобы чужие люди заботились о маленьком Торбьёрне и Снорри, если они заболеют и слягут в постель, как нынешней зимой?
      – Нет, – ответила Гудрид бесцветным голосом. Она вылечила своих сыновей и тогда, когда они в канун Рождества провалились под лед на речке. А знатные бонды и бедные крестьяне всегда посылали за ней, если у них была нужда в целительнице.
      Гудрид повернула свою кобылку и медленно поехала к дому, думая о сне, который приснился ей однажды ночью, когда она выхаживала своих детей. Ей пригрезилось тогда, будто она слышит, как в лесной чаще пищит ребенок. Звуки эти все приближались, и она вдруг увидела белку, лежавшую на спине. Ее почти не было видно под грудой сосущих и барахтающихся бельчат. А потом она заметила, что сама белка разорвана надвое и распластана так, что по обе стороны позвоночника, словно маленькие камешки, поблескивают ее почки. Малыши же ее жадно пожирали материнские внутренности.
      Гудрид так задумалась, что чуть было не проехала свой Глаумбер, направляясь уже на Рябиновый Хутор. Но кобылка хорошо знала дорогу и повернула прямиком в свое стойло, где их уже поджидал конюх. Гудрид поблагодарила его и, погруженная в свои мысли, пошла через двор к дому. Дворовые постройки словно сгрудились вокруг женщины, мешая ей дышать полной грудью.
      Ей очень хотелось, чтобы Священная Гора лежала ближе к их дому. Гудрун дочь Освивра, пожалуй, поняла бы, какой одинокой чувствует себя Гудрид. Пожалуй, она только теперь впервые почувствовала на себе всю тяжесть того бремени, которое вынесла Гудрун. А Гудрид еще так кичилась своей удачей перед нею на альтинге!
      Между двумя женщинами возникла дружба, подобно серебряному кладу, который случайно обнаружился под лопатой. Гудрун была переменчива, будто исландское небо, и столь же любопытна, как дитя, и ее бесконечные расспросы позволяли Гудрид увидеть свою жизнь в новом свете.
 
      Гудрид ничего больше не сказала Карлсефни о своем разочаровании: она просто готовилась к отъезду мужа, собирая ему вещи и еду на дорогу. Она откладывала ему самые жирные сыры и крупную вяленую рыбу. Только бы он не подумал, что она обиделась на него.
      В ночь перед отъездом Карлсефни был особенно нежен с ней, а утром привлек ее к себе и сказал:
      – На этот раз я поеду только в Нидарос и Халогаланд. И скоро вернусь в Исландию: это будет в начале будущего лета, так что мы вместе успеем на альтинг.
      Гудрид улыбнулась и поцеловала его, но в то же время она чувствовала, что в душе ее остался осадок. Никогда больше она не порадуется тому, что Карлсефни решает за нее, что он заботится, чтобы ей было лучше.
      Гудрид попросила Арнкеля поехать с ней в Ванскард и взяла с собой Снорри – чтобы сын ее увидел, как «Рассекающий волны» выходит из фьорда.
      Надсмотрщик показал мальчику на парус в красную и синюю полоску, который уже исчезал вдали, и сказал:
      – Гудрид, Снорри уже такой большой, что ему пора завести собственного коня. Карлсефни и сам говорил об этом перед отъездом.
      Уныние Снорри улетучилось в один миг, словно роса под лучами солнца, и по дороге домой он оживился и болтал без умолку. Гудрид думала, что и ей самой следовало бы порадоваться тому, что в доме год этот будет спокойным. Карлсефни уехал, и ей не придется принимать гостей и устраивать пышные пиры. А главное, у нее теперь будет достаточно времени, чтобы научить Снорри считать и читать. Арнкель успел обучить мальчика стрелять из лука и грести в лодке, а теперь Снорри будет нетрудно постичь грамоту.
 
      В тот день, когда Снорри смог прочитать слово «Гудрид», начертанное на луке и веретене, которые подарил ей Арни Кузнец, она была уверена, что мальчик понял смысл рун и что отныне он медленно начнет постигать их дальше.
      Она размышляла над тем, что значит быть образованным, и хотела бы просить у кого-нибудь совета, как ей быть дальше. Гудрун дочь Освивра говорила ей, что она и сама охотно бы научилась читать книги, но ни епископ Бернхард, ни английские священники не желали тратить время попусту и заниматься с ней. А священник из Хова сам едва разбирал буквы, так что обращаться к нему по поводу Снорри и вовсе было бесполезно.
      В один погожий осенний день Гудрид сидела на крыльце и шила, а Снорри, склонившись над ее луком, учил наизусть руны, начертанные Арни. Вдруг он поднял голову и спросил у матери:
      – Почему здесь написано: «Да поможет Гудрид Тор убивать, а не калечить»? Что значит «калечить»?
      – Ну, – начала Гудрид, тщательно выбирая слова, – это значит, что человек получил такое увечье, что уже не может жить как все остальные… Например, он лишился ноги или языка…
      – Уж лучше умереть! – воскликнул Снорри и схватил лук. Его темно-синие глаза были глубоко посажены – точь-в-точь как у Карлсефни.
      – Наверное, многие думают так же, как ты, – сухо отметила Гудрид. Во всяком случае, Арни Кузнец именно так и считал, вспомнилось ей. Иной человек и соблазнится мыслью о смерти, если дела его плохи, но все же сын ее слишком молод, чтобы понять это.
      Снорри провел рукой по гладкой, блестящей поверхности дерева, из которого был сделан лук.
      – Ты не дашь мне пострелять из него, мама? Отец рассказывал, что однажды ты убила из этого лука человека, и было это в Гренландии. Так может, в нем еще сохранилась былая сила…
      – Все дело не в тайных силах, а в искусстве стрелять! – вырвалось у Гудрид. – Нечего сказать, лук этот отличный, но я в молодые годы хорошо владела им… У меня были славные учителя. Можешь взять мой лук и поупражняться с ним, если он для тебя не слишком велик.
      Она посмотрела вослед убегающему сыну, который взял лук, чтобы похвастаться им перед своим воспитателем. Гудрид не любила вспоминать о двух убитых ею людях. Убийство – грех, и она хорошо запомнила, что говорил ей тогда епископ Бернхард. И она стремилась отныне жить в согласии с заповедями Господними.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25