Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Ничего кроме надежды

ModernLib.Net / Военная проза / Слепухин Юрий Григорьевич / Ничего кроме надежды - Чтение (Весь текст)
Автор: Слепухин Юрий Григорьевич
Жанр: Военная проза

 

 


Юрий Григорьевич Слепухин

Ничего кроме надежды

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

В начале октября 1943 года командование Степного фронта предприняло спешную перегруппировку войск, стягивая в районе Переволочная – Верхнеднепровск мощный ударный кулак для прорыва на Криворожье.

Войска передвигались скрытно. По всей двухсоткилометровой полосе фронта между Черкассами и Днепродзержинском рокадные дороги левобережья, кое-где еще просматривающиеся немецкими наблюдателями с правого берега, днем оставались почти безлюдными, движение по ним не превышало того, что обычно можно увидеть в прифронтовой полосе в период затишья. Но с наступлением темноты местность оживала: массы людей, техники и обозов, переждав день в какой-нибудь рощице или балке, снова заполняли разбитые грейдеры и проселки, устремляясь к юго-востоку – в район сосредоточения.

441-й мотострелковый полк, вместе с другими частями 5-й гвардейской армии снятый накануне вечером с Кременчугского плацдарма, к рассвету добрался до небольшого села в нескольких километрах выше устья Ворсклы. Не дожидаясь, пока подоспеют кашевары со своим хозяйством, солдаты позавтракали сухим пайком и завалились спать, где кто смог пристроиться – в машинах и под машинами, в хатах, если еще находилось где свободное место, в клунях, в давно пустых катухах, откуда за два года оккупации успел выветриться домовитый запах скотины.

Капитан Дежнев, командир 2-го батальона, проснулся около полудня. Большинство офицеров, разместившихся вместе с ним, еще спали, только адъютант Лукин с полковым начхимом Богатыренко играли в шахматы, сидя на немецких снарядных ящиках.

– Как там погодка, гроссмейстеры? – спросил Дежнев, зевнув.

– Летная, к сожалению, – рассеянно отозвался адъютант. – Шахец вам, Петро Степаныч. Ворон изволите ловить, а шахматы, между прочим, игра умственная.

– Побачимо, побачимо, – пробасил усатый немолодой начхим. – А вот так не хочешь?

– М-да, – после недолгого молчания отозвался Лукин огорченно. – Скользкий вы человек, Петро Степаныч, с вами играть – все равно, что голыми руками намыленного ужака ловить...

Они опять замолчали. Из-под шинели в углу высунулась взъерошенная голова ротного Ковалева, огляделась непонимающими глазами и снова спряталась.

В осторожно приоткрытую дверь заглянул немолодой солдат с унылым лицом – Федюничев, ординарец комбата-два, всегда безошибочно, каким-то шестым чувством угадывал, что начальство уже проснулось. Перехватив взгляд капитана, Федюничев раскрыл дверь пошире и вошел на цыпочках, неся курящийся паром котелок и завернутые в вафельное полотенце бритвенные принадлежности.

– Чем недовольны сегодня, Федюничев? – поинтересовался комбат, ответив на хмурое приветствие ординарца.

– А чему радоваться, товарищ гвардии капитан. Нас как с того берега сняли, ребята думали, может, на отдых отводят, а что получается? В леске вон танков видимо-невидимо, тоже ночью подошли. Говорят, с-под самого Харькова гнали.

– На вас, Федюничев, не угодишь. Не будь танков, вы бы ворчали, почему их нет. Никогда не случалось идти в атаку без танковой поддержки?

– Мне, товарищ гвардии капитан, все случалось.

– Вот и мне тоже, – сказал комбат, стягивая гимнастерку. – Поэтому я лучше себя чувствую, когда танки рядом. А если хотите сказать, что вообще предпочли бы не ходить в атаки, то тут я вас понимаю. Мне самому это не очень-то по душе. Знаете, кем надо быть, чтобы находить в этом удовольствие?

– Фашистом, товарищ гвардии капитан, – подумав, ответил ординарец.

– Верно, Федюничев. Все-таки образ мыслей у вас правильный, хотя и мрачный.

– Разрешите идти?

– Пожалуйста. Помыться найдется чем?

– Принесу, тут до берега полкилометра не будет.

– Смотрите, чтоб с той стороны не подстерегли.

– Никак нет, ребята ходили – говорят, там вроде тоже наши.

Федюничев разложил все принесенное на подоконнике и вышел. Подсев к окну на снарядный ящик, Дежнев заправил в бритву новое золингеновское лезвие, задумчиво потер подбородок. Под пальцами шуршало. Хорошо блондинам – тому же Лукину, бреется через день – и все равно ничего не видно...

– А что, адъютант, – спросил он, – танки действительно из-под Харькова?

– Чего? А, танки... Да, из-под Харькова, из-под Полтавы. Седьмой мехкорпус. И еще, кажется, Восемнадцатый танковый, генерала Труфанова.

– Это что ж, фронтовой резерв пошел?

– Похоже на это.

– То-то Федюничев мой затосковал, – Дежнев усмехнулся, взбивая мыльную пену в алюминиевом стаканчике. – Он наступление мозолями чует, как старуха – ненастье.

– Твой ординарец похож на того солдата, которого Петр Первый приказал выгнать из Преображенского полка «за вид, приводящий весь строй в уныние». Ваш ход, Степаныч.

– Шах, юноша, – объявил начхим. – А заодно и мат, извиняюсь за выражение. Ото, как говорится, не лезь поперед батьки в пекло.

– Постойте, постойте...

– Я и посидеть могу. Да мат, мат, ну чего смотришь?

– Ладно, ваша взяла, – Лукин притворно зевнул, демонстрируя умение проигрывать с достоинством, и смешал фигуры. – Ну что, еще одну до обеда засадим?

– Нет, пойду, – Богатыренко посмотрел на часы и поднялся. – Данилыч, у тебя в батальоне как с противогазами? Ты скажи ротным, нехай следят. А то ведь сам проверю, хуже будет.

– А нечего и проверять, – сказал Дежнев невнятно, скобля бритвой щеку. – Будто сами не знаете, что солдаты в противогазных сумках носят.

– То-то, что знаю, – вздохнул начхим. – А не дай Бог что случится?

– Не дай Бог, – согласился Дежнев. – Только на него и надежда.

– Через активированный уголь самогонку хорошо очищать, – мечтательно заметил Лукин. – Почему так, Петро Семеныч?

– Уголек сивушные масла абсорбирует. Еще марганцовка годится, – подумав, добавил начхим. – Она после в осадок выпадет, через ватку можно отфильтровать. Ну ладно, хлопцы, бувайте.

Начали подниматься и другие. Вылез из-под шинели Ковалев – посидел, позевал, потом вдруг, проснувшись окончательно, вскочил, разделся до пояса и побежал на улицу – делать зарядку. Выбрившись до младенческой гладкости, Дежнев сполоснул и разобрал бритву и тоже вышел из хаты, в солнечную, пахнущую палым листом прохладу погожего осеннего дня. Федюничев уже ждал его с ведром ледяной даже на вид воды.

– Рысью, что ли, бежали? – спросил комбат, удивленный прытью обычно нерасторопного ординарца.

– Никак нет, товарищ гвардии капитан, тут рядом разжился – у артиллеристов. Они аккурат привезли для кухни, так я и подгадал...

– Хитрец вы, Федюничев. Ну, давайте, – скомандовал капитан и нагнулся, затаив дыхание. – У-у-у, ч-черт!! Холоднее не было? Лейте, чтоб вам пусто было!

– Сами же любите, чтоб пробрало...

– Не до оп-п-пупения же, – отозвался Дежнев сдавленным голосом и заикаясь, так свело челюсти. – У! А! Хорош-ш-шо, Федюничев, зд-д-дорово...

– Привет вам от старшего лейтенанта Игнатьева, – сообщил ординарец, когда комбат кончил мыться и, стуча зубами, принялся растирать спину полотенцем.

– Он что, тоже здесь?

– Я ж говорю, водой вот у них на кухне разжился.

– Нелогично отвечаете, Федюничев. Я уяснил, что воду вы свистнули у артиллеристов... кстати, и ведро тоже? Но из этого совершенно не следует, что вы побывали именно в батарее Игнатьева.

– В ей самой, где ж еще, зря вы сумневаетесь, товарищ гвардии капитан, – твердо ответил ординарец таким тоном, будто ему было обидно высказанное комбатом предположение, что он мог побывать в другой батарее.

– Да, Федюничев, с вами не соскучишься. Что он еще говорил?

– Сказал, что зайдет, хотел вас повидать.

– Ладно, сам к нему схожу. Где они разместились, вы сказали?

– А вон туда, к балочке, там ихние пушки увидите, замаскированные...

Дежнев был рад весточке об Игнатьеве, хотя и подумал с огорчением, что теперь-то уж точно – накрылся отдых; присутствие иптаповцев подтверждает его догадку о предстоящих тяжелых боях. На плацдарме все ждали – сменят, мол, отведут в тыл хоть ненадолго. А тут такая петрушка получается. Он понимал, что ему, как боевому офицеру, положено скорее радоваться тому, что готовится очередная наступательная операция: она наверняка окажется успешной, после Курска неудачных не было, хотя дерется немец крепко (видно, и в самом деле что-то в войне переломилось, и теперь странно вспомнить, что еще год назад и мечтать не могли ни о каких наступлениях, главным было удержаться в обороне, выстоять, не пустить дальше). Положено было радоваться, поскольку каждый новый удар по противнику приближал мирную жизнь, да и была у капитана Дежнева еще одна, уже личная, причина для бодрого боевого настроя: удар через Днепр, судя по всему, намечался в направлении его, Дежнева, родных мест, а это означало теоретическую возможность побывать в Энске.

Еще год назад! А в сорок первом? Его первый бой был в Белоруссии – командование предприняло попытку контрудара; на рассвете их бросили через речушку со странным местным названием – Збруч, Птичь, что-то в этом роде, – и даже танки поддерживали, но ничего не вышло, к полудню немец так их шибанул обратно, что едва ноги унесли. Так вот тогда, это ему особенно запомнилось, утром – когда только высадились с плотов и пошли вперед – такой был порыв, такой восторг от одного сознания, что наконец-то вперед, а не назад; и ему – вопреки географической очевидности – представлялось, что там, впереди, за невидимыми еще немецкими позициями, ждут их не припятские болота, а ковыльная днепровская степь, курганы и за ними – Энск с Татарской балкой, с прудами в Казенном лесу, почему-то называемыми по старинке Архиерейскими, с 46-й школой, и Домом комсостава, где жила Таня, и тем домиком на Челюскинской, где жили когда-то он сам, и мама, и Зинка, и Коля – еще живой, еще ничего не знавший ни о Карельском перешейке, ни о дотах «Линии Маннергейма»... Видно, и впрямь год жизни на войне надо считать за три, если так все переменилось в нем и для него самого. Сейчас возможность попасть в родной город и узнать что-нибудь о Тане становилась вполне реальной – но он не испытывал того, что должен был бы испытывать. И что испытал бы тогда, осенью сорок первого, если бы в то страшное время кто-то сказал едва обстрелянному мальчишке-солдату, что ему доведется гнать немца из этих мест.

Сейчас он уже не был рядовым, он был – и чувствовал себя – офицером, командиром батальона, и поэтому, думая о новом наступлении, он прежде всего думал о том, что вот опять предстоят бои, и бои, скорее всего, тяжелые, а люди в ротах и так уже измотаны до предела. Странно, – казалось бы, воевать теперь не в пример легче, чем, скажем, год назад: и снабжается фронт совсем по-другому, и танков хватает, и артиллерийской поддержки, и в воздухе давно уже нет у хваленой люфтваффе былого превосходства (а точнее сказать, в воздухе мы господствуем – с каждым месяцем увереннее и увереннее) – но вот, поди же ты, что-то никто кругом не замечает, чтобы воевалось «легче». Напротив, на каждом шагу видишь, как все устали. Раньше такого не было, было другое – разное, вплоть до паникерства; но вот этой усталости не наблюдалось. Прошлым летом у всех было ощущение предела, понимание того, что слова «ни шагу назад» – это не просто слова из приказа, но четко сформулированное выражение потребности момента, потребности самой главной, первой и, по существу, единственной, рядом с которой обесценивалось и теряло смысл все другое... И это понимание – или ощущение (не столько умом, сколько сердцем), – овладевшее всеми прошлым летом, когда фронт отходил к Волге и Кавказу, высшего накала достигло в дни Сталинградского сражения и не ослабевало еще долго после того, как Паулюс сдался со своим штабом. Уже немцам пришлось очистить всю территорию между Волгой и Доном, а напряженность сохранялась в полной мере, положение продолжало оставаться не менее тревожным, чем год назад. Только после великой Курской победы все почувствовали: да, вот теперь худшее позади, теперь можно если и не расслабиться, то хотя бы маленько перевести дух. И сразу начало сказываться сверхчеловеческое напряжение, в котором уже два года жили армия, народ, вся страна, – люди позволили себе ощутить усталость...

В этом-то, наверное, все и дело, подумал капитан Дежнев. Раньше бы еще как радовался, а вот теперь никакой реакции. Точнее, реакция есть, но не та. Что же он – забыл, что ли, что там, в Энске, осталась Таня?

Он попытался представить себе – как они сейчас там, в оккупации, жадно читают сводки в немецких газетах, ловят и пересказывают друг другу базарные слухи. Как и в сорок первом, наверное, только тогда приближения фронта боялись, а теперь ждут. Они там ждут – вот, скоро наши вернутся! – а мы не торопимся, недовольны тем, что отдых накрылся.

Двадцать два года, подумал капитан Дежнев, а рассуждаю как старик. Ну пусть один за три, ладно, тогда – по такому счету – ему выходит под тридцать. Все равно мало для такого равнодушия. Впрочем, не равнодушие это, нет. Неверие какое-то, так точнее. Неверие в то, что – даже если попадет в Энск – найдет там Таню. Такого не бывает в жизни, чтобы два года оккупации – а она там же, в той же квартире... Бамбуковая этажерочка с книгами, письменный столик, глобус, радиола в углу. «Цыган», «Рио-Рита», «Если завтра война, если враг нападет...» («малой кровью», мать вашу за ногу!). Не может быть, нет. А ведь и неверие от той же усталости, раньше верилось...

Неужели всего двадцать два? – удивился он вдруг, словно только сейчас осознав свой возраст. Хотя это не так мало; вон Евгений Онегин к восемнадцати успел пресытиться светской жизнью и удалился в деревню. Учитывая эпоху с ее темпами, нам положено было взрослеть еще скорее – а ведь не взрослели почему-то, жили какими-то недоумками, недорослями, всему верили, ничего не замечали. Только в сорок первом и начали наверстывать упущенное. Хорошо ему, дважды второгоднику, он войну встретил двадцатилетним, а все его одноклассники – Таня, Глушко Володька, какими они были тогда детьми, восемнадцатилетние сорок первого года! Страшно подумать – таких оставили у немцев, один на один с зондеркомандами, с гаулейтерами и рейхскомиссарами, со всем тем, что обозначалось одним словом – «оккупация». Ему-то повезло! А ведь он – когда подавал заявление в военкомат – думал, что избирает более трудную, более опасную судьбу. Именно для того, чтобы в безопасности была она, Таня...

А что Игнатьев теперь здесь, это хорошо. С ним капитан познакомился недавно, под Кременчугом, и сразу почувствовал симпатию – хотя артиллерист из Ленинграда был лет на восемь старше и поначалу показался слишком «интеллигентом». Потом Дежнев перестал придавать этому слову насмешливый смысл, даже произнося его мысленно. С Игнатьевым было интересно, и не только потому, что он больше знал; прошлым летом, когда Дежнев лежал в госпитале после ранения, его соседом был майор интендантской службы, жуткий трепач, человек феноменальной памяти и начитанности, способный шпарить наизусть по полстраницы из «Золотого теленка» или «Двенадцать стульев» (специально брали в библиотеке, проверяли); при этом он был дурак дураком, треп порой оказывался занятным, слушать майора было легко, но говорить с ним было не о чем. Игнатьев не давил собеседника цитатами, не стремился поразить начитанностью; разговаривая, он просто делился мыслями, и это всегда было интересно – о какой бы ерунде ни шла речь. Впрочем, в разговорах с ним ерунда отсеивалась сама собой, остающееся же могло показаться пустячком, но раскрывалось вдруг какой-то совершенно неожиданной стороной, и ты видел, что это вовсе не такой пустяк. И еще: с ним было хорошо советоваться. По самым разным вопросам. Дежневу приходилось видеть людей, располагающих к откровенности и умеющих на нее ответить, но это были люди, как правило, в летах. Старший же лейтенант Игнатьев, конечно, не молод – шутка ли, человеку под тридцать! – но ведь это еще не тот почтенный возраст, когда вместе с сединами приходит мудрость. Иногда, видно, это случается и без седин. Пойду навещу, как только вырвусь, решил капитан Дежнев, привычными движениями застегнув ремень и разглаживая под ним гимнастерку.

Вырваться не удалось до самого вечера. После обеда он занимался поднакопившимся батальонным делопроизводством: еще не были составлены сводки потерь и расхода боеприпасов там, на плацдарме, надо было подписать похоронки, представления к наградам. Потом было политзанятие – слушали про объявленный московскими строителями месячник помощи освобожденным районам Украины, про ход формирования добровольческих частей из румынских военнопленных, про положение в Италии. А потом командирам батальонов объявили, что сегодня ночного марша не будет.

Настроение у капитана Дежнева, пока он слушал проводившего занятие замполита, стало совсем бодрым. От итальянцев, по правде сказать, Гитлеру было не так уж много помощи, но как-то они ему все же содействовали, и лишиться союзника в такой критический период войны – это, что ни говори, потеря чувствительная. Второй союзник – Румыния – тоже, видно, дышит на ладан, если уже и румынские добровольцы у нас появились. Словом, все шло к тому, что конец если еще и не так близок, то уже просматривается.

Поэтому новость о том, что передвижение войск почему-то приостановлено, сначала подействовала на комбата-два несколько обескураживающе: дождешься тут «конца» с такими темпами! Чего, в самом деле, волынку тянут? Нет хуже вот такого – ни отдых, ни наступление.

Про темпы, впрочем, подумалось сгоряча, уж на них-то грех жаловаться. Белгород, Харьков, Полтава, Кременчуг – не так мало за два месяца. Хотелось бы, конечно, побыстрее. Но ведь и потери растут пропорционально скорости наступления, а что дороже обойдется – более долгая война с меньшими потерями или короткая, но с большими, – это, наверное, только там, на самых верхах, могут рассчитать. Если вообще рассчитываются такие вещи.

Об этом он и спросил старшего лейтенанта Игнатьева, когда они наконец встретились – уже после ужина. Артиллерист, подумав, сказал, что теоретически такой расчет возможен, но насколько он будет соответствовать реальному положению вещей, сказать трудно. И потом, добавил он, что значит «дороже»? Дороже в чем – в человеческих жизнях? В стоимости потерянной техники, истраченных боеприпасов? В таком исчислении, вероятно, затяжная, «осторожная» война обошлась бы дешевле; но есть и другая сторона дела, есть моральный фактор.

– Видите ли, война всегда нравственно убыточна, – добавил Игнатьев, помолчав. – Всякая война, даже самая справедливая.

– Ну почему же? – удивился Дежнев. – Столько героизма кругом! Война, по-моему, как раз в человеке все лучшее раскрывает – в мирное время жил себе, ничем не выделялся, а тут вдруг идет на подвиг.

– Бывает, – согласился Игнатьев. – Но бывает и иначе: нормальный человек – и вдруг оказывается шкурником, изменником, убийцей. Тут все сложнее, война не только лучшее раскрывает в человеке, но и худшее тоже, она раскрывает его целиком, выворачивает наружу все, что есть у него в душе. Отдельно взятый человек может, пройдя испытание фронтом, стать лучше, честнее, научиться товариществу, самопожертвованию, это все так. Но в целом, как социальное явление, война не способствует подъему нравственности, и это тем заметнее, чем дольше она длится. В этом смысле затяжная война дороже.

– Мудрите вы что-то, Пал Митрич, – заметил Дежнев, не столько возражая, сколько просто констатируя необычность хода мысли собеседника. С Игнатьевым общепринятое между офицерами приблизительно равного звания обращение на «ты» почему-то не получалось, и они продолжали церемонно именовать друг друга по батюшке. – У вас-то что новенького за эту неделю – в личном плане?

– В личном? Ну, что в личном плане – письмо получил от сестры, к сожалению, неутешительное. Еще в один детский дом съездила, там Димки тоже нет.

– Найдется, раз эвакуировали, – бодро сказал Дежнев, кривя душой. Он прекрасно понимал, что сам факт эвакуации еще ничего не значит, но надо же как-то поддержать человека, у которого жена умерла от голода, а трехлетний сын потерялся. – Их же по всей стране, небось, разбросало!

– Надеюсь, найдется, – Игнатьев бегло улыбнулся, показывая, что моральную поддержку принимает с благодарностью. – У нас в дивизионной газете работает одна моя довоенная знакомая... Вот у нее совсем худо. Молодая женщина, муж был моим сотрудником по кафедре. Он тоже ушел в ополчение и погиб сразу, под Лугой, а она после этого оставила годовалого ребенка на родителей и тоже пошла в армию. Причем без всякой военной специальности, просто машинисткой при штабе. Так вот, прошлой весной ей сообщили, что они умерли все – и старики, и сын.

– Ни хрена себе, – сказал комбат. – Чем же она думала – в такое время ребенка бросать? И где, в Ленинграде!

– В такие моменты, наверное, люди не думают. Да и кто из ленинградцев представлял себе, чем может обернуться блокада? Мне один путеец, работавший в управлении Октябрьской дороги, рассказал вещь совершенно невероятную: в июле и августе, когда уже были потеряны Прибалтика и Белоруссия, шедшие туда эшелоны с продовольствием для фронта переадресовывались на Ленинград, но потом ленинградские власти потребовали это прекратить, поскольку-де в городе все продовольственные склады переполнены[1]. И эшелоны стали разгружать прямо в прифронтовой полосе, под носом у наступавших немцев.

– Чего ж тут невероятного, это по-нашенски, сколько угодно было таких случаев. Мы когда отступали из Белоруссии, у нас на глазах жгли интендантские склады с обмундированием – там миллионы пар сапог, а бойцы многие шли чуть не босиком, так нет того, чтобы раздать хотя бы по паре, все равно же пропадает, – нет, не положено, есть приказ жечь, значит, жги. Но эта ваша знакомая... Ну, мамаша! Я бы таких...

– Сейчас ее только пожалеть можно.

– Пожалеть... Надо бы, наверное, кто же спорит. Но только у меня для матери, которая ребенка могла бросить, жалости нет и не будет. Вы видели, что с детьми война делает? Мы за эти два года такого насмотрелись, что уже, думается, ничем нас не прошибешь; но что для меня всегда как нож по сердцу, так это детишки в освобожденных местах. Я уж не говорю про убитых или раненых, но просто вот эти – сироты ли, потерявшиеся ли, кто их знает, – забьется такое в щель какую-нибудь, сидит, как зайчонок, дышать боится. Ну, это война виновата, тут ведь сколько убитых, столько и сирот, никуда не денешься. Но чтобы мать сама бросила...

– Вы все-таки упрощаете проблему...

– А чего тут усложнять? Все просто – муж погиб, так она мстить решила. Ребенка бы лучше сберегла, дура, мстителей без нее хватает. Я всех этих баб вообще гнал бы из армии в три шеи... кроме медперсонала, конечно! Про этих ничего не скажу – это дело святое.Хотя опять-таки не понимаю, почему у противника хватает мужиков служить санитарами, а у нас раненых из-под огня девчатам таскать приходится. В ротах сплошь санинструкторши, соплюхи эти несчастные... Да я не им в осуждение, им после войны из чистого золота памятник надо поставить. Я про других говорю, про всех этих штабных бодисток-машинисток, а еще хуже – когда баба за автомат берется или за снайперскую винтовку. Это уж вообще...

– Да, это страшно, – согласился Игнатьев. – Я, кстати, это тоже имел в виду, когда говорил о нравственной убыточности войны.

– Ну, если в этом смысле...

– Конечно, и в этом тоже. Война раздвигает границы допустимого, мы с вами убиваем в каждом бою, хотя и понимаем, что убийство – штука, в общем-то, недопустимая, когда-то даже заповедь особая существовала на этот счет. Но для нас – мужчин, солдат – убийство стало допустимым, естественным делом. После войны, коли будем живы, ни вы, ни я не станем терзаться из-за этого угрызениями совести. Но когда убивает женщина... Пусть она тысячу раз права, речь не об этом... Она, мне думается, убивает что-то в себе, что-то несоизмеримо более важное, чем все требования данного момента. Я, например, не уверен, что женщина, воевавшая с оружием в руках, сможет правильно воспитать своего ребенка. Очень хотел бы ошибиться, но боюсь, что моральные последствия участия женщин в этой войне начнут ощущаться лет через двадцать.

– Да их, может, и не так уж много воюет, – заметил Дежнев. – По правде сказать, я про этих героинь чаще в «Звездочке» читаю, чем вижу их на передовой своими глазами. Так что, Пал Митрич, может, и не будет никаких последствий.

– Дай Бог, как говорится. Хотелось бы верить, что не много... Однако холодает, – Игнатьев остановился (они разговаривали, прогуливаясь взад-вперед по вытоптанному пустому майдану, мимо разрушенной церквушки с наполовину сбитой колоколенкой) и, запрокинув голову, поглядел в темнеющее небо с первыми звездочками, проклюнувшимися над темными очертаниями тополей.

– Октябрь пошел, – сказал Дежнев. – У нас тут в это время ночи уже прохладные.

– Да, ведь вы из этих краев?

– Почти. Туда, чуть южнее, – Дежнев движением головы указал на другую сторону майдана, где небо еще прозрачно розовело медленно гаснущей зарей.

– Может статься, что через Днепр пойдем прямо к вам в гости.

– Это уж как командование...

Глава вторая

Визита к крестной Болховитинов побаивался. Как все Ададуевы-Нащокины, нрава старуха была крутого, и мнений своих прятать за обтекаемыми словами не привыкла, резала правду-матку сплеча и наотмашь. Но не пойти было нельзя – давно не видались, в последний свой приезд в Прагу, два года назад, он ее не застал, а на редкие поздравления – с Рождеством, с Пасхой, с днем ангела – она теперь не отвечала. Значит, все-таки осуждает, хотя он тогда в оставленном для нее письме убедительно (как ему казалось) изложил мотивы, побудившие его подписать контракт с Вернике. Как знать, не откажется ли она вообще с ним повидаться.

Нет, не отказалась. Погрузневшая и постаревшая, но все еще сохраняющая осанку выпускницы Смольного института, приняла его в гостиной, тесной от старомодной мебели и бесчисленных фотографий. Снимки – большие и маленькие, в рамках овальных и прямоугольных, серебряных, бархатных, палисандровых – покрывали стены и толпились на ломберном столике, возле которого восседала в креслах Варвара Львовна.

– Хорош, – сказала она, когда Болховитинов, поцеловав ей руку, присел на указанный хозяйкой стул. – Я уж думала, ты в feldgrau[2] ко мне пожалуешь, спасибо, догадался в партикулярное переодеться...

– Зачем же мне переодеваться, – возразил Болховитинов, – отлично знаете, что я не в армии, я ведь писал вам.

– Помилуй Бог, какая радость – он не в армии! Выходит, тевтоны тебе пока на длинном поводке дозволяют порезвиться? Ничего, укоротят, дай срок. Нынче с этими тотальными мобилизациями они всех подчистую в солдаты гонят, неужто тебя оставят.

– Иностранцев в армию берут только добровольцами, – объяснил Болховитинов терпеливо, – мне это не грозит.

– Хорошо хоть, отец не дожил до этакого срама, – не слушая его, продолжала крестная. – Впрочем, как знать, покойник тоже был сумасбродом... видно, ваша болховитиновская порода такая. То-то он со всем РОВСом перегрызся! Его судом чести хотели, ты небось и не слыхал, а я знаю досконально, просто замяли потом, не стали сор из избы... Помилуй Бог – боевой офицер, первопоходник, с Лавром Георгиевичем от Новочеркасска до Екатеринодара прошел – и вдруг подался в большевизаны!

– Да не был отец никаким большевизаном. Он в своих лекциях доказывал простую вещь – что революция в России была неизбежна, и что белое движение было обречено с самого начала, поскольку народ его не поддерживал...

– Вздор, вздор, при чем тут народ. Ты еще скажи, что русский мужик бронштейнов да Свердловых поддерживал! А что революция была неизбежна – вот это справедливо, ее и Иоанн Кронштадтский предсказывал, прислушаться надо было... Так ведь полковник Романов фотографией изволил забавляться. Он тебе никого не напоминает?

Болховитинов подумал, пожал плечами.

– Ну как же, – продолжала крестная, – вылитый Louis Seize[3], помилуй! Тому ведь тоже, прости Господи, корона шла как корове седло. Этот ночи напролет карточки проявлял, а тот замки сломанные обожал чинить, шкатулочки с секретом мастерил. И обоих бабы сгубили.

– Вы считаете, государыня действительно была связана с прогерманской партией?

– Да Боже упаси, сроду я этому милюковскому вранью не верила! Нарочно ведь клевета была пущена – царица-де и шпионка, и о сепаратном мире хлопочет... Вина ее в другом, хотя и не знаешь, чего тут больше, вины или беды. Распутинщина, срам этот весь – вот что на ее совести. Но ведь и тут надо понять – сам посуди, гемофилия только по женской линии передается, Алиса это знала, – легко ли ей было, не императрице уже, просто матери? Да всякая мать невменяемой станет, коли речь идет о жизни ребенка. Болезнь страшная, неизлечимая, европейские светила ничего не могли сделать, и единственный, кто у Алексея кровь умел заговаривать, это ведь Распутин. Так мудрено ли, что она на этого конокрада молиться стала!

– Конечно, по-человечески понятно, вы правы... Но не надо было конокрада к государственным делам допускать. Отец, помнится, говорил, что Распутин и в руководство войной пытался вмешиваться.

– А я тебе о чем толкую? Матерью она, может, была и хорошей, императрицей стать не сумела. Хотя, что значит – хорошей матерью... Все-таки, в конечном счете, она их всех погубила, тут ведь глянь какая цепочка вывязалась: не будь распутинщины, может, и революции такой не было бы, и подвала того в Ипатьевском доме...

– Революция все равно была бы, раньше или позже.

– Это-то ясно, просто по-другому бы ее сделали. По-людски, не по-звериному. Большевички твои себя показали, что и говорить. Больного ребенка расстрелять на руках у отца – до такого даже Робеспьеровы санкюлоты не додумались...

– Почему это они «мои»? – возразил Болховитинов.

– Да твои, не спорь, недаром тебя туда потянуло. Кого другого в Совдепию калачом не заманишь, хотя бы и при немецкой власти, а ты, вишь, помчался, задрав хвост. Ну, положа руку на сердце – худо там аль не очень?

– Во время войны всюду худо.

– Да я не про войну, полно дурнем-то прикидываться. До войны, спрашиваю, как наше любезное отечество жило-поживало?

– Трудно жило. По нашим понятиям – невероятно трудно. Но... – Болховитинов помолчал. – Чего-то я, наверное, до конца все-таки понять не сумел. Или увидеть. Потому что у меня сложилось впечатление, что при всем при этом люди в массе были довольны своей жизнью. Про молодежь и говорить нечего, это понятно, но я познакомился там с одним инженером, немолодым уже человеком, так он с таким увлечением вспоминал о своей работе – видно, был счастлив. И тут же вдруг рассказывает с юмором, как каждую ночь ждал ареста, когда попересажали половину его коллег. Непонятно, в голове не укладывается – как это могло сочетаться... Люди словно какой-то двойной жизнью жили, ночью боялись, а днем радовались.

– Привыкли, стало быть, бояться-то, с восемнадцатого года обучаются. Да, терпелив русский человек, ничего не скажешь! Кому я завидую, так это французам, сантимщикам этим благоразумным – годика три тогда покуролесили, да и опомнились. А нам с российским нашим размахом и за полвека, боюсь, до термидора не дозреть. Ну, дальше рассказывай. Дома-то побывал?

– Нет, не удалось. Орел немцы объявили крепостью, там вокруг запретная зона была. Я не особенно и стремился, едва ли дом уцелел, да и не помню я его совершенно. Матушка говорила, мы оттуда уехали, когда мне четвертый год шел? Ничего не могу вспомнить, хотя иногда снится... окно высокое, от самого полу, а за окном зелень и солнце, и еще занавес белый, таким парусом... А больше ничего. Стоило ли пытаться увидеть, как это выглядит теперь?

– Да, ты прав, старые пепелища лучше не посещать. А эти места, где ты работал, – тевтонов оттуда уже выгнали, так я понимаю?

– Пока нет, но думаю – скоро выгонят. Фирма наша уже свернула все работы на Правобережье.

– Лютовали они там?

– Где как... по-разному. – Подумав, Болховитинов добавил: – В общем, меньше, чем в Польше, я бы сказал. Но я ведь сужу только по степной части Украины, где не было партизан. А в Белоруссии – и вообще севернее, где леса, – там страшные вещи творились, сами немцы этого не скрывают. Жгли, говорят, целые села, жителей расстреливали поголовно.

– Это они умеют, – крестная кивнула. – У нас вон тут тоже – Лидице, не слыхал? Да что эти, эти-то хоть язычники, эсэсовцы вообще неведомо какой нечистой силе поклоняются, религия у них своя, тайная, а в четырнадцатом году немцы себя вроде бы христианами именовали, а что в Бельгии творили? Да, не надо было тебе на службу к ним идти, нехорошо все-таки – дворянин, а служит у этих прохвостов. Да хоть и по гражданской части, что с того. Неужто тебе там этого не говорили?

– Говорили. По правде сказать, поначалу смотрели косо. Как только узнавали, что я русский, сразу какое-то отчуждение, настороженность, что ли. Ну, их можно понять, все-таки живой белогвардеец, – Болховитинов усмехнулся, помолчал. – Потом, если ближе знакомились, это уходило... так мне казалось, во всяком случае. Вообще люди там довольно скрытны, раскрываются не сразу. Я как-то иначе себе представлял... знаете, все эти разговоры о «душе нараспашку». По Достоевскому, русский человек вообще только и знал, что либо сам исповедовался перед первым встречным, либо чужие исповеди выслушивал...

– Ну, Достоевский! Он без экзажерации не мог. Да и Россию-то описывал не ту, в которой ты побывал. Марксиды что говорят? – бытие, мол, определяет сознание, так мудрено ли было россиянам скрытными стать за это время. Но все-таки было у тебя ощущение, что ты среди соотечественников, или там вообще уже ничего не осталось?

– Да почему же не осталось, Господь с вами, очень много осталось. По правде сказать, я больше перемен ожидал найти. Когда поездишь по селам... а я ездил, нарочно интересовался, не упускал случаев. В воскресенье, например, да еще если где храм открыт...

– A propos, храмы-то открывать даже Советы нынче пустились, я слыхала, – заметила Варвара Львовна. – Что ж, в чем-чем, а в уме Сталину не откажешь! С церкви, вишь, опала снята, погоны вернули, чинопочитание... понял, видно, что на одном «грабь награбленное» далеко не уедешь. Прости, перебила я тебя – о чем ты говорил-то?

– Я говорил, что в селах атмосфера сохранилась на редкость какая-то... патриархальная, что ли. Посмотришь, скажем, на толпу возле церкви или на базаре, и так и кажется, что это про них Бунин писал. С некоторыми поправками, конечно. Ну, вот хотя бы отсутствие мужчин призывного возраста. Мужчин мало, мальчишки да старики, а в целом – этакое бабье царство.

– И в ту войну то же было, мужика на Руси спокон веку не берегли. Ты-то что не женился, при таком раздолье? Год ведь там пробыл, было время приглядеть себе девицу. Иль сам не приглянулся?

– Выходит, не приглянулся, – с натянутой улыбкой ответил Болховитинов.

– Да ты не отшучивайся, я дело спрашиваю! Неужто так никого и не встретил?

– Встретил, да. Но... мне не хотелось бы об этом, – добавил он поспешно и тут же – в противоположность сказанному – почувствовал вдруг, что именно об этом хочется ему сейчас рассказать, во всех подробностях, включая даже совсем уж, наверное, незначительные. – История эта очень невеселая, знаете ли, и... непонятного в ней много, до сих пор не могу разобраться до конца...

– Да я, мой друг, веселые-то истории забыла уже, как и выглядят, без малого уж тридцать лет одни невеселые слышу. Но я тебя не неволю, понимаю, что об ином и рассказывать-то язык не поворачивается. Прости, коли печальное напомнила.

– Да нет, не в этом дело, оно ведь все равно ни на минуту... Может быть, даже и лучше, не знаю. Эта барышня, она... служила там у них, в оккупационной администрации, была простой дактило[4]. Немецким владела, поэтому ее туда и взяли, наверное. Она мне, когда познакомились, тоже сказала что-то насчет моей службы у немцев, поэтому я очень удивился, встретив ее в комиссариате. Позже... когда мы уже знали друг друга лучше... она дала мне понять, что поступила туда по заданию подпольного руководства.

– С ума все посходили, – неодобрительно заметила Варвара Львовна. – Конечно, мужчине иной раз другого ничего и не остается, но девки-то куда лезут? Да и не лежит у меня душа к этим аттентаторам, Господи прости, может, и святое дело они делают, а не лежит. Здесь ведь что творилось, когда они протектора-то имперского ухайдакали, думаешь, одной Лидице дело обошлось? Слыхала я, будто всего заложников было казнено десять тысяч душ, так стоила ли овчинка выделки? Ничего ведь к лучшему не изменилось, вместо Гейдриха другого ирода прислали, свято место пусто не бывает. Перебила я тебя, прости. Так барышня эта твоя тоже, говоришь, бомбы подкладывала?

– Нет, нет, что вы, этим они не занимались! Я, понятно, толком не знаю, все-таки она была со мной осторожна... до известной степени. Я понял так, что они молодых людей укрывали от депортации в Германию, выпускали листовки со сводками русского командования, в общем, в таком роде. Но риск был не меньший, по оккупационным законам это каралось наравне с вооруженной борьбой, так что... – Он помолчал, потом добавил: – Она боялась этим заниматься, у нее были предчувствия.

– Так не лезла бы. Аль силком затянули?

– Да не могла, видно, не полезть... Знаете, бывают ситуации, когда иначе нельзя. Ну вот, а этим летом их группа провалилась. В первых числах июля – как раз началось Орловско-Белгородское сражение, я был в командировке в Виннице... никогда себе не прощу – будь я на месте, когда все это произошло, может, сумел бы как-то... не знаю. В общем, руководителя их застрелили при аресте, а потом другой член группы убил на улице областного комиссара и сам погиб. Я обо всем этом узнал, вернувшись из Винницы; естественно, спросил о Татьяне Викторовне – был там один офицер из остзейцев, он ее знал, – и оказалось, что она просто исчезла, сбежала, но куда и как... – Он пожал плечами. – У меня, впрочем, сложилось впечатление, что барон этот не все сказал, что-то у него в глазах было блудливое... Попытался выяснить через одного сослуживца, он человек порядочный, австрияк... но тоже безрезультатно. Знакомый гестаповец дал ему понять, что в эту историю лучше не лезть, слишком опасно. Дело в том, что юноша, убивший комиссара, жил в ее доме и был ее одноклассником...

– Как это – одноклассник?

– Да ведь в гимназиях там обучаются совместно.

– Ах да, не сообразила. Но помилуй, ежели она так близко была связана с аттентатором, то, стало быть, ее сразу должны были арестовать?

– Ее и арестовали, – подтвердил Болховитинов. – Но не в городе, потому что накануне она уехала как переводчица с каким-то ревизором из Берлина. Ее арестовали по пути и отправили обратно в город, но она исчезла. Вместе с конвоиром, кстати.

– Экая кавалерист-девица, – Варвара Львовна покачала головой. – Еще и жандарма прихватила! Положим, верно и то, что иной раз со страху-то геройствовать и начинают. Да, друг мой, история невеселая, ты прав, но ведь могло и хуже обернуться? Так хоть надежда есть, да ты нос-то не вороти, я знаю, что говорю! Николенька мой в четырнадцатом году пропал под Гумбиненом, а объявился в двадцать третьем в Софии, вот так-то. Сколько я по нему панихид за эти девять-то лет отслужила, ну-ка? Так что, может, и отыщется твоя Татьяна – как бишь ее по батюшке?

– Викторовна. И не моя она вовсе, у нее жених в действующей армии.

– Ну, жених, – крестная отмахнулась, – жених – не муж венчанный, что о женихах-то говорить. Да еще в военное время! А имя хорошее. Я думала, в Советах-то оно давно вывелось, не в чести, слыхала, как же, – Писарев-то, поганец, как Таню Ларину расшельмовал, а он же у них там в пророках ходит... А вот и Палашка явилась, – сказала она вдруг, прислушиваясь. – слава те, Господи, она как пойдет по лавкам, так я места себе не нахожу – веришь ли, сколько лет тут со мной по заграницам мыкается, и ни словечка ни на одном языке. С лавочником только по-русски, да еще и коверкает зачем-то – так, говорит, им понятнее. И ведь понимают ее, что ты думаешь. Ну, сейчас кофий пить будет – ежели принесла. Палашка, окаянная, где ты там?

– Иду, иду, – ворчливо послышалось из-за двери. Вошла женщина неопределенного возраста, в темном платье до щиколоток, в шляпке по моде двадцатых годов – таких много можно увидеть каждое воскресенье возле православных храмов и в Праге, и в Париже, и в Брюсселе. Болховитинов, улыбаясь, встал.

– Здравствуйте, Пелагея Васильевна! Не узнаете?

– Ну чего уставилась! – прикрикнула Варвара Львовна. – Стыдно, матушка, барин тебя помнит, ты его – нет. Покойного Андрея Кирилловича, полковника Болховитинова, сынок.

– Как же-с, – Пелагея Васильевна заулыбалась, – как не помнить. Только покойник-то постарше были и при усах.

– Экое тонкое наблюдение, что отец сына старше, -заметила крестная, – ума у тебя палата, как я погляжу. Надо было тебе со своими в Совдепии оставаться, глядишь, уже и государством бы нынче управляла.

– Да ить вы, барыня, без меня бы тут пропали, – возразила Пелагея Васильевна, – кому вы тут нужны и на что вы годитесь.

– Ох Палашка, была ты змеей смолоду, в том же естестве и до старости пребываешь. Кофию-то принесла?

– Нету кофию, к завтрему только обещались. Я уж и к другому-то лавочнику заходила, что на Яновой улице.

– Есть у них, у спекуляторов, да, вишь, придерживают – цену набивают. Ну, что делать, суррогатом потчевать тебя не стану, сама не пью этой пакости. Завтра тогда приходи!

– Боюсь, крестная, завтра уже не смогу – отпуск мой на исходе, – соврал неожиданно для самого себя Болховитинов. – Завтра мне придется по разным присутственным местам, высунувши язык, бегать, бумаги выправлять на обратный проезд.

– Ну гляди, а то остался бы, задержался на недельку. Альстрого у вас с этим?

– Еще бы не строго, время-то военное...

Совравши, он почувствовал себя неловко и, поговорив еще с полчаса о том и о сем, с облегчением откланялся. Странно – то вдруг нестерпимо потянуло рассказать о Тане, а потом – так же внезапно – разговор сделался тягостным, мучительным. Словно ждал получить какое-то утешение и не получил... Потому и соврал, что уезжает; крестная и завтра продолжала бы расспрашивать. Лучше держать в себе, как держал все эти месяцы. Но теперь что же – в самом деле уезжать, раз уж сказал?

Придется, видно. У него оставалась еще неделя отпуска, он рассчитывал провести ее здесь, а теперь придется возвращаться в опостылевший Дрезден. Иначе может получиться неловко – встретит кого-нибудь из общих знакомых, а тот потом ляпнет ненароком крестной – видел, мол, третьего дня Кирилла Болховитинова...

На улице, пока он сидел у Варвары Львовны, похолодало, ветер рвал с каштанов желтые листья, они кружились, словно спеша в последний раз испытать чувство свободы – прежде чем припечататься к мокрому асфальту. Болховитинов поежился, поднял воротник плаща. Черт его тогда надоумил подписать этот проклятый контракт!

Но кто же знал, кто мог предполагать... Тогда, в сорок первом, война выглядела совсем иной (тем более – еслинаблюдать ее сидя в Париже), немцы – казались не столько врагом, сколько обычным противником – ну, как в четырнадцатом. И противником, достойным уважения; разгромив более сильную Францию по-цезарски молниеносно – veni, vidi, vici[5], – они на первых порах вели себя в оккупированной стране вполне корректно (о том, что уже тогда творилось в Польше, стало известно значительно позднее). Ему самому воевать пришлось недолго, всего неделю, но то, чего он насмотрелся перед этим, во время постыдного фарса drole de guerre[6], не могла укрепить его симпатий к Третьей республике. Нет, он был к ней лоялен и дрался за нее, надо полагать, не хуже других, но не мог не понимать, что войну она проиграла уже заранее, не сделав еще ни одного выстрела, просто не могла не проиграть – такая, какой стала к тому времени – кагуляры, аферисты, разные устрики и стависские, а тут еще лавали и даладье, и бездарное военное руководство во главе с маршалом-пораженцем...

А в немцах – так ему тогда казалось – было, напротив, что-то здоровое. Гитлер, понятно, проходимец, да еще и шут гороховый с этими своими римскими жестами, «мистикой крови» и факельными шествиями, – но чем-то он, очевидно, сумел привлечь нацию, коли она за ним пошла... Вообще вести из Германии до войны приходили разные, разобраться было не просто.

Многим из побывавших в Берлине на Олимпийских играх новая немецкая действительность скорее понравилась: прекрасные дороги, порядок, чистота, полиция безупречно предупредительна, на улицах не видно ни безработных, ни нищих. С другой стороны, было известно, что свободомыслие там не в чести: неугодные нацистам книги публично сжигаются на площадях, а за открыто высказанное несогласие с главой государства можно угодить и на «перевоспитание», в особый лагерь. Подобные факты аттестовали нацистский режим не с лучшей стороны, но Болховитинов склонен был видеть в этом скорее общую тенденцию, так сказать, дух времени, нежели специфический порок национал-социализма. В Советском Союзе, что ли, позволено возражать Сталину? Да и книги неугодные там тоже давно изъяты из обращения, хотя в Москве никто спектаклей с кострами не устраивал – только и разницы...

А иногда ему вообще казалось, что, может, это и правильно. Государство, если оно хочет быть сильным (а быть слабым государству противопоказано, семнадцатый год доказал это в России, а сороковой – во Франции), не должно, наверное, позволять себе излишней терпимости в вопросах внутренней политики. В принципе, конечно, легальная оппозиция нужна, без нее любой режим рано или поздно вырождается в беззаконие; но где границы разумно-допустимого? У нас при последнем государе поносить правительство мог безнаказанно кто угодно – от депутатов Государственной думы до борзописцев из «Сатирикона». Какой-то юмористический журнальчик – отец, помнится, рассказывал – вышел однажды с таким рисунком на обложке: голая задница в российской императорской короне. И что же? – полиция конфисковала тираж, издатель отделался штрафом... А Милюков со своей знаменитой речью «Глупость или измена?»...

В этих вопросах путались до войны не только молодые эмигранты, единого мнения не было и среди старших. Одни считали, что Россию погубили Романовы, другие винили либералов, кадетов, вообще «присяжных поверенных». Как ни странно, большевиков винили меньше – с тех, мол, чего взять, недаром в запломбированном вагоне прибыли...

Полковник Болховитинов споры на эту тему считал пустой болтовней: чем бесплодно копаться в прошлом России, считал он, лучше постараться определить свое отношение к ее настоящему. Сам он относился непредвзято, никогда не был «большевизаном», каковым его некоторые считали, но не разделял и махровой непримиримости «зубров». Кирилл Андреевич потом горько жалел, что разлучился с отцом в тридцать четвертом году, вскоре после смерти матери; отец, возможно, помог бы ему лучше разбираться в жизни. Но уехать из Праги тогда пришлось, для него открывалась возможность поступить в Париже в весьма привилегированное инженерное училище – вообще, туда принимали только французов, но допускался и небольшой процент иностранцев – дети тех, кто имел перед Францией особые заслуги. Поскольку в свое время Болховитинов-старший успел повоевать на Западном фронте в составе русского экспедиционного корпуса и был награжден Большим крестом Почетного легиона, один из его фронтовых друзей, занявший потом при Думерге довольно видный пост в военном министерстве Петена, устроил Кириллу эту протекцию. Пренебречь ею было бы неразумно – уж что-то, а безработица выпускникам Ecole Polytfichnique не грозила.

Они переписывались до самой смерти отца незадолго перед войной, и почти в каждом письме отец делился с ним мыслями о происходящем в России. Оценки, конечно, были приблизительны – вести доходили противоречивые, многое приходилось домысливать; но в целом, считал отец, дела там налаживаются, большевики и впрямь оказались хорошими организаторами. «Может быть, даст Бог, – писал он, – отучат матушку-Русь от исконного нашего разгильдяйства, за одно это многое им можно простить...»

Увидев вывеску знакомой по давним временам корчмы, Болховитинов почувствовал вдруг, что устал и проголодался. Вошел, в маленьком зальце было пусто, через минуту неслышно появился немолодой кельнер. Болховитинов осведомился о здоровье пана Алоиза и, узнав, что пан Алоиз уже два года как преставился, выразил сочувствие и спросил что-нибудь поесть, добавив, что заплатить может рейхсмарками. Кельнер оживился, заговорщицки понизил голос:

– Шпикачки пана устроят? Ну, и хорошее пиво, само собой, из ограниченного запаса – для настоящих клиентов...

Болховитинов огляделся: все было как прежде, в давние времена, когда они захаживали сюда с отцом (каникулы он всегда проводил в Праге).

Да, будь тогда жив отец, возможно, он как-то иначе воспринял бы начало войны. Он ни на миг не допускал возможности окончательной победы Германии, это было исключено; но что советский режим рухнет неминуемо, поверил – довольно скоро, уже где-то в середине июля, когда пал Смоленск. Крах сталинской системы казался неизбежным и закономерным: режим, который накануне войны обезглавил армию, казнив всех талантливых военачальников, – этот режим нес прямую вину за самое страшное военное поражение в истории России. Казалось, какой народ стерпит, не возмутится, не призовет к ответу за миллионы погубленных солдатских жизней... Он был тогда уверен, что это произойдет не сегодня-завтра – скорее всего, с падением Москвы. Появится какое-то новое правительство, условия мира наверняка будут тяжелейшими, немцы своего не упустят, но России ли привыкать к трудностям? Сдюжила и татар, и Смутное время, неужто теперь сил не хватит!

С этой мысли, наверное, все и началось. Сил у отечества должно хватить, но понадобятся они все, искони строилась Русь миром, соборно, – значит, теперь как никогда всем русским надо быть вместе, на своей земле, которую придется отстраивать, подымать из руин и пепелищ небывалого разорения...

В Париже многие тогда засобирались, но по-разному. Одним просто хотелось поклониться родной земле, другие (их, правда, было мало) всерьез верили в то, что немцы допустят эмиграцию к кормилу власти, и уже завидовали генералам-берлинцам Краснову, Бискупскому, фон Лампе – те ближе, могут и обскакать. Иные спешно переводили на немецкий язык и заверяли у нотариусов полуистлевшие в чемоданах акты на владение и купчие крепости, гадая – цела ли брошенная в семнадцатом году усадьба, не снесен ли большевиками родовой особняк на Пречистенке, не угодит ли бомба или тяжелый снаряд в доходный дом на Каменноостровском...

А ему не терпелось поскорее попасть домой, чтобы работать, и казалось, сама судьба безошибочно ведет его куда надо. Случайно ли было, что в Политехническом он попал на строительное отделение, стал гражданским инженером? А та непредвиденная задержка в Дрездене – тоже «случай»?

Отец умер весной тридцать девятого года, когда в Праге уже были немцы, и возможность посетить могилу представилась Болховитинову лишь в сентябре сорок первого. Ехать пришлось кружным путем, через Берлин, с пересадкой там на венский поезд; десятиминутная стоянка н Дрездене почему-то затягивалась, прошло пятнадцать минут, потом двадцать, пассажиры громко возмущались неслыханным безобразием, наконец в купе заглянул кондуктор и объявил, что отправление поезда задерживается на два с половиной часа. «Военные перевозки», – объяснил он многозначительно, понизив голос, и посоветовал дамам и господам выйти в город, прогуляться. Сидеть в душном вагоне и впрямь не было смысла, он вышел, спустился вниз и на привокзальной площади нос к носу столкнулся с Димкой Извольским – когда-то учились вместе в пражской русской гимназии.

Димка, оказывается, уехал тогда в Германию сразу после получения «матуры» – думал учиться дальше, но с этим не вышло, окончил коммерческие курсы и теперь работал в одной строительной фирме агентом на процентах. Зашли в пивную там же, на углу Прагер-штрассе, обменялись воспоминаниями, а потом, под конец разговора – ему уже пора было возвращаться на вокзал – Димка сказал вдруг, что фирма получила крупный подряд через концерн «Централь-Ост» – будет строить дороги на оккупированных территориях Востока и теперь ищет инженеров, желательно со знанием русского языка.

– Слушай, а почему бы тебе не попробовать, а? – спросил он. – Чего тебе там у лягушатников околачиваться? Меня, честно говоря, в любезное отечество не тянет, но ты ведь, помнится, был из патриотов...

Вот так оно и получилось, понимай, как знаешь – судьба или «его величество случай». Неделей позже, вернувшись из Праги, он подписал контракт, зиму провел в Дрездене, знакомясь с работой и подучивая основательно забытый немецкий, а летом сорок второго был уже на Украине.

Но к тому времени все изменилось, ход войны оказался совсем не таким, как можно было предположить год назад. Сталин не только удержался у власти, но и, судя по всему, укрепил свой авторитет. Видимо, к советскому обществу были уже действительно неприменимы старые мерки, какими еще по привычке пользовались в эмиграции.

В Энске он пытался говорить об этом с некоторыми людьми, но безуспешно, его просто не понимали. Сначала – и это было естественно – с ним боялись откровенничать, как-никак он был из эмигрантов, да еще на службе у немцев, потом недоверие постепенно растаяло, но все равно – общего языка по-настоящему не находилось...

Говорить на эти темы было трудно, боялся быть неправильно понятым, показаться этаким свысока судящим иноземцем. Однажды так оно и получилось, когда он – вспомнив один довоенный фильм, где будущая война рисовалась в шапкозакидательских тонах, – выразил недоумение, что подобная ахинея могла восприниматься всерьез. Хозяин дома, похоже, почувствовал себя задетым. Такие фильмы и книги, объяснил он, были нужны и делали полезное дело, все эти годы нам здесь слишком многим приходилось жертвовать, поэтому понятно, что людям нужно было внушать бодрость, веру в свои силы...

Сталина, как ни странно, за катастрофическое начало войны не винил почти никто – говорили о вероломстве Гитлера, о внезапности нападения, это тоже было непонятно: какая «внезапность», какое «вероломство»? Ведь Гитлер с самого начала своей политической карьеры открыто призывал к завоеванию жизненного пространства на Востоке, или советские люди всерьез поверили пакту 39-го года?

Впрочем, особого преклонения перед Сталиным – такого, какое все сильнее ощущалось в радиопередачах из Москвы (он слушал их постоянно), – в оккупированном Энске тоже не было. Не исключено, конечно, что оно скрывалось. «Отца народов» даже поругивали, но больше за прошлое – за раскулачивание, за массовые аресты, хотя и признавали, что кулаки мешали колхозному строительству, а вредителей и оппозиционеров тоже было много – так что некоторых сажали и за дело...

Да, не просто было общаться с соотечественниками, крестная (до чего проницательная старуха!) не зря задала этот вопрос. А он, отвечая, все-таки покривил душой – в Энске ему то и дело приходилось спотыкаться о барьер некоммуникабельности, возникавший вдруг по самому непредвиденному поводу. Но рассказывать об этом не хотелось, могло сложиться неверное впечатление – будто он осуждает тамошних людей. Он не осуждал их, чувствовал себя не вправе судить, он их порой просто не понимал.

Кельнер принес наконец обещанные колбаски и пиво, подошел к бормочущему едва слышно радиоприемнику и усилил звук. Передавали последние известия, сводку ОКБ: в Северной Атлантике подводные лодки продолжают атаковать обнаруженный вчера конвой, потопив еще 5 судов в 76 000 брутто-регистровых тонн, при отражении массированного налета американской авиации на Швейнфурт сбито 62 «летающих крепости», на Восточном фронте войска группы «Юг» ведут тяжелые оборонительные бои в секторе Мелитополь – Запорожье...

Запорожье, подумал Болховитинов, это же совсем недалеко от Кривого Рога... а в Кривой Рог, помнится, он доезжал часа за три. Да, скоро их попрут и оттуда. Возможно, Таня скрывается где-то в тех местах, в одном из окрестных сел. Если староста – приличный человек (такое бывает, ему часто рассказывали), ей вполне могли обеспечить надежное укрытие на несколько месяцев. Но тогда, выходит, ему тоже лучше было уйти в подполье, остаться в Энске до прихода Красной Армии? Вздор, для него этот путь закрыт. Эмигрант, служивший у немцев, – там не стали бы разбираться, в качестве кого. А для Тани, если она действительно там, такое знакомство после освобождения оказалось бы скорее компрометантным.

Как все рухнуло – внезапно, непоправимо... Еще этой весной он был в России, его там приняли, не относились к нему как к чужаку. Танины друзья не отвергли его помощь, а она сама – о, он нисколько не заблуждался на этот счет, с ее стороны не могло быть ничего, кроме короткого увлечения. Когда она попросила не встречаться больше, это не было для него неожиданностью, в сущности, он давно был готов к такому повороту их отношений; Таня – такая, какая была для него, воплощение чистоты и верности, – она просто не могла поступить иначе, и в тот памятный вечер он окончательно почувствовал, что жить без нее не может. Нет, он даже не о том думал, что вдруг жених не вернется и тогда, может быть, – нет, ему было достаточно, что она здесь, рядом, и что он сможет хоть иногда, издали увидеть ее, не попадаясь на глаза... Впрочем, к чему хитрить, наверное, была и надежда – а вдруг все переменится? Вот и переменилось.

Если исключить худшее (о Танином аресте так или иначе стало бы известно, скорее всего, ее привезли бы в Энск, с чего бы немцам делать из этого тайну), если она тогда спаслась, то или прячется в тех же местах, или – это более вероятно – постаралась уйти на восток, навстречу фронту. Здесь, во всяком случае, ее искать бессмысленно. Да и как искать? Во вражеской стране, где все под запретом, все засекречено, где и немец не имеет права свободно поехать куда ему надо по своим делам, – немыслимо, безнадежно, об этом и думать нечего...

Больше шансов найти ее после войны там, в России. Но кто его туда пустит? Разве что изменится политика в отношении «бывших белых» – или их детей хотя бы. Изменилось же там многое за два года войны, крестная права – это все-таки какое-то примирение с прошлым, известный компромисс. По логике вещей, так оно и должно быть, русский солдат умирать привык за Россию, не за какой-нибудь там Третий Интернационал – не зря Коминтерн нынешним летом разогнали, как раз перед Орловско-Белгородским сражением...

Жаль, что наше поколение так неромантично, подумал он, отец рассказывал о ком-то из Болховитиновых, даже не очень давних, времен Отечественной войны, – тот всю жизнь любил замужнюю женщину, издалека, видевшись с нею дважды в жизни. Первый раз на придворном балу, а второй – десять или пятнадцать лет спустя. Имение ее было в Виленской губернии, он нарочно испросил себе какое-то дипломатическое поручение в Париж – для того лишь, чтобы на обратном пути его коляска сломалась где надо и можно было заехать к ней в усадьбу под не вызывающим подозрений предлогом. Так и не женился, и всю жизнь – говорят – был по-своему счастлив своим безответным обожанием. Будь я таким, как тот мой пра-пра, мне тоже должно было бы довлеть одного сознания, что она есть, она где-то живет... Впрочем, ведь нет и этого, вот что самое ужасное. Знать хотя бы, что она тогда действительно спаслась!

Глава третья

Уже позднее, на медсанбатовской койке, разорванно вспоминая все случившееся, Дежнев задним числом понял, что иначе случиться и не могло, и он подсознательно, нутром знал, что так оно и будет. Никто, понятно, не мог предположить, что именно под Александровкой немцы нанесут такой мощный удар с фланга, но что они обязательно попытаются контратаковать именно где-то здесь и теперь – было очевидно. Форсирование Днепра прошло быстро и почти без потерь, но на правом берегу завязались тяжелые бои, тут уже потери были большие, а со снабжением становилось все хуже. Погода, так долго стоявшая сухой и солнечной, в середине октября наконец испортилась, пошли затяжные дожди, а места здесь были черноземные – грунтовые дороги развезло так, что даже «студебекеры» увязали намертво, по самый дифер. В войсках сразу же начала ощущаться нехватка боеприпасов, горючего, продовольствия. Немцам – хотя их рассчитанная на асфальты техника и вовсе не справлялась с бездорожьем – все-таки проще было обеспечить передовую хотя бы боеприпасами, в обороне это всегда проще.

Капитан Дежнев со своей батальонной колокольни не мог, понятно, судить, право ли было командование, требуя не снижать темпов продвижения, или разумнее было приостановиться, подтянуть тылы, восполнить потери – и двинуть дальше с новыми силами. Но что в этих обстоятельствах наступать практически вслепую было нельзя, это и взводному понятно, да что там взводный – любой солдат сообразит, что лучше не переть на рожон, если не знаешь хотя бы приблизительно, что там впереди делается.

Тут, конечно, было особое обстоятельство – приближались Октябрьские праздники, а к такой дате надо, чтобы было о чем доложить. Как же иначе? Ставка ждет праздничного доклада от фронта, фронт – от армии, армия – от дивизии, и дальше до самого низу, до четырех рот 2-го батальона 441-го мотострелкового полка. Говорили, что соседнему фронту – 1-му Украинскому, который по старой памяти все еще называли Воронежским, – приказано к 7 Ноября овладеть Киевом; это, само собой, обязывало к чему-то и войска 2-го Украинского.

5-я гвардейская армия после прорыва фронта отвернула вправо, расширяя проделанную в обороне противника сорокакилометровую брешь и прикрывая фланг главной ударной группировки, брошенной на Кривой Рог. В полосе армии никаких особо важных целей впереди не лежало, здесь можно было отличиться к празднику, только освободив побольше населенных пунктов – пусть хотя бы и никому не известных, разве в этом дело. Поэтому установка была простая: давай жми.

Они, соответственно, и жали. Батальону Дежнева в тот день была поставлена задача овладеть Александровкой – небольшим, ничем не примечательным поселком при железнодорожной станции того же названия, давно уже раздолбанной «кукурузниками» и наверняка не представлявшей для немцев особой ценности. Оборона на подступах была обычная, без признаков усиления, и неожиданностей не предвещала.

Единственное, что тревожило комбата, это погода, с самого утра, как назло, снова летная. Последние дни лило как из ведра, облачность оставалась обложной, низкой, и в воздухе было спокойно – ни немцев, ни своих.

На своих, положим, здесь и не рассчитывали: все наличные силы двух воздушных армий действовали севернее, на Киевском направлении, и южнее – на Криворожском.

И предчувствие не обмануло – недаром так гладко все шло с самого начала. Они уже были в Александровке, которую немец по обыкновению успел перед отходом подпалить с одного конца, и прочесывали улицу за улицей, подбираясь к станции; было солнечно и холодно, резкий северо-восточный ветер – он-то и разогнал ненастье – нес удушливый едучий дым, клочья горящей соломы, пепел. Дома были пусты, это тоже выглядело привычным, здесь, на Правобережье, при приближении фронта угонялось на запад все местное население, от старых до малых; приказы покинуть прифронтовую полосу можно было видеть на стенах домов почти в каждом освобожденном местечке. Жители оставались лишь там, откуда немцев вышибали так быстро, что у них не оставалось времени провести все запланированные мероприятия. Но чаще они успевали.

Налет ударил, как всегда, внезапно, хотя нельзя сказать, чтобы неожиданно; опрометью выскочив из хаты, куда только что перебрался батальонный КП, Дежнев едва успел подумать – ну вот, с утра чувствовал! – как его оглушило грохотом и накрыло мгновенной ревущей тенью. Хата вспыхнула сразу, как облитая бензином, – хорошо еще, только с крыши; уже лежа в грязи, он с облегчением увидел, как из окна вместе с обломками рамы вывалился кубарем радист, вроде целый и невредимый, в обнимку со своим «Севером». Командир взвода связи выпрыгнул следом за ним, тем же путем, а начштаба выбежал из двери, на бегу заталкивая за пазуху кое-как свернутую карту.

Головастые «фокке-вульфы» прошли совсем низко, по-над самыми тополями, почти рубя винтами их голые, как метлы, верхушки; тоже научились подкрадываться на малых высотах, бреют не хуже наших ИЛов. Дежнев заорал связистам, указывая на погребок в стороне от хаты, -туда, мол, туда ныряйте! – и почти сразу, едва успели стихнуть вдали моторы истребителей, послышались гулкие удары танковых пушек. Впрочем, тут в его воспоминаниях четкости не было, возможно, и прошло какое-то время – самолеты заходили на штурмовку еще дважды, пожалуй, все-таки танки появились позже. Радист успел наладить свое хозяйство и уже вызывал полк, когда комбат вылез из погребка и увидел, как скособочился и поехал в сторону, разваливаясь, угол соседней хаты, а из-под осевшей крыши выдвинулась осыпанная саманным крошевом и соломой корма одного из приданных батальону двух легких Т-70. Танк крутнулся, довершая разрушение, из люка высунулся чумазый башнер и, увидев подбегающего комбата, стал кричать осипшим голосом, что немец за станцией, жмет вдоль полотна, а сколько – хрен его знает, он видел три «пантеры», может, их там и больше, – и на этом для капитана Дежнева все кончилось, он только успел ощутить, как туго и беззвучно ударило сзади волной обжигающего жара, – и очнулся уже неведомо где, ничего не соображая.

Сообразил позже, начав осознавать окружающее – сперва обонянием и на слух. Он был в помещении, рядом кто-то постанывал, кто-то слабым голосом просил пить, еще один бормотал невнятное, видно, в забытьи; а разило в помещении карболкой и йодоформом, вместе с другими, обычно сопутствующими им запахами неоспоримо госпитального свойства.

Вот те, бабушка, и Юрьев день, подумал он тоскливо, боясь еще пошевелиться и разбередить притаившуюся неведомо где боль, а то и – того хуже – обнаружить в себе какую-нибудь недостачу. Отважившись все-таки, с облегчением убедился, что руки-ноги на месте и даже функционируют, хотя и с трудом. Вот голова стала вдруг болеть невыносимо, но не так, как может болеть рана, а по-другому, по-мирному. Да и не было на голове повязки, это он тоже проверил. Выходит, контузия?

Догадка подтвердилась после разговора со строгой майоршей медслужбы, которая сказала, что хотя случай и легкий (так, по крайней мере, выглядит), но лучше бы все же подлечиться в тылу – эти контузии штука коварная, не всегда можно предсказать последствия.

– Вот еще, – возразил Дежнев, – с такой ерундой в тыл, вы уж меня, доктор, не конфузьте.

– Ну, если ты так хорошо разбираешься в медицине, – майорша, не поддержав шутливого тона, пожала плечами, – настаивать не буду, выпишем, и геройствуй на здоровье.

Тоже мне, дуреха, подумал он неуважительно, когда врач ушла. Простых вещей не соображает! При чем тут геройство? Из тылового госпиталя направят в офицерский резерв, оттуда вообще неизвестно куда попадешь – а ему надо вернуться в свой полк. «Геройствовать» все равно придется до самого Берлина, вопрос – с кем? Здесь он всех знает, его знают, в батальоне порядок, с ротными полное взаимопонимание – притерлись, приработались. А как на новом месте будет? Нет уж, спасибо, от добра добра не ищут...

В начале ноября капитана Дежнева выписали. От сослуживцев, навещавших его в госпитале, он уже знал, что батальон тогда в Александровке трепанули, но не так чтобы очень, могло быть хуже. А вообще дела фронта выглядят не блестяще, немцам удалось восстановить оборону, Кривой Рог все еще в их руках. Танкисты Ротмистрова там, правда, побывали, но лишь наскоком – израсходовали боезапас в уличном бою, а горючего в баках едва хватило, чтобы отойти, снова сдав город противнику. У соседей успехов больше – войска 3-го Украинского освободили Днепропетровск, а под Киевом бои уже на самых подступах. Тем-то будет о чем рапортовать к празднику!

День, когда Дежнев возвращался в полк, был ясный, с крепким уже утренним морозцем. Предъявив на КПП свои документы, он узнал, что машина в нужном ему направлении должна скоро быть, и устроился под навесом, где сидели и покуривали другие, тоже ожидающие попутного транспорта. Знакомых среди них не оказалось, разговоры шли обычные – о вестях из дому, об ожидающихся к праздникам повышениях и наградах, двое лениво спорили о недавно учрежденном ордене Богдана Хмельницкого – будут ли его давать всем или только участникам боев на Украине. КПП был расположен в редкой дубовой роще, такие же дубы – огромные, кряжисто раскинувшие свои могучие, словно из камня вырубленные ветви, – встречались и под Энском, в Казенном лесу – говорили, что когда-то он вообще был сплошь дубовым, чуть ли не Петр его насадил для нужд корабельного строения, оттуда и название. Поздней осенью, когда уже давно облетят и тополя, и березы, исполинские эти дубы долго еще – иной год всю зиму напролет – желтели тусклой, словно ржавчиной подернутой упрямой жесткой листвой. Эти вот тоже не облетают, держатся.

Если и дальше пойдем в том же темпе, подумал он, то, может, к Новому году... Подумал так, как привык думать об этом последние месяцы: спокойно, без прежнего замирания сердца. Непонятно – сам ли очерствел настолько, что уже не способен чувствовать в полную силу, или просто выработался тот инстинкт душевного самосохранения, который не дает фронтовику размягчаться воспоминаниями о другой, мирной жизни. Здесь ведь не только вспоминать нельзя, но нельзя позволять себе даже думать о судьбе близких – иначе конец, не выдержишь, самая крепкая психика сдаст под двойной нагрузкой.

Зимой сорок первого, когда он был под Москвой и со дня на день ждали, что немцы возьмут Тулу, – разве мог он себе позволить думать о матери, о сестре, – что будет с ними, если и они окажутся в оккупации? Нет, тут определенно есть какой-то предохранитель.

Но что война развитию чувствительности не способствует, это тоже верно. Грубеет ли на войне человек, черствеет или закаляется духом, сказать трудно. У всех, наверное, по-разному, а себе диагноза не поставишь. Лестно, конечно, думать, что закалился, хотя на самом деле, может, просто сердце закаменело. Поди разбери!

Наверное, если увидел бы Таню – если суждено им увидеться, – наверное, все прежнее вернулось бы. Ну, возможно, чуть по-другому – но вернулось бы. А пока... Пока и представить себе трудно – настолько все это далеко, настолько не связано с действительностью, настолько уже неправдоподобно.

Его окликнули, Дежнев затоптал окурок, встал, бросил через плечо полупустой вещмешок. Возле ободранной ЗИСовской трехтонки, стоящей у шлагбаума, старшина с повязкой регулировщика проверял бумаги у девушки с погонами сержанта.

– Вот, товарищ гвардии капитан, и попутчица вам нашлась, – сказал он, возвращая девушке документы, – ей туда же.

– Давай тогда в кабину, сестричка, – отозвался Дежнев и забросил вещмешок в кузов, – а то на ветру нос отморозишь.

– Что вы, товарищ гвардии капитан, – возразила она, – я лучше наверх, вы ведь из госпиталя!

– Давай-давай, не спорь со старшим по званию, – он легонько подтолкнул ее к машине, но было уже поздно – объявился еще один попутчик. Из помещения КПП вышел немолодой тучный майор, спросил у водителя, не в хозяйство ли Прошина едет, и полез в кабину, бесцеремонно оттеснив продолжающих препираться капитана и сержанта.

– Вот вопрос и решен, – Дежнев подмигнул, забрался в кузов и, протянув руку попутчице, помог вскарабкаться и ей. – Другой раз умнее будешь! Может, из кабины он бы тебя не выгнал, если бы уже сидела.

– Выгнал бы, – она тоже понизила голос, улыбнулась. – Не задумываясь, выгнал бы, я таких встречала. Не беда, сегодня не так уж холодно и дождя нет, а сесть можно вон на мои газеты, – она указала на два перевязанных бечевкой тючка в передней части кузова.

– Газеты? А я думал, ты из медперсонала, – сказал Дежнев.

– Нет, я в дивизионке вашей.

– Журналистка, значит.

– Какая там журналистка, на машинке просто стучу. А иногда вроде курьерши, сегодня вот это вызвалась отвезти – все оказались в разгоне, а мне нужно у Прошина в полку побывать, у меня там знакомый...

В кузов между тем погрузили еще несколько ящиков, бросили мешок с почтой, и машина тронулась. Трое бойцов, сопровождающих груз, остались у задней стенки кузова, Дежнев с попутчицей сидели на тючках с газетами у передней, спиной к кабине. Встречного ветра, впрочем, не было, старая трехтонка катила по разбитому грейдеру не спеша, но так при этом лязгала, поскрипывала и шаталась, будто могла развалиться на следующем ухабе.

– Дружок-то твой где, при штабе? – спросил Дежнев немного погодя, просто чтобы не сидеть молча.

– Что? А, нет-нет. Он артиллерист, командир... батареи, если не ошибаюсь. Я иногда путаю. Но вы, наверное, не так меня поняли, он не «дружок» мне – если вы это в том смысле употребили, как обычно употребляют... Просто хороший знакомый, давний, еще по Ленинграду...

– Так вы тоже оттуда? Я когда ленинградцев встречаю, всегда такое чувство, вроде земляка увидел.

– А вы...

– Да нет, сам-то я никогда там не был! Но к Ленинграду у меня особое отношение, даже не знаю... Началось, может, с того, что у меня там в ваших краях брат погиб. Не в эту войну, а раньше – помните, с белофиннами был конфликт... В Выборге его убили, под самый конец. Ну, и потом я после школы к вам туда собирался, учиться там думал.

– Хорошо, что не попали... Впрочем, вы-то там все равно не остались бы. – Попутчица помолчала, подняла воротник шинели – выбравшись на более ровный участок дороги, водитель прибавил скорости, и поверх кабины стало задувать. Потом сказала негромко, словно думая вслух: – Мужчинам вообще легче пришлось... молодым мужчинам, я хочу сказать. Для ленинградцев, которые ушли на фронт, это было просто спасение... Я и про тех говорю, кто погиб.

– Ну, уж про тех о «спасении» говорить не приходится, – возразил Дежнев. – Вообще на фронте бывает легче, чем в тылу, тут я не спорю. Особенно когда про того подумаешь, кто остался в оккупации. Ну а уж кто погиб, так какая разница – где и как...

– Очень большая разница, на фронте умирают легко и быстро... Я не говорю про какие-то особенно мучительные ранения, это дело другое.

– Насчет того, как умирают на фронте, я мог бы кое-что рассказать, – Дежнев усмехнулся, – опыта у меня, думаю, побольше вашего.

– Не стоит меряться опытом, капитан, у каждого он свой, и со стороны не сравнишь. Вы счастливый человек, если не знаете, что бывают такие... обстоятельства, когда можно завидовать мертвым. Муж мой погиб на фронте в первый месяц войны, а вся его семья... Исключая меня, я тоже к тому времени ушла исполнять «священный долг», и тоже добровольно, как и он... Так вот, семья наша – вся целиком – вымерла от голода в начале сорок второго года. А я жива, как видите. Как по-вашему, кто кому может завидовать?

Дежнев, промолчав, искоса глянул на нее более внимательно – она сидела, прикрыв щеку поднятым воротом шинели, не оборачиваясь к собеседнику. Он увидел теперь, что она старше, чем показалась на первый взгляд, в углу глаза были даже едва заметные – лучиками – морщинки, а он читал где-то, что это безошибочно выдает женщину не первой молодости; возможно, ей было уже и за двадцать пять.

Еще помолчав, он спросил: не Игнатьев ли случайно фамилия ее знакомого артиллериста? Она сразу обернулась к нему.

– Да, Павел Дмитриевич Игнатьев, а вы тоже его знаете? Как вы догадались?

– Ну, просто подумал вдруг – артиллерист, из Ленинграда, бывают же совпадения...

– Да, это он, а вы давно с ним познакомились?

– Их к нам под Кременчугом прислали...

Он сразу, как только она сказала про мужа, вспомнил один разговор с Игнатьевым – тот рассказал о своей знакомой из Ленинграда, бросившей в блокаде грудного ребенка. Ну, не в блокаде, строго говоря, потому что тогда блокады еще не было; но все равно, бросила на стариков – и хвост трубой. Так это, значит, она и есть, мать-героиня...

– Мне почему захотелось его увидеть, – продолжала она, – просто порадоваться вместе, поздравить, у него ведь сын нашелся – вы не знаете еще? Ну да, вы же в госпитале лежали, – нашелся его Димочка, он получил письмо от сестры, разыскала-таки, можете себе представить?

– Вот это здорово, – сказал Дежнев, – новость не слыхал, а что сына он разыскивал – это я знал, он мне говорил.

– Да, представьте, отыскала в одном из детдомов для эвакуированных, просто чудо, – она вздохнула и добавила почти тем же тоном, словно сообщая о чем-то постороннем: – А мои вот так и не смогли эвакуироваться, сначала не хотели, а потом стало уже поздно. Мишеньке нашему было бы теперь уже три с половиной годика.

Дежнев помолчал, потом сказал, глядя на убегающую назад дорогу:

– Мне старший лейтенант Игнатьев вашу историю рассказывал... не называя имени, понятно. И если вас интересует, что я тогда подумал, могу сказать: подумал, что жаль, нельзя за такое под трибунал.

– Несправедливо это было бы, капитан.

– Вы еще о справедливости можете говорить?

– Как раз я-то могу. За такое не под трибунал надо, трибунал самое большее может расстрелять; за такое надо оставлять жить, вот как я живу – в трезвом уме и здравой памяти. Понимаете? Да где вам понять, давайте лучше оставим эту тему.

– Не я ее затронул.

– Знаю, знаю, затронула я, со мной случается.

Некоторое время ехали молча, потом он сказал:

– Вообще-то... вы правы, наверное, понять со стороны нельзя, а поэтому нельзя и судить. Вроде бы так, но с другой стороны...

– И что же с другой?

– Нет, это я не то совсем хотел. Словом, если у меня грубо получилось насчет трибунала, то извините. Я просто сказал, что подумалось – тогда, сразу. Вам-то напрямик не следовало, наверное.

– Ну почему же, меня ваша прямота не задела. Что мне до мнения других? Видите, я откровенна не меньше вашего... Я раньше часто думала: Господи, как глупо, сколько убивают вокруг нужных кому-то людей, остаются сироты, вдовы, матери, а тут и хотела бы, а живешь как заговоренная...

– Наверное, все-таки редакция дивизионной газеты – не самое опасное место службы, – безжалостно сказал Дежнев. – Если уж так хочется, можно в снайперскую школу поступить, там шансов больше.

– Опять вы не поняли... Мне ведь не убивать хотелось, а самой умереть, убивать я не хотела и тогда, в сорок первом, может быть, это нелепо звучит, но о мести я не думала, это же бессмысленно – один случайно убивает другого, а за это третий берет и убивает четвертого, тоже случайного, возможно, вообще ни в чем не повинного.

– Выходит, разницы нет – что мы, что они? Договорились, ничего не скажешь! Они на нас напали, мы от них отбиваемся, а разницы, значит, никакой – никто не виноват, по-вашему!

– Да не солдаты же, согласитесь. Виноват Гитлер, правительство. Солдат не спрашивают – быть или не быть войне...

– Бросьте, – сказал Дежнев, – это все пустые разговоры. Если так рассуждать, тогда действительно вся вина на одного, может, человека ложится. Ну, или там на десять-двадцать человек, а остальные – вся армия – ни при чем. Это у вас все рассуждения, а в жизни по-другому. Тут счет простой: пошел ты завоевывать чужую землю – значит, ты и виноват. И нечего его оправдывать – ему, мол, приказали, он не по своей воле...

– Послушайте, капитан, вы сказали, что ваш брат погиб в Выборге. А это ведь была территория Финляндии. Так вот, этот ваш «простой счет», он, выходит, и к вашему брату применим? В том смысле, что сам виноват, если пошел завоевывать чужую землю?

Гвардии капитан Дежнев едва сдержался, чтобы не выругаться. Помолчав, он сказал сквозь зубы:

– Я не знаю... вы или провокационные разговорчики со мной затеваете... хотя не пойму, на кой вам это надо... или у вас окончательно мозги набекрень. Мы, что ли, на Финляндию нападали?!

– Ну, если вы всерьез верите, что это она на нас напала, то у вас и набекрень-то нечему сворачиваться. С чем и поздравляю, это в самом деле большая удача, когда в голове пусто, – куда проще жить.

Он готов был уже обернуться, заколотить кулаком по крыше кабины, чтобы водитель тормознул, – сойти, ну ее к черту, такую попутчицу; но ему вспомнился один давний, очень давний – еще до войны – разговор с Таниным дядькой, тогда еще полковником, только что вернувшимся с Карельского перешейка. Они в ту зиму часто играли по вечерам в шахматы – придешь к Тане, а ее нет дома, дядька и усаживает за доску. Игра, конечно, шла не на равных, хотя и он играл неплохо для своего возраста; Александр Семенович, скорее всего, просто не очень знал, о чем можно беседовать с десятиклассником, поэтому предпочитал такой способ общения. Но на вопросы отвечал всерьез и без скидок, и однажды Сергей спросил его: чем все-таки думали эти придурки белофинны, начиная войну против Советского Союза? Полковник помолчал немного, задержав в воздухе поднятую с доски фигуру, и, раздумывая, куда ее поставить, произнес негромко: «Да там, понимаешь, сложно все получилось... Мы иначе тоже не могли, вот что главное, граница была слишком близко, а на мирный обмен территориями они не соглашались...»

Странно – он отлично запомнил сказанное Николаевым, но почему-то не задумался над смыслом того, что услышал, и позже не задумывался, а сейчас вдруг вспомнил опять – и понял. Выходит, начали все-таки мы? Кажется, какие-то инциденты на границе до этого были, кто-то кого-то обстреливал, но военные действия начались вторжением наших войск туда – а не финских на нашу сторону...

– Ладно, ладно, – сказал он примирительно. – Я вам, товарищ сержант, хочу только два замечания сделать. Во-первых, старшего по званию не положено называть в глаза дураком, даже если так оно и есть. Во-вторых, вы с этими своими разговорчиками когда-нибудь нарветесь, но только уже не на дурака, и тогда узнаете, что почем.

– А я уже давно все это знаю.

– Выходит, плохо знаете, если заводите такой треп с первым встречным... Показываете, какая вы храбрая и умная.

– Бог с вами, умной я себя никогда не считала, а насчет храбрости вы правы, наверное, – я с некоторых пор действительно ничего не боюсь. Раньше боялась, как все, а теперь...

Мотор, до этого тянувший ровно, стал вдруг давать перебои, машина пошла рывками, замедляя ход, потом умолкла совсем, сползла на обочину и остановилась. Водитель, сдержанно матюгаясь, вылез и с грохотом откинул створку капота.

– Что там, отец? – спросил Дежнев, встав и перегнувшись через крышу кабины.

– Да ничего, продую сейчас, – ответил тот. – А вы, товарищ капитан, пошлите кого из ребят, пусть за водой сбегают – вон там вроде колодец есть. А то у меня радиатор худой, текет...

Бойцы спрыгнули на землю, один отправился по воду, другой стал помогать водителю советами. Дорога оставалась пустынной, было тихо, лишь где-то отдаленно погромыхивало – километров за десять, как показалось Дежневу. Попутчица тоже услышала, глянула вопросительно:

– Стреляют?

– Похоже, бомбят. Опять, верно, Знаменку. Ноги размять не хотите, прогуляться?

– Спасибо, не хочется вылезать, я тут угрелась. Холодно все-таки...

– Дело к зиме, она в этих местах суровая. По-разному, конечно, год на год не приходится. В Ленинграде, наверное, климат мягче?

– Более сырой, а вообще тоже по-разному бывает. Первая блокадная зима, говорят, была ужасной... Да, и в сороковом тоже – когда были бои на перешейке. Всегда получается как нарочно. Сколько было обмороженных... и в блокаду – если бы не такие морозы – погибло бы вдвое меньше, наверное. Я понимаю, у вас это в голове не укладывается – как могла. Я и сама, теперь уже, когда пытаюсь взглянуть со стороны, не понимаю, отказываюсь понять. Но тогда... у меня было такое чувство, что я просто обязана... не мстить, нет, об этом я вам уже говорила... а просто быть там, где был он, как-то... ну, помочь, что ли. Я очень его любила, хотя не сразу, это удивительно получилось – он был намного старше, у нас двенадцать лет была разница, и сначала я просто... Ну, у нас получилось почти как у Достоевского с Анной Сниткиной – знаете?

Капитан Дежнев не знал, но кивнул с неопределенным выражением лица – да так, слыхал, мол, в общих чертах.

– Я перед войной, незадолго, осталась без родителей, – продолжала попутчица, – и институт пришлось бросить, я на первом курсе была, ну и стала печатать на машинке – для заработка... Машинка у нас была дома, ее как раз... ну, когда все это случилось... ее один знакомый у нас одолжил, поэтому она и уцелела, и я на ней печатала. А Михаилу Алексеевичу надо было срочно одну работу перепечатать – ему кто-то сказал про меня, мы так и познакомились... Я и не думала, он мне казался таким... ну, не знаю – старше намного, доцент, и вообще... Если откровенно, согласилась выйти за него замуж из страха. Как раз тогда я всего боялась – я вам говорила уже, я была трусихой, особенно после... Знаете, люди часто говорят, что жизнь идет полосами, но у меня это особенно как-то всегда было: либо светлая, либо совершенно черная, без полутонов. Перед тем как раз все было ужасно – я совершенно одна осталась, из института отчислили, из квартиры выселили...

– Так родителей что – посадили, что ли?

– Ну, естественно! Хотя неправда, что полутонов не было, – она улыбнулась, – папин знакомый вернул машинку, мог ведь и не вернуть, другие вообще здороваться перестали... Но это ерунда, а вот тетя Нюра, она у нас еще раньше домработницей служила, причем не долго и не очень даже прижилась, мама с ней не ладила почему-то... Так вот, эта тетя Нюра, когда мне буквально некуда было деваться, она меня поселила у себя в пригороде, я у нее жила как член семьи, хотя, наверное, это и опасно было для них... и у меня сначала даже денег не было ни копейки, это уж я потом стала немного зарабатывать, вносить свою долю хотя бы на питание. Так что грех говорить – было и светлое. Потом я вышла замуж, а летом сорокового родился Мишенька. Я еще думала – как это солидно будет звучать: Сорокин Михал Михалыч. Вот это была светлая полоса, действительно уже без полутонов, я почему-то даже и бояться перестала... Хотя все понимали, что война вот-вот и по нас ударит... У мужа семья была удивительная, я в нее вошла как-то сразу, вы понимаете, часто ведь отношения бывают непростыми – свекровь, невестка, а тут...

Она замолчала, глядя куда-то мимо собеседника, словно его здесь не было. Да так оно, наверное, и есть, подумал Дежнев, она ведь все это самой себе говорит, зачем ей слушатель. Но тут она все-таки глянула на него, усмехнувшись одними губами.

– А вы мне про трибунал какой-то, – сказала она. -;Меня знаете что в жизни держит? Тетя Нюра, у которой я жила, она была верующая – ну, простая деревенская женщина, неудивительно, – так вот, она однажды сказала, что самый большой грех – это, как она выразилась, «руки на себя наложить». Поэтому-то, дескать, самоубийца никогда не встретит там своих близких – ну, если предположить, что есть что-то после смерти...

– А вы предполагаете, есть?

– Нет, конечно. Но я просто рассуждаю: если хоть один шанс из миллиарда – можно ли рисковать?

– Тут, наверное, шансы подсчитывать смешно, – сказал он после паузы, – это уж пускай верующие бабуси их подсчитывают, а что самоубийство – трусость, вот это точно. Другое дело, когда приходится... Чтобы в плен, например, не попасть. Вас как звать-то, сержант Сорокина? А то неудобно – разговариваем, а вроде и не знакомы. Меня Сергеем зовут, а фамилия – Дежнев.

– Очень приятно, – она выпростала руку из слишком широкого рукава шинели и протянула ему. – Меня – Елена Петровна. Только вы и отчество свое тогда уж скажите, Не могу же я гвардии капитана звать просто Сергеем...

– Ну, Данилович, но это не обязательно. А вы о... родителях так ничего и не знаете с тех пор?

– Мама была в одном из мордовских лагерей, я ей даже одну посылку успела туда отправить, а вторая вернулась без всякого объяснения. И писем больше не было. А о папе я только знаю, что его осудили без права переписки, на десять лет.

– После войны увидитесь, – сказал он уверенно, – полсрока, считайте, уже прошло. Да и амнистия какая-нибудь наверняка будет, когда победу отпразднуем...

Двигатель снова заработал – уже ровно, налаженно. Боец постарше забрался в кузов сбоку, ступив на колесо, другой – помоложе, что ходил за водой, – зашвырнул наверх помятое ведро и лихо вскочил через задний борт, когда машина уже тронулась. Через полчаса они были в большом, богатом и почти не пострадавшем от боев селе, где расположился штаб полка. Дежнев соскочил на землю, помог сойти попутчице, приказал бойцам выгрузить и занести в хату тючки с газетами.

– Ну что же, счастливо, – сказал он, протягивая руку. – Игнатьеву привет от меня, скажите – рад буду повидаться.

Повидаться в этот день не удалось, и до вечера капитан Дежнев не вспоминал больше о своей новой знакомой. А вечером, уже вернувшись «домой» – в расположение батальона, – вдруг вспомнил, и воспоминание было не из приятных. Дорожный разговор со случайной попутчицей оставил какое-то гнетущее впечатление. С одной стороны, сержант Сорокина показала себя редкостной дурой. (Взять хотя бы сказанное ею насчет Выборга; выходит, мы тогда были для финнов такими же агрессорами, как сейчас немцы для нас? Ну, ляпнула!). Но в то же время она и жалость вызывает – хотя, логично рассуждая, жалеть вроде не за что. В голове не укладывается, чтобы мать могла вот так ребенка бросить... Но человек она, конечно, несчастный, что и говорить. Да, лучше бы он с ней не встретился, в самом деле, спокойнее как-то было бы на душе...

Глава четвертая

Дожди шли уже вторую неделю. Они шли с регулярными перерывами, и в регулярности этой было что-то удручающее – словно даже явления природы подчинялись здесь некоему уныло размеренному «орднунгу». К вечеру дождь иссякал, по ночам над островерхими крышами соседних домов небо было исколото тусклыми озябшими звездами, но каждое утро, когда рабочая колонна строилась посреди превращенного в аппельплац школьного двора, мимо синих фонарей опять сеялась сверху та же ледяная мокрядь.

Поверка продолжалась долго. Переводчица и комендант лагеря Фишер – бывший учитель, который жил при школе и стал временным комендантом, когда здание было реквизировано под лагерь для «восточных рабочих», – предпочитали начинать рабочий день в теплой канцелярии, не высовывая носа наружу, а охранявшие лагерь украинские полицаи были малограмотны и вечно путались в списках. Люди стояли под дождем, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя, как проклятая сырость уже пробирается сквозь тряпье. Мастеровые, которым удалось получить постоянную работу на разного рода мелких предприятиях в Штееле или в самом Эссене, группами выходили за ворота, лагерь постепенно пустел. Наконец выводили и их, «шарашкину команду», занятую на общих работах.

Здесь, конечно, все было относительным. Раньше, когда эти общие работы нередко оказывались подметанием улиц или уборкой сухих листьев в городском парке, им завидовали: пока другим приходилось вкалывать у вагранок или прокатных станов, они дышали свежим воздухом и филонили как хотели, лишь стоило отвернуться надзирателю. Но эта легкая жизнь продолжалась недолго – жители Штееле обратились в бургомистрат с протестом по поводу того, что на улицах и даже в парке слишком часто толкутся гнусного вида унтерменши с бело-синими нашивками «OST», бургомистрат послал соответствующий запрос в трудовое управление в Эссен, и оттуда в лагерь пришло циркулярное письмо, предписывающее ограничить использование «восточников» на работах, связанных с пребыванием на виду у населения. А тут еще зарядило устойчивое осеннее ненастье. «Шарашкину команду», составленную из интеллигентов, домохозяек и не имеющей специальности молодежи, гоняли то на постройку бомбоубежищ, то на разгрузку товарных вагонов, то на земляные работы за городом. Они теперь возвращались в лагерь позже всех, замерзшие и промокшие до нитки; им уже никто не завидовал. Да, очутиться бы сейчас где-нибудь в цеху, в относительном тепле и с крышей над головой! Колонна, нестройно грохоча деревянными подошвами, медленно брела по улице, в серой мгле раннего ненастного утра. Кончились последние кварталы предместья, по обеим сторонам шоссе потянулись бурые огороды с уже заколоченными на зиму крошечными фанерными домиками, залитые дождем глинистые поля. До электростанции, где рыли котлован, было еще не менее часа ходьбы.

Таня шла в хвосте колонны, глубоко – по самые локти – спрятав руки в рукава драного ватника, и старалась думать о приятном. С утра, когда впереди десять часов работы под дождем, да еще на голодный желудок, особенно важно запастись бодрым настроением, чтобы не раскиснуть. Хотя ничего «приятного», о чем стоило бы подумать, вокруг не видно. Еще и эта собачья погода! Совсем другое дело, когда солнышко выглянет, да что-то редко оно здесь выглядывает. Хорошо хоть, ноги пока сухие – вот уже и есть чему порадоваться. А ватник! Что бы она сейчас делала без этого ватника?

В рейнхаузенский пересыльный лагерь их тогда навезли сразу столько, что даже с хваленой немецкой организованностью получилась какая-то неувязка: запаса продовольствия не хватило, и целую неделю они голодали. Голодали по-настоящему, не так, как здесь, где все-таки подкармливают худо-бедно. К концу той памятной недели она так ослабела, что ее шатало на ходу, и видик, наверное, был соответствующий – иначе чего бы вдруг сжалился над ней тот охранник, что однажды вечером поманил пальцем из-за угла и сунул завернутую в газету буханку хлеба...

А разве не приятно вспомнить, как разумно и предусмотрительно распорядилась она тогда своим неожиданным богатством! Съела только половину – и то понемногу, растянув эти шестьсот граммов на два дня, – а за вторую половину приобрела вот этот самый ватник. Над нею тогда смеялись: во-первых, сказали, она невероятно продешевила, за полбуханки можно было часы получить, а во-вторых, дело было в августе, стояла жара, и ватник действительно казался странным приобретением, как-то очень уж не по сезону. Лагерники вообще не склонны задумываться над будущим: что там загадывать наперед, дожить бы до конца недели.

А вот она о будущем подумала. Сообразила, что осень не за горами, а климат этой северо-западной части Германии, может, и не такой уж континентальный, чтобы опасаться морозов, но сырости и холода здесь хватит. Между тем в Рейнхаузен бывшая «фрейлен секретарь-переводчица» имперского советника Ренатуса прибыла в жалких остатках того самого наряда, который был на ней в ночь ареста после торжественного приема в Воронцовском госхозе. Черная шерстяная юбчонка, узкая и короткая по последнему крику предвоенной моды, за месяц скитаний по пересылкам вид приобрела совершенно непотребный, а утратившая первозданную белизну блузка держалась еще только за счет прочности парашютного шелка. И никто не знал, будут ли им вообще выдавать какую-нибудь спецодежду или так и оставят в чем привезли. Спустя месяц все-таки выдали – но что? Каждая «восточница» получила жуткое халатоподобное платье из древесной ткани синюшного цвета, пару чулок явно из той же древесины и косынку на голову. И ни шиша больше. Хороша бы она сейчас была в такой экипировке, без верхней одежды и при часах (нужных ей здесь как кошке мандолина).

Таня с удовольствием поеживается в своем ватнике, уже порядком отсыревшем, но все же теплом. Если Эрика, дочь коменданта, принесет обещанный кусок клеенки и немного ниток, ватник можно будет подлатать и нашить на него что-то вроде кокетки непромокаемой – тогда совсем будет хорошо. Да что говорить, человек с головой не пропадет даже в Германии.

Иметь на плечах голову – это первая заповедь, а вторая – держать себя в руках и не распускаться. Что для этого надо, сразу и не ответишь, тут, наверное, у каждого свой рецепт. Можно, конечно, твердить себе разные громкие слова: что ты советский человек, комсомолка, а не немецкая рабыня, ну и тому подобное. Но это все громкие слова, не более. А чем слова громче, тем меньше поддержки в них находишь.

Как ни удивительно, хорошо поддерживают воспоминания. Это на первый взгляд необъяснимо; казалось бы, когда тебе плохо, надо стараться вообще забыть, что когда-то было лучше. Но это не так. Когда вспоминаешь, возникает странное ощущение: время словно расплывается, перемешивая прошлое с настоящим, и от этого «разбавления прошлым» настоящее приобретает иное качество, выглядит уже не таким безысходным. Как будто все то, что ты когда-то пережила, остается с тобой – или в тебе – на всю жизнь.

Да так оно, наверное, и есть на самом деле. Бывает ведь, что человек, переживший какую-то страшную трагедию, оказывается навсегда сломленным, как бы благополучно ни сложилась потом его дальнейшая жизнь. Почему же не может быть наоборот? Если твоя жизнь долго складывалась благополучно, и не просто благополучно, а даже, можно сказать, счастливо, то разве это не может наложить отпечатка – надолго зарядить бодростью, уверенностью в том, что так будет всегда? И даже если вдруг все меняется к худшему, воспринимаешь это без уныния. Ну что ж, сейчас плохо, но ведь было у меня и другое, а если было, то и осталось. Уж прошлого-то не отнимут!

Самообман? Возможно, но он помогает. Доверие к судьбе – это очень важно, и если до сих пор она была благосклонна, то и будущее представляется не в таком мрачном свете. Разве ей не везло до сих пор? О довоенной жизни нечего и говорить – ведь только летом сорок первого, когда все полетело в тартарары, она стала жить как все (а может, даже труднее – с непривычки); но и потом судьба словно подсовывала один счастливый билет за другим. Погнали их тогда на регистрацию в «трудовое управление» – она пошла сразу, получила назначение на местные работы; а бедная Люся отправилась на другой день, из-за чего-то повздорила с начальницей и в результате оказалась среди отобранных для отправки в рейх...

С Попандопуло тоже повезло – все-таки быть продавщицей в его дурацком «Трианоне» было легче, чем разбирать развалины или вкалывать на снегоуборке. Вот когда невесть откуда появившийся Леша Кривошеин, он же «господин Федотов», воззвал к ее комсомольской совести и посоветовал устроиться в гебитскомиссариат, она решила, что везению теперь уж точно пришел конец, потому что неизбежный провал всей этой их доморощенной подпольщины предвидела с самого начала, было бы удивительно, если бы они рано или поздно не засыпались.

И в этом она оказалась права, а насчет конца везению ошиблась – судьба продолжала ее хранить (знать бы, для чего). Ведь надо же было, чтобы Кранца убили у нее на глазах, в одном квартале от здания гестапо, а привезший ее из Воронцовки полицай не понимал по-немецки, и когда выскочивший с пистолетом в руке ефрейтор погнал его ловить стрелявшего, не смог объяснить, что сопровождает арестованную, и оставил ее прямо на улице... Правда, на свободе она пробыла минут двадцать, не больше, но на базарной площади ее схватили уже не как опасную государственную преступницу, отправленную в гестапо по личному приказу господина имперского советника, – а просто потому, что в тот день шла облава и хватали всех подряд, у кого не было удостоверения личности. При ней, к счастью, его не было – осталось, наверное, в кармане у полицая.

Конечно, если бы не покушение на Кранца, немцы наверняка стали бы искать ее среди задержанных и нашли в два счета, но в той суматохе было уже не до сбежавшей переводчицы; их всех в ту же ночь и вывезли (правда, только женщин – мужчин оставили, наверное, искали причастных к покушению). При погрузке в эшелон списки составлялись наспех, без предъявления документов, каждая могла назваться кем угодно, так она и превратилась из Николаевой в Дежневу, а здесь при заполнении кеннкарты и эту фамилию переврали в транскрипции, так что теперь сам черт не разберет, кто она такая, – лагерный номер 2316 и ничего больше...

Так что есть все же некоторая надежда, что и тут удастся уцелеть. В конце концов, можно было бы уйти из «шарашкиной команды», поискать что-нибудь полегче. Комендант Фишер – человек неплохой, ему явно не по душе свалившиеся на него полицейские обязанности, и если его попросить, мог бы и перевести на другую работу. Аня Кириенко, например, пристроилась в прислуги к какой-то богатой полоумной старухе и живет припеваючи – по полдня выгуливает в скверике двух мопсов. Или есть небольшой лагерь в Купфердрее, при пуговичной фабрике, где очень приличные условия. Так что поискать можно было бы; но лишний раз напоминать о себе ни к чему, лучше сидеть не высовываясь. Вот это, пожалуй, третья заповедь – не менее важная, чем две первые.

Ладно, переживем! Где наша не пропадала. Как немчура себя утешает: «Es geht alles vor?ber, es geht alles vorbei»[7]. А что, мудрые слова, недаром это сейчас самый любимый их шлягер. И не только немцам хочется верить, что рано или поздно все минует; чем еще можно подбодрить себя на третьем году войны?

Ровно в полдень «веркшуц», маячивший с винтовкой на краю котлована, дал свисток – сигнал к обеденному перерыву. Люди, скользя по размокшей глине, стали медленно выбираться наверх. Таня благополучно одолела подъем, устроилась на штабеле приготовленных для опалубки мокрых досок. К ней тут же подошел конопатый парнишка лет шестнадцати. Раньше она его в команде не видела.

– Во льет, зараза, – сказал парнишка и посмотрел на хмурое небо, с которого лить не лило, но продолжала сыпаться нудная дождевая пыль. Потом посмотрел на Таню. – Чего на мокром сидишь, дура, – сказал он снисходительно. – Застудишься, думаешь, они тебя лечить станут?

– Не застужусь, – сказала Таня, разворачивая непромокаемый мешочек из-под противоипритной накидки, в котором хранила хлеб. – Впрочем, если у тебя есть коврик, притащи, я с удовольствием посижу и на коврике.

– Ох и дура, – повторил парнишка. – А ну-к встань! Бери доску с того конца, перевернем.

Вдвоем они перевернули верхнюю доску, с обратной стороны она была сухой.

– Молодец, – Таня посмотрела на парнишку с уважением. – Я бы не догадалась.

– Бабы – они недогадливые, – согласился тот, сел рядом и вытащил из кармана свой хлеб, обвалянный в каком-то мусоре. – Ты давно здесь?

Таня, уже занятая едой, молча выставила два пальца, пошевелив ими в воздухе.

– Два года? – ужаснулся парнишка и присвистнул. – Это что ж, выходит, – с самого начала?

Таня отрицательно помотала головой.

– Месяца, – пробормотала она невнятно.

– Ну, это дело другое, – парнишка тоже запустил зубы в свою пайку. – А я всего неделю, – сообщил он немного погодя.

– Один?

– Не, с семьей. Мать хворает, верно помрет, а младшие – во такие, одному седьмой, другому девятый. Нас с-под Орла угнали, – добавил он, перехватив ее удивленный взгляд, – там как стали фронт выравнивать – всех подчистую гребли, и старых и малых. До самого Брянска гнали пехом, а там в эшелон, и поехали. С августа месяца по лагерям мотаемся. Мы аж под самым Кенисберком были, – добавил он хвастливо. – Ух, там немцы злющие, заразы. Чуть что – сразу по шее.

– Всюду они хороши.

– Не говори, тут вроде получше. Ну, понятно, на кого нарвешься. А лагерфюра[8] у вас ничего, вроде тихий.

– Да, он ничего, – согласилась Таня. Доев свой ломтик хлеба, чуть смазанный маргарином, она слизнула с ладони крошки и стала аккуратно заворачивать второй, предназначенный на ужин.

– Чего прячешь, аль наелась? – насмешливо спросил парнишка. – Небогатый у тебя харч. Ты что, так и живешь на ихние триста граммов?

– У тебя есть возможность получать больше?

– А чего! Я вон вчера почти полкило заработал. Не веришь?

Он полез за пазуху, извлек самодельный, сшитый из клеенки бумажник и осторожно достал из него неразрезанный листок хлебных карточек, похожих на маленькие почтовые марки красного цвета. У Тани широко раскрылись глаза.

– Каким образом?

– Каким! Заработал, говорю. Во, гляди, – он стал грязным пальцем пересчитывать марки. – Десять штук по пятьдесят граммов – полкило. Это я вчера часть уже отоварил! А образ самый простой – уголь скидываю, поняла? Как поведут обратно, я от колонны отстану и смотрю, где чего. Немцы сейчас углем запасаются, зима на носу, а тут как делают – привезут уголь и скинут прямо на улице, возле подвального окошка, вот и надо его туда перекидать. Они после и выносят чего-нибудь. Больше хлебными карточками расплачиваются, а то и из одежи чего дадут. Хошь, на пару сегодня покалымим?

Тане не очень хотелось идти калымить после рабочего дня, но отказаться от возможности заработать хлеба...

– Хорошо, – кивнула она. – Только я не умею отставать от колонны. А если заметят?

– Не дрейфь, не заметят... Ну ладно, я пошел. Меня Валеркой звать, а тебя?

– Таня.

– А-а. У меня сестренка была, двоюродная, тоже Танькой звали, так сдуру подорвалась – пошла по грибы, а лес был сквозь заминированный. Ты сама-то откуда?

– Я? С Украины, – секунду помедлив, сказала Таня. В этот день им повезло – работать после обеда почти не пришлось, в половине второго завыли сирены. Поскольку, согласно инструкции, иностранные рабочие во время воздушной тревоги не могли оставаться вне закрытых помещений, «шарашкину команду» загнали в пустой склад и заперли на замок. Там они и просидели до самого отбоя, а отбой дали только к концу рабочего дня. К тому же тревога оказалась ложной, самолеты прошли стороной.

Когда возвращавшаяся в лагерь колонна добралась до Штееле, было уже почти темно. Конопатый орловец, оказавшийся рядом с Таней, дернул ее за рукав; она вышла из рядов и остановилась на тротуаре, делая вид, будто поправляет застежку на ботинке. Пожилой веркшуц с электростанции, сопровождающий колонну, шел впереди и ничего не заметил.

– Я ж тебе говорил, – сказал Валерка, когда последние ряды скрылись за углом, – все будет чин чинарем. Давай пошли!

– А лагерные полицаи? – с сомнением спросила Таня.

– А чего полицаи, они разве помнят, кто где работает. Нам лишь бы до десяти вернуться, покуда ворота не заперли...

– Послушай, так ведь и убежать можно, – сказала Таня, пройдя в молчании квартала два.

– Тоже, придумала! Куда тут побежишь? Всю Германию надо проехать, с конца в конец. Без одежи, без документов – да тебя на первой станции сцапают. Это возле польской границы еще можно было попробовать – так там охрана знаешь какая была, будь здорова! Глянь-ка, вон, кажись, уголь лежит...

Действительно, у одного из домов чернела куча угольных брикетов, ссыпанных прямо на тротуар. Валерка, сказав, что все берет на себя, смело подошел к двери и позвонил. Таня осталась в сторонке. Вышел пожилой немец в вязаном жилете, они поговорили и вошли внутрь. Через минуту Валерка вынес две совковые лопаты с длинными изогнутыми черенками.

– Вот и заметано, – подмигнул он Тане, вручая ей одну. – Мы это сейчас в два счета, угля-то всего тонна...

Работа пошла споро. Удобные лопаты легко скользили по мокрому гладкому асфальту, черпая круглые, с куриное яйцо, прессованные брикеты, и бросать было недалеко – почти не надо размахиваться. Поработав, однако, несколько минут, Таня разогнулась и оперлась на лопату, прикрыв глаза.

– Подожди, – сказала она слабым голосом, – давай немного отдохнем... у меня голова что-то закружилась...

– Ладно, – снисходительно отозвался Валерка, не прекращая работы, – передохни, я и без тебя управлюсь. Не жрешь ничего, вот и кружится! Эти гады на электростанции должны нас в обед кормить, поняла? Ты вот спроси кого хошь – где кто ни работает, всюду хозяева в обед кормят. Завтрак и ужин в лагере, а обедать мы должны на производстве, мне один немец точно растолковал. Кто-то на наших харчах руки нагревает, паразит...

Справившись с приступом слабости, Таня заставила себя взяться за работу. Ею вдруг овладел страх, что она опоздает в лагерь к ужину и ей забудут оставить ее порцию. Как всегда к вечеру, сейчас так хотелось есть, что она не могла думать ни о чем другом.

«Странно, – думала она, из последних сил механическими движениями бросая уголь, – я ведь сегодня хорошо пообедала... Целый лишний кусок, в нем было граммов сто, не меньше. А может быть, нельзя было этого делать... желудок привык к определенному режиму, как-то уже приспособился...»

Черная куча на тротуаре быстро уменьшалась. Наконец Валерка разогнулся, лопатой подгреб откатившиеся в сторону брикеты и ловко зашвырнул в люк.

– Ну, шабаш, – сказал он. – Видала? Давай лопату и сядь вон на приступочек, отдохни. Пойду калым из папаши вытряхать.

Он ушел. Таня присела на ступеньки и опустила лицо в ладони. Обморочная слабость снова охватила ее, перед глазами вертелись какие-то блестящие кольца, и от этого головокружительного вращения звенело в ушах. Опять пошел дождь – мелкий, бесшумный. Завтра с утра опять аппель-плац, стук деревяшек по асфальту, котлован, вязкая тяжелая глина на лопате. Сколько еще продлится война? И где этот Валерка, теперь-то они наверняка опоздают к ужину...

Он наконец-то появился, с пакетом под мышкой.

– Прижимистый оказался дедок, – сказал он, – пол-буханкой хотел отделаться. А я ему говорю – двое, мол, нас, швестер там сидит, тоже не жравши, давай, говорю, целый. Ну, еще половину дал, старый хрен! На, держи!

Он пошуршал бумагой, и в руках у Тани очутился хлеб – тяжелый, с колючей закраинкой на корке, он источал божественный ржаной запах, от которого у Тани сразу свело челюсти голодной судорогой. Тут же, сидя на холодной каменной ступеньке, она отломила кусочек и стала жевать.

Пока дошли до лагеря, вся корка с одной стороны была общипана. Чувство острого голода исчезло, Таня уже без энтузиазма думала об ожидающей ее миске баланды. В сущности, это просто свиное пойло – с мороженой прошлогодней брюквой, с картофельными очистками. Жира, конечно, опять не будет ни капли. Тоже, еда!

Как странно, что люди в мирное время ломают себе голову над всякими блюдами, придумывают что-нибудь повкуснее. По-настоящему человеку нужен только хлеб и еще крепкий чай с сахаром. Подумать только, что те, кому это доступно в любой момент, не осознают своего счастья...

– Ладно, до завтра, – сказал Валерка, когда они вошли в здание. – Ты на каком этаже?

– На третьем, седьмая комната, – сказала Таня. – Твоей маме ничего не нужно помочь?

– Не, там у нас баб хватает...

Она медленно поднималась по широкой лестнице, пропахнувшей специфической лагерной смесью дезинфекции, эрзац-кофе, баланды и грязной сырой одежды. С этой седьмой комнатой ей еще повезло – там подобрались люди тихие и большей частью семейные, но без грудных младенцев. Пожилой киевский бухгалтер с женой, большое семейство коммерсанта-неудачника из Николаева, группа агрономов с Северного Кавказа, прихваченных какой-то виртшафтскомандой во время последнего зимнего отступления. В седьмой поселилась и сама переводчица – фактически второе в лагере лицо после коменданта, – поэтому у них всегда чисто и тихо. В другие штубы просто нельзя войти – вонь, грязь, накурено, между коек сушатся на веревках мокрые пеленки. Да и народу там побольше. В шестой, напротив, живет человек семьдесят сектантов из Белоруссии – целая община. Косматые, страшные, в овчинных тулупах. Электричеством не пользуются – грех, сидят по вечерам в потемках или зажгут огарок свечи и тянут свои песнопения. Просто хованщина какая-то, жуть.

На площадке третьего этажа шумно толпились возле раковины парни из восьмой «холостяцкой» – самой буйной комнаты в лагере, куда не решались заходить даже полицаи. Холостяки были все как один в широких, наподобие лыжных шаровар, бумазейных голубых кальсонах в мелкие цветочки. Роскошные эти кальсоны выдали лагерникам неделю назад; предполагалось, что их будут использовать по назначению – как исподнее, но обносившиеся до дыр холостяки рассудили иначе и щеголяли в новых кальсонах поверх рваных брюк. В таком живописном виде они ходили и на работу.

– Танечке комсомольский привет! – закричал кто-то. – Чего в гости не заходишь?

Она отшутилась на ходу, увернулась от чьих-то объятийи прошмыгнула к себе.

В седьмой было тихо. За большим столом посередине, под низко опущенной лампой, несколько человек перелистывали журналы, писали письма, один из кубанских агрономов латал рубаху, неумело орудуя иглой. Двухэтажные казарменные койки вдоль стен были составлены где покоем, где глаголем; разгороженные листами светомаскировочной бумаги или цветастыми домашними занавесками, они образовали крошечные семейные отделения, вроде железнодорожных купе.

– Вы бы укоротили нитку, – сказала Таня агроному, сняв ватник и пристраивая его сушиться возле круглой железной печки. – Кто же шьет такой длинной. А что, гемюзу[9] еще не привезли?

– Как видите, нет, – желчным голосом отозвался сидящий над журналом тощий интеллигент в очках, – и неизвестно, когда привезут. Хваленая немецкая пунктуальность!

Гемюзу в лагере не готовили, доставляли откуда-то из Эссена.

– Очевидно, это из-за сегодняшней тревоги, – примирительно сказала Таня. – Если отключали ток, могли не успеть сварить.

Она сбросила башмаки, прошла на цыпочках к своей койке и достала из-под нее сшитые из мешковины шлепанцы. Ее место было нижним, верхнее занимала Аня Кириенко – та, что работала при мопсах. Сейчас она лежала лицом в подушку и шмыгала носом.

– Ты плачешь? – Таня приподнялась и тронула ее за плечо. – Что случилось?

Кириенко дернула локтем и всхлипнула еще громче.

– Час уже ревет, – недовольно отозвалась переводчица со своей койки по соседству. – К бауэру ее отправляют, подумаешь, беда какая! А ты что так поздно? Другие уже давно вернулись.

– А меня, Валя, один немец попросил сбросить в подвал уголь, – сказала Таня. – Меня и еще одного мальчишку. Ведь это не запрещается? Он нам за это дал хлеба, вот, видишь...

Она показала свою добычу. Переводчица, белокурая девушка лет двадцати пяти, безразлично пожала плечами и снова уткнулась в книгу. У ее койки, отделенной от комнаты двумя казенными одеялами, стояла тумбочка с маленькой настольной лампой и лежал на полу яркий лоскутный коврик.

– Тебе, ясно, не беда! – со слезами выкрикнула Аня Кириенко. – Тебе-то что! А я уже была у бауэров, спасибо!

– Ну хватит! – оборвала ее переводчица. – Помолчи, люди с работы пришли – надо им отдохнуть или нет? Я тебя туда не назначала и Фишеру говорила, что ты не хочешь. Чего тебе еще надо? Что я – командую здесь, что ли?

Она раздраженно отбросила книгу и встала, посмотрев на часы.

– Что за черт с этим ужином, в самом деле! Да, вот что, – она обернулась к Тане, – сегодня в рыбной лавке была паста, так я сказала, чтобы взяли на твою долю. Банка у меня в тумбочке, забери ее, а деньги отдашь Трофим Иванычу. Сорок пфеннигов, что ли.

– Ой, спасибо, – обрадованно сказала Таня. Селедочная паста, которую можно было покупать без карточек, считалась в лагере изысканным лакомством. Немцы ее обычно не брали, но лагерники, как только она появлялась в продаже, расхватывали в два счета. На такую случайную подкормку и уходила в основном вся их зарплата – пять рейхсмарок в месяц.

Вскрыв жестянку, Таня намазала слой серой кашицы на толстый ломоть хлеба и принялась за еду. Ладно, баланду сегодня могут и не привозить, как-нибудь на этот раз обойдемся. После этой пасты, правда, потом очень хочется пить, но зато как вкусно!

В дверь кто-то заглянул, крикнул: «Переводчицу к коменданту, живо!». Валя, пробормотав что-то насчет проклятой должности, вышла из комнаты. Вскоре на лестнице послышались голоса, шум и знакомый лязг металлических баков по ступенькам.

– Наконец-то изволили вспомнить и о нас, – язвительно заявил тощий интеллигент. – С опозданием почти на два часа!

– Седьмая, гемюзу получать! – крикнули из-за двери. Двое мужчин внесли бак-термос с завинченной крышкой – прибыл лагерный ужин.

Таня едва успела проглотить несколько ложек, заедая баланду своим селедочным бутербродом, как дверь распахнулась и в комнату быстро вошел комендант, явно чем-то расстроенный, а за ним двое в кожаных пальто.

– Mahlzeit, – хмуро сказал Фишер, ни на кого не глядя. – Wo schlaft die Dolmetscherin?[10]

Кажется, только она одна сразу, в первую же секунду поняла, что происходит. Почему – неизвестно. Она никогда не видела, как выглядят они в штатском; тем не менее, при первом же взгляде на этих двоих, на их одинаковые кожаные пальто, сапоги и одинаковые тирольские шляпы она сразу все поняла и замерла, сжалась в комок, охваченная тем самым, старым, почти уже позабытым ужасом. Непонятно, при чем тут переводчица; может быть, дело просто в том, что их койки стоят рядом; сейчас они вызовут ее и спросят фамилию. Настоящую фамилию. Как наивно было думать, что имперский советник Ренатус не сумеет в поисках своей «маленькой Мата Хари» перевернуть вверх дном любой лагерь на территории рейха!

Она не слышала, как кто-то ответил коменданту. Она сидела сжавшись в комок, понимая, что для нее остается теперь только один выход: при первом же обращенном к ней слове кинуться к окну и выброситься туда, вниз, на мокрый черный асфальт. Лучше так, сразу. Потом она вздрогнула от грохота чего-то упавшего, подняла глаза и увидела, как один в кожаном пальто перетряхивает Валину постель, а другой, присев на корточки, роется в вещах, выпавших из опрокинутой тумбочки. Сорванный занавес из одеял валялся на полу.

Она оглянулась и обвела глазами белые лица сидящих за столом. Теперь поняли и они: эти вошедшие в комнату имеете с комендантом и были Geheime Staatspolizei. Тайная государственная полиция. Гестапо.

Оказывается, им действительно была нужна эта белокурая Валя, переводчица. Они производили обыск тщательно и профессионально, распороли даже тюфяк и наволочку, вывалив истертую солому прямо на пол, прощупали лоскутный коврик, развинтили подставку настольной лампы. Потом ушли, забрав Валино пальто и чемодан. Следом за ними вышел комендант, такой же бледный и растерянный, ни на кого не глядя.

Стояла гнетущая тишина. То, что произошло сейчас на глазах обитателей седьмой комнаты, было слишком страшно, чтобы говорить об этом вслух. И страшен был вид растерзанной постели, весь этот оставшийся после обыска разгром. Таня не выдержала первой. Вскочив, она подошла к куче соломы и принялась трясущимися руками запихивать ее обратно в тюфяк. «Да помогите же кто-нибудь!» – крикнула она истерично. Вдвоем с Кириенко они наспех привели в порядок постель, покрыли ее одним из валявшихся на полу одеял. Таня подняла и поставила на место тумбочку. Потом взяла щетку и смела к печке соломенную труху.

– Вот вам и переводчица, – сказал кто-то негромко.

И сразу – словно только и ждали этих слов – заговорили все, громко и возбужденно, как обычно говорят люди, только что пережившие сильный испуг. Высказывали разные предположения, вспоминали не совсем обычную историю появления Вали в эшелоне; действительно, тут было много загадочного, просто на это раньше не обратили внимания. Она появилась в вагоне уже на пути сюда, когда их везли из Рейнхаузена, и (кто-то это теперь припомнил) попросила сказать, в случае чего, что была вместе с ними уже в пересыльном лагере. Вероятно, откуда-то бежала и присоединилась к ним, чтобы замести следы. А может быть, она была разведчицей?

В эту ночь Таня долго лежала без сна. Валю, несомненно, арестовали за какие-то старые грехи: здесь, в лагере, она едва ли занималась чем-либо противозаконным. Теперь стало понятным и ее странное появление, ее всегдашняя замкнутость. Она никогда не рассказывала о себе, и в седьмой комнате, где все знали более или менее все друг о друге, переводчица была единственным исключением. И еще, разумеется, Таня.

Лагерь, в сущности, оказался западней. Тане почему-то никогда не приходила в голову простая мысль: гестапо не может не проверять постепенно всю эту огромную массу восточных рабочих, скопившуюся в трудовых лагерях. Было бы просто нелепостью, если бы оно этим не занималось! Ведь среди остарбайтеров могут быть и разведчики; сегодня, чтобы заслать человека в Германию, не нужны ухищрения, ему достаточно проникнуть на оккупированную территорию и в первом же городе зарегистрироваться на бирже труда. Когда рабочую силу гонят в рейх эшелон за эшелоном, проверять каждого трудмобилизованного нет никакой возможности; конечно, проверка производится потом, уже по прибытии на место, – в гестапо получают копии лагерных списков, сличают имена, фотографии на кеннкартах, отпечатки пальцев...

Очевидно, Валю за что-то разыскивали, разыскивали не один месяц, пока не обнаружили здесь, в лагере «Шарнхорст-Шуле». Но ведь и ее – бывшую сотрудницу Энского гебитскомиссариата – тоже не могут не разыскивать! Не может быть, чтобы тамошняя служба безопасности, узнав о ее побеге как раз в день отправки эшелона, не сделала соответствующих выводов. Вероятнее всего, начальник кадров гебитскомиссариата давно уже направил куда следует ее личное дело – с фотографиями, описанием особых примет и всем прочим. Значит, вопрос теперь только в сроках.

Из лагеря надо бежать, и бежать немедленно. Но как? Валерка прав – отсюда, из Рура, до польской границы не добраться. Нечего и пробовать. Но и оставаться здесь нельзя.

Аня Кириенко, спящая на верхней койке, заворочалась и пробормотала что-то во сне. Вот уж действительно, у каждого свои заботы! Этой дурище дают возможность покинуть лагерь, а она еще ревет. Деревенская жизнь ей, видите ли, не нравится.

И тут вдруг пришло решение – само по себе пришло, такое простое, что Таня даже тихонько присвистнула и села на постели, обхватив руками коленки. Как она сразу не догадалась!

Через несколько минут план был обдуман во всех деталях. Надо только, чтобы инициатива исходила не от нее. Совпадение может показаться подозрительным – арест переводчицы и внезапно возникшее у номера 2316 желание убраться из лагеря. Нет, пусть к коменданту идет сама Кириенко. Пусть она скажет, что умолила и упросила одну свою приятельницу ехать вместо нее, что сама она так привязалась к своей старой и беспомощной хозяйке, что не может оставить бедную старушку без привычного ухода. И пусть хорошенько перед ним поревет – она хорошо это умеет, а комендант совершенно не переносит слез. Пусть поревет погромче, и тогда он по обыкновению схватится за голову и закричит: «Ну ладно, ладно, делайте что хотите, ну вас всех к черту!» Утром она поговорит с этой любительницей городской жизни – уверена, что та клюнет сразу.

Но утром поговорить с Кириенко не удалось. Та исчезла из лагеря раньше обычного, верно, побежала прощаться к своей старухе, а вечером весь Танин план, так хорошо продуманный, лопнул как мыльный пузырь. Перед ужином (Кириенко еще не вернулась) в седьмую комнату заглянул парень из соседней, «холостяцкой», нашел взглядом Таню и поманил пальцем. Недоумевая, Таня вышла на лестничную площадку.

– Слышь, сестренка, какое дело, – сказал парень. -Тут ребята просили с тобой поговорить. Ты немецкий хорошо знаешь?

Таня готова была уже сказать, что вовсе не знает немецкого, но что-то ее удержало: очень уж непривычно-серьезным тоном говорил парень из восьмой комнаты, обычно они с ней балагурили, норовили ущипнуть, шлепнуть.

– Немецкий? Да так себе, – ответила она осторожно. – А что?

– Да понимаешь... Валя была хорошая девчонка, а кого теперь пришлют – неизвестно. Среди этих переводчиков такие бывают суки – страшное дело. Мы с ребятами и подумали...

– Что вы подумали?

– Ну, Валя говорила, что ты вроде шпрехаешь по-ихнему. Подойди к коменданту, заговори с ним, может, он сам тебя оформит как переводчицу...

– Зачем это мне? – возразила она испуганно. – Ты что!

– Тебе-то, может, и незачем, – согласился парень. – А лагерю это еще как нужно. Нам всем нужно, могла бы и сама сообразить.

– Мало ли что вам нужно! А мне нужно дожить до конца войны, ясно? Нашли себе козу отпущения!

– Ладно, кончай сопли распускать. Насилуют тебя, что ли? Валя тебе хорошую давала характеристику, поэтому мы и решили. Что ж, ошибочка вышла! Кому ты такая нужна, еще в комсомолках небось ходила...

Глянув на нее с презрением, парень ушел в восьмую комнату, хлопнув дверью. Таня осталась стоять на площадке, прикусив кулак. Да что же это такое в самом деле, до каких пор ей будут навязывать героические роли! Там Леша давил на нее могучим авторитетом комсорга: «Нам позарез нужен свой человек в комиссариате...» И этот в небесных подштанниках теперь туда же! Ну, это дурой надо быть, просто дурой, чтобы вот так – самой – лезть на рожон, подставляться под проверку... И почему обязательно ей? Без нее, что ли, не обойдутся, обходились же до сих пор. До сих пор, правда, была Валя. А если и в самом деле пришлют какого-нибудь фольксдойча? Иной раз от переводчика больше зависит, чем от коменданта, в этом они правы...

Таня заметила вдруг, что плачет, поспешно достала платок, вытерла глаза и долго, с отчаянием, сморкалась. Все-таки простыла, наверное, прав был конопатый. Подойдя к двери с цифрой «8», она громко забарабанила в филенку кулаком. Кто-то выглянул, спросил, чего надо.

– Позовите того, который сейчас со мной говорил, -сказала она, – да поживее!

Тот вышел, глянул на нее неприязненно:

– Ну?

– А ты не нукай! – Таня вдруг озлилась. – Вот что: если я стану переводчицей, может получиться так, что в один прекрасный день мне надо будет отсюда смываться. Вы в таком случае поможете?

– Чем?

– Ну, я не знаю – в другой лагерь перебраться хотя бы. Ты сказал: «Мы с ребятами подумали». У вас что, комитет какой-нибудь есть? Значит, и возможности должны быть.

– Там поглядим, если до этого дойдет, – ответил парень неопределенно. – Обещать, сама понимаешь, ничего не можем.

– Да уж понимаю! Обещать никто из вас ничего не может, вы только призывать умеете. Ладно, завтра поговорю с комендантом...

На следующее утро, когда лагерники не спеша строились на аппельплацу, она подошла к Фишеру. Тот был явно в дурном настроении, с непонимающим видом листал списки и сердито бормотал что-то себе под нос.

– Прошу меня извинить, герр лагерфюрер, – сказала она непринужденным тоном, копируя берлинское произношение своей комиссариатской начальницы фрау Дитрих. – Могу я обратиться с небольшой просьбой?

– Валяй, выкладывай, – буркнул тот, не глядя на нее.

– Я была бы вам так признательна, если бы вы сегодня разрешили мне не идти на общие работы. Дело в том, что вчера я растерла ногу, а эти деревянные башмаки...

– Знаю, знаю, кожаные были бы удобнее, согласен. Черт с тобой, иди мыть котлы, кофе сегодня смердит хуже обычного, уж не крысу ли вы там сварили, с вас станется...

Тут он вдруг уставился на нее ошалело, разинув рот.

– Постой, постой! Ты что – говоришь по-немецки?

– О, в весьма ограниченном объеме, герр лагерфюрер, – скромно ответила Таня. – Словарный запас, вы понимаете...

– Ничего не понимаю! Как ты здесь очутилась, дочь сатаны? Ты что – народная немка?

– Нет, нет, я русская, но мы в школе учили немецкий...

– Так какого же черта ты до сих пор молчала?! – заорал Фишер. – Herrgottverdammtkruzifixnochmal![11] Вторые сутки – с тех пор как эти мерзавцы забрали Фалентину -я объясняюсь на пальцах, как глухонемой кретин, а эта ослица разгуливает тут с невинным видом! Словарный запас у нее, видите ли, мал! Я тебе такой словарный запас покажу, что ты неделю не сядешь! Ты что, не знала, что мне нужна переводчица? Марш в контору – в аптечке найдешь лейкопласт, заклей что там у тебя растерто, и – немедленно обратно! Нам еще надо распределить людей по группам, а уже почти семь. Живее, я сказал!

Глава пятая

К исполнению своих новых обязанностей Таня приступила с неохотой и даже страхом. Известные привилегии, на которые она теперь имела право, не компенсировали опасности, неизбежно связанной с положением лагерной переводчицы. Вместо того чтобы оставаться одним из нескольких сотен безликих «номеров», она торчала теперь на самом виду, привлекая к себе общее внимание – только этого ей и не хватало!

Она очень испугалась, когда несколько дней спустя Фишер спросил, печатает ли она на машинке; поспешила ответить, что нет, откуда же, где ей было научиться... «Жаль, – сказал комендант, – у меня тут чертова куча всякой писанины. Ты бы поучилась в свободное время, переводчица должна быть немного секретарем». Таня послушно начала учиться, но показала себя такой неспособной, что коменданту пришлось отказаться от мысли обзавестись секретаршей. Может быть, это было простым совпадением, а не проверкой?

Она была избавлена от физического труда, но свободного времени оставалось даже меньше, чем когда вкалывала в «шарашкиной команде». Приблизительно треть лагерного населения не имела постоянного места работы, и каждый день их направляли то туда, то сюда, в зависимости от разовых заявок на рабочую силу, а это означало, что Тане приходилось каждый вечер допоздна сидеть над списками и бланками заявок, решая, кого куда послать. Убедившись, что переводчица справляется, комендант вмешиваться в эти дела скоро перестал, и лагерники теперь не давали ей проходу своими жалобами и просьбами – почти всегда обоснованными, но не всегда выполнимыми.

Много хлопот доставляли сектанты из шестой комнаты. Они отказывались ходить в баню, отказывались носить номерные жетоны, отказывались обращаться к врачу в случаях заболеваний, иногда отказывались даже работать – у них был какой-то свой особенный календарь, где определенные дни полагалось проводить в посте и молитве. Никакие попытки договориться ни к чему не приводили – Таня понимала, что кончится это плохо, но была совершенно бессильна что-нибудь сделать.

С середины декабря участились воздушные тревоги. Теперь почти каждый вечер, около десяти часов, по всей округе начинали орать сирены. Одна, какая-то особенно мощная, была установлена на крыше соседнего здания: включаясь, она издавала вначале хриплый, необычайно низкого тона бычий рев, который повышался по мере того, как набирал обороты ее диск. Раскрутившись, сирена вопила пронзительно и исступленно, так что звенели оконные стекла, потом стихала, потом опять набирала силу. От одного этого воя можно было рехнуться.

Во время воздушной тревоги населению лагеря полагалось находиться в подвале, приспособленном под бомбоубежище; сигнал отбоя давали обычно уже за полночь, и эти три-четыре часа страха и ожидания в плохо вентилируемом, до отказа набитом бункере изматывали людей больше, чем самая тяжелая работа.

Самолеты пролетали, не сбрасывая бомбы. Их цели лежали пока восточнее – Бремен, Ганновер, Магдебург, Берлин. Но этого никто не знал заранее, и каждую ночь можно было ожидать, что бомбы снова посыплются на Рур, как весной этого года. О майских бомбежках лагерные старожилы вспоминали с ужасом, да Таня и сама уже несколько раз побывала в Эссене, своими глазами видела целые кварталы, превращенные в щебень взрывами «воздушных торпед», дотла выжженные фосфором и термитом.

Рур сильно пострадал, но он еще работал, еще дымили бесчисленные трубы, каждую ночь небо полыхало багровыми заревами мартенов, выдающих плавку за плавкой, круглосуточно вращались колеса шахтных подъемников, работали прокатные, кузнечно-прессовые, инструментальные, сборочные цеха бесчисленных заводов. Но что все это было обречено, понимал всякий. Вопрос был лишь в сроках.

Таня тоже это понимала, но почему-то не испытывала особого страха. Два года назад (неужели прошло только два года?), дома, после той памятной бомбежки, ее бросало в дрожь от одного звука летящего самолета. А сейчас страха почти не было, хотя опасность возросла стократно. Та бомбежка покажется детской забавой в сравнении с тем, что произойдет здесь; в лагере были люди из Гамбурга – его этим летом сожгли за одну неделю, погибших было больше сорока тысяч. Таня думала об этом почти равнодушно. Чему быть – того не миновать.

В один из вечеров, когда тревога застала ее за работой в лагерной канцелярии, она решила не идти в убежище. Проревели и замолкли сирены, затих топот бегущих по лестницам; Таня выключила свет, подняла маскировочную штору и распахнула окно. Промозглая ледяная сырость декабрьской ночи хлынула в комнату. Зябко обхватив плечи руками, Таня стояла долго, всматриваясь и прислушиваясь. Начали вспыхивать прожектора – она увидела два, потом еще три, потом их стало уже слишком много, чтобы сосчитать; размытые туманом голубоватые световые столбы обшаривали черное небо, качались влево и вправо, перекрещивались, сходились в пучки и расходились. Стало светлее, на фоне их призрачно колеблющегося зарева обозначались угольно-черные ломаные очертания крыш.

Где-то далеко впереди уже мерцали в туманной мгле тусклые короткие вспышки – это вели огонь зенитные батареи западнее Эссена; вспышки приближались, стал слышен далекий еще грохот орудий и почти одновременно – гул самолетов.

Таня почувствовала инстинктивное желание бежать и отступила от окна, но заставила себя остаться на месте. Еще никогда в жизни не слышала она ничего подобного этому чудовищному звуку, заполнившему, казалось, все небо от горизонта до горизонта; тысячи моторов мрачно и торжествующе ревели сейчас у нее над головой, в черной ледяной вышине, исполосованной прожекторами и словно кипящей огненными пузырями зенитных разрывов. На полнеба расплескивая кровавые зарницы, с резким железным грохотом ударили пушки больших калибров, установленные в окрестностях, у Гельзенкирхена и Ваттеншайда. А англичане летели дальше – теперь уже было ясно, что и в эту ночь на их штурманских картах обозначены другие цели.

Захваченная жутким спектаклем, Таня не услышала, как за ее спиной отворилась дверь. Когда вошедший комендант окликнул ее, она вздрогнула от неожиданности.

– Почему не в бункере?! – крикнул он, подойдя.

– Там очень душно! – ответила Таня, стараясь перекричать всю эту вакханалию звуков. – Я думаю, здесь они не будут бросать! Летят дальше!

Комендант закрыл окно и опустил штору. В комнате стало потише. Не включая света, он присел на край стола и закурил.

– Да, здесь не будут, – сказал он. – Сейчас они бомбят Кассель, а вторая волна пошла дальше – в направлении Лейпциг, Галле.

– Уже было сообщение?

– Только что – «тяжелый террористический налет». Ты, надо полагать, чувствуешь глубокое удовлетворение?

– Нет, – сказала Таня, помолчав. – Я сама была однажды под бомбежкой, правда, не такой тяжелой.

– Где это было?

– У меня дома, в России.

– Тогда тем более! Своими глазами видишь, как приходит справедливое возмездие, не правда ли?

– Может быть, но ведь умирают не те, кто виноват...

– О, я знаю, у тебя всегда готов ответ. И кто же виноват, по-твоему?

– Я думаю, – убежденно ответила Таня, – что в этой войне виноваты масоны, евреи, всякие плутократы, я хочу сказать.

– Ах, плутократы! Ну-ну. Но может быть, и нам – немцам тоже хотелось немножко повоевать, а? Может быть, нам действительно не хватало пространства?

Комендант включил настольную лампу и теперь испытующе смотрел на Таню, ожидая ответа. Разговор становился опасным.

– Я не знаю, – сказала Таня, пожав плечами. – Разрешите, я пойду вниз?

– Подожди-ка, – сказал комендант. – Ты мне не ответила! Так как насчет жизненного пространства? По-твоему, это выдуманная проблема для нас, немцев?

– Но ведь таким путем ее все равно не решить, правда? Жизненного пространства у вас все равно не прибавится, я думаю.

Комендант усмехнулся.

– Это ты думаешь теперь, когда мы проигрываем войну. Год назад, когда мы были на Волге и на Кавказе, ты так не думала. И никто не думал! Это чепуха – все эти разговоры о виновности и невиновности. Не знаю, как насчет плутократов, но в этой стране войны хотел весь народ. Слышишь? Весь без исключения! Партия никогда не скрывала своей программы, она выступила с нею совершенно открыто, она открыто готовила немцев к войне за жизненное пространство. И немцы с радостью готовились! Так что бремя ответственности за случившееся несут все. В том числе и те, кто в эти минуты сгорает живьем от английского фосфора. Единственно, кто действительно не виноват, это дети. Детей жаль. Это страшно, когда маленькие умирают под бомбами, страшнее нет ничего. Но может быть, им все-таки лучше умереть сейчас, чем потом пережить то, на что Германия себя обрекла... Ну что ты смотришь на меня своими загадочными славянскими глазами? Забудь все, что я наговорил, проверь маскировку и ступай в бункер, нечего здесь торчать. Они могут сбросить остаток бомб на обратном пути.

На немецкое Рождество окончательно установилась зима. Выпал снег, стояли ясные солнечные дни с легким морозцем. Жизнь в лагере «Шарнхорст» шла без изменений – каждое утро люди вставали по сигналу побудки, дежурные таскали бачки с эрзац-кофе, резали хлеб -буханку на четверых, раздавали «цулагу»[12] – иногда это был маргарин, иногда мармелад, иногда конская колбаса – каждая порция размером с половину спичечной коробки. Позавтракав и намотав на себя все, что можно, лагерники выходили на аппель-плац, где в морозном тумане тускло светились синие фонари вдоль опутанного колючей проволокой забора. До вечера здание затихало, только штубендинсты[13] мыли полы, драили лестницы и площадки, разносили по комнатам суточные порции угля. Следить за всем этим тоже входило в Танины обязанности, но она своим правом надзора не злоупотребляла, и днем ей иногда удавалось выкроить два-три свободных часа, чтобы постирать или поштопать, а то и почитать что придется. В немецких журналах недостатка не было – почти каждый вечер кто-то из обитателей седьмой комнаты приносил какой-нибудь «Иллюстрирте», кельнский, или берлинский, или мюнхенский. Было в комнате и несколько зачитанных до дыр книг, прихваченных кем-то еще из дома, – «Боги жаждут», «Разгром», несколько старых русских романов и даже изданная в Риге приключенческая повесть некоего Солоневича, густо-антисоветская, но довольно занятно написанная. Комендант против чтения вообще не возражал; он только предупредил Таню, что, если в лагере будет обнаружена хоть одна советская книга, то ей – переводчице – определенно несдобровать. А то, что лагерники читают Золя, он далее одобрил: «Разгром», по его мнению, надолго прославил прусскую победу под Седаном.

– Содержащиеся в книге выпады против немцев следует отнести за счет шовинистических настроений автора, – разъяснил он. – Было бы странно, напиши француз иначе.

Когда Таня спросила, относится ли к числу запрещенных авторов Анатоль Франс, он поморщился.

– Вообще – безусловно, – сказал он. – Но «Боги» пусть остаются, там ярко изображены преступления якобинской революции.

– А почему вообще Франс у вас запрещен?

– Немецкому мировоззрению чужд его ядовитый скептицизм, поэтому нам Франс не нужен.

– Простите, я не поняла, – сказала Таня. – Зачем запрещать то, что чуждо? Если вы перед собакой положите охапку сена, то излишне говорить ей «нельзя», потому что она и без всякого запрещения его не тронет. Другое дело, если это кусок мяса, которого она давно не ела...

– Послушай-ка, переводчица, – сказал комендант. – Я давно заметил, что язычок у тебя хорошо подвешен, но он гораздо длиннее, чем рекомендуется в наше время. Поэтому держи его за зубами, если не хочешь разделить печальную участь твоей предшественницы...

Подошел Новый год. Вечером тридцать первого лагерники получили «праздничный паек» – дополнительный хлеб, колбасу, семейным с маленькими детьми выдали по три штучки какого-то печенья на сахарине; гемюза, привезенная в этот вечер, была вполне съедобна и даже попахивала мясом – очевидно, ее заправили бульонным экстрактом. После ужина в бывшем актовом зале, убранном еловыми ветвями и гирляндами бумажных флажков, начался небольшой концерт силами лагерной самодеятельности – в программе были украинские и русские народные песни, несколько сольных номеров на губной гармонике, фокусы, показанные бывшим иллюзионистом из какого-то периферийного цирка, подвизающимся сейчас в «шарашкиной команде».

Комендант, против обыкновения принаряженный, в черном костюме с партийным значком на лацкане, сидел в первом ряду рядом с Таней, после каждого номера аплодировал и удовлетворенно говорил: «Schon, schon»[14]. Когда концерт окончился, он поднялся на эстраду, поздравил лагерников с наступающим Новым годом и пожелал всем мира и победы. Чья победа имелась в виду, Фишер не уточнил.

– Зайди потом в канцелярию, – сказал он Тане, когда люди стали расходиться по комнатам.

Когда она зашла в канцелярию, комендант сидел за своим столом под портретом Гитлера, на столе стояла бутылка, две эмалированные кружки. Занят был Фишер обычным делом, за которым Таня часто его заставала: препарировал очередную порцию принесенных лагерниками окурков. Найти на тротуаре окурок было большой удачей, за ними охотились и немцы из цивильных, но у военных бросить не до конца докуренную сигарету считалось особым шиком, потому улов – хотя и небольшой – был, и некурящие либо выменивали добычу, либо сдавали коменданту. К регулярным своим поставщикам он был особенно благосклонен и обычно назначал на более легкие работы, связанные с пребыванием на свежем воздухе.

Внимательно исследовав окурок, Фишер вскрывал его лезвием безопасной бритвы, осторожно отделял обгоревшие частицы начинки, а сохранившийся табак так же бережно ссыпал в баночку.

– Да, да, это не очень гигиенично, согласен, – сказал он, заметив, с каким отвращением Таня наблюдает за его работой. – Но если куришь в трубке, ничего страшного – при сгорании все обеззараживается... Ладно, доделаю завтра, на сегодня хватит.

Убрав недорезанные окурки в ящик стола, он сжег в пепельнице оставшиеся от выпотрошенных обрывки папиросной бумаги, тщательно вымыл руки и вернулся к столу.

– А теперь можно и попраздновать, – он указал на бутылку и уважительно поднял палец: – Шнапс! Настоящий шнапс, понимаешь? Большая ценность по нынешним героическим временам. Сейчас мы с тобой выпьем за Новый, тысяча девятьсот сорок четвертый год, но сначала я хочу сделать тебе маленький презент...

Он полез в карман и достал флакончик духов.

– Держи, переводчица, – сказал он, протягивая ей подарок. – Здесь, в лагере, тебе не до всяких таких штучек-дрючек, но восприми это символически – как залог лучшего будущего. Духи, конечно, дрянь, эрзац какой-нибудь, я не эсэс-группенфюрер, чтобы дарить парижские. Зато от души!

– Спасибо, господин Фишер, я искренне тронута.

– И заметь – без всякой задней мысли. Я ведь не пытался склонить тебя к сожительству?

– Нет, насколько я могла заметить.

– О, уж это ты бы заметила! Фишер был когда-то малый не промах, что верно, то верно. Правда, никогда не позволял себе использовать для этих целей служебное положение. Тем более в данной ситуации! Так что, переводчица, за свою невинность можешь не опасаться. – Он подмигнул и разлил шнапс но кружкам. – Прозит!

Таня, держа флакончик в кулаке, подняла кружку и сделала глоток. Шнапс оказался невероятно противным на вкус, она не удержалась от гримасы. Фишер, спохватившись, достал из стола пакет в вощеной бумаге.

– Совсем забыл – я тут организовал тебе пару бутербродов, съешь, а то станет плохо.

Она взяла, стала жевать – машинально, не разбирая вкуса, шнапс уже ударил в голову, и ей пришлось сделать усилие, чтобы понять то, что говорил Фишер.

– ...быть благоразумной и держать язык за зубами – вот все, что от тебя требуется, – говорил он, – иначе ты просто не доживешь до конца этого великогерманского свинства. А оно кончится рано или поздно, надо только уметь дождаться... Ты помнишь, мы как-то говорили о французской революции – ну, ты меня спросила насчет Анатоля Франса. Так вот, был такой аббат именем Сийес, современник Дантона, Робеспьера и прочих умников. Любил побаловаться политикой, был депутатом Национального собрания, даже одно время его президентом, но при терроре вел себя тихо и от гильотины ускользнул... как ни странно, да. Потом снова ожил, побывал послом у нас, в Берлине, консулом при Бонапарте, ну и так далее. Так я это к чему? Сийеса однажды спросили – что он делал во время террора? Он пожал плечами и ответил: «Я жил». Запомни эти гениальные слова, переводчица. Ибо бывают в истории эпохи, когда от мудрого человека требуется одно – выжить. Хотя я далек от мысли причислять тебя к мудрым людям, ты скорее хитра, это нечто иное, но Бог с тобой, я искренне хотел бы, чтобы ты выжила. И даже готов за это выпить. Прозит!

– Спасибо, – отозвалась она едва слышно, через силу допила шнапс и поставила кружку на стол. – Не наливайте мне больше, я не могу...

– Больше я тебе и не предлагаю, еще чего, остальное выпью сам. А ты ешь, ешь!

Странно, от бутерброда почему-то пахло духами. Ах да, подарок... Флакончик был все еще зажат у нее в кулаке, она поднесла его к носу, понюхала – запах немного походил на «Красную Москву». Таня крепко зажмурилась и, уронив на колени флакончик и недоеденный бутерброд, беззвучно заплакала.

А наутро проснулась совершенно больной – трещала голова, от одной мысли о еде мутило. К счастью, день был нерабочий, по случаю Нового года лагерников не погнали даже на обычные воскресные работы по разгрузке вагонов. В седьмой комнате было тихо, часть обитателей уехали в Эссен, получив увольнительные до вечера, другие отсыпались.

Таня заставила себя встать, запила таблетку аспирина горьким остывшим кофе и снова легла, задернув занавеску у своей койки, – чтобы никого не видеть и не слышать. Головная боль стала понемногу утихать. Из соседней комнаты – восьмой, «холостяцкой» – слышалось пение под гармошку – хлопцы, видимо, изрядно хватившие вчера технического спирту, без зазрения совести горланили советские песни – «Катюшу», «Спят курганы темные». Да ну их, подумала Таня, пусть себе поют, едва ли в такой день может оказаться в лагере какой-нибудь немецкий чин со стороны. А Фишеру на такие дела плевать, его можно не опасаться.

Доорав про парня, который вышел в степь донецкую, хлопцы с еще большим воодушевлением затянули «Любу-Любушку». Таня, постанывая от ломоты в висках, осторожно повернула голову на подушке, увидела рядом давешний флакончик и опять понюхала, закрыв глаза.

«Нет на свете краше нашей Любы» – это лето сорокового года, неутомимые рупоры громкоговорителей на сочинском пляже, горячая шершавая галька и блещущее море до самого горизонта, это непонятные Дядисашины разговоры с соседями по столу – Дюнкерк, Гудерьян (она однажды спросила, кто это, и очень удивилась, как армянин стал немецким генералом), танковые клещи, окружение – все то, что вошло в общеразговорный язык годом позже... А потом грохот колес, мчавших ее домой в Энск, к Сереже, плавное кружение золотых, уставленных скирдами, полей за широким пыльным окном международного вагона, запах духов и паровозного дыма в лакированной, бархатно-зеркальной кабинке купе, и она сама, шестнадцатилетняя, замирающая от ожидания встречи и от мысли, что у нее не хватит денег расплатиться с проводником...

Для нее эта старая простенькая мелодия – тот вечер первого сентября, обрывки музыки с танцплощадки, звезды в вершинах серебряных от луны тополей, и твердое Сережино плечо, и стук его сердца, и их торопливые поцелуи. Это – вся та ночь, промелькнувшая как одна секунда, прохладный голубоватый рассвет на проспекте Фрунзе, пустые трамваи и пустая гулкая лестница в спящем еще Доме комсостава, тихое, словно замершее в ожидании чуда, первое утро их любви.

А «Катюшу» – точно так же, с такими же рыдающими переборами, – выводила в толпе гармонь там, на сортировочной, в те последние страшные минуты, когда уже не было ни слов, ни мыслей, ничего, кроме леденящего сознания наступившей в мире пустоты. Когда уже никакими поцелуями, никакими объятиями нельзя было удержать его, стоявшего перед нею в солдатской одежде, в пилотке и гимнастерке с коротковатыми, не по росту рукавами. «Выходи-и-ла на берег Катю-у-ша!» – пели в вагонах, а вагоны шли быстрее и быстрее, громыхая на стыках и обгоняя бегущих, и она бежала вместе с другими, спотыкаясь, ослепнув от слез и не видя ничего, кроме огромного закатного зарева впереди, там, куда убегали, обгоняя ее, красные громыхающие вагоны...

Все это было ее прошлым, а прошлое было частью ее самой, оно определяло ее настоящее и, вероятно, ее будущее. Что ей могла дать спасительная «мудрость» аббата Сийеса!

Конопатый орловец Валерка подстерег ее на лестнице поздно вечером, когда она возвращалась к себе из канцелярии.

– Тань, ты в воскресенье сможешь съездить в Эссен? – спросил он вполголоса, поднимаясь вместе с нею. – Там один парень хочет тебя видеть...

Таня остановилась.

– Какой парень? – спросила она, изумленно глядя на своего бывшего сподвижника по «шарашкиной команде», которого ей удалось вытащить оттуда и устроить на постоянную работу в Эссен, в какую-то деревообрабатывающую мастерскую.

– Наш, остовец, – он про тебя спрашивал, это в том лагере, откуда нам гемюзу возят, знаешь?

– Гемюзу нам возят из «Фридрихсфельда». А ты что там делал? И почему этот парень обо мне спрашивал?

– Да я почем знаю! Мы там работаем, от мастерской, бараки ремонтируем. С самого Нового года. Он вчерась подошел и спрашивает, с какого мы лагеря. А я говорю – со Штееле. Он говорит – это что в школе или что в бараках? Я говорю – в школе. Он тогда спрашивает, как, мол, у вас зовут переводчицу, не Татьяной ли...

У Тани перехватило дыхание.

– Как он выглядит? – шепнула она, боясь поверить догадке.

– Да так, – Валерка неопределенно пожал плечами, – вроде рыжеватый. А лицо такое корявое, вроде бы от оспы. Ростом невысокий, с меня будет, только поширше.

– Ну, хорошо, – сказала Таня разочарованно. – Так зачем я ему понадобилась?

– А он не говорил. Сказал – спроси, мол, у нее, сможет ли взять в воскресенье увольнительную, часа в три. Нужно, мол, поговорить. И если сможет, чтоб передала, где будет.

– Я могу, конечно... но только нужно заранее спросить у коменданта, а сейчас он уже ушел. Завтра я спрошу и вечером передам тебе, а ты послезавтра ему скажешь. Сегодня среда? Ну вот, это будет как раз пятница, успеешь...

На следующий день она сказала Фишеру, что хочет в воскресенье съездить в Эссен, и попросила дать увольнительную сразу, чтобы потом не забыл. Тот не стал возражать.

– Только никаких кино! – заявил он, прихлопнув лагерной печатью заполненный бланк. – Попадешься – я тебя выручать не стану.

Таня заверила его, что в кино не пойдет.

– В таком случае, переводчица отправляется на свидание? Что ж, война войной, а любовь любовью. Духи, я вижу, пригодились раньше, чем я предполагал?

– Так точно, господин комендант, – Таня улыбнулась. Вечером она сказала Валерке, что в воскресенье в три часа будет у главного вокзала, где «Дом техники».

– А как он меня узнает? – спросила она. – Ты вот что – скажи, что у меня в левом кармане будет торчать русская газета. «Новое слово» – знаешь?

– Знаю, – снисходительно ответил Валерка. – Читал я эту брехаловку. В левом, говоришь? Ладно, я передам.

По мере того как приближалось воскресенье, ее волнение все росло. Кому и зачем она могла понадобиться? Неужели кто-нибудь из Энска?

Когда пришел долгожданный день, она так торопилась, что не рассчитала времени и приехала на вокзал Эссен-главный почти за час до назначенного срока. Был тусклый январский день, медленный снег беззвучно ложился на мокрый асфальт, тут же превращаясь в слякоть под ногами прохожих. Поглядывая на часы, Таня обошла всю привокзальную площадь до отеля «Хандельс-хоф» и назад к виадуку, порассмотрела витрины, постояла у журнальных киосков. Без четверти три она уже стояла на условленном месте, на углу у многоэтажного, полностью выгоревшего изнутри кирпичного остова с уцелевшими наверху огромными буквами «Haus der Technik».

Она прождала десять минут, двадцать, полчаса – никто не шел. С железнодорожных путей, расположенных, как во всех здешних вокзалах, на втором ярусе, доносился гул проходящих поездов, свистки, удары колокола. Пришел, очевидно, поезд дальнего следования – из вокзального подъезда повалил народ, солдаты-отпускники с винтовками, чемоданами и рюкзаками, прошла шумная толпа бородатых моряков в черных шинелях. Таня, уже порядком озябшая в своем легком пальтишке (тоже подарок коменданта), с любопытством посматривала на прохожих – в лагере отвыкла от новых впечатлений. Словно завороженная, проводила она взглядом нарядную и ослепительно красивую женщину, вышедшую из вокзала с небольшим крокодиловой кожи чемоданчиком в руке. Приезжая была явно иностранкой – темные, красиво причесанные волосы, синее широкое пальто необычного покроя, легкие туфельки на остром французском каблуке – все это сразу выделяло ее из толпы немецких женщин, которые никогда не ходили с непокрытыми головами, одевались в темное и носили грубую обувь на толстой подошве. Кроме того, на ее лице была косметика – вещь совершенно необычная для Германии сорок четвертого года. Женщина эта прошла как существо из иного мира, где нет ни войны, ни карточек на хлеб и текстиль, где можно следить за своей внешностью, обдумывать прическу и туалеты, путешествовать...

Таня дошла до угла, у выгоревшего изнутри портала сохранилась на стене рекламная эмалированная дощечка «Norddeutsches Lloyd» с изображением белого парохода на фоне какой-то сине-оранжевой экзотики, повернула назад. Было уже половина четвертого. Наверное, никто не придет. Что за дурацкий розыгрыш? Разозлившись, она уже решила, что подождет еще пять минут и уйдет. И тут ее негромко окликнули сзади.

Она обернулась с замершим сердцем – перед ней стоял человек, довольно точно описанный Валеркой, коренастый, с рябым от оспы лицом.

– Татьяна? – спросил он, коснувшись газеты, которая торчала из ее кармана. – Извини, припоздал. Давно ждешь?

– С полчаса, – ответила Таня. Она с удивлением заметила, что на нем нет нашивки «OST»; и вообще по одежде его нельзя было отличить от немца-рабочего – такая же двубортная поношенная теплая куртка, пестрый вязаный шарф, темно-синяя суконная фуражка-тельманка. – Вы хотели меня видеть?

– Ага. Пойдем-ка, поговорим по пути.

– Куда?

– Ну, просто пройдемся, чтобы не стоять. Озябла, небось? Хорошо бы погреться, тут вон напротив есть забегаловка – вроде наших «американок», помнишь? – дают какую-то баланду без карточек, называется «штам-герихт»,[15] но только народу там всегда – не протолкнешься. А поговорить надо без посторонних. Так что, может, потом поедим?

– Ничего-ничего, я не замерзла, – соврала Таня.

Они пошли вдоль кирпичной стены путепровода, от площади.

– Послушай, – сказал Танин спутник, – я буду без предисловий. Ребята из вашего лагеря считают, что ты человек надежный, и Валя тоже хорошо про тебя отзывалась...

– Вы знали ее? – спросила Таня, останавливаясь.

– Знал, раз говорю. Идем, идем.

– Что с ней?

– С ней плохо, засыпалась она, сама ведь знаешь. Так вот, слушай, есть к тебе одно небольшое дельце. Сможешь устроить – хорошо, не сможешь – ладно, будем искать в другом месте. Но только в таком случае – молчок. Поняла? Ты меня не видела и со мной не встречалась. Я говорю – для твоей же безопасности. Поняла? Если ты, скажем, сболтнешь кому-то про наш разговор и дойдет это до немцев – до меня они то ли докопаются, то ли нет, но уж тебя-то так просто не отпустят. Ну, ты не маленькая, сама понимаешь.

– Что вы, – обиделась Таня. – Неужели вы считаете меня способной на предательство!

– Считал бы, так мы бы тут с тобой не разговаривали. Короче, Татьяна, дело вот в чем. Хорошо бы в ваш лагерь сунуть одного парня, но так сунуть, чтобы комар носу не подточил. Провести по спискам задним числом, будто он у вас давно. Дело опасное, врать не буду, так что ты подумай хорошенько и прикинь – сумеешь ли это спроворить, чтобы не засыпаться к чертовой матери. Скажем, недельку подумай.

– Я... я не знаю, – сказала Таня со страхом. – Конечно, можно попробовать, но... ведь лагерные списки есть и в арбайтзамте, и если обнаружится расхождение...

– Это мы понимаем, что списки там есть. Но расхождение обнаружится только в том случае, если будет проверка; поэтому надо сделать так, чтобы им не пришло в голову проверять. В этом и задача! У вас вообще проверки часто бывают? Вот это все ты и выясни. Не выйдет, так не выйдет, что ж делать. Тогда будем пытаться в другом месте. Но хорошо, если бы получилось. Это очень нужно, Татьяна. И тянуть с этим нельзя. Ну, скажем – от силы неделя сроку...

Они дошли до угла совершенно разрушенного квартала. Среди запорошенных снегом развалин копошились люди в полосатой одежде кацетников, двое на вершине раскачивающейся пожарной лестницы крепили трос в оконном проеме уцелевшего обломка фасада, торчащего подобно огромному зубу высотой в четыре этажа. Закончив работу, один из них махнул рукой, лестница поползла вниз. Пожарная машина отъехала в сторону, застрекотала лебедка, трос стал медленно натягиваться. Когда натянулся как струна, стрекотание лебедки замедлилось, стало глуше. Обломок фасада дрогнул, начал клониться – сначала едва заметно для глаза, потом быстрее – и наконец рухнул, разваливаясь еще в воздухе.

– Пошли обратно, не надо здесь стоять, – сказал Танин спутник, – возле хефтлингов даже немцам запрещено задерживаться. Так ты подумаешь над этим делом?

– Подумаю. – Таня кивнула. – Я вам через неделю отвечу, ладно?

– Договорились, – сказал рябой. – Ну а теперь пошли поедим. Попробуешь, что у них там за штамгерихт.

В забегаловке оказалось действительно много народу. Взяв у входа два алюминиевых жетона, рябой отдал их Тане.

– Иди вот туда, возьми ложки, я займу очередь к кассе. Бляшки потом сдадим на выходе, иначе не выпустят, скажут, что ложки сперли. У немцев все продумано!

Таня взяла ложки в обмен на свои жетоны, рябой тем временем успел уплатить и получить две порции похлебки. С мисками в руках они потолкались по переполненному помещению, пока не нашли места у одного из высоких круглых столиков. Штамгерихт оказался ненамного лучше лагерной баланды, но он был горячий, и Таня уничтожила свою порцию с аппетитом.

– Кто, собственно, сюда ходит? – поинтересовалась она.

– Больше иностранцы из всяких вольнонаемных, ну и немцы, кто победнее. У них тоже жизнь не масленица. Русских и поляков сюда обычно не пускают, так что ты, если будешь заходить, «ост» не показывай. Гляди, как это делается...

Он расстегнул верхнюю пуговицу на своей куртке и отогнул лацкан – сине-белый лоскут был пришит на другой его стороне.

– Можно и так, и этак, видишь?

– Действительно, до чего удобно! – восхитилась Таня. – А я еще подумала – почему вы без «оста». Но так разве позволяют?

– Мало ли чего не позволяют. В крайнем случае, заставят перешить на рукав, долго ли отпороть...

Когда они вышли на улицу, было уже темно.

– Тебе в Штееле? – спросил Рябой. – Идем, провожу до трамвая. Ответ ты тогда передашь через Валерку – скажешь просто: «да» или «нет». Если «да», то встретимся тут же, когда тебе удобнее...

Глава шестая

Дрезден был ему глубоко противен. Противна была вся Германия, причем не только эта, нынешняя, погрязшая в национал-социалистической гнусности, но даже и прежняя, всегдашняя, Германия вообще – не меняющаяся от режима к режиму, всегда ordentlich, всегда sehr gemutlich,[16] всегда непоколебимо довольная собой и при кайзере, и при фюрере, и при ком угодно; противны были немецкие города, одинаково – что новые, бездушно разлинеенные и однообразные, что старые, маниакально кичащиеся своей древностью, подслеповатыми окнами-бойницами, фахверковыми фасадами в кривых переулочках, угрюмыми шестисотлетними кирками; но из всех немецких городов едва ли не самым противным представлялся Дрезден, напыщенный, весь в пышнозадом барочном купидонстве вперемешку с бидермайером и купеческим модерном начала века, помешанный на своем кур-тизанском прошлом и культе Августа Саксонского...

И дрезденцы тоже не вызывали симпатии – филистеры, сукины дети, патриоты околоточного масштаба: «Цвингер, о-о! Хофкирхе, ах-х!». Может быть, не восторгайся они так своей «Флоренцией на Эльбе», не выражай таких неумеренных восторгов по поводу каждой изваянной Пермозером нимфы и каждого карниза с завитушками, придуманного Бэром или Пеппельманом, и сам Дрезден не вызывал бы раздражения. Ну что, город как город – не Париж, понятно, не Прага, но вообще вполне приличный. Только зачем объявлять его восьмым чудом света?

Ридель вполне разделял его чувства – и к Германии вообще, и к Дрездену в частности. У него была своя классификация городов, лучшим в мире он считал Сингапур, где бордели отвечают самому тонкому вкусу, а в Европе первым шел его родной Инсбрук, за ним Вена, а за нею какой-то никому, кроме самого Риделя, не известный Моршин в Галиции, где он однажды до войны провел незабываемое лето, наслаждаясь любовью совершенно обольстительной польской графини и бимбером домашнего изготовления.

– Всякий город должен вырастать постепенно, как растет лес, – объяснял он Болховитинову, – Дрезден же – это артефакт, он весь выдуман, в нем нет ни грана органичного. Просто, когда этот коронованный жеребец курфюрст Август стал еще и польским крулем и получил право титуловаться Augustus Rex, слава ударила ему в голову, и он решил переплюнуть французского Людовика с его Версалем, для чего начал возводить Цвингер, строить дворцы для своих шлюх и скупать картины по всей Европе...

– А как тебе нравится теперешняя архитектура, – подхватывал Болховитинов, – одна табачная фабрика возле Веттинского вокзала чего стоит – купол, минареты, обалдеть можно! А Новая Ратуша – это же казарма с башней, ни пропорций, ничего...

– Хе-хе, тут еще не то бывало! На Выставке, возле Музея гигиены, в двадцатые годы вылупился дом-ядро, шар диаметром в пять этажей. Воображаешь? При Адольфе, правда, его сразу снесли, поскольку автором проекта был иудей...

Во всем этом было много эмигрантщины, Болховитинов сам это понимал. Эмигранта ведь медом не корми, а дай позлословить насчет места, куда он в данный момент заброшен судьбой. В Праге русские в своем кругу обожали судачить о том, что чехи – это вообще черт знает что: по крови вроде славяне, а как онемечились – истинными стали колбасниками, к тому же разве не чешские легионеры продали большевикам Колчака. Того же типа разговоры шли и в парижской колонии, обитатели 15-го аррондисмана вечно перемывали косточки французам – и сантимщики-де они, любой фермер удавится за пять су, и безбожники, недаром Вольтера породили, и войну-то мировую выиграли кровью русского солдата, в благодарность за что и поручили Морису Палеологу состряпать масонский заговор против престола, поддерживая гучковых, керенских и прочую сволочь...

Брюзжали и негодовали не только по поводу национальных качеств того или иного народа, такому же решительному осуждению подвергалось вообще все – где бы эмигрант ни жил, окружающее не могло идти в сравнение с тем, что было там, дома. В Брюсселе слишком дождливо, в Париже зимой слишком сыро, а летом нечем дышать из-за бензиновой вони, где-нибудь в Канне или Ментоне слишком жарко, вместо березок одни пальмы, а уж как мистраль задует – вообще житья нет...

Он, правда, всегда считал эту вздорную эмигрантскую ксенофобию явлением чисто русским – с другими эмигрантами общаться не случалось. А вот теперь нашел ее же и у Риделя – тот ведь, в сущности, тоже был эмигрантом, хотя Болховитинов не совсем понимал, что заставляет его торчать здесь, в Германии; сам Ридель объяснил это тем, что предпочитает находиться подальше от дома, покуда там хозяйничает мерзавец Гофер, – это же как надо было вызмеиться, отыскать для Тироля гаулейтера с такой фамилией, чтобы все считали его потомком того, казненного в Мантуе![17]

– Мне, конечно, проще было бы смыться прямо в Швейцарию, – сказал он однажды, – в тридцать восьмом это было довольно легко, многие так и сделали; но вот тут я, признаться, попросту спасовал – как представил себе, что ведь уедешь и потом неизвестно, сможешь ли вообще вернуться, – нет, не смог. Германия дело другое, тут я вроде и в эмиграции, а в то же время и домой съездить могу, коли очень уж потянет...

– Хороша «эмиграция», – заметил на это Болховитинов, – из горшка да на сковородку. Здесь, что ли, не те же гаулейтеры?

– Да на здешних мне плевать, какое мне дело до здешних! Партайгеноссе Мутшман пусть всю свою Саксонию хоть раком поставит, меня это не волнует, немцы сами кашу заварили, теперь пусть жрут до отвала...

Неясным каким-то человеком был этот Людвиг Ридель – бабник и выпивоха, вроде бы неглупый и порядочный, а в то же время обыватель, открыто исповедующий самые обывательские взгляды на жизнь и даже ими как бы гордящийся – вот, дескать, ничего из себя не строю, весь на виду, таким меня и принимайте... В этом смысле Болховитинову не повезло с единственным приятелем, которым он обзавелся в Германии; в конце концов, есть же и среди тевтонов люди как люди. Так нет – подвернулся типичнейший бюргер, а по-русски сказать – мещанин, мещанин до мозга костей. Спасибо хоть, что не той породы, кого в теперешней России называют «стукачами» (загадочное словцо, он так и не смог раскопать его этимологию); с тирольцем можно было говорить откровенно о чем угодно, не опасаясь последствий.

Там, на Украине, он с Риделем не откровенничал, а тот делал вид, что ни о чем не догадывается, и даже в своей обычной скабрезной манере одобрял оперативность коллеги, сумевшего заарканить недурственную девчонку из резерва, можно сказать, самого гебитскомиссара. Только этим летом, когда он вернулся из Винницы и узнал о случившейся беде, Ридель совсем уже другим тоном спросил его, не нужна ли срочная помощь, и сам, первый, сказал, что уже интересовался в гестапо и выяснил, что арестованная переводчица советника Ренатуса действительно бесследно исчезла по пути из Воронцовки в Энск. Он, выходит, давно сообразил, что Таня каким-то образом связана с подпольем, и держал язык за зубами. Болховитинов это оценил.

Теперь здесь, в Дрездене, где он уже не рисковал ничем, кроме собственной головы, прятать от Риделя свои настроения было бы и вовсе ни к чему. Другое дело, что особенного смысла не было и в том, чтобы ими делиться, – нацистов Ридель презирал, но говорить о какой-то «борьбе» с ними считал недостойным мыслящего человека.

– На фронте – пожалуйста, – пояснил он, – будь я помоложе и похрабрее, с превеликим удовольствием перебрался бы на ту сторону и поступил добровольцем... куда – это уже деталь. Я бы не отказался от бомбардировочной авиации! Представляешь, как здорово – подлететь к какой-нибудь огромной куче дерьма типа Берлина или Нюрнберга, хорошенько прицелиться и с высоты трех тысяч метров вывалить на нее сотню центнеров тротила. Это было бы неплохо, но, увы, терпеть не могу летать, всегда плохо переносил болтанку. Бороться же здесь, сидя в тылу, – это вздор и самообман. И вообще, чего ради? Бороться против нацизма как государственной системы уже бессмысленно, система эта издыхает, а нацизм как система взглядов неистребим: задавят его здесь – завтра он вылезет в другом месте и под другим названием и, скорее всего, кстати, у вас в Москве...

Предаваясь этим своим рассуждениям, Ридель делался непереносим, разговаривать с ним становилось невозможно – ну что можно сказать человеку, который бахвалится перед тобой собственным цинизмом? Начни возражать всерьез, и окажешься в положении дурака, провозглашающего общеизвестные истины; соглашаться для виду – еще глупее, а отшутиться, подхватив разговор в таком же ерническом ключе, язык не поворачивается. Болховитинов понимал к тому же двусмысленность своего собственного положения. Как и Ридель, он служил у немцев, пошел на эту службу сам, обдуманно и сознательно (по каким причинам – вопрос уже другой), и разглагольствовать теперь насчет того, что вот, мол, сидим тихо и мирно, приспособились, стали коллаборантами, – не выглядит ли это самым настоящим ханжеством? Поэтому разговоры о возможности «что-то делать» были между ними крайне редки, если не считать беглых замечаний по этому поводу. А кроме Риделя, рядом не было вообще ни одного человека, способного хоть как-то избавить его от ужасающего чувства одиночества.

Мысль о том, чтобы обзавестись любовницей, казалась теперь чудовищной, хотя раньше он относился к этому иначе – бывали у него подружки в Париже (француженки; с соотечественницами никогда себе ничего не позволял), и даже здесь в позапрошлом году – до отъезда на Украину – он без особого сопротивления уступил домогательствам сестры одного сослуживца, которая только что проводила на фронт жениха и срочно искала утешения. Сейчас и подумать о таком было немыслимо.

Так худо ему не было еще никогда – впереди полная бесперспективность, глухо, никакого просвета. Появлялась даже мысль уйти к чехам в партизаны, мысль совершенно безумная по многим причинам. Во-первых, в самом Протекторате о партизанах не слыхали, здесь сопротивление, где оно и было, выражалось иначе – промышленным саботажем на заводах; партизаны, если верить слухам, действовали в Словакии, но там ему делать было нечего, он не знал ни языка, ни людей. Во-вторых, его вряд ли приняли бы в свою среду и чехи. С какой стати они поверили бы ему – выходцу из русско-эмигрантской среды, которую иностранцы левых убеждений всегда считали реакционной, чуть ли не профашистской, да еще заклеймившему себя службой у немцев? Нет, выхода здесь не было, так же как не было его и в том, чтобы вернуться во Францию (об этом он тоже порой подумывал). Для французов – тех, что боролись и могли бы дать ему такую возможность, – он тоже прежде всего оставался бы sale collabo,[18] пошедшим на сотрудничество с оккупантами...

Отсидев положенные часы в конторе за какими-то ерундовыми расчетами (даже работы интересной – и той не было), он возвращался к себе домой, в Плауэн, где жил неподалеку от православной церкви на Рейхс-штрассе – собственно, из-за этого соседства он там и поселился. В церкви, правда, не служили, но даже пройти мимо было приятно, такой неподдельно родной выглядела она со своими пятью куполами и высокой шатровой колокольней, увенчанной наверху еще одной золоченой луковкой, поменьше. Болховитинов долго считал, что Церковь построена каким-то нашим архитектором (в прошлом веке русские любили бывать в Дрездене), но потом, к удивлению своему, выяснил, что строил немец – видно, из добросовестных, дотошно изучивший русскую церковную архитектуру.

По вечерам он обычно никуда не выходил, слушал радио или читал. Благо, книг хватало – знакомый старичок-букинист снабжал его французскими, а русские он привозил из Праги, одалживая там у знакомых. Ездить туда приходилось часто, это было единственным преимуществом его работы в «Вернике Штрассенбау»; у фирмы были в Протекторате два филиала (точнее, две бывшие чешско-еврейские фирмы, которые старый Вернике ухитрился «ариизировать» в свою пользу), но бывать там немцы не любили, поездки по железным дорогам становились все опаснее, да еще в оккупированную страну, к этим коварным чехам; на Болховитинова, никогда не отказывавшегося от командировок в Протекторат, смотрели как на избавителя.

В январе сводка ОКБ сообщила об очередном выравнивании фронта на Востоке, в ходе которого был оставлен Энск. Болховитинов уже знал об этом из сообщений Лондонского радио накануне, но теперь схема «выровненного» участка была помещена в газетах – да, никакой ошибки, черная линия уже проходила западнее. Долго разглядывая схему, он думал о том, что вот теперь все, теперь действительно кончено. Раньше у него хоть появлялись какие-то бредовые мечтания: вдруг фронт там стабилизируется, а ему предложат съездить зачем-нибудь именно туда, и что-то удастся выяснить... А теперь как будто броневая дверь захлопнулась – намертво, навсегда.

Вскоре ему снова пришлось поехать в Прагу. Там уже чувствовалось приближение весны, башенные шпили и колокольни призрачно сквозили в тумане, часто шел мокрый оттепельный снег. Тихим и призрачным казался город, словно погруженный в свое прошлое; молча и торопливо шли прохожие по узким тротуарам, все городские шумы были приглушены, даже трамваи пробегали без обычного звона и скрежета. Неживую тишину пражских улиц нарушало лишь рычание патрульных вездеходов с номерными знаками войск СС.

Болховитинов побывал в нескольких русских семьях – здесь все было более или менее по-прежнему, колония жила обычной эмигрантской жизнью, только победнее да потише, ходили слухи о том, что немцы собираются в скором времени провозгласить нечто вроде «русского эмигрантского правительства» – именно здесь, в Праге. Называли разные имена, чаще всего генерал-лейтенанта Власова; формируемая им Освободительная армия – РОА – получит якобы прежнюю русскую форму и войдет в состав германских вооруженных сил как одно из «самостоятельных» национальных формирований, наподобие словацких, хорватских и иных частей.

Слушая все эти разговоры, Болховитинов только диву давался. В то, что русская эмиграция сможет когда-нибудь стать реальной политической силой, с которой всерьез считались бы в Лондоне или Париже, он не верил уже давно. Предполагать, что с нею вдруг начнут считаться в Берлине, было еще глупее; даже в сорок первом году, когда создание марионеточного правительства могло быть оправдано пропагандистскими соображениями, этого не случилось. А сейчас, в сорок четвертом? Однако некоторые верили в такую возможность.

– ...момент, момент надо учитывать, – уверенно рассуждал старый штаб-ротмистр, от которого Болховитинов, встретив однажды на улице, не смог отделаться. -Что немцы для нас каштаны из огня таскать не собираются – это, батенька, очевидно. Никто этого от них и не ждал. Но вы поймите другое! Немцы сейчас обмишурились по всем статьям; они уже не знают, за какую соломинку хвататься. Вот это мы и должны использовать. Вы говорите – поздно? Не-е-ет, батенька, ошибки исправлять никогда не поздно, не извольте сомневаться! В немецких руках еще половина Малороссии, вся Минская губерния, Крым, Курляндия – это ненамного меньше, чем оставалось у большевиков в девятнадцатом году... ко времени «Московской директивы», ежели помните. Товарищи-то, однако, на этой территории удержались – и еще какую державу отгрохали!

– Простите, не вижу связи, – сказал Болховитинов.

– Связь самая прямая! Совдепы почему устояли, вшивые да голодные, против отборнейших войск? Да потому, что духом были сильнее нас, а дух на войне – великое дело, в конечном счете именно он все и решает. Вот я и говорю, территория – дело десятое, было бы за что драться. И если немцы сейчас возьмутся за ум, дадут русскому народу ясную программу, дадут вождя – все еще может ох как обернуться!

– Какой это к черту «вождь»? Генерал, перешедший на сторону противника, считался и будет считаться изменником при любом режиме, при любом государственном строе и любой форме правления. И выдвигать его в качестве...

– Да я, батенька, не о Власове говорю, не горячитесь, – возразил штаб-ротмистр. – Есть же другой вождь, законный! Вождь, так сказать, Божьей милостью, легитимный наследник престола, его императорское высочество Владимир Кириллович. Что бы вы там ни говорили, а русский народ без царя не может. Все-таки идея помазанника...

– Позвольте с вами не согласиться, – сказал Болховитинов. – В России я не видел монархических настроений... по крайней мере, у молодежи, с которой мне приходилось общаться более тесно. Смею вас уверить – «идея помазанника» не вызовет там сейчас ничего, кроме недоумения. Как это ни печально, советская молодежь вполне довольна существующим строем... хотя и видит все его недостатки. Главное в том, поймите правильно, что это их строй, они считают его своим, надеются улучшить со временем и не думают ни о каких радикальных переменах. Я уже не говорю о главном – сейчас, на третьем году войны, нелепо даже гадать о том, как встретят в России ту или иную политическую «программу», поддержанную немцами. От чьего бы имени она ни была провозглашена, для русского народа это будет немецкая программа – разработанная врагом...

Подобные разговоры ему уже приходилось вести и раньше, с другими знакомыми. Одни ругали немцев больше, другие меньше, одни делали ставку на Власова, другие – на Черчилля и Рузвельта, третьи уповали на неизбежные перемены в Советском Союзе после победоносного окончания войны и вспоминали декабристов; признаки этих перемен они видели уже сейчас – погоны в Красной Армии, совершенно новый тон советской пропаганды, вспомнившей наконец о царях и полководцах, и тому подобное. Люди эти были искренни в своем патриотизме, искренне хотели что-то понять, как-то разобраться в происходящем, – но как безнадежно далеки были они от той, настоящей, сегодняшней России!

Пожалуй, только здесь, снова очутившись среди соотечественников-изгнанников, в привычном когда-то эмигрантском мирке, Болховитинов полной мерой осознал свою потерю. И дело не в одной Тане, она была воплощением чего-то большего; он только теперь понял, что такое настоящая ностальгия – не те, прежние, туманные и романтические мечты о стране предков, которую он не знал, не помнил и считал своею скорее по традиции, – а вполне реальная, до смертной муки невыносимая тоска по родной земле. Тоска по ее климату, по июльскому зною и январским вьюгам, по ее солнцу, по ветру, по ее снегу и пыльным степным дорогам, по ее истерзанным бомбами городам и ее людям...

Однажды он от нечего делать забрел в кинотеатр возле Малостранской площади. Сеанс только что начался, показывали недельное обозрение – действия подводных лодок в Северной Атлантике, визит Геббельса в один из городов, пострадавших от террористических налетов, бои под Анцио, бои под Черкассами. Когда каменистый итальянский пейзаж внезапно сменился заснеженными приднепровскими полями, Болховитинов ощутил привычную глухую боль в груди. Расплескивались на снегу черные пятна разрывов, вьюжный ветер нес дым пожаров, подразделение штурмовых орудий спешно перебрасывалось к месту прорыва русских танков – колонна шла на большой скорости, видно было, как на повороте обледенелого грейдера резко заносит в сторону тяжелые гробоподобные корпуса «фердинандов». В зале дико и непривычно звучали названия черкасских сел, произносимых торопливым голосом немецкого диктора. А грейдер – весь в обледенелых, глянцево отсвечивающих на солнце колеях, разъезженный колесами и гусеницами, с высокой насыпью и бегущими вдоль нее покосившимися телеграфными столбами – был точь-в-точь как тот участок Куприяновского шоссе под Энском...

«Wochenschau»[19] окончилось, под разудалый чардаш выпорхнула на экран Марика Рёкк в окружении роя белокурых потаскушек. Болховитинов поднялся и стал молча протискиваться к выходу. Что он здесь делает, в этом душном зале кино – в Праге, в Протекторате, в «Крепости Европа»? Почему он не остался там прошлой осенью, почему не попытался достать фальшивые документы, дождаться русских? Как бы ни сложилась потом его судьба, он не имел права уезжать, он должен был оставаться на земле, в которой похоронены его предки.

В этот свой приезд сюда он с особой беспощадной ясностью увидел, каким чуждым стал теперь для него привычный когда-то, хотя и вызывавший недовольство и насмешку, но все же родной ему эмигрантский быт. Как он мог раньше дышать этим затхлым воздухом, находить общий язык с выпавшими из времени и реальности людьми? «Вождь Божьей милостью, его императорское высочество», надежды на «национальное возрождение»... Недавно крестная опять сказала ему: «Да ты и вовсе обольшевичился там за этот год, сударь мой, и что это ты, право, назад вернулся – уж оставался бы там, в своей Совдепии, коли так по сердцу пришлась...».

Он вышел на площадь, не спеша побрел к Карлову мосту. Посреди моста остановился, ежась от дующего вдоль Влтавы ледяного ветра, оглянулся на Малостранскую сторону, потом посмотрел на Староградскую. Стобашенная «Золотая Прага» лежала вокруг него на обоих берегах – прекрасный и чужой, бесконечно чужой город. Он смотрел на готические кровли и барочные купола и видел перед собой Энск – старые каштаны среди развалин, заросшие сиренью и акацией переулки, заводские трубы над взорванными корпусами цехов. То, с чем он соприкоснулся в далеком украинском городе, виделось ему теперь в каком-то совершенно новом свете, в грозном и ослепительном озарении извечной драмы человеческого подвига. Мог ли он сам остаться теперь прежним – он, прикоснувшийся к молнии, хотя бы на одно мгновение ощутивший всем своим существом жар и грозовую свежесть ее испепеляющего разряда?

Вернувшись в Дрезден в воскресенье утром, Болховитинов позвонил Риделю и узнал, что на работе полный бедлам – еще трое десятников получили повестки, фактически фирма остается без среднего технического персонала, старик грозится теперь разогнать по объектам нсех инженеров, и пусть все идет в свинячью задницу, начиная от деловой репутации «Вернике Штрассенбау» и до тысячелетнего Великогерманского рейха.

– Если патрон заговорил таким языком, – заметил Ьолховитинов, – тогда это и в самом деле серьезно.

– А ты сомневался? Завтра сам во всем убедишься. Боюсь, старина, что золотые деньки Аранхуэса для нас миновали, хе-хе...

И в самом деле, в понедельник старый Вернике собрал сотрудников и объявил, что все проектные работы фирма прекращает, а господам инженерам придется отныне взять на себя функции прорабов, десятников и тому подобное – это уж как кому придется, в зависимости от объекта.

– Понимаю, что разумным такой способ использования ваших знаний не назовешь, – добавил он, – но убедить в этом вышестоящие инстанции я не сумел. «Никаких проектов» – было мне сказано, и сказано категорически. Даже в области вооружений фюрер дал указание прекратить все разработки, которые не обещают конкретных результатов в шестимесячный срок...

Далее шеф сказал, что пока еще плохо представляет себе, кого куда можно направить, и предложил сотрудникам представить предварительные соображения на этот счет – может быть, каждый подыщет себе объект, наиболее устраивающий его по тем или иным соображениям. Болховитинов сразу подумал про Остерберг – там пробивали какую-то штольню «промышленного назначения», как было сказано в проектном задании, – вероятно, для расположенного неподалеку оттуда фрейтальского сталелитейного завода. В Остерберге, насколько ему было известно, работали русские, он только не знал – военнопленные или «восточники».

Чтобы не вызывать подозрений, он выждал еще два дня, пока большинство объектов было распределено и страсти вокруг этого поутихли, и пришел к шефу.

– А куда же мы денем вас, дорогой Больхо-фити-нофф? – осведомился тот, по обыкновению произнеся его фамилию так, словно второй ее половиной была немецкая «Фитингоф».

– Да мне, в общем, все равно, – ответил он, – самые удобные места, насколько понимаю, уже разобраны? – Он подошел к плану окрестностей и стал изучать, словно впервые видел. – Конечно, осталось что похуже... Во Фрейталь, держу пари, никто не вызывался. Что у нас там – подземные сооружения? Я мог бы, хотя не совсем мой профиль...

– Остербергская штольня практически готова, теперь туда будут подводить эстакаду, это проще. Вы крайне меня обяжете, если возьмете этот объект – туда действительно не нашлось желающих, далековато, да и опасность в случае налета...

– Ну, от налета никто и нигде не гарантирован, – беззаботным тоном сказал Болховитинов, – а живу я в той стороне, мне ближе. А что за завод?

– О! – шеф уважительно поднял палец. – Одно из предприятий концерна Флик – легированная сталь и всякие такие штуки. Но к заводу вы не будете иметь никакого отношения, мы лишь субподрядчики, да и территориально это в стороне. Там, кстати, используется иностранная рабочая сила, в том числе русские – вам проще будет объясняться.

Так вопрос и решился. Вечером к Болховитинову пришел Ридель, принес бутылку сливовицы и сказал, что всегда был невысокого мнения о его, Кирилла, умственных способностях, но такой глупости не ожидал даже от него.

– Я уже почти договорился, что вместе пойдем на шоколадную фабрику – там действительно большая работа, они расширяют производство, строится новый цех и складские помещения. Так нет, черт его дернул выспаться на Фрейталь! А ко мне теперь подключили этого кретина Шреде!

– Шреде действительно кретин, я это еще на Украине понял.

– А ты думаешь, ты намного умнее? Ты из тех людей, которые сами усложняют себе жизнь! Ты вообще представляешь себе, что значит во время войны попасть на шоколадное производство? Я уж не говорю о том, что там полно баб!

– Воображаю, разгуляешься.

– Да уж будь спокоен. Но ты все-таки объясни, какая муха тебя укусила?

– Что тут объяснять, – Болховитинов пожал плечами. – Насчет твоих планов я не знал, а другие места были разобраны, вот я и подумал – а почему бы нет. Там русские работают, с ними мне будет проще.

– Ах, вот оно что, – Ридель понимающе покивал. – Ну, раз там твои русские, тогда все понятно. Я только тебе вот что скажу: не думай, что если ты легко отделался на Украине, то тебе и здесь все что угодно сойдет с рук.

– А что на Украине? Я там ничем противозаконным не занимался.

– Ты-то сам, может, и не занимался, хотя я в этом не уверен, но уж точно занимались твои друзья. Или скажем точнее – подружка. С которой ты, держу пари, так и не удосужился переспать.

– Послушай, Людвиг, – сказал Болховитинов. – Я понимаю, у каждого свои представления о границах хамства, но когда ты говоришь со мной, изволь... сдерживаться. Или забирай свою бутылку и проваливай к черту, чтобы я тебя здесь больше не видел!

– Ладно, ладно, не петушись. У тебя дурное настроение, я понимаю: ты уже сожалеешь об упущенных возможностях. Но утешься, время от времени я буду приносить тебе шоколадку и рассказывать об оргиях в упаковочном цехе. С тебя, мой целомудренный друг, хватит и этого. А сливовица совсем не плоха, верно?

– Югославская лучше.

– Согласен, но попробуй достань! Ее сейчас партизаны попивают. Скажи спасибо, что эту удалось организовать. Но ты все же поделился бы со мной своими планами касательно Фрейталя, вдруг что и подскажу, а?

– Никаких планов у меня нет, просто хотелось бы работать со своими соотечественниками.

– Ты уверен, что они признают тебя своим? Ну-ну. Нет, я отчасти тебя понимаю, что и говорить – мне тоже приятно бывает вдруг взять и встретить своего брата каканца...

– Кого встретить?

– Каканца, в смысле – выходца из доброй старой Какании. Моего, стало быть, земляка. Ты что, – спросил он, встретив непонимающий взгляд Болховитинова, – не читал Музиля?

– Не приходилось, а кто это?

– Ну что ты! Великий наш писатель, создал колоссальный роман, первый том которого никто не в состоянии одолеть. За других, впрочем, не поручусь; лично я не смог. Но, читая, получал массу удовольствия. Старую Австро-Венгрию он называет Каканией – у нас ведь эти две буквы – ка-ка, от «Король-кесарь», – входили в названия всех официальных учреждений, воинских частей и прочая. Королевско-кесарская почта, Королевско-кесарский Дебреценский полк легких улан, словом – сплошное кака. Музиль обыграл это совершенно гениально, ничего больше можно было уже и не писать. Но, признаюсь тебе, жить в Какании было легко и приятно, сейчас это уже вспоминается как неправдоподобный золотой век. Давай выпьем за прошлое, Кирилл, оно этого заслуживает. Сколько тебе было, когда началась война?

– Двадцать шесть, а что?

– Какие двадцать шесть, я имею в виду ту, первую!

– А-а. Год мне был тогда, так что я этого события не помню.

– Да, не успел ты, значит, пожить. Я-то захватил немного... гимназию, правда, закончил в шестнадцатом, тогда уже было гнусно. Все шло к черту. Но все-таки мирной жизни я немного попробовал, по-настоящему мирной... потом ведь ее больше не было – двадцатые, тридцатые годы, там уже такое пошло грандиозное похабство! И подумать, что два человека пустили Европу под откос – этот здешний идиот Вильгельм и наш старый пердун, его апостольское королевско-кесарское величество Франц-Иосиф.

– При чем тут они, разве в них было дело, – возразил Болховитинов. – Слишком много действовало факторов.

– Факторы факторами, но войну затеяли эти двое. Если все объяснять закулисными причинами, то можно и Гитлера освободить от ответственности – Версаль, дескать, мировой экономический кризис и тому подобное. Я помню, в Граце, еще студентом...

– В Граце? Ты же говорил, что кончал в Мюнхене.

– Да это уже потом, в Мюнхене я окончил строительный. А в Граце изучал химию – я ведь тебе рассказывал!

– Впервые слышу, что ты еще и химик.

– Неужто не рассказывал? – удивился Ридель. – Нет, я не химик, но собирался им стать. После гимназии уехал и Грац и поступил там в Высшее техническое, проучился два семестра и был призван в ландштурм – к счастью, слишком поздно, чтобы успеть сложить голову где-нибудь на Изонцо. А когда наша Какания укакалась окончательно и пошел весь этот послевоенный бардак, стало уже не до науки. Работы тоже не было, хорошо, мой бывший профессор посоветовал уехать в Германию, в Людвигсхафен, там при французах было все-таки полегче. А у него имелись связи в «Бадише Анилин», благодаря его протекции я туда и поступил. Решил, что практика не помешает. Ты чего не пьешь?

– Пью, просто за тобой не угнаться. Людвигсхафен былтогда оккупирован французами?

– Естественно, он же стоит на левом берегу. В Мангейме, на правом, их не было. Итак, меня приняли подсобным рабочим на завод искусственных нитратов; это не в самом Людвигсхафене, а рядом, в пяти километрах ниже по течению Рейна. Такое местечко Оппау – не слыхал? Да, верно, ты же не химик! А для любого химика это все равно что Мекка для мусульманина. Мой профессор в Граце с гордостью говорил, что если бы не процесс Габера-Боша, у нас не было бы возможности вести войну...

– Ну, это я знаю – азот из воздуха вместо природной селитры?

– Совершенно верно. Чили-то вон где, с началом войны поставки селитры оттуда прекратились, но завод в Оппау был построен уже за год до этого, и проблема перестала существовать. Итак, прибыл я в это знаменитое место летом двадцать первого года, проработал два месяца... Ты помнишь, когда у меня день рождения?

– В сентябре вроде бы.

– Кирилл, ты настоящий друг! Сейчас мы прикончим эту бутылку, и я спою в твою честь нашу тирольскую застольную. Ты как относишься к йодлю? – потому что некоторые не ценят.

– Я охотно слушаю йодль, но не забудь, что уже поздно и хозяева давно спят.

– Ну и черт с ними, пускай спят, я потихоньку. Хотя нет, потихоньку не получится, тут нужна сила! Ладно, в другой раз. Погоди, о чем это я...

– Ты спросил, когда у тебя день рождения.

– С какой стати я спрашивал у тебя про мой день – а, да! Вспомнил! Оппау, ну конечно же. Совершенно верно – двадцатого сентября мы, стало быть, слегка отпраздновали; перед этим была получка, так что было на что гулять. На следующий день я проспал – можешь себе представить? И проснулся от совершенно чудовищного грохота; будь это теперь, я подумал бы, что рядом упала шеститонная фугаска, но тогда таких еще не было, и вообще не было никакой войны, поэтому ничего понять было нельзя – грохот, кругом дым, кто-то орет, что-то трещит, рушится – конец света. А оказалось, что именно в то утро – когда я отсыпался после пьянки накануне – знаменитый завод искусственных нитратов компании «БАСФ»[20] попросту взлетел на воздух. Весь без остатка, милый мой, три тысячи жертв! Одних убитых было более пятисот – да и то приблизительно, поди разберись, чьи это там руки-ноги...

– И что вызвало такой взрыв?

Ридель с таинственным видом развел руками.

– Загадка века! До сих пор никто ничего не знает. Нитраты, я должен тебе сказать, вообще коварная штука – есть в них что-то дьявольское, непредсказуемое. Удобрение, которое вдруг становится сильнейшей взрывчаткой, и не поймешь почему. Словом, интерес к азотным соединениям из меня вышибло начисто; когда я увидел, что осталось от этого знаменитого Оппау, я сказал себе: Людвиг, старина, держись подальше от химии, ну ее в задницу...

– Понятно. И после этого, значит, ты поступил на строительный.

– Учиться в двадцать первом году? – ты смеешься. Я записался в Иностранный легион к французам, в Бизерте сбежал, нанялся на Панамский фрейтер и стал плавать. Панамцы, видишь ли, принимали на свои суда любой сброд – без матросских книжек, вообще без документов, можешь себе представить, что это была за банда! А уж потом, поднакопив деньжат, вернулся и стал вести относительно добропорядочный образ жизни. Это уже неинтересно. Так ты завтра с утра во Фрейталь?

– Да, уже завтра с утра. Вообще, мы засиделись...

– Ухожу, ухожу! Кирилл, кроме шуток – будь осторожен на этой работе. Учти, могут подослать провокатора, поэтому не лезь к людям со всякими такими разговорами, в лучшем случае они примут за провокатора тебя самого. И вообще не переоценивай здешних возможностей «что-то делать», это все ерунда. Ну а я завтра к шоколадницам! Йо-хооо!

Наутро, боясь опоздать, Болховитинов приехал на строительную площадку даже слишком рано. Было еще темно, шел снег с дождем, косо мелькая у синих фонарей вдоль ограды. Предъявив охраннику пропуск, он прошел через оплетенные колючей проволокой ворота и направился к сборному щитовому домику, на фасаде которого – черным по ярко-оранжевому – было крупно выведено: «WERNICKE Tief-Hoch-u-Strassenbau».[21] Старик сторож, служивший в фирме с незапамятных времен, был уже на месте и успел разжечь печурку, так что в помещении было тепло.

Бегло просмотрев техническую документацию, Болховитинов спросил у сторожа, в котором часу приводят рабочих и кто они по национальности.

– Не могу знать, господин доктор-инженер, – отрапортовал тот. – У них нашивки на груди, стало быть, иностранцы.

– А какого цвета нашивки – сине-белые или желтые с фиолетовым?

– Никак нет, господин доктор-инженер, желто-фиолетовых не было!

Слава Богу, подумал Болховитинов, а то вдруг и в самом деле оказались бы поляки; ему только сегодня ночью пришла в голову мысль, что шеф вполне мог перепутать поляков с русскими – тогда вся затея оказалась бы бессмысленной.

Рабочая колонна подошла к семи часам. Начальник охраны, приведший ее из лагеря, отдал ведомость – сто семнадцать человек, по наряду полагалось сто двадцать, но трое больны и заменить их не нашлось кем. Болховитинов удивился – и ста семнадцати было более чем достаточно, при сравнительно небольшом фронте работ они и так будут мешать друг другу...

Пока шла выдача инструмента (ею ведал тот же сторож), он пригласил в контору всех пятерых капо. Начальник охраны уже объяснил ему, что русские работают под руководством своих бригадиров, которых здесь называют по-лагерному «капо», хотя никаких полномочий они формально не имеют – просто более опытные рабочие, умеющие к тому же худо-бедно объясняться по-немецки, так что практически все контакты осуществляются через них. Они уж сами смотрят, кого куда поставить, чтобы дело шло.

Пятеро вошли, кучкой стали у дверей – трое пожилых, двое помоложе. Болховитинов хотел было пригласить их садиться, но запоздало сообразил, что в конторе всего три стула.

– Да, – сказал он, выбираясь из-за тесно придвинутого к стене кульмана, – сесть-то, оказывается, негде – этого я не предусмотрел. Ну ничего! Я ведь просто хотел познакомиться – дело в том, что герр Енке получил повестку, его забирают в армию, так что вместо него теперь буду я. Ну-с, зовут меня Кириллом Андреевичем, по фамилии Болховитинов. Как вы, наверное, уже могли догадаться, я русский – родился в России, на Орловщине, но в детстве по не зависевшим от меня обстоятельствам оказался за границей. А ваши имена-отчества я сейчас запишу – иначе просто не запомнить с первого раза... Прошу вас!

Стоявший с краю пожал плечами, переложил шапку из правой руки в левую.

– Ну, Тимофей я, по батюшке – Кузьмич, – сказал он, кашлянув. – Фамилию тоже говорить?

– Это потом, Тимофей Кузьмич, пока просто для знакомства...

Записав всех на листок настольного календаря, Болховитинов вернулся на середину комнаты и, крепко сцепив за спиной пальцы, обвел взглядом пятерых капо – те стояли с замкнутыми, ничего не выражающими лицами.

– Ну что ж, – сказал он весело, – надеюсь, мы с вами сработаемся без каких-либо конфликтов. Я, со своей стороны, постараюсь сделать все, чтобы облегчить вам... это временное положение. Если есть ко мне какие-нибудь вопросы – прошу вас.

Пятеро молчали отчужденно, потом тот же Тимофей Кузьмич опять кашлянул и переступил с ноги на ногу.

– Вы вот сказали: облегчить постараетесь. Это в каком же, примерно, смысле? Насчет харчей, что ли, или чтобы работать не по десять часов?

– Боюсь, вы меня не совсем поняли! Произвольно менять общие правила или нормы я не могу, это не в моей власти. Я имел в виду другое – ну, чисто человеческие отношения, что ли! По правде сказать, ничего конкретного мне сейчас в голову не приходит, но я уверен, у нас не может не найтись каких-то общих... точек соприкосновения, что ли. В конце концов, мы ведь русские люди, – простите, вы что-то сказали?

– Я сказал, – капо помоложе, назвавшийся Борисом Васильевичем, смотрел на него враждебно, – что мы люди советские, и нечего тут тень на плетень наводить.

– Естественно, советские, – согласился Болховитинов, – кто же это оспаривает, но разве вы перестали быть русскими? Надеюсь, этого никогда не случится. Ну что ж – вот, собственно, и все, что я хотел сказать... для начала. У нас с вами еще будет много возможностей поговорить о чем угодно, а сейчас давайте тогда пройдем на площадку – покажете мне, что там с этой эстакадой. Идите, я вас догоню.

Капо вышли, он стал переодеваться в рабочее – натянул принесенный с собой толстый свитер, влез в комбинезон. Защитная каска из армированного бакелита лежала на столе, он посадил ее на голову и задумался, барабаня пальцами. Он был недоволен собой – понятно, первый блин комом, но все же... Как-то иначе надо было, совсем иначе. Но как?

Глава седьмая

Возможность побывать в Энске представилась Дежневу лишь спустя две недели после освобождения города, когда полк был наконец отведен в тыл для отдыха и восполнения потерь, понесенных в тяжелых боях под Звенигородкой. Приехал он в середине дня, на Челюскинскую заходить не стал, хотя мать в последнем письме и просила его, если доведется, навестить Старый форштадт. А чего там навещать? Скорее всего, матери просто хотелось, чтобы соседки (кто уцелел) убедились, что непутевый Сережка Дежнев «вышел в люди», стал офицером – да еще при погонах, словно старорежимный какой-нибудь дворянин.

Комендатура, где ему отметили командировочное предписание, разместилась на проспекте Фрунзе, неподалеку от парка. Эта часть города выглядела мало пострадавшей, развалины – старые, двухгодичной давности – начались только за площадью Урицкого. Точнее, уже на самой площади, где от громадного здания треста Электромонтаж остались одни присыпанные снежком железобетонные торосы. Дежнев давно слышал от встреченного на фронте земляка, что центр города немцы разбомбили еще тогда, в августе сорок первого.

Ночью мело, но сегодня с утра прояснилось, стало морозить, в разрывах между снеговыми тучами льдисто засветилось над развалинами студеное бледно-голубое небо. А развалины высились вокруг в застывшем безмолвии – плоские пустые фасады, за которыми не было ничего, бесформенные холмы, торчащие из-под снега ржавые швеллера, куски внутренних стен с висящими на погнутых трубах батареями отопления. На выщербленном крупными осколками брандмауэре, оставшемся от трех-или четырехэтажного дома, можно еще было прочитать рекламу Госстраха.

Снег был нетронут – в этом районе люди не жили уже давно. От тишины и безлюдья Дежневу стало не по себе: остановившись и прислушавшись, он машинальным движением протянул руку к пистолету – носил его не по-уставному, а на немецкий манер: на животе слева, рукояткой вперед (а что, так действительно куда сподручнее, у фрицев и это продумано, по части оружия они мастаки, что и говорить) – и только потом, опомнившись, выругался сквозь зубы и пошел дальше, размашисто давя сапогами скрипучий снег. Нервничаешь, капитан, город-то уж две недели как наш... Хотя всякое, конечно, бывает, на этой стороне Днепра уже отмечались случаи нападения в тылу – и не немцы даже нападали, а обычно их пособники, полицаи разные, не успевшие смыться, а то и просто уголовная шпана... Немцы, те в тылу не воюют – попав в окружение малыми группами, стараются на первых порах догнать своих и прорваться, ну а если не вышло – спокойно идут в плен. Разве что, может, эсэсовцы там какие-нибудь из фанатичных...

Он шел, оглядываясь и посматривая по сторонам, с трудом распознавая знакомые когда-то здания и места. Вот здесь вроде был писчебумажный магазин – точно, два окна, он еще покупал здесь тетради в клеточку... Но где же тогда обком? Дальше, обком был дальше – следующий квартал. Потом он увидел и то, что осталось от обкома.

Осталось от него немного, но Дом комсостава напротив стоял почти нетронутый – так, во всяком случае, казалось издали. Подойдя ближе, капитан убедился в своей ошибке. Здание не обрушилось и не сгорело, но его, видно, так тряхануло, что оно едва устояло на фундаменте. Вон, даже оконные рамы к черту повырывало... хотя рамы могли потом и на дрова растащить, это вернее всего. Так или иначе, Дом комсостава был нежилым, и, видно, уже давно. Наверняка с того самого августа.

Дежнев вошел в пустую арку ворот, оглядел двор – посреди лежал на днище раскулаченный, без колес, кузов немецкой легковушки – и направился к знакомому подъезду. Лестница была завалена битым кирпичом, отвалившейся с потолков штукатуркой, перил не было, на площадке валялся высохший, как мумия, труп кошки. Капитан замедлил шаги. Зачем он сюда пришел? Ясно, что Тани здесь быть не может, кто станет жить в таких развалинах! Нечего даже было сюда идти, надо было сразу к кому-нибудь из тех, кто жил не в центре, к Володьке на Подгорный, к Людке Земцевой на Пушкинскую, к кому еще? Он попытался припомнить адреса других одноклассников – безуспешно, нет, других он так близко не знал, ну, кто там – Инка Вернадская жила, кажется, неподалеку от Земцевых – да к ней, к ней надо было прежде всего, к Людке – кто же еще может знать, как не она...

Потом он вдруг сообразил, что если Таня в городе, она должна оставить о себе весточку именно здесь, по прежнему адресу. Конечно же, все так делают! Нет, выходит, не зря его сюда потянуло... Он стал торопливо подниматься – еще один марш – окно во двор – и, добравшись до третьей площадки, сразу увидел бледную, полустершуюся надпись углем на уцелевшем куске штукатурки возле зияющего дверного проема: «Николаева живет на Пушкинской, дом 16». Сумеречный свет скупо просачивался на площадку, но он сразу увидел эти слова, выведенные крупным ученическим почерком – как она когда-то писала мелом на доске, и эти едва различимые линии ударили его с такой силой, что ему показалось – пошатнулся дом. А может быть, это он сам пошатнулся. Он стоял и смотрел, потом сделал еще несколько шагов и осторожно коснулся ладонью холодной шершавой штукатурки. Надпись была сделана давно, очень давно.

– Танюша, – сказал он хрипло, – Танюша моя родная...

И кинулся вниз по лестнице, спотыкаясь и обрушивая сапогами мусор и куски кирпичей.

Он почти бежал всю дорогу. Опять мимо руин обкома, за угол, по Коцюбинского, мимо разрушенной ограды биоинститута и дальше, дальше. Скорей, скорей! Она, наверное, ждет его уже давно, все эти две недели, ну или хотя бы письма от него ждет – интересно, как скоро налаживается почта в освобожденных местах – его-то самого она ждать не может, это понятно, откуда же ей знать, что он оказался здесь, что неправдоподобная удача привела его именно сюда, именно на этот участок фронта... Но все равно скорее! А может быть, она ходит сейчас по улицам, расспрашивает – в каждом освобожденном городе сотни женщин останавливают солдат, хватают за рукава, спрашивают: не видели ли, не слышали, не встречали... Скорее – теперь уже совсем близко!

Он добежал и увидел знакомый забор, ржавую калитку, палисадник. Ворота были распахнуты, снег за ними истоптан, глубоко прочерчен сдвоенной рубчатой колеей «студебеккера» – грузовик загнали правее дома, в изломанные кусты сирени, где когда-то стояла у Земцевых старенькая покосившаяся беседка. Они с Володькой несколько раз обещали Люде ее починить, да так как-то и не собрались...

Он взбежал на крыльцо, без стука рванул дверь в прихожую, потом другую – в коридор. В коридоре было натоптано мокрыми валенками, валялась пустая немецкая катушка от полевого телефона. Перед гудящей печью сидел на корточках солдат, отвернув от жара лицо, заталкивал в дверцу охапку наколотых досок.

– Дверь, дверь зачиняй, какого хрена выхолаживаешь! – закричал он, не глядя. Потом оглянулся и торопливо встал: – Извиняюсь, товарищ капитан! Холодно здесь дюже – дом нежилой, рази ж его натопишь...

– Чье хозяйство? – спросил Сергей. Солдат ответил что-то, он уже не слушал. Заглянул в одну комнату, в другую – ни мебели, ничего. В бывшем кабинете Галины Николаевны трое бойцов, весело переругиваясь, расстилали на полу трофейный брезент, оживленные голоса других слышались на кухне.

– Здесь что, никто не жил? – осипшим внезапно голосом спросил он у того, что топил печку.

– Видать, другая часть стояла, мы-то только вот заступили, – ответил солдат. – А гражданских вроде не было никого, товарищ капитан...

Дежнев постоял еще, пытаясь что-то сообразить, повернулся и вышел. Небо тем временем совсем расчистилось, стало еще холоднее, низкое малиновое солнце уже не грело. Нащупав в кармане пачку «Звездочки», он закурил, пощелкав австрийской, не гаснущей на ветру зажигалкой. Спокойно, сказал он себе, только спокойно и без паники. Что дом стоял пустым – ни о чем еще не говорит; в каждом населенном пункте, через который прокатилась война, остаются сотни пустующих домов, и это не обязательно означает, что с жильцами что-то случилось. Могло, конечно, случиться, а могли и просто выселить – те же немцы, когда держали оборону, наверняка загнали в город столько войск, что мест для постоя не хватало, вот и выселяли. Но у кого узнать? Бежать на Подгорный – далеко, Володька-то должен знать, если он здесь, хотя это вряд ли... Парня его возраста немцы и в Германию могли угнать, хотя в любом случае семья или соседи...

Соседи! – ударило его вдруг. Что это он, в самом деле, стоит тут как дурак, растерялся, не знает, что делать. Да вот же они, соседи, живут ведь в соседних домах – что же они, не знают, что случилось с жильцами этого? Кляня себя за несообразительность, Дежнев швырнул папиросу и побежал через улицу – к домику напротив, где из трубы тоже шел дым. Калитка оказалась на запоре, он дернул ее, нетерпеливо забряцал язычком щеколды.

– Хозяева! – крикнул он громко. – Эй, там, в тринадцатом, есть кто? Хозяева!!

На крыльцо вышла женщина в накинутой на голову шали.

– Занято, занято все! – закричала она плаксиво. – Сколько ж можно – почитай человек уже двадцать, ступить в доме некуды!

– Да я не ночевать, – сказал он, – на что мне ваш дом. Идите-ка сюда!

Женщина не тронулась с места.

– А что вам надобно? – спросила она с опаской, вглядываясь в посетителя.

– Откройте, я сказал! – взорвался Дежнев неожиданно для самого себя. – А то расшибу к чертовой матери!

Он и в самом деле грохнул в калитку сапогом – она распахнулась, жалобно звякнув отскочившей щеколдой. Хозяйка уже бежала от крыльца.

– Давно здесь живете? – спросил Дежнев, ступив ей навстречу.

– Давно, давно, – женщина закивала, – почитай, с самой коллективизации, и при немцах тут страдали – горя сколько от иродов натерпелись, это не приведи Господь, если б не вы, освободители наши...

В голосе ее снова появились плаксивые нотки, капитан почему-то почувствовал к ней острую неприязнь.

– Ладно вам, – сказал он, – это меня не интересует, насчет страданий газетчикам будете рассказывать. Земцевых вы знали – вон напротив, в шестнадцатом?

– Знала, товарищ командир, знала, как же, оченно даже хорошо знала, – хозяйка теперь чуть ли не кланялась. – И Галину Николаевну знала – культурная такая была дама, самостоятельная, – и Людочку ихнюю, обеих знала, а как же...

– Где они сейчас?

– Так ведь Галина-то Николаевна эвакуировалась, аккурат как немец бомбить стал. А Людочку бедную угнали в Германию вскорости, сразу после Ноябрьских.

– Еще жил там кто-нибудь?

– А как же, товарищ командир! Главная ихняя переводчица жила, Татьяной звали. Ой, до чего ж вредная девка – прямо сказать – потаскуха, служила у них – гордая такая, нос кверху, идет это по улице и не посмотрит, слова не скажет, будто не люди вокруг. А ведь сама с кем только не путалась, то у ей один, то другой, и хлопец этот блондинистый тоже, небось, неспроста...

– Да ты что, – бешеным шепотом сказал Дежнев, когда прошел первый мгновенный шок и его губы снова обрели способность выговаривать слова, – ты что мне врешь, старая дура, ты соображаешь, что говоришь?!

Он схватил ее за плечо и тряхнул так, что она подвизгнула.

– Да истинная же правда, товарищ командир! – завопила она истошно. – Ну хоть кого спросите по соседям – вся улица ее знала, так немецкой подстилкой и называли – провалиться мне, вот те истинный крест! Она ведь сперва в магазине работала, в комиссионке, одежей они тут с одним торговали – ну, известно, народ голодный сидел, так они, значит, и пользовались, наживались на чужой беде. А после в гестапу пошла служить, уж и одеваться стала по-модному, а немцы к ей на машинах так и шастали, так и шастали – и военные, и в гражданском, один по-русски чисто так говорил, и не скажешь, что из фашистов! Она на машине и уехала – черная такая машина, вся сплошь лаковая, – немец на улице поджидал, она после выходит с чемоданчиком, как принцесса, он еще дверку за ей прикрыл да подергал. Так и укатила, больше ее, срамницу, и не видали! Люди говорили, с самим гебиц-комиссаром жила...

До сих пор он почему-то слушал, не прерывая, потом долго не мог понять – что заставило его тогда выслушивать все эти гнусности, не мог же он поверить хотя бы сотой доле – или все-таки было, мелькнуло сомнение хотя бы тенью? – а вдруг... да нет, нет, не было этого, просто второй волной снова ударил по нему тот же болевой шок, словно отключив способность осмыслить и понять до конца; но это сразу прошло – он понял, ужаснулся: «Как же я позволяю – такое – о ней?»

– Брешешь, сволочь! – бешено крикнул капитан. – Я вот тебя сейчас – как собаку!!

Хозяйка, вырываясь, закричала дурным голосом. Хлопнула дверь, забухали с крыльца сапоги. На Дежнева навалились сзади, он вывернулся, потеряв шапку, снова очутился в тисках. «Тише, тише, браток, – уговаривал кто-то, заломив его локти за спину и дыша водочным перегаром в самое ухо, – ну чего шухер поднял...»

– Пус-с-сти, – хрипел Дежнев, шатаясь под тяжестью навалившихся на него, и пытался дотянуться до пистолета. – Пусти, говорю, я ее сейчас, фашистскую гадину...

– Да бросьте, товарищ капитан, охота вам под трибунал из-за всякого дерьма! Не связывайтесь, тут есть кому фрицевскими прихвостнями заняться, разберутся со всеми...

– Да сыночки! Да милые же! – вопила баба. – Да что ж это делается, что ж он напраслину на меня, я ж ему про переводчицу ихнюю рассказала – вон напротив жила, кто ж ее не знал! – а он меня ж теперь фашисткой и обзывает! Да что ж это, родненькие!

– А ну, цыть! – прикрикнул кто-то. – Расшумелась тут, старая зараза!

Хозяйка крысой шмыгнула в дом. Бойцы отпустили Дежнева, расступились, кто-то поднял его ушанку и отряхнул от снега. Он нахлобучил шапку, стоял ни на кого не глядя, загнанно дыша.

– Спасибо, ребята, – сказал он тихо и пошел к калитке. Потом обернулся: – Бабу-то не трогайте, я про нее ничего не знаю... Дура какая-то малахольная, язык без костей, вот и психанул...

На углу остановился, опять закурил, стал жадно затягиваться, не ощущая вкуса. Зайти еще к кому-то здесь по соседству – зачем? Чтобы еще раз услышать то же самое? Это проклятое бабье если уж кого ославит... Что Таня работала у немцев – это, наверное, факт, такого не придумаешь, если не было. Именно этого он и боялся – давно уже, с той встречи с Николаевым в позапрошлом году, в Москве, когда генерал рассказал ему о дошедших из Энска новостях о каком-то комсомольском подполье; он ведь тогда сразу – как только узнал, что Кривошеин оставлен по заданию, – сразу понял, что Лешка втянет и Таню, не останется она в стороне... Но где она могла работать, неужели и в самом деле хватило ума сунуть ее прямо в гестапо, или это уже домысел? Он понимал, что едва ли сумеет выяснить все сегодня или завтра (срок командировки был двое суток, больше он здесь задерживаться не мог), но в то же время и уехать, не узнавши всего, было немыслимо, он не представлял себе – жить дальше, не зная о сегодняшней Тане ничего, кроме услышанного только что...

Но у кого узнавать, к кому идти прежде всего – к Глушко? Замостная слободка черт те где, это через весь город бежать, может, есть кто поближе? К Женьке Косыгину? Этот жил в центре, там все разбито. Или к Улагаю? Сашки Лихтенфельда наверняка нет, Дежнев еще в сорок первом слышал, что всех немцев выселили в Среднюю Азию. Если успели, конечно. Были еще девчата – Полещук, Лисиченко, но их адресов он не знал, никогда не интересовался...

Он решил идти к Глушко, уж Володька-то – если в городе – должен знать все точно, но по пути вспомнил вдруг, что гораздо ближе, где-то возле «Ударника», живет Сергей Митрофанович – ну точно, на Карла Либкнехта, он еще один раз книги из школы помогал ему нести!

Номера дома он не помнил, но узнал его сразу – старый трехэтажный дом с башенкой на углу, стоит, как и стоял, только еще более облупленный, да стекла во многих окнах забиты фанеркой. Дежнев без труда отыскал и квартиру, постучал. Долго не открывали, он уже стал бояться, что и здесь никого не найдет, потом наконец послышались за дверью шаги, женский немолодой голос спросил, кто там, он ответил, что к Свиридовым. Дверь не сразу открылась. Сестру Сергея Митрофановича Дежнев узнал сразу, хотя видел ее раньше всего два-три раза.

– Здравствуйте, – сказал он, – вы меня не помните, наверное, я ученик Сергея Митрофановича – Дежнев Сергей, из десятого-Б, последний выпуск, я был у вас тут один раз...

– Дежнев, – повторила она, – Дежнев, что-то знакомое... Ах, ну конечно же! Дежнев, конечно, брат называл мне вашу фамилию совсем недавно...

– Так Сергей Митрофанович в городе? – спросил он с облегчением.

– В городе, да... Вы проходите, сейчас я вам все объясню. Сюда вот, пожалуйста... и не раздевайтесь, у меня холодно...

Следом за Свиридовой (он не мог вспомнить, как ее зовут, а спросить было неловко) он вошел в ободранную комнату с какой-то нищенской обстановкой – закопченная кастрюлька на покрытом рваной клеенкой столе, фанерный кособокий шифоньер, потолок с обвалившейся штукатуркой, в косой штриховке дранок.

– Дело в том, что брата арестовали на прошлой неделе, – сказала Свиридова, придвигая ему стул. – Садитесь, прошу вас...

– Как арестовали? – спросил Дежнев оторопело. – Наши? За что?

Свиридова пожала плечами.

– Как будто обязательно надо «за что». Но тут хоть была зацепка – он ведь преподавал в немецкой школе... Да, вы не в курсе, конечно. Немцы здесь в позапрошлом году, осенью, открыли несколько начальных школ; они, правда, не проработали и до середины третьей четверти, но так или иначе... Я ему говорила: зачем тебе это, но вы ведь знали его, он умел быть упрямым... Считал, что лучше свой учитель, чем какой-нибудь немец из колонистов или вообще неизвестно кто. Ну, и надо ведь было на что-то жить, об этом тоже не следует забывать, а работы в городе практически не было... Кто помоложе и посильнее, те как-то устраивались, а что мог брат? Мы к тому времени распродали уже все, что имело хоть какую-то ценность в такое время, остались только его книги – на них просто не было спроса, – да и то, как «остались»? – половину сожгли... Впрочем, вам это все неинтересно и ненужно. Вы пришли узнать о друзьях?

– Да, я... только сегодня приехал, пытался тут разыскать кое-кого и вот – вспомнил, что Сергей Митрофанович должен знать...

– Видите, он как в воду глядел. При немцах не говорил мне ни слова – даже после этой истории с Глушко...

– Какой истории?

– Ну как же, Глушко – ваш одноклассник – прошлым летом застрелил здесь какого-то высокопоставленного немца. Ну, и сам погиб. Брат мне тогда ничего не сказал. И только вот теперь, как только их прогнали...

– Глушко? Глушко – застрелил немца? – переспросил он оторопело. – И погиб, вы сказали? Володька Глушко?

– Да, да, это была громкая история, его фотографии были расклеены по городу – немцы объявили вознаграждение, если кто назовет родственников или друзей. И только вот две недели назад брат признался, что был отчасти в курсе, и рассказал мне все, что знал. На случай, если кто-нибудь будет спрашивать, сказал он и, в частности, назвал вас. Он прекрасно понимал, что его могут посадить, поэтому рассказал мне...

– Что он говорил о Николаевой, Тане?

– Танечка работала в гебитскомиссариате, это и я знала, это знали многие. Она, боюсь, вела себя не очень осторожно, а впрочем, не знаю, может быть, это ей было нужно...

– Что вы... имеете в виду? – выговорил он через силу.

– Она несколько... афишировала, что ли, свое положение немецкой служащей. На открытии выставки, например... зачем ей надо было стоять на трибуне вместе со всеми этими оккупационными чинами? Стоять у всех на виду, переговариваться с каким-то офицером, улыбаться – не знаю, впрочем, скажу еще раз – не мне судить, вероятно, это действительно было необходимо. Коль скоро она туда пошла...

– Но почему пошла? Почему?

– Ах, ну это понятно! Я и сама подозревала, это было задание подполья, тех же, что и листовки выпускали, у них Алексей Кривошеин был руководителем, но эту деталь я, естественно, узнала только вот теперь, от брата! Танечка ведь раньше работала продавщицей в «Трианоне» – я туда тоже кое-что сдавала иногда на комиссию, – и когда она оттуда уволилась и пошла работать в областное управление, я сразу подумала, что это неспроста... Но это печально, конечно. В городе о ней говорили плохо, ее часто видели с каким-то немцем... Самое странное, конечно, это то, что она исчезла – именно тогда, когда погибли Кривошеин и Глушко... Нет, ее не арестовали, она просто исчезла...

Свиридову позвали из-за двери, она извинилась и вышла. Дежнев навалился локтями на стол, стиснул голову в ладонях. Значит, все-таки не гестапо – и на том спасибо, что в каком-то там мать-его-комиссариате. Но зачем? Какой был смысл? Кто придумал эту проклятую «подпольную деятельность» в немецком тылу, какой от нее был толк, какая кому польза? Послать девчонку во вражеское кодло, заставить «афишировать» – а что же ей еще оставалось делать, раз она там работала, кричать, что ли, «смерть немецким оккупантам»? Наверняка и улыбалась, попробуй не улыбнись... Что они в самом деле, с ума, что ли, посходили! Ладно на фронте – там не приходится думать, кого на смерть посылаешь, солдат есть солдат, но здесь-то, здесь... Мало того, что отступили, бросили, эвакуацию – и ту провести по-человечески не сумели – так нет же, еще мало показалось крови, пошли разжигать всю эту партизанскую героику...

– Почему вы не думаете, что Николаеву немцы арестовали? – спросил он, когда Свиридова вернулась.

– Не знаю, конечно, но об этом стало бы известно... Я скажу больше – они и сами не знали, где она! Тут работал один русский из эмигрантов, не военный, просто инженер, строил что-то. Он знал Танечку и был знаком с братом; так вот, уже после всех этих событий он однажды ему сказал, что тоже опасался, не арестована ли она, и наводил справки через немцев, но те ничего о ней не знали...

Дежнев почувствовал, что вообще уже перестает что-нибудь понимать – еще и эмигрант какой-то, а этот каким образом сюда затесался? Но большего, видно, все равно пока не узнать. Он дал Свиридовой номер своей полевой почты и сказал, чтобы обратилась к нему в случае, если что понадобится.

– Сергею Митрофановичу, если свидание дадут, большой от меня привет, – сказал он. – Насчет немецких этих школ, что бы там ни было, но до войны я Сергея Митрофановича знал очень хорошо – ну, как ученик может знать учителя – и если будет нужно, напишу и подпишу все, что надо...

Странно как-то все это, думал он потом, выйдя на безлюдный Коминтерновский проспект, вроде и не в свой город вернулся. Два с небольшим года оккупации – а уже люди стали другими, не всегда их поймешь... Чтобы Сергей Митрофанович учительствовал в фашистской школе? «Не было работы», «немцы даром никого не кормили» – выходит, когда работа находилась, люди спокойно шли и работали как ни в чем не бывало? Действительно, а как жили при немцах, каким был повседневный быт, как выглядела оккупация изнутри?

Вот уже больше года капитан Дежнев, как и миллионы его товарищей по оружию, то и дело сталкивался с ее, так сказать, внешней стороной, с ее страшным «фасадом» – в освобожденных местах; начиная от Сталинграда, не раз находили то ров с расстрелянными, то штабели трупов в лагерях военнопленных, – да что год, ведь уже в декабре сорок первого, под Москвой, видел он оставленные врагом пепелища, видел на снегу только что снятое с виселицы тело девушки, чье имя (тогда еще никому не известное) облетело потом весь мир...

Но за этим было и что-то другое – ведь не все в оккупации попадали на виселицы, за колючую проволоку или в противотанковые рвы: с какой бы производительностью ни работала фашистская машина террора, она все равно не могла перемолоть всех, – так вот эти, уцелевшие, дожившие до освобождения, – как жили они все это время?

Об этом Дежнев имел до сих пор, в общем, довольно слабое представление: узнать что-то можно было лишь с чужих слов, а рассказы освобожденных бывали обычно сбивчивы и как-то маловразумительны – да и не всему в них верилось, по правде сказать. Странно, но только сейчас, в разговоре со Свиридовой, ему вроде бы что-то приоткрылось...

Надо все-таки сходить в Замостную слободку, решил он. Родных разыскивали, значит, они прятались где-то, а сейчас, возможно, вернулись? Может, помочь чем-то – деньгами хотя бы, деньги у него были (он только сейчас, запоздало, подумал, что надо было предложить и Свиридовой, она ведь наверняка тоже бедствует); отца Володькиного вроде сразу тогда призвали, мать, значит, с двумя пацанами теперь осталась...

Когда добрался до слободки, уже начинало смеркаться. Дежнев прошел из конца в конец весь Подгорный спуск, повернул обратно – и только тут сообразил, что пустырь с давнишней и уже полузасыпанной бомбовой воронкой и есть все, что осталось от усадьбы Глушко. Без следа исчез не только крытый белым этернитом домик, построенный перед самой войной и запомнившийся ему запахами краски и штукатурки и клейкими золотистыми подтеками смолы на свежевыструганных притолоках, исчезло вообще все – сарайчик, летняя кухонька, забор, даже посаженные Василием Никодимычем яблоньки и кусты сирени. Это было понятно – за две оккупационные зимы соседи разобрали на топливо все, что могло гореть, – и все же пустырь выглядел таким диким и неправдоподобным, что Сергей, стоя на краю воронки, невольно огляделся в поисках хотя бы одного знакомого ориентира. Да, все правильно – вон тот тополь на соседнем участке... Володька еще говорил, что пользуется им как солнечными часами – даже таблицу поправок составил... Эх, Володька, Володька, вихрастый «романтик», изобретатель, энтузиаст реактивного движения...

Капитан машинально прикинул диаметр воронки, профиль выброса. Фугасная двухсотпятидесятка, и скорее всего, немецкая, значит, еще тогда... да это и видно, что давнишняя, края уже почти сровнялись. Неужели кто-нибудь из Володькиных...

Он обошел несколько соседних домиков – в двух жили новые люди, поселившиеся здесь год-полтора назад, в третьем дверь открыл какой-то глухой и ничего не соображающий дед, и только в четвертом наконец удалось кое-что узнать. Да, Глушко погибли все – кроме Володи – в ту первую бомбежку, в августе сорок первого; сам он был где-то в плену, сюда вернулся зимой – нет, не жил, просто приходил один раз, жил он где-то в другом месте. Этим летом, после убийства гебитскомиссара, сюда несколько раз приходили – и из «допомоговой полиции», и немцы какие-то в цивильном – все расспрашивали, интересовались...

Дежневу вдруг захотелось напиться до беспамятства. Он вспомнил, что где-то здесь неподалеку жила еще одна их одноклассница, Ира Лисиченко, можно было бы разыскать, но он чувствовал, что это уже будет выше его сил. Напиться бы в самом деле, да где напьешься, остается одно – обратно в комендатуру, отметить убытие и первой же попуткой уехать. Ну, побывал в родных местах, ничего не скажешь...

Самым ужасным было то, что Танин образ вдруг распался в его душе, в памяти, в представлении; еще вчера она была самой близкой, знакомой до мельчайшей подробности, живой – будто расстались месяц назад. А теперь он вдруг осознал, что той Тани больше нет, что она перестала существовать, исчезла; даже если и физически невредима, даже если ей удалось спастись – все равно это уже не она, она изменилась внутренне, не могла не измениться, не стать совершенно иной, непохожей на ту, прежнюю, довоенную. Та не могла бы стоять на трибуне с немецкими офицерами, пересмеиваться с ними на виду у всех. Нет, он сейчас нисколько не осуждал эту, теперешнюю, слишком мало о ней знал, чтобы не то, что осуждать – вообще судить. Если и было тут кого осуждать, так это тех, кто послал ее на это; но все равно, это уже была не та Таня, совсем не та...

Сеню Лившица он встретил не дойдя до комендатуры, и очень кстати, потому что первыми словами Сени было: «Слушай, откуда ты взялся – пошли у нас тут небольшой сабантуй» – будто и впрямь судьба подслушала его желание выпить; да и сам Сеня был хороший парень, даром что газетчик, поэтому Дежнев пошел и только потом поинтересовался, по какому поводу сабантуй.

– Странный ты человек, как будто обязательно должен быть повод, – ответил Лившиц, словно телеграмму вслух зачитал. – Но в данном случае повод действительно есть – обмываем высокую правительственную награду – наш главный оторвал орден.

– Это что же, журналистская ваша братия гулять будет?

– Не только, почему же, не все ведь разделяют твои теплые чувства к нашей братии. Ты бы, кстати, объяснил когда-нибудь, чем они вызваны.

– Чем вызваны... – Дежневу не хотелось сейчас затевать спор, но и отмалчиваться счел излишним. – Больно уж правдиво о войне пишете, вот чем.

– Абсурдная претензия, комбат, кому она нужна – твоя правда. Ты, как я понимаю, не наши фронтовые многотиражки имеешь в виду...

– Нет, понятно, с вас какой спрос... вы свое дело делаете, о подвигах рассказываете, боевой опыт распространяете, от вас большего и не требуется. Я выше беру... Ты вот представь себе – лет через пятьдесят решит кто-нибудь об этой войне написать и начнет листать старые подшивки. Что за хреновина, подумает, немцы все сплошь были трусы да кретины, у нас одни герои – по два танка зараз одной поллитровкой поджигали, – непонятно выходит, кто же этих героев гнал аж до самой Волги...

– Наивен ты, как младенец, воюешь уже третий год а ума не нажил. Газетные статьи не для будущих историков пишутся, а для тех, кто сегодня в тылу ишачит, чтобы вам было чем воевать. Сам подумай, можно ли им говорить все, как оно есть на самом деле. Знаешь поговорку, нигде так не врут, как на войне и после охоты...

– Ладно, тебя не переспорить. А вы что, уже сюда перебазировались?

– Так точно уже четвертый день со всеми прочими дивизионными тылами. Возможно, кстати, увидишь свою приятельницу Сорокину, она недавно о тебе осведомлялась.

– А-а, – неопределенно откликнулся Дежнев. Назвать сержанта Сорокину его «приятельницей» было, пожалуй, не совсем точно; хотя на фронте кто только ни приятель. Им за это время случалось встретиться еще два-три раза, и они даже как-то незаметно перешли на «ты» – так что, может, и в самом деле приятельница; во всяком случае, хорошо, что она сегодня будет, а то там наверняка сплошь народ ему чужой – в полку дело другое, но на уровне дивизии у капитана Дежнева знакомых было не много.

Веселье, когда они пришли, было уже в разгаре, Сеню Лившица встретили шумными приветствиями, пришлось пить штрафную – Дежнев был уверен, что вырубится немедленно, все-таки стакан водки на пустой желудок; но ничего подобного не произошло, он вообще не почувствовал никакого действия.

Сорокина действительно была здесь, он приветственно помахал ей через стол. Потом, когда несколько пар пошли танцевать под хрипучий и спотыкающийся патефон, он пересел к ней.

– Привет, Леночка, – сказал он, – рад тебя видеть – хоть одно знакомое лицо.

– Я тоже рада, а что ты тут делаешь?

– Командировку себе выбил, это ведь мои родные места, учился здесь, на фронт отсюда ушел...

– Ах вот что, я и не знала. И родные здесь?

– Нет, мать с сестренкой в Тулу перебрались еще до войны. Друзей было много.

– Было?

Дежнев молча кивнул, налил себе; потом, спохватившись, потянулся с бутылкой к ее стакану – она быстро прикрыла его ладонью.

– Не надо, Сережа, не могу.

– А я выпью, мне сегодня так хотелось напиться – не получается, идет как вода...

– Ты, наверное, перенервничал, алкоголь в таких случаях не действует. Узнал что-нибудь... плохое?

– Да уж, наслушался. Ну что, пойдем пофокстротим, тряхнем стариной?

– Не надо, нет. Я вообще думаю скоро уходить. Ты останешься?

– Не знаю, может, и посижу еще. Вообще-то я не знаю здесь никого, меня ведь Сеня затащил – хороший парень, я из-за него и пошел.

– Лившиц? Да, он симпатичный, – согласилась Лена.

– Понимаешь, я его на передке видел, потому и говорю. Он ведь не из тех, о ком нашему брату на ка-пэ звонят и сообщают строгим голосом: «К тебе товарищ корреспондент едет, прими там, обеспечь безопасность» – и все такое. Вот тех паразитов видеть не могу... сидел бы уж у себя в Москве, если тебе на фронте безопасность требуется.

– Ну, тут ты не совсем прав, я думаю. Вряд ли сам корреспондент этого требует, скорее местное начальство себя подстраховывает. После того случая со Ставским...

– Не знаю, кто там кого подстраховывает, а все равно противно. И приезжает зачастую молодой амбал вполне призывного возраста – это как? Есть ведь у нас старые писатели, вот пускай бы они и сочинительствовали. Ладно, ну их к черту. Я почему заговорил – вспомнил, как Сеня у меня роту в атаку водил. Ничего, нормальный мужик, за Сеню я выпью. И пойдем, да?

– Куда пойдем?

– Ты ведь уходить собралась, а меня тоже сегодня на веселье не тянет. Схожу в комендатуру, возьму квартирный талон. Я, как приехал, не взял... Думал, будет, где переночевать.

Скоро они ушли вместе – потихоньку, ни с кем не прощаясь. На улице подморозило еще сильнее, воздух сделался обжигающе-колючим, в чистом звездном небе сиял молодой месяц, – будто никакой войны, такая стояла вокруг глубокая, мирная тишина.

– Тебе в какую сторону? – спросил Дежнев.

– Недалеко от комендатуры, пройдемся немного, проветримся, все равно по пути. Я, в общем-то, тоже случайно туда попала... не хотелось оставаться дома, мне в эти дни трудно быть одной...

– В какие «эти дни»? – не понял Дежнев.

– Да просто... мальчик мой умер в это время, – объяснила она спокойно, почти деловым тоном. – Когда – точно не знаю, но где-то вот... конец января, начало февраля. Два года уже, я ведь тебе, кажется, рассказывала... – Она помолчала, потом добавила так же деловито: – Знаешь, я, наверное, долго не выдержу. Говорят, время залечивает – какое там, только страшнее становится.

– Это тебе сейчас так кажется, – тоже помолчав, откликнулся Дежнев. – В конце концов...

– Знаю, знаю. «В конце концов, не у одной тебя погиб ребенок» – это хотел сказать? Дурак ты, Сережа, извини за прямоту. Впрочем, по-своему ты прав, просто о другом совсем говоришь. Можешь ты себе представить полуторагодовалого ребенка, который умирает от голода в темной ледяной комнате, рядом с трупами двух стариков? Не можешь? Тогда и не говори ничего. А я вот представляю себе это, понимаешь? Не знаю, может, это и не так было, может быть, бабушка была еще жива, и он умер у нее на руках, и она отогревала его дыханием, сказку ему рассказывала, не знаю. Но я вижу это так, поэтому и говорю, что надолго меня не хватит. Извини, впрочем, у тебя сегодня и своего хватает, как я понимаю...

Ему действительно выше головы хватало своего, и он уже пожалел, что пришел на этот дурацкий сабантуй и встретил ее в таком состоянии; но для нее-то это, наверное, лучше – все-таки есть с кем поделиться. Так что, может, и хорошо, что пришел и встретил.

Они уже миновали комендатуру, когда Лена заговорила снова – с той же странной, безжизненно-спокойной интонацией:

– Видишь ли, я погубила их всех, не только Мишеньку, но и Мишиных родителей. Мне недавно рассказали про одну женщину, которая была там в самое страшное время, в первую зиму, и прокормила всю семью – мать, двух сестер – знаешь как? Очень просто, она стала донором; там, оказывается, можно было сдавать кровь, за это давали дополнительный паек, и вот этим пайком она всех спасла. Худо-бедно, но прокормились. Что на меня нашло, Господи, что на меня тогда нашло...

– Война нашла, ясно что, – отозвался Дежнев, – много ли мы тогда, в первое лето, понимали. Кто знал, что оно так обернется...

Говоря это, он думал и о себе – не в том смысле, что мог не пойти в военкомат; не сделать этого он не мог, но он должен был позаботиться о Тане, заставить ее уехать в Москву, в Тулу, куда угодно, надо было списаться с Николаевым, он бы устроил. А так получилось, что и он бросил ее на произвол судьбы, одну совершенно, без единого близкого человека...

– Я иногда просыпаюсь от его голоса, – говорила Лена, – он меня по утрам будил, проснется раньше, и «мама, мама»... У него кроватка рядом стояла – такая, знаешь, с сеточками по бокам, вроде как гамак, только помельче, – и он встанет, как обезьянка, и зовет, будит. Он ходить уже начинал, несмело так, а стоял хорошо, иногда даже не держался. Проснешься, а он уже ждет -смотрит, улыбка во всю рожицу, и в глазенках столько радости, столько... доверия, понимаешь, у маленьких ведь всегда эта доверчивость к...

Она не договорила, обеими руками вцепилась вдруг в рукав его полушубка, уткнулась лицом, вся сотрясаясь от беззвучных рыданий. Он стал молча гладить ее по плечам, не пытаясь даже что-то сказать. Скоро она затихла.

– Ну что, идем? – спросил он. – Где ты квартируешь-то?

– Послушай, Сережа, – сказала она тихо. – Если хочешь, мы никогда больше не увидимся, я тебе обещаю, – но сегодня не оставляй меня одну, прошу тебя, потом я могу хоть на другой фронт перевестись, у меня есть возможности. Я не знаю, что ты сейчас обо мне думаешь, да не все ли равно в конце концов, – иначе я не смогу, не вынесу, мне ведь от тебя совершенно ничего не надо, просто я одна не могу быть с этими своими мыслями, воспоминаниями, не оставляй меня сегодня, Сережа...

Глава восьмая

Новый комендант появился в лагере неожиданно. Вообще-то Фишер давно говорил Тане, что рано или поздно его отсюда уберут, и даже называл сроки; но сроки проходили, кончился январь, миновала половина февраля, а об учителе, застрявшем на посту лагерного коменданта, никто не вспоминал. Фишер клял свою судьбу и начальство, а Таня была довольна. Она уже начала надеяться, что никаких перемен в «Шарнхорсте» вообще не произойдет.

Но однажды днем, когда она, распределив работы между дежурными, занималась стиркой у себя в комнате, ее вызвали в канцелярию. Явившись туда, Таня увидела человека в форме СА – сапоги, заправленная в бриджи темно-желтая рубаха с продетым под погон ремнем портупеи, заколотый круглым значком со свастикой галстук и большой нож на поясе. Штурмовик был высок и пузат, с подстриженными а-ля фюрер усиками. Он стоял посреди комнаты, расставив ноги и держась обеими руками за широкий поясной ремень. Фишер, морщась от дыма зажатой в губах сигареты, рылся в выдвинутом ящике своего стола.

– Это вот наша переводчица, – сказал он, когда вошла Таня. Потом покосился на нее и добавил: – А это новый комендант, шарфюрер Хакке. Куда к черту могли деваться бланки отпускных свидетельств?

– Они в другом ящике, – сказала Таня. – Разрешите... Лодойдя к столу, она раскрыла левую тумбу и быстро нашла бланки.

– В высшей степени странно, – квакающим голосом заявил шарфюрер. – Переводчица имеет доступ к лагерной документации? Может быть, печать тоже находится у нее?

– Печать я ношу с собой, – сказал Фишер и ощупал свои карманы. – Нет, оставил дома. К печати, разумеется, никто, кроме меня, доступа не имеет.

– Но содержимое вашего стола переводчица знает лучше вас, – продолжал новый комендант тем же мерзким голосом. – Должен сказать, это вопиюще противоречит всем инструкциям.

– А я этих инструкций не помню, – сказал Фишер. – Я, партайгеноссе Хакке, разбираюсь в них приблизительно так же, как вы в педагогике. Двадцать раз я просил убрать меня отсюда куда угодно... хоть на Восточный фронт.

– Не сомневаюсь, что ваше истинно германское желание будет удовлетворено, партайгеноссе Фишер, – проквакал Хакке. – Переводчица может удалиться.

– Jawohl, Herr Lagerfuhrer,[22] – отчеканила Таня и сделала четкий поворот налево кругом. Выйдя, она присвистнула изумленно и горестно: ну и фрукт!

Через час к ней зашел Фишер. Видно было, что он расстроен, но старается этого не показывать.

– Н-ну, переводчица, – он усмехнулся закуривая, – кажется, твоя сладкая жизнь окончилась. Что?

– Зачем вам было отсюда уходить? – сказала Таня с упреком. – Сидели бы тихо – никто о вас не вспомнил бы...

– Не по мне должность. Я все-таки учитель, а не надсмотрщик.

– Но людям с вами хорошо. А теперь прислали этого...

– Да, это экземпляр, – Фишер покрутил головой. – Ладно, проживете и без меня. В сущности, помочь им всем я все равно не мог... Что я мог сделать – увеличить хлебные нормы? Или снять колючую проволоку? Не неси чепуху, переводчица. Лагерь есть лагерь, независимо от личности коменданта. Проживете и с новым. Я только хотел тебя предупредить!

Он поднял палец, строго глядя на Таню.

– На жизнь лагерников перемена начальства повлияет мало. Но! На твою жизнь она повлиять может. И еще как! Слушай меня внимательно, переводчица. У тебя могло сложиться самое превратное представление о собственной безнаказанности, а также о снисходительности и доверчивости немцев вообще, но ты жестоко ошибаешься, моя милая. Просто тебе посчастливилось напасть на Фишера, который сквозь пальцы смотрел на все твои фокусы!

– Но... я не понимаю... о каких фокусах вы говорите?

– Не спрашивай, переводчица, не спрашивай, я не такой уж дурак, каким тебе показался. Ты думаешь, я не заметил подчищенных списков? Ты думаешь, я не обратил внимание на кляксу, которой не было раньше?

Он замолчал, глядя на нее насмешливо. Таня попыталась что-то сказать, но ничего не придумала.

– Держи себя в руках, черт возьми! – прикрикнул вдруг Фишер. – Нечего соваться в такие дела, если ты не научилась владеть своим лицом! В гестапо ты бы тоже начала вот так бледнеть и краснеть?

Окурок, от которого оставалось уже не более сантиметра, обжег ему пальцы – он загасил его, спрятал в жестяную коробочку и тут же закурил новую сигарету.

– Невиданное свинство, – сказал он, покачивая головой. – За месяц протащить в лагерь двух человек, неизвестно откуда взявшихся. Ты слишком уж расхрабрилась, переводчица! И виноват в этом я. Тебе слишком многое сходило с рук, моя милая Танья, вот ты и решила, что все тебе позволено. А знаешь, что нужно было сделать, когда я в первый раз заметил твои проделки со списком? Нужно было тебя взять, ткнугь носом в эту самую кляксу – гениальная выдумка, надо сказать, просто гениальная! – а потом попросту выпороть. Да, да, моя милая! Это тебя отучило бы от игры в конспирацию. Идиотка, подумай о том, что было бы с тобой, окажись на моем месте другой комендант! Скажем, тот же Хакке, с которым только что имела удовольствие познакомиться. Ты хоть немножко отдаешь себе отчет, в какую игру ввязалась?

Он смотрел на нее, ожидая ответа. Она молчала.

– Кто эти двое? – негромко спросил Фишер. – Откуда они вообще выползли?

– Не знаю, – сказала Таня, глядя в сторону.

– Кто дал тебе указание устроить их в лагере?

– Никто мне не давал никаких указаний...

– Логичный ответ, переводчица. Логичный и вполне убедительный. Такие ответы особенно нравятся следователям. Ты знаешь, что делают в гестапо с такими упрямыми дурами?

Таня посмотрела Фишеру в глаза и снова отвела взгляд.

– Ты даже не позаботилась приготовить хотя бы самое примитивное объяснение, – сказал тот. – Хотя бы на всякий случай! Или ты была так уверена, что ничего не случится? Что под крылышком у Фишера тебе уже ничто не грозит? Слушай-ка, ослиная ты голова! Если это дело вскроется – надеюсь, этого не случится, но будем предполагать худшее, – так вот, если до твоих протеже все-таки докопаются, то имей в виду: ты устроила их за взятку. Это ясно? «Шарнхорст» до сих пор слыл лагерем довольно либеральным, и неудивительно, что эти двое просто захотели перебраться сюда из лагеря с более строгим режимом. Они предложили тебе взятку – не знаю там, плитку шоколада или пару чулок, – и ты согласилась, не видя в этом ничего особенно преступного. Это не очень убедительное объяснение, но оно выглядит более или менее правдоподобно, и за это хоть можно зацепиться. Так, может быть, ты еще отделаешься сравнительно легко. А вот за такие ответы, как ты дала мне, за эти твои «не знаю» и «никто» первый же следователь спустит с тебя шкуру. И будет совершенно прав! Поэтому сиди тихо и смирно, а тем, кто подучил тебя подобным фокусам, скажи, что обстановка в лагере изменилась. Ты меня поняла, переводчица?

– Да, господин Фишер...

Опять наступило молчание, Фишер закурил третью сигарету. «Волнуется», – подумала Таня. Обычно он курил редко – экономил скудный табачный рацион.

– Вас действительно могут послать на фронт? – спросила она.

– Почему бы и нет?

– А вы когда-нибудь воевали?

– Да, во Фландрии. Тебя еще не было и в проекте.

– А вы перебегите, – предложила Таня. – Это ведь, наверное, совсем не трудно.

– Спасибо за совет, – буркнул Фишер. – Просто не знаю, что бы я без тебя делал?

– Этот... шарфюрер еще там?

– Убрался. Вступает в должность завтра, так что держись, переводчица. Первое время он будет особенно ретив, постарайся, чтобы все было в порядке.

– Я постараюсь, – сказала Таня. – А нельзя мне уйти? Уж лучше копать землю...

– Не думаю, что он тебя отпустит. Ты действительно хотела бы отказаться?

– Если бы отпустил...

– Значит, остановка только за этим? А кто же в таком случае стал бы колдовать над списками?

– Ну... – Таня беспомощно пожала плечами. – Вы сами говорите, теперь все равно невозможно – при новом коменданте...

– Это как сказать, – усмехнулся Фишер. – Ведь ты же такая хитрая и находчивая, а? А вдруг тебе в голову придет еще какая-нибудь блестящая идея? Вдруг партайгеноссе Хакке тоже окажется болваном? До сих пор тебе, насколько я знаю, удавалось неплохо обделывать свои делишки. А, переводчица?

– Вы считаете, мне лучше остаться? – после долгого молчания спросила Таня.

– Я ничего не считаю! – Фишер, словно защищаясь, выставил перед собой ладони. – Не хватает еще, чтобы потом ты свалила все на меня: дескать, это Фишер меня подучил. Я просто хочу, чтобы ты поняла ситуацию: обстановка в лагере часто зависит не столько от коменданта, сколько от переводчика. Ты согласна?

– Ну... может быть, – нерешительно согласилась Таня, подумав.

– А если так, то выкинь из головы глупости и занимайся своим делом.

– Я не понимаю, – сказала Таня. – То вы говорите, что нужно сидеть тихо, то...

– То что? Сидеть тихо, моя милая, вовсе не значит сидеть, сложа руки. Что главное в жизни? – долг, долг и еще раз долг! Человек рождается именно для этого, для постоянного и неуклонного выполнения своего долга, каким бы он ни был. Раньше моим долгом было учить детей, а теперь мне снова придется стать солдатом – да, да, это тоже будет выполнением долга, не смотри на меня так! Долг – это не всегда то, что нам нравится. Ты что же думаешь, я не понимаю всей преступности войны? Однако если отечество потребует, чтобы я принял в ней участие, я так и сделаю. Потому что долг есть долг! А твой долг здесь, сейчас – помогать соотечественникам, чем можешь и сколько можешь. Фалентина – ты ее помнишь? – она это понимала.

– А те, что ее увезли, они тоже выполняли свой долг?

– Естественно! Долг не может быть каким-то универсальным, общим для всех. На фронте немец стреляет в русского, русский стреляет в немца, и каждый при этом выполняет свой долг – так уж устроен мир, никуда не денешься...

Начало царствования шарфюрера Хакке подтвердило справедливость пословицы о новой метле. В первый же день он обошел все комнаты и стал орать, что в лагере грязно, как в иудейской бане. Кроме того, он нашел, что население распределено неравномерно – в одних комнатах народу больше, в других – меньше. Таня объяснила, что вначале все были расселены поровну, но потом люди сами начали переселяться, как им было удобнее; тут есть, например, группа крестьян, вывезенная из-под Орла, – естественно, что они предпочитают держаться вместе. Или, скажем, холостяки – они тоже собрались в одной комнате, потому что жить вместе с семейными неудобно, те и другие будут стеснять друг друга...

– Quatsch,[23] – решительно квакнул Хакке. – Это не санаторий, а трудовой лагерь. Чем это они могут друг друга стеснять?

– Вы понимаете, у семейных есть дети, а в мужской комнате курят...

– Курят? Почему курят? Кто разрешил курить в лагере? Неслыханное безобразие! Откуда они берут сигареты – попрошайничают на улицах?

– Да нет, просто подбирают окурки, – Таня пожала плечами. Не знает он, что ли, как это делается? Даже многие немцы разгуливают с тросточками, специально приспособленными для сбора окурков – с острым гвоздиком на конце, чтобы не наклоняться.

– Подбирают окурки! Великолепно! Колоссально! Вместо того чтобы работать, они таскаются по улицам и подбирают окурки! Ну ничего, я наведу порядок в этой синагоге!

Вечером, после ужина, население лагеря выгнали на аппель-плац, тускло освещенный синими фонарями. Комендант держал речь, Таня переводила фразу за фразой.

– Мне стало известно, – выкрикивал шарфюрер, – что некоторые из вас проводят вечера в пивных! Невообразимая наглость! Вас привезли сюда работать, а не пить пиво! Начиная с сегодняшнего дня ворота лагеря будут запираться ровно в девять часов! Пребывание на улицах после этого срока будет рассматриваться как попытка побега, со всеми вытекающими отсюда последствиями! Кроме того, систематически нарушается инструкция, согласно которой всякое передвижение из лагеря к месту работы и обратно, будь то пешком или любым видом транспорта, должно совершаться только под охраной специальных лиц, выделенных фирмой для этой цели. В ближайшие дни всем предпринимателям, использующим рабочую силу из лагеря, будет разослан соответствующий циркуляр, и после этого ни одна рабочая группа не выйдет за ворота, если сопровождающее лицо не окажется здесь к моменту окончания утренней поверки...

Он говорил еще долго, своим квакающим голосом обрушивая на головы лагерников всевозможные запреты и угрозы, не забыв и про злополучные окурки – отныне в лагере запрещалось курить под угрозой лишения дневного пайка. Нельзя было придумать ничего глупее.

Не умнее было и заявление Хакке относительно хождения на работу под конвоем. В этом смысле у предыдущего коменданта уже был кое-какой опыт; поколебавшись немного, Таня решила сказать об этом новому. В конце концов, если он не окончательный дурак, он поймет, что она хочет ему помочь, а ей важно наладить с ним хотя бы приличные отношения.

– С вашего позволения, – сказала она ему на следующий день, когда они остались вдвоем в канцелярии, – я хотела бы посоветовать вам не спешить с циркуляром относительно сопровождения рабочих групп.

– Что такое? – неприязненно спросил Хакке. – Почему это не спешить?

– Такой циркуляр мы уже рассылали в конце декабря, – сказала Таня, – он исходил из канцелярии обербургомистра Эссена, однако не дал никаких результатов. Основная трудность в том, господин комендант, что у нас более шестидесяти процентов рабочих заняты на мелких предприятиях с ограниченным числом персонала. Когда речь идет о больших группах – фирма может обеспечить сопровождение. Вот, например, на фабрике Лоос в Штееле работают около сорока человек – их водят туда и обратно под охраной...

Она достала из картотеки несколько карточек и разложила их перед комендантом.

– ...но возьмите такую фирму, как столярная мастерская Криге. Она находится в самом Эссене, ехать туда около часу, а работают там от нас всего два человека. Очевидно, хозяину трудно каждый день гонять в такую даль своего рабочего, утром и вечером, только для того, чтобы...

– Чепуха! – прервал ее Хакке. – Трудно или нет – меня не касается. Инструкция должна выполняться! Если господину Криге не нравится ездить в Штееле – пусть берет рабочих из другого лагеря, поближе. Занимайся своим делом и не морочь мне голову. Да, и вот еще что – надо немедленно перераспределить людей по комнатам. Объявишь об этом сегодня перед ужином! Возьми списки и раздели общее количество людей на число комнат, и пусть перебираются сегодня же вечером. Койки в каждой комнате должны стоять в предписанном порядке! Никаких занавесок и перегородок – только порядок! И чистота! Кстати, что за дикая банда гнездится в шестой комнате? Черт знает что! Кто эти недочеловеки?

– Я не знаю, как это объяснить, господин комендант, – сказала Таня. – Это такие – ну, у них такая особенная религия...

– Никаких религий! Здесь трудовой лагерь, а не молитвенный дом! Они заросли бородами, как сионские мудрецы! Передай им, что при следующем посещении бани они все должны пройти санобработку и постричься! Наголо! Под машинку! Я не потерплю у себя в лагере этот вшивый кагал!

– Да, но... они не ходят в баню, господин комендант.

– Что-о?

– Они говорят, им не позволяет религия...

– Ах, так! Я вижу, здесь до сих пор каждый делал, что хотел и вел себя, как хотел. Ну, ничего! Я вам покажу, что такое настоящая германская дисциплина! Что?!

– Я ничего не говорю, господин комендант, – поспешила сказать Таня.

До самого вечера она просидела над списком, пытаясь перераспределить людей по комнатам так, чтобы по возможности меньше нарушить их сложившийся уже быт, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Но как это сделать? Сектантов слишком много для одной комнаты, но никто из них не захочет уйти от своих и жить вместе с «нечестивцами». И потом, эта проблема семейных с детьми... Ну, этих можно не трогать – в конце концов, в каждой комнате есть холостые или, по крайней мере, бездетные. В седьмую придется вселить человек двенадцать, не меньше. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. В общем-то, это даже справедливо.

Для всех перенаселенных комнат Таня составила на отдельных листках бумаги списки лиц, подлежавших переселению, с указанием – кому куда перебираться. Готовить список для шестой не было никакого смысла: сектанты, кажется, не умеют читать, да и все равно никуда не переселятся. Раздав списки дежурным, она пошла к себе. Приближалось время ужина, и все обитатели седьмой комнаты были уже дома.

– Товарищи, к нам вселяют еще четырнадцать человек, – объявила Таня. – И потом, придется разобрать все «купе». Это приказ коменданта. Койки расставить строго по ранжиру, на определенном расстоянии одна от другой. Занавески он тоже запретил.

В комнате стало тихо.

– Позвольте, – сказал желчный интеллигент, – это же нелепость, по меньшей мере...

– Скажите это коменданту, – посоветовала Таня.

– Да, но вы и сами могли ему объяснить, вы же переводчица! Не понимаю, кому мешают эти занавески?

– Во всяком случае, не мне, – сказала Таня, едва сдерживаясь. – Как вы догадываетесь, я тоже предпочитаю раздеваться не у вас на глазах!

– Каким тоном вы со мной разговариваете? – истерично взвизгнул интеллигент. – Девчонка!

– Успокойтесь, успокойтесь, – сказал кто-то. – Не хватает еще ссор...

– А я лично считаю, что Леонид Викторович прав, – вмешалась жена николаевского коммерсанта. – Если комендант такое придумал, то уж переводчице молчать нечего! Взяла бы да сказала, чем приходить тут да распоряжаться: это убрать, это расставить! Подумаешь, шишка какая!

Коммерсантша была дура дурой, все это знали, и обижаться на ее слова было глупо, но Таня, и без того уже взвинченная, обиделась так, что у нее перехватило дыхание.

– Потрудитесь мне не указывать! – крикнула она звенящим голосом. – Я сама знаю, что можно сказать коменданту и чего нельзя! Койки должны быть переставлены сегодня же, мужчины займутся этим после ужина. И прекратить разговоры на эту тему!

Ни на кого не глядя, она ушла к себе за занавеску. Действительно, собачья должность!

За столом продолжался оживленный разговор – одни собирались идти объясняться к коменданту, другие считали это бессмысленным. Они спорили долго, потом кто-то крикнул:

– Таня, можно вас на минуту?

Она встала.

– В чем дело?

– Вы можете сейчас пойти с нами к коменданту?

– Могу, конечно, если он еще не ушел. Но я не советую к нему идти.

– Почему?

– Потому что он не станет с вами разговаривать. Как вы не понимаете?

– Извиняюсь, это уж наша забота, – сказал желчный интеллигент. – От вас требуется одно: исполнить обязанность переводчицы. Надеюсь, вы от этого не отказываетесь?

– Хорошо, идемте, – сказала Таня, пожав плечами. Они спустились на первый этаж. В канцелярии горел свет. Таня постучалась и услышала из-за двери квакающее: «Herein!»[24]

– Господин комендант, люди из комнаты номер семь просят разрешения с вами поговорить, – сказала она, войдя вместе с двумя делегатами.

– Что случилось? Говорите!

Таня обернулась к желчному интеллигенту:

– Господин комендант вас слушает.

– Мы просим перевести ему следующее, – сказал тот въедливым тоном. – В седьмой комнате живут интеллигентные люди с семьями, что было принято во внимание прежним комендантом, когда решался вопрос относительно числа жильцов. Сейчас к нам хотят вселить дополнительно четырнадцать человек, среди которых могут оказаться люди, лишенные культурных навыков, шумные, неопрятные...

– Вы не то говорите, Леонид Викторович, – шепнул второй делегат. – Ну при чем тут «шумные»? Вы ему скажите, что мы просим не переставлять койки...

– Вы, пожалуйста, меня не перебивайте, – огрызнулся интеллигент и продолжал, обращаясь к Тане: – Скажите, что мы, в конце концов, имеем право на какие-то элементарные удобства. Не можем же мы жить так, как живут в других комнатах простые колхозники!

– Чего они хотят? – нетерпеливо спросил комендант. Таня перевела. Как по-немецки «интеллигентные», она не знала и сказала просто «специалисты с высшим образованием». Хакке слушал ее, выпучив глаза.

– Итак, господам требуются удобства, – проквакал он, когда Таня кончила. – Может быть, их не устраивает также отсутствие ванных комнат? Может быть, им нужны номера-люкс?

Он осведомился об этом вполне мирным тоном, словно обсуждая реальную возможность, и вдруг обернулся к желчному интеллигенту, еще больше выкатив глаза и побагровев.

– Невиданная наглость! – заорал он диким голосом. – Я тебе покажу «удобства»!! Я тебе покажу «высшее образование»!! Вон отсюда, старая задница!!!

Делегацию вымело за двери в одно мгновение.

– Хамство какое, – с достоинством сказал интеллигент, поднимаясь по лестнице. – Обычная история, произвол местных властей. Уверен, что наверху об этом ничего не знают.

– Ну разумеется, наверху сидят такие добряки, – сказал второй делегат.

– Дело не в доброте, Павел Сергеевич. Немцы прежде всего подходят к каждому вопросу с точки зрения целесообразности. Какой им смысл, скажите на милость, бесцельно озлоблять людей, которых они привезли к себе для работы? Не могу поверить, чтобы существовала такая установка. Что, собственно, сказал этот истерик? – спросил он, обращаясь к Тане.

– Вы уж не спрашивайте, – ответила та сердито. – Я с удовольствием перевела бы вам, что он сказал, только не хочется повторять.

Она не удержалась и добавила:

– Ну как, побеседовали с новым комендантом?

Они были уже на площадке второго этажа, когда внизу послышался звук отворившей двери.

– Dolmetscherin hierher![25] – раздался на всю лестницу вопль шарфюрера.

Таня вернулась в канцелярию. Хакке стоял посреди комнаты, расставив ноги в начищенных до блеска сапогах, и держал руки за спиной.

– Zu Befehl, Herr Lagerfuhrer[26], – упавшим голосом сказала Таня, стоя у двери. Она сразу поняла, что дело плохо.

Хакке смерил ее свирепым взглядом.

– Ближе!

Таня несмело приблизилась.

– Так ты что это задумала, красотка? – угрожающе тихим голосом спросил комендант. – Решила организовать коллективный протест?

– Я... я ничего не организовывала, – пролепетала она и отступила на шаг.

– Стоять смирно! – рявкнул Хакке. – Кто тебе разрешил водить сюда делегации? Это ты посоветовала этим дегенератам явиться ко мне с протестом?

– Я не советовала, – сказала Таня совсем тихо, чувствуя, как холодеют щеки. – Они просили меня перевести – это ведь моя обязанность...

– Твоя обязанность состоит в том, чтобы переводить мои распоряжения, а не белиберду всякого болвана, которому они не нравятся! Твоя обязанность состоит в том, чтобы помогать мне управлять трудовым лагерем – а не ставить палки в колеса! Вот в чем состоит твоя единственная обязанность! А что делаешь ты? Ты лезешь ко мне с непрошеными советами! Ты подговариваешь этих идиотов не выполнять мои приказы! О-о, я сразу понял, что ты за штучка. Я видел, как ты тут вертела задом перед старым слюнтяем Фишером! Неудивительно, что он дал тебе слишком много воли! Но только учти, со мной это не пройдет. Я тебя вышколю, красотка, и очень скоро. Ты у меня будешь ходить по струнке! Что?

– Прошу освободить меня от должности переводчицы, господин комендант, – сказала Таня, снимая с левого рукава повязку. – В лагере есть люди, которые достаточно знают немецкий, чтобы переводить ваши распоряжения.

Хакке смотрел теперь на нее с интересом исследователя, наблюдающего новое явление.

– Вот как, – сказал он. – Ну что ж. Дай-ка сюда! Таня подошла и протянула ему повязку. Это была полоска плотной, вроде прорезиненной, белой ткани шириной в ладонь и около сорока сантиметров длиной с отпечатанными по ней черными готическими буквами. Хакке взял ее, скрутил в жгут и наотмашь хлестнул Таню по щеке. Она вскрикнула и отшатнулась, схватившись руками за лицо.

– Опусти руки! – крикнул шарфюрер. – Я что сказал? Стоять смирно, когда перед тобой начальник!

Новый удар обжег другую щеку. Потом Хакке швырнул скомканную повязку ей в лицо и, тяжело дыша, отошел к своему столу.

– Надень! – сказал он. – А теперь ступай скажи дежурному шуцману, что я приказал запереть тебя на ночь в угольном бункере и выпустить завтра перед побудкой. Ты думала отделаться от меня так просто? Дрессировка только начинается, мое сокровище!

Глава девятая

Обкомовский «виллис» ждал его у аэродромного КПП. Подоткнув полы нового необмятого полушубка, Николаев прихлопнул за собой фанерную самодельную дверцу, вставленное в нее тонкое оконное стекло противно задребезжало.

– Полегше, товарищ генерал, – шофер улыбнулся, запуская двигатель, – как бы не развалилась наша техника. В обком прямо поедем?

– В обком, – коротко ответил Николаев.

«Виллис» развернулся и покатил по накатанной ледяной дороге, стеклянно отсвечивающей в лучах низкого утреннего солнца. Шофер вел лихо, беспрерывно сигналя, крутыми виражами обходя попутные и увертываясь от встречных машин. Оборванные перепутанные провода свисали с телеграфных столбов, в кюветах тут и там валялись не убранные еще остовы немецких грузовиков и легковушек, впереди показались бесформенные очертания взорванных цехов завода оптических приборов.

– Обком теперь аж на том конце, товарищ генерал, может, знаете – где раньше был сельхозтехникум, – сказал шофер. – Через центр поедем или вкругаля?

– Через центр, – сказал Николаев. – По бульвару Котовского, если есть проезд.

Шофер понимающе кивнул.

Они проехали через центр, по бульвару Котовского, мимо Дома комсостава, мимо руин обкома, через площадь, где когда-то стоял памятник легендарному комбригу. Николаев смотрел на развалины и думал о том, что – как это ни странно – вид разрушений действует иной раз сильнее, чем вид трупов. Уж он-то достаточно видел и того, и другого. Может быть, это потому, что в конечном счете даже смерть человека менее противоестественна, чем такое вот неистовое, слепое уничтожение плодов человеческого труда.

И еще он думал о том, что не на полях сражений, а в таких вот растерзанных городах «мирного» тыла можно увидеть истинное лицо этой войны. Что же, солдаты на передовой умирали всегда, но вот только здесь, в так называемом тылу начинаешь понимать весь ужас случившегося.

Шебеко встретил его на пороге кабинета, обнял, похлопал по спине.

– Ну, как вы тут? – поинтересовался Николаев, непослушными пальцами расстегивая полушубок.

– Не спрашивай. Не знаешь, с какого конца за что браться... Долетел благополучно?

– Странный вопрос, ты ведь меня тискал, мог убедиться в материальности... С того света я бы в несколько ином качестве явился. Ты капитана Сарояна не помнишь? – служил тут со мной, и воевать вместе начали, – сгорел у меня на глазах, летом сорок первого. В том самом бою, когда и мне вот физиономию подпалили, – генерал коснулся пальцами щеки, стянутой страшными сине-багровыми узлами шрамов. – Так вот, понимаешь, приснился недавно, да живо так, прямо как наяву. Будто просыпаюсь, еще фонарик включил – на часы посмотреть, – а он входит, недовольный такой, и начинает жаловаться, что начфин ему полевые не выписал. А сам весь обгорелый, комбинезон хлопьями отваливается... Что же касается меня, то я вполне реален, только замерз как собака – что они там, в «дугласах» этих, не могут отопление какое-то приспособить...

Шебеко позвонил, в кабинет вошла пожилая секретарша.

– Насчет чайку попросите – пусть прямо чайник несут, надо вот товарища генерала отогреть, ну и закусить там чего-нибудь. Я, кстати, и не поздравил еще тебя, – продолжал он, снова оборачиваясь к Николаеву, – ты ведь теперь персона – шутка сказать, командарм, генерал-лейтенант! Этак ты, брат, войну маршалом закончишь.

Буфетчица принесла чай, Шебеко сам налил гостю покрепче, придвинул тарелку с бутербродами.

– Давай заправляйся, грейся, и сразу поговорим о деле. Хотя, боюсь, Александр, не могу пока сказать тебе ничего нового... и ничего утешительного. Я выяснил, где мог и что мог, но все это чертовски запутано. Конечно, рано или поздно прояснится, и все станет на свои места, люди в этом направлении работают. Но пока многое еще неясно. Ты же сам понимаешь, какая сейчас в городе обстановка и как трудно во всем разобраться...

Николаев посмотрел на него, подняв левую бровь.

– В чем именно? – спросил он негромко. – Была ли Татьяна связана с местным подпольем или пошла служить к немцам просто так? Это, что ли, тебе «неясно»?

– Не обо мне речь, – досадливо возразил Шебеко. – Мое личное мнение в данном случае мало что значит. Требуется истина, основанная на фактах, а фактов пока нет. Вернее, факты есть, но они складываются в картину скорее неблагоприятную. В городе осталось несколько человек из этой группы, но все они называют одни и те же имена: Глушко, Кривошеина, Лисиченко – ну, и друг друга. Глушко погиб, Кривошеий погиб, Лисиченко был арестован и исчез. Гестаповские архивы не сохранились. Ты понимаешь, как все складывается? Глушко проживал вместе с твоей племянницей – это может служить подтверждением того, что они были единомышленниками, – но можно увидеть в этом простой конспиративный прием: парень поселился в доме у своей бывшей одноклассницы, работающей у немцев и, следовательно, надежно застрахованной от всякого рода подозрений...

Николаев молча допил остывший чай. Шебеко подвинул к нему тарелку с бутербродами.

– Ты закуси, позавтракать-то небось не успел.

Николаев сделал отрицательный жест и потянулся за папиросой.

– Вся беда в том, Александр, что они тут слишком уж законспирировались. Организация состояла из маленьких групп, связанных между собой только через центр, члены разных групп друг друга не знали. А Татьяна, очевидно, по характеру своей работы вообще не была связана ни с кем... кроме, может быть, Глушко, Кривошеина. Если допустить, что ее туда внедрили, то это, понятно, держалось в строжайшем секрете от всех рядовых членов организации.

Зазвонил телефон. Шебеко сорвал трубку, послушал, потом, распаляясь, стал кричать о каких-то фондах, лимитах, о желательности думать головой, а не чем-то другим. Николаев курил, опустив голову, по-солдатски держа папиросу кончиками большого и указательного пальцев – огнем к ладони. «Если допустить»! Что с нами делается, что с нами сделали... Два солидных человека – партийный руководитель области, командующий армией – сидят и всерьез обсуждают, была ли девчонка послана работать у немцев по заданию подполья или пошла сама – да, да, сама, по собственному желанию, по нужде, по необходимости, чтобы не попасть в Германию или наконец просто чтобы не помирать с голоду, не начать торговать собой, отдаваясь тем же немцам за кусок хлеба! Даже если так? Задать бы вот сейчас Петру этот вопрос. Даже если? С кого в таком случае спрос: с этой несчастной девчонки – одной из восьмидесяти миллионов, отданных в руки врага! – или все же с нас, которые это допустили, позволили, сделали возможным? Интересно, что бы он сказал... что-нибудь в том же роде, наверное, как говорят теперь иные немцы: «Позвольте, а что мы могли, неужели вы всерьез допускаете, герр генераль, что кто-то из нас мог протестовать или что чей-то протест мог бы возыметь действие...»

Да нет, он бы и этого не сказал! Сделал бы вид, что не понял вопроса или воспринял его не всерьез, как чистой воды риторику. Или – в лучшем случае – сказал бы, понизив голос: «Ты мне этого не говорил, я этого не слышал», – по-дружески разделяя таким образом ответственность за высказанную вслух крамолу. И ведь самое забавное – это то, что и он, генерал-лейтенант Николаев, в аналогичной ситуации, на месте секретаря обкома Шебеко, поступил бы точно так же. Оба – коммунисты с двадцатипятилетним партийным стажем. Что же с нами стало? И что вообще стало со страной, с народом? К нему опять – теперь уже в более четкой форме – вернулась мысль, неясно скользнувшая в уме, когда проезжал по разрушенному центру города: мысль о какой-то ненормальной, патологической свирепости этой войны, на первый взгляд совершенно наивная, дикая для немолодого уже человека, давно избравшего войну своей профессией; и все же – возможно, именно поэтому, потому что он-то знал о своем страшном ремесле все, что можно о нем знать, – мысль не уходила.

Сама по себе война свирепее не стала. Она стала масштабнее, шире, обрела гигантский – «тотальный», как выражаются немцы, – размах, но это категория чисто количественная. Качественно же, если рассматривать любой отдельно взятый момент боя, война не стала более ожесточенной, это уже невозможно. В бою – в любом бою, о какой бы войне ни шла речь, – ожесточенность достигает максимальных значений, поэтому нельзя сказать: под Сталинградом или под Курском солдат дрался ожесточеннее, чем его предок на Багратионовых флешах, или на Куликовом поле, или на Калке. Лицом к лицу с врагом, когда вопрос стоит – кто кого, всякий человек дерется с предельным ожесточением, в полную меру своих сил. В этом смысле все войны одинаково свирепы.

Как ни парадоксально, не ужесточает их и развитие военной техники, появление более совершенных средств уничтожения. Парадокс в том, что сегодняшнее механизированное убийство на расстоянии требует от нормального человека меньшего психологического насилия над собой, чем прежнее убийство вручную. Куда проще застрелить противника – даже из пистолета, в упор, – чем раскроить ему череп топором или выпустить кишки какой-нибудь там зазубренной алебардой. В этом смысле технический прогресс войну, можно сказать, даже «гуманизирует», создавая для психики бойца более щадящие условия. Верно и то, что это палка о двух концах: убийство может стать делом настолько простым и нравственно необременительным, что люди во вкус войдут.

И все же эта война радикально отличается от всех предшествовавших. От тех, во всяком случае, в которых ему довелось участвовать. Включая, пожалуй, даже гражданскую. Отличается накалом дикого озлобления не только против немцев, но и против всех тех, кто с немцами так или иначе соприкасался, контактировал – и остался жив. К пленным, к побывавшим в оккупации. Озлобление, недоверие, и не просто «недоверие», а прямо-таки убежденность в некоем совершенном уже предательстве, в имевшем место пособничестве врагу, в том, что эти люди уже «не наши»... Откуда это? С каких пор? В любой войне, во время любого вражеского нашествия во власти врага оказывается известная часть гражданского населения, и население это – совершенно естественно – продолжает как-то жить, работать, заниматься своим делом; нигде и никогда это не считалось преступлением, изменой своей стране и своей власти. Преступлением считалось – и было – активное пособничество врагу, тут двух мнений быть не может. Но просто работа?

– Извини, – сказал Шебеко, закончив наконец телефонный разговор. – Так что, понимаешь, какая со всем этим петрушка... Но ты не падай духом, я уверен, что все разъяснится.

– Будем надеяться, – Николаев раздавил окурок в пепельнице и встал. – Ладно, не буду отрывать тебя от дел.

– Да брось ты. Когда вылетаешь обратно?

– Вечером, если погода не подведет.

– Ты вот что – ты поезжай-ка сейчас ко мне, домработница тебя накормит, и отдыхай пока. Я, если смогу, постараюсь вырваться пораньше. Ну а если не увидимся – обещаю сделать все возможное и держать в курсе дела. Машина до вечера в твоем распоряжении.

– Спасибо. Днем не понадобится, только вот на аэродром.

– Ну, может, решишь съездить посмотреть город.

– Посмотрел уже, – Николаев дернул сожженной щекой. – Что здесь получилось тогда с эвакуацией? – спросил он, надевая полушубок.

– То же, что и всюду.

– «Не паниковать»? – Николаев усмехнулся. Шебеко снял телефонную трубку.

– Вызовите машину, – сказал он и, не дожидаясь ответа, опустил ее на место.

Тот же «виллис» с фанерной будкой доставил генерала на квартиру секретаря обкома. Квартира была пустая, холодная, по-холостяцки неуютная. Пожилая домработница сказала, что обед будет часа через полтора – раньше не управиться, – и предложила пока помыться и отдохнуть. Николаев надеялся вздремнуть, но сон так и не пришел, он лежал на холодном клеенчатом диване, курил, разглядывал трещины и сырые пятна на потолке и старался не думать. Ни о служебных делах, ни о личных. Впрочем, служебные-то сейчас его и не беспокоили – потрепанная в последних боях армия стояла во фронтовом тылу, доукомплектовывалась, ремонтировалась, получала новую технику; уж один день там обойдутся без него. Думать же о личном было просто нельзя, относительно возможной судьбы племянницы лучше было не строить никаких предположений. Но «не думать вообще» не получалось, в голову лезли все те же нелепые мысли. Они, впрочем, не сегодня родились, посещали иной раз и раньше. Просто он раньше не давал им воли, словно понимая, что ни до чего хорошего тут не додумаешься. Да и времени не было думать о разных отвлеченностях. Время появилось только в госпитале. Не в том, первом, куда его привезли полусгоревшим (тогда тоже было не до мыслей), а вот уже теперь, прошлой осенью. После Курска его зацепило легонько осколком, вполне можно было подлатать на месте, но – генерал, ничего не попишешь! – отправили в роскошный тыловой санаторий, не столько на лечение, в сущности, сколько на отдых. Там он много читал, наверстывая недочитанное за два года. И странное дело – классику не мог совершенно, не шла, а периодика тянула – толстые журналы, даже газеты, – хотелось понять, как прожила страна все эти бесконечные месяцы войны, хотя и понимал, насколько условно, приблизительно все это может быть сейчас отражено и показано.

И вот тогда, помнится, его очень скоро стало раздражать то, что он называл про себя «тыловой кровожадностью», – неумеренность в изображении зверств, чинимых немцами, и «справедливого возмездия», творимого нашими людьми. Поначалу он и сам не понимал, почему это раздражает. Что же, идет война, патриотические чувства положено разжигать, а если это делается слишком грубо, так не зря же есть старый афоризм: «Когда говорят пушки – молчат музы». Или, скажем так, у войны есть какая-то своя особая, десятая муза – с голосом нарочито грубым и зычным, чтобы его можно было услышать сквозь гром пушек. А что особым рвением в разжигании патриотических чувств спокон веку отличалась именно тыловая пишущая публика, это тоже известно. И в первую мировую войну было так, даже Игорь Северянин порывался вести «на Берлин» своих поклонниц...

Но тогда все это были плоды индивидуального вдохновения, кустарщина, глупая и в конечном счете безвредная. А теперь работает огромный государственный аппарат пропаганды – работает координирование, продуманно, по единому плану. Для чего? Чтобы убедить народ, что немца надо разбить? Народ и сам это понимает. На фронте – кто хочет драться – дерется без понуканий; не нуждается в таком психологическом подхлестывании и тыл. Там люди работают на пределе возможностей – и не потому, что немцы зверствуют, а потому, что у каждой женщины и у каждого вставшего к станку мальчишки (сколько он их навидался на Урале!) – у всех есть на фронте муж, или отец, или сын, и этого вполне достаточно, чтобы работали с полной отдачей, не экономя сил...

Так что поначалу все эти истеричные призывы к ненависти и мщению казались ему просто ненужным, пустым словоизвержением, не делающим чести авторам. Он не мог понять, как здоровый мужчина призывного возраста может, оставаясь в тылу, крича во всю глотку: «Убей немца!», торчать в тылу подзащитной редакции. Да если ты всерьез этого хочешь, так не гастролируй по переднему краю с блокнотиком в руках, а бери автомат или садись в танк, убивай своего немца сам – как это давно уже делают твои читатели...

У фронтовиков, кстати сказать, он такую экзальтированную озлобленность встречал редко, попадаются, конечно, отдельные «психованные» – их так и называют; как правило же, на фронте к врагу относятся как к противнику, этого достаточно. Среди прочитанного им в госпитале была одна повесть о танкистах (чем и заинтересовала) – об экипаже оказавшейся в тылу «тридцатьчетверки», о его последнем бое. Написано это было сильно, и с некоторым даже знанием дела, но местами вещь вызывала чувство, близкое к отвращению. Запомнился эпизод, когда танк, расстреляв весь боезапас, вырывается на шоссе, забитое немецким транспортом, – вот уж где автор дал себе волю! Ни один танкист, которому хоть раз пришлось выполнить приказ «огнем и гусеницами», не станет с таким наслаждением рассказывать о том, как это происходило; надо сидеть в тылу, и сидеть прочно, чтобы позволить себе смаковать убийство – даже самое необходимое, самое справедливое...

То, что эта кампания искусственного разжигания ненависти во всенародном масштабе не просто неразумна (поскольку лишена смысла), но еще и опасна по своим побочным и неизбежным последствиям, открылось ему во время той уральской поездки. Его однажды попросили выступить перед рабочими завода, освоившего выпуск модернизированной серии Т-34/85; он выступил прямо в цеху, поблагодарил за отличные машины, сказал, что с такой техникой армии легче будет выгнать врага с родной земли, освободить наших людей, томящихся в оккупации под фашистским игом, и тут вдруг какая-то работница из стоявших в первом ряду – она хорошо запомнилась ему, высокая, в замасленном ватнике, с изможденным серым лицом, – закричала кликушеским голосом: «Да вы, товарищ генерал, иродов немецких побыстрее изничтожайте, а с теми, в оккупации, мы сами разберемся – давно наслышаны, как они там томятся, вон сколько полицаев да разных предателей средь ихнего брата расплодилось!». Слова ее были встречены одобрительным шумом, кое-кто даже захлопал...

Нет, тут не просто недомыслие. Атмосфера ненависти нагнетается нарочито, искусственно, с одной целью – ужесточить войну еще больше, довести накал этого ожесточения до всенародной истерии. Но для чего? Режиссура (и очень умелая) просматривается отчетливо, неясен лишь замысел верховного режиссера...

Генерал открыл глаза и снова увидел над собой сырой, в пятнах и трещинах потолок. В соседней комнате негромко звякала посудой домработница, очевидно, накрывала на стол. Он посмотрел на часы – времени оставалось еще много. Скорее бы улететь обратно, прочь из этого испакощенного войной города... А что, если и тут был некий замысел – тогда, в самом начале, – пропустить врага подальше в глубь страны, не из стратегических соображений, а просто, чтобы побольше крови, побольше разрушенных городов, побольше озлобления? Дико себе представить, но ведь факт: когда Кирпонос за неделю до войны приказал выдвинуть войска в предполье, занять гарнизонами хотя бы недостроенные доты – из Москвы немедленно последовал окрик, войска отвели обратно, обнажили границу... А почему бросали неэвакуированное население – времени не было? Угоняли скот, увозили комбайны – на это время нашлось! – а людей оставляли, оставляли женщин, оставляли детей...

– Александр Семеныч, обедать пожалуйста, – позвали из соседней комнаты.

За столом Николаев разговаривал с домработницей, расспрашивал о жизни в оккупации – все это время она жила недалеко от Энска, в селе работала у немцев в «госхозе».

После обеда решил все же выйти побродить по городу, в его распоряжении было еще около пяти часов. В прихожей, уже одетый, он услышал телефонный звонок.

– Вас, Александр Семеныч, – сказала домработница, приоткрыв дверь. Он вернулся, взял трубку.

– Послушай, какое дело, – раздался на другом конце провода голос Шебеко. – Тут один товарищ, который занимается пленными, откопал в лагере занятного типа – служил в здешнем комиссариате, не исключено, что знал твою Татьяну. Может, поговоришь с ним?

– Конечно, если это возможно!

– Добро. Подъезжай сейчас ко мне, я скажу, чтобы доставили...

Через полчаса Николаев снова был в знакомом кабинете. Тут, видимо, только что закончилось какое-то совещание – воздух был прокурен до синевы. Шебеко с усталым видом стоял у открытой форточки, потирая лицо ладонями.

– Сейчас приведут твоего фон-барона, – сказал он, – садись. У Петровны хоть нашлось, чем тебя накормить?

– Нашлось, – Николаев кивнул. – Переводчика не приглашай, мне приходилось беседовать с пленными, справлюсь.

– Да он сам, говорят, по-русски шпарит, как на родном. Остзеец какой-то, что ли.

– Ну, тем лучше...

Зондерфюрер фон Венк уже дважды побывал на допросах и не особенно их боялся. Грехов за ним не числилось – в частях особого назначения не служил, в карательных акциях не участвовал. Однажды составил даже докладную записку, в которой рекомендовал по возможности воздерживаться от действий, могущих вызвать среди населения нежелательную реакцию и таким образом затруднить выполнение экономических задач, стоящих перед оккупационной администрацией. Он сильно надеялся, что эта бумажка сохранилась где-нибудь в архивах комиссариата и рано или поздно всплывет на поверхность.

Никакого беспокойства не ощутил он и на этот раз, когда его снова вызвали и повели пешком через город. Вообще, за проведенную в плену неделю он успел свыкнуться со своим новым положением. Скверная еда и отсутствие комфорта – это еще не самое страшное; здесь, по крайней мере, он доживет до конца войны. Когда в офицерском бараке распространился ужасный слух, что пленных скоро начнут вывозить в Сибирь, Валентин Карлович совсем приободрился. Он красноречиво описывал своим коллегам красоты этой сказочной земли, пользующейся незаслуженно плохой репутацией, и рассказывал, как роскошно жили там германские и австро-венгерские пленные в годы первой мировой войны. Какие женщины! Какие пельмени! Нет, уж что-что, а Сибирь его не пугала.

Не пугал и предстоящий допрос. Он бодро шагал, кутаясь в тощую солдатскую шинельку, которой ему заменили отобранную офицерскую, на меху, и покуривал свернутую конвоиром «козью ножку». Он действительно легко умел налаживать отношения с русскими солдатами – даже тот, первый, который вытащил его из погреба и сгоряча чуть не пристрелил, услышав русскую речь (очевидно, принял за власовца), – даже тот быстро остыл и скоро уже потешался над его акцентом. А уж в куреве ему никогда не отказывали.

На знакомом перекрестке он сам повернул направо и очень удивился, когда конвоир закричал ему идти прямо.

– Но разве мы не идем в контрразведку? – спросил зондерфюрер, обернувшись к конвоиру.

– Куда надо, туда и идем, – ответил тот. – Ты давай топай!

Фон Венк потопал дальше. Шли они долго и наконец пришли к двухэтажному зданию, где, как гласила сделанная на листе фанеры надпись, помещался Энский областной комитет КП(б)У. «О, это уже что-то новое», – подумал фон Венк, почувствовав внезапный укол беспокойства.

Он терялся в догадках, пока часовой у входа внимательно изучал предъявленную конвоиром бумагу. Почему его привели сюда, в областной комитет? Что это может означать? Так и не успев ничего сообразить, он вошел внутрь и поднялся на второй этаж. В прокуренном коридоре сидели люди, очевидно, пришедшие на прием; из двери вышла пожилая женщина и, увидев немца, обратилась к конвоиру:

– Это пленный к товарищу Шебеко? Подождите минутку здесь, товарищ боец, я доложу.

Люди, сидевшие в ожидании у двери, сдержанно зашумели.

– Сегодня уже не примет, – сказал кто-то, достав большие карманные часы. – Генерал у него сидит, теперь вот немчуру еще проведут...

– Какой генерал?

– Откуда ж я знаю – какой! При мне не представлялся.

– Сдается мне, это Николаев, – сказал третий из сидящих в очереди. – Он до войны тут служил, я его раз на партконференции видел. Тогда, правда, шрамов на лице у него не было. Кто из здешних, может, помнят: комбриг Николаев, он еще Героя получил за Халхин-Гол...

Фон Венк, услышав эту фамилию, почувствовал приступ дурноты. «Господи Иисусе Христе, – подумал он (по-русски, как всегда в минуты особых потрясений), – генерал Николаев, уж не отец ли того рыженького змеенка!» Теперь он уже понял, для чего его доставили сюда, на свидание с генералом, получившим Героя за Халхин-Гол.

Мысль зондерфюрера заработала с сумасшедшей быстротой. Что говорить? Как узнать, что именно им известно? Его заявление было устным, но если русские схватили кого-нибудь из гестапо... скажем, того же Роденштерна... можно, разумеется, сказать, что он передавал распоряжения самого Кранца, – но это ерунда, это шито белыми нитками, с какой стати гебитскомиссар стал бы связываться с гестапо через своего референта, да еще устно! – нет, нет, все отрицать, он ничего плохого о ней не думал, ни в чем не подозревал, – стоит только проговориться, что догадывался о ее связях с подпольем, и они логическим путем раскроют все дальнейшее – они ведь прекрасно понимают, что германский офицер не мог узнать такую вещь и не донести! Как бы там ни сложилось дальше – сейчас надо все отрицать. Он знал, хорошо знал фрейлен Николаеву, он был с ней в наилучших отношениях – их даже видели вместе, и неоднократно, впрочем, не нужно думать ничего дурного, его отношение к фрейлен всегда было абсолютно корректным, это могут подтвердить все... Донос? Абсурд, о каком доносе может идти речь, в чем мог он ее обвинить?

– ...по-моему, ты ему ничего не говори о своем родстве с Татьяной, – сказал Шебеко. – Он тебя не знает – черт с ним, пусть думает хотя бы, что ты из СМЕРШа. И вообще, мне кажется, не делай сразу упора на Татьяну.

– Конечно, пусть упомянет о ней сам, – Николаев кивнул. – Ну что ж, давай своего остзейца.

Шебеко подошел к двери и сделал знак секретарше. Через минуту в кабинет вошел высокий немец с узким лошадиным лицом и рыжеватыми волосами, разделенными пробором посредине головы.

– Зондерфюрер фон Венк! – представился он, щелкнув каблуками и держа руки по швам.

– Садитесь, можете снять шинель, здесь тепло.

– Благодарю!

Зондерфюрер снял шинель, нерешительно положил на подоконник и опустился в указанное Николаевым кресло.

– Вы показали на первом допросе, что служили здесь в областном комиссариате, – сказал Николаев, подвигая к нему коробку «Казбека». – Уточните, в чем состояли ваши обязанности.

– О, они были весьма скромны, господин генерал, – ответил фон Венк и взял предложенную папиросу. – Прошу прощения, у меня нет зажигалки...

– Пожалуйста.

Фон Венк прикурил, склонив голову в знак благодарности.

– Настоящие русские папиросы! – сказал он, с благоговением выдохнув дым. – Не имел удовольствия курить их уже более двадцати лет. Итак, что касается моих служебных обязанностей. Я был референтом при областном комиссариате, господин генерал, а именно по разнообразным вопросам местной политики. Как уроженец России и наполовину русский, меня считали специалистом по психологии цивильного населения. В мои функции входило также делать контакты с представителями местной интеллигенции – печати, гражданского самоуправления и так далее. Иногда комиссар советовался со мной, имея в виду предпринять какую-нибудь акцию.

– Карательного характера?

– О, нет-нет, – зондерфюрер заулыбался. – Таковыми делами ведало управление безопасности, по иной линии, комиссариат же входил в систему называемого Восточного министериума, господин генерал. Я говорю о таких акциях, как культурные мероприятия, зрелища, школы и так далее. Разумеется, также разнообразные реквизиции и набор рабочей силы; я бесконечно далек от желания предоставить нашу деятельность здесь как благотворительство. Война есть война, господин генерал.

– Расскажите подробнее о ваших контактах с представителями местной интеллигенции. С кем именно приходилось контактировать?

– О, я знал многих, господин генерал. Главный врач местной больницы, доктор Яновецкий, весьма приятный человек. Не могу сказать того же о редакторе газеты «Висти», Пащенко. Это был типичный, как это говорится, оппортунист. Личность наглая и жадная, к тому же самостийник – как они себя называют. Я не мог верить человеку, который слишком громко кричал о своей преданности идеям Гитлера. Также я близко знал бургомистра, господина Гречаника. Большой любитель взяток. Его расстреляли в июле.

– За взяточничество?

– Простите? Да-да, именно за это. Обвинение было – экономический саботаж и коррупцион.

– О судьбе Пащенко вам что-нибудь известно?

– Никак нет, господин генерал. Он, если я правильно вспомню, эвакуировался со своим штабом в середине декабря.

– Эвакуация города была проведена в декабре?

– Так точно, едва ваши войска переступили Днепр в этом участке.

– Вы говорите, что работали в системе гражданской администрации. Разве ее учреждения не были эвакуированы тогда же?

– Так точно. Но меня, также и многих других офицеров, ранее прикомандированных к разнообразным административным органам, затем снова отчислили в строевые части. Как таковой, я принимал участие в обороне города. Это был мой солдатский долг, господин генерал.

– В этом никто вас не упрекает. Итак, комиссариат эвакуировался в декабре. Русские служащие комиссариата уехали тогда же?

– В комиссариате не имелось русских сотрудников, господин генерал. Насколько я знаю, ни одного, поскольку было указание... Впрочем, простите... Ну конечно! – Фон Венк прищелкнул пальцами. – Я просто совершенно запамятовал! Да, разумеется, была одна сотрудница. Совсем юная барышня, занимавшая должность машинистки.

– Фамилия, имя?

– Фамилия... – фон Венк задумался. – Один момент. Собственно, ее больше называли просто – фрейлен Татьяна... А фамилия – один момент – такое весьма распространенное русское фамильное имя... Петрова? Николаева? О да, именно так! Татьяна Викторовна Николаева, господин генерал. Я теперь вспомнил очень хорошо.

Генерал долго щелкал зажигалкой, в которой, по-видимому, кончился бензин. Закурив наконец, он встал и отошел к висевшей на стене карте области.

– Расскажите подробнее об этой девушке, – сказал он, не оборачиваясь. – Где она сейчас? Как попала в комиссариат? Почему в отношении ее было нарушено правило, предписывающее набирать административный персонал только из немцев? Прошу обдумать вопросы и отвечать совершенно точно. Вы меня поняли?

Фон Венк вынул из кармана скомканный грязный платок и осторожно промокнул лоб, покосившись на сидевшего за столом Шебеко.

– Я вас понял, господин генерал. Фрейлен Николаева уехала из Энска в начале июля прошлого года, будучи прикомандирована как переводчица к прибывшему из Берлина инспектору Восточного министериума советнику Ренатусу.

– Повторите фамилию советника.

– Ренатус, господин генерал!

Генерал, стоя лицом к карте, достал записную книжку и черкнул в ней.

– Дальше.

– После этого она не вернулась, господин генерал. О ее судьбе мне ничего не известно. Касательно вашего второго вопроса, я могу сказать, что некоторым образом содействовал тому, что фрейлен была принята на службу в областной комиссариат. Я имел удовольствие познакомиться с ней, когда она находилась в весьма стеснительных обстоятельствах, будучи занята как продавщица в лавке одного местного торговца...

– Фамилия?

– Один момент... Лавка называлась «Трианон», господин генерал, а владелец... о да, Жорж Попандопуло, несомненно грек. В дальнейшем уехал в Одессу.

Генерал записал и это.

– Продолжайте.

– Лавка торговала одеждой и также разнообразными антикварными изделиями. Будучи заинтересован в приобретении старого фарфора, я неоднократно посещал «Трианон» и имел удовольствие познакомиться с фрейлен. В дальнейшем, желая только помочь, я предложил ей поступить на службу в комиссариат и обещал хлопотать, чтобы ее приняли. Как референт Кранца, я имел таковую возможность. По моей рекомендации фрейлен была зачислена машинисткой, ибо комиссариат испытывал нужду младшего технического персонала. Фрейлен не очень хорошо печатала на машинке, но говорила по-немецки, и это обстоятельство было – как бы сказать – решительным.

Наступило молчание. За обмерзшими инеем окнами синели сумерки, в комнате было уже почти темно. Шебеко встал из-за стола, опустил маскировочные шторы и зажег настольную керосиновую лампу.

Николаев вернулся на свое место.

– В каком отделе работала эта девушка? К какого рода материалам могла она иметь доступ? Приходилось ли ей, скажем, перепечатывать стенограммы совещаний?

Фон Венк выдержал его взгляд с видом человека, добросовестно роющегося в памяти.

– Если я не ошибаюсь... фрейлен работала в общем секретариате, господин генерал. Надо предполагать, к ней попадали материалы из всех отделов... исключая, разумеется, секретных. Каждый шеф отдела имел свою личную стенографистку, которая также имела обязанность печатать на машинке. Мне представляется поэтому весьма маловероятным, что таковая работа попадала к фрейлен Николаевой.

– Родственники у нее были? Поступая на работу, девушка, очевидно, должна была дать сведения о своей семье. Вам по этому поводу что-нибудь известно?

– Фрейлен говорила мне однажды, что имеет отца в Красной Армии в чине оберста, простите – полковника. Также и жениха, каковой ушел на фронт добровольно в качестве рядового. Я предлагаю, господин генерал, что все это она написала в своей анкете.

– И несмотря на это, была принята на работу?

– Так точно, господин генерал.

– Не было ли признаков того, что гестапо держало ее под особым наблюдением?

Фон Венк подумал.

– Я не могу точно ответить на этот вопрос, господин генерал. Служба безопасности каждого меж нас держала под наблюдением, это была – как бы сказать? – система работы. Я не думаю, что для фрейлен Николаевой было сделано исключение. Это весьма маловероятно, господин генерал. Но повода к подозрениям она не давала. Так долго, как фрейлен работала в комиссариате, она была неизменно лояльна к германским властям, однако не скрывая своих благородных патриотических чувствований. Смею вас уверить, господин генерал, фрейлен была весьма большая патриотка.

– На основании каких ее поступков или высказываний вы пришли к такому заключению?

– О, это всегда видно, господин генерал. – Фон Венк пожал плечами. – Ничего конкретного, но...

– Ясно. Ну что ж, у меня все. Если вспомните что-либо, о чем забыли упомянуть здесь, или узнаете от других пленных какой-либо новый факт, касающийся судьбы Николаевой, вы обязаны немедленно довести это до сведения коменданта лагеря. Немедленно и неукоснительно. Вы поняли?

– Так точно, господин генерал.

– Можете идти.

Фон Венк сделал отчетливый поворот через правое плечо, по-солдатски грохнув каблуками, и направился к двери.

– Вы забыли шинель, – окликнул его Николаев. Зондерфюрер замер, словно смысл этих слов не сразу дошел до него, потом пробормотал извинение и взял свернутую шинель с подоконника.

– Кстати, еще один вопрос, – сказал генерал. – Вы сказали, что Николаева уехала в командировку в начале июля, – это было до или после покушения на областного комиссара?

– До покушения, господин генерал, – ответил фон Венк настороженно, стоя навытяжку со свернутой шинелью под мышкой. – Два или три дня ранее.

– Личность стрелявшего была установлена?

– О да, очень скоро. Таковым оказался местный юноша, именем Глушко.

– Вы сказали, если не ошибаюсь, что Николаева не давала поводов к подозрениям. Я правильно вас понял?

– Так точно...

– Может быть, эти поводы все же появились – хотя бы в самый последний момент?

– Никак нет, не знаю, господин генерал.

– А тот факт, что стрелявший в комиссара был прописан на одной квартире с Николаевой?

– Я не знал этого факта, господин генерал. Сразу после того, как областной комиссар Кранц пал – я хочу сказать, был настигнут возмездием, – я уехал в Киев по делам службы. Расследование покушения велось во время моего отсутствия, и когда я вернулся, на эту тему уже не было разговоров. Я только спросил однажды, где фрейлен, – мне было отвечено, что она не возвернулась из поездки с советником Ренатусом.

– Можете идти.

Шебеко снял телефонную трубку.

– Анна Васильевна, отметьте пропуск конвоиру, пленный уходит. Много там народу? Скажите, что я сейчас освобожусь.

Когда дверь закрылась за вышедшим зондерфюрером, он устало потер лицо ладонями.

– Да, вот и разберись... А тебе не показалось, что немец что-то темнит?

– Не знаю, – хмуро сказал Николаев, берясь за полушубок. – Теперь я окончательно ничего не понимаю...


Через два часа он уже летел на север, сидя в грузовом отсеке старого бомбардировщика, переоборудованного под транспортник. Тускло освещенный отсек, представляющий собой как бы внутренность трубы эллиптического сечения, распертой вырезными дугами шпангоутов, был завален по всему полу тюками и ящиками, на которых расположились немногие пассажиры. Генерал сидел, откинувшись к стенке, даже сквозь полушубок чувствуя плечом ледяной холод заиндевевшего дюраля. Очень хотелось курить. Он сидел, закрыв глаза, снова и снова перебирал в памяти разговор с пленным зондерфюрером и снова убеждался, что теперь действительно ничего не может понять...

Глава десятая

Весна настигла войска 2-го Украинского фронта уже за Прутом и помчала дальше буйным грохочущим половодьем – на запад, на юг, незнакомыми чужими дорогами, убегающими в синие дали Карпат к Бухаресту, Софии, Белграду... Солнечный пар над просыхающей землей, села с подслеповатыми мазанками, виноградники по склонам холмов, кипящие вешним цветом сады, крестьяне в высоких бараньих шапках, безлюдные улочки белых провинциальных городков с опущенными шторами витрин под вывесками на чужом языке – незабываемая, расцветавшая предчувствием недалекой уже победы весна сорок четвертого года!

Тридцать три месяца войны лежало за плечами солдат, пришедших в Румынию из-под Сталинграда. Еще чадящая пожарами, опоганенная и разоренная осталась позади Украина, но ни одного живого немца с оружием в руках не было уже на ее многострадальной земле. Кончилось трехлетнее панование оккупантов; как дым, унесенный ветром, как исчезающая с рассветом нечисть, сгинули коменданты, большие и маленькие комиссары, фельджандармы и зондерфюреры, бургомистры и полицаи, все эти еще недавно всемогущие столпы и винтики немецкого «нового порядка». Исчезли, оставив после себя пепелища да развалины, забитые трупами рвы и миллионы безымянных могил...

В последних числах марта 441-й мотострелковый полк форсировал пограничную реку Прут и вышел на румынскую территорию между Яссами и Черновицами. Буднично, почти незаметно произошло знаменательное событие: война отступила за свой исходный рубеж и, не задерживаясь на нем, покатилась дальше на запад. Солдаты второго эшелона уже видели напрочно вкопанные в землю новенькие красно-зеленые полосатые столбы с государственным гербом Советского Союза на тех самых местах, где их три года назад повалили румынские саперы. На прутских переправах появились пограничные пункты.

Странно и непривычно было наступать по обещанной когда-то чужой территории. Насчет «малой крови» не вышло, но хоть в этом не ошиблись...

А наступление продолжалось, бурное и неудержимое, как апрельское половодье. По раскисшим дорогам к Серету ревущими потоками перли с раскрытыми люками облепленные автоматчиками танки, самоходные «зверобои», бронетранспортеры, выше кабин захлестанные грязью «доджи» и «студебекеры», артиллерийские тягачи – и пехота, пехота собственным ходом, пехота на трофейных повозках и реквизированных «каруцах», пехота на броне, на зарядных ящиках, на орудийных лафетах, в кузовах, на крышах кабин. Когда колеса начинали буксовать, царица полей с веселым матом сыпалась с бортов, выволакивала машину на плечах – и давай жми, давай газуй – вперед, на Карпаты, на Букурешти, в душу и селезенку!

Уже куда легче воевалось этой необычной весной. Румынские части почти не оказывали сопротивления, сдаваясь при первой возможности; немцы дрались упорно, но их громили с ходу, почти не снижая темпа продвижения. По существу, темп этот ограничивался сейчас лишь состоянием дорог и связанными с этим задержками в снабжении горючим.

Население, встречавшее передовые части испуганно и настороженно, скоро забывало свои страхи и осваивалось с гостями «оттуда»; видно, им самим порядком осточертел и Гитлер, и Антонеску, и вообще вся эта война. Объясняться было трудно, но в каждой хате находился запас крепкой цуйки, так что взаимопонимание налаживалось. Бойцы чувствовали себя не столько победителями на вражеской территории, сколько освободителями – так же, как и в Молдавии, и на Украине.

Одно лишь омрачало для гвардии капитана Дежнева радость этой победной весны: здесь, в Румынии, почти не было земляков, угнанных немцами из родных мест, и, соответственно, не предвиделось шансов разузнать что-либо о Тане. Конечно, такие шансы всегда очень малы, но – мир тесен! – на войне иной раз случаются самые неожиданные встречи. Будь он сейчас на 1-м Украинском, вероятность узнать что-либо о Таниной судьбе была бы гораздо большей: армии Жукова шли тем самым путем – через Проскуров, на Тарнополь и Львов, – по которому немцы эшелон за эшелоном вывозили с Украины трудмобилизованных. Один корреспондент, побывавший в Проскурове сразу после освобождения, рассказывал Дежневу, что там в помещении немецкого пересыльного лагеря стены от полу до потолка исписаны именами и датами – так оставляли весточку все, кто по пути в неволю прошел этот этап. Впрочем, Таня если и попала в Германию, то едва ли по мобилизации. Да и там ли она вообще?

О своей командировке в Энск он хотел сразу написать Николаеву, у того возможностей узнать правду было куда больше; но не написал – вовремя сообразил, что полевой почтой такое письмо не пошлешь, а оказии не предвиделось. Она, конечно, могла появиться в любой момент, письмо на этот случай лучше было бы иметь наготове – написать заранее и носить при себе. Но опять-таки – вдруг убьют или хотя бы ранят, полевая сумка попадет в чужие руки, тоже не годится...

К тому же он подумал, что сам Николаев не преминет побывать в Энске, и если что узнает, то уж конечно сообщит – генералу легче это сделать.

И не ошибся, от Николаева действительно пришла весточка: был в Энске, но выяснить удалось только то, что арестована Таня не была; в частично сохранившихся архивах гестапо не обнаружено никаких указаний на то, что она проходила по делу Глушко – Кривошеина.

Письмо это, пересланное через какого-то лейтенантика из бронетанкового училища, он получил под Уманью, во время февральских боев. Обстановка там была тяжелая, немцы подкинули свежие части и жали изо всех сил, пытаясь деблокировать Корсунь-Шевченковский котел. Батальон был в активной обороне и нес большие потери, пополнение шло необстрелянное, плохо обученное – из молодежи, спешно мобилизованной тут же, в только что освобожденных областях. Словом, было трудно.

К тому моменту, когда лейтенант-танкист разыскал штаб батальона, Дежнев не спал уже больше суток и едва держался на ногах от усталости. Они поужинали, выпили по стопке, потом лейтенант уехал, а он стал читать письмо. Дочитал до половины, заснул, а потом перечитывал дважды на своем КП – когда позволяла обстановка.

И всякий раз, читая, не мог избавиться от странного ощущения – он и сам не знал, как это определить, – ну, как если бы речь шла не о его друзьях, не о его любимой девушке, а о совсем чужих, не знакомых ему людях, об одной из тех полумифических подпольных групп, которые – если верить газетам – действовали в каждом оккупированном фашистами городе. Полумифических, потому что из всех тех городов, где капитану Дежневу довелось побывать сразу после освобождения и поговорить с людьми, пережившими оккупацию, он только в Энске смог лично убедиться в одном хотя бы конкретном эпизоде такой подпольной борьбы. Верно и то, что к рассказам об убийстве фашистского комиссара он мог тоже отнестись без особого доверия – если бы не знал самого Володьку Глушко...

Впрочем, действительно ли он его знал? Того, довоенного, Глушко трудно было, пожалуй, принимать всерьез. Странный это был парень – чудак, фантазер, вечно что-то напутает, забудет по рассеянности. Трусом, конечно, он не был (вспомнить хотя бы тот случай на катке, с которого началась их дружба); порывистый и увлекающийся, в бою он вполне мог бы совершить самый безрассудный подвиг – скажем, шарахнуться со связкой гранат под гусеницы. Это бы Сергея не удивило. Но ведь Глушко совершил свой подвиг не на фронте, у него было время спокойно все обдумать – и потом пойти и застрелить гитлеровского наместника. Днем, на главной улице оккупированного города, прекрасно зная, что о попытке скрыться нечего и думать. «Расстрелял патроны и подорвал себя последней гранатой», – писал в своем письме Николаев. Нет, так обдуманно и хладнокровно не мог действовать тот, прежний Володька-»романтик»; это действительно совсем новый Глушко, и кто знает, много ли общего было у этого нового человека с прежним фантазером, мечтавшим о межпланетных путешествиях...

А Таня? Подпольщица, ловко морочившая головы вражеским офицерам, научившаяся говорить и улыбаться по заданию, – это тоже была новая девушка, совсем не та, которую он знал и любил. Ежедневно подвергавшаяся риску куда более страшному, чем их привычный солдатский риск на передовой, эта новая Таня была, конечно же, еще более достойна любви и восхищения. Но странно – Дежнев скорее понимал это умом, нежели чувствовал сердцем. Прежняя была ближе и понятнее, и любить ее было проще. Дежнев иногда пытался представить себе их встречу после войны, и раньше это удавалось. В мечтах он очень ясно видел, что Таня скажет, как она засмеется, какое у нее будет при этом выражение лица. Раньше удавалось. А однажды – уже после Энска, после письма – он снова попытался увидеть ее – и не смог. Теперь он просто не знал, что скажет и что сделает при встрече с ним она – оставшаяся по его вине в немецком тылу. Потому что ее он не знал. Он знал другую – знал девочку, подростка с не сложившимся еще характером, нежную и по-мальчишески проказливую, мечтавшую о подвигах («Ужасно бы хотела поехать в Германию на подпольную работу, правда») – и совершенно беззащитную перед любой житейской трудностью. Такая Таня была ему близка и понятна, именно такая вызвала в нем огромное, ни с чем не сравнимое чувство, озарившее для него последний предвоенный год...

А теперь он понимал, что той Тани больше нет. Она ушла в прошлое безвозвратно и непоправимо, как ушли школьные друзья, как ушла его собственная юность, сгоревшая на переднем крае. Прежней Тани уже не было, как не было и прежнего Сережки – моделиста и второгодника, энтузиаста электротехники, презиравшего девчонок и мечтавшего строить заводы-автоматы. Его тоже не было. О нем теперь лишь изредка, с грустью и недоверием вспоминал гвардии капитан Дежнев, командир мотострелкового батальона, опытный офицер, прошедший огонь и воду, умеющий поднимать солдат в атаку и писать письма их матерям; он врос в войну, научился убивать, познал быстро забывающееся горе утраты боевых друзей и безрадостную, как похмелье, походно-полевую любовь. Он стал мужчиной. И как горько, как мучительно завидовал он иногда беспечному второгоднику Сережке! Хорошо еще, редко он о нем вспоминал. Все реже и реже.

Было и еще одно обстоятельство, неизменно царапавшее всякий раз, когда думал о Тане. Всегда и уже привычно, как маленькая заноза, которую не разглядеть и не вытащить, но которая отзывается легкой болью, стоит невзначай тронуть это место. Такой занозой – непонятно почему – стала навязчивая мысль о том, что где-то в дивизионных тылах существует и стучит на своей машинке сержант Сорокина.

После той ночи в Энске Елена не давала о себе знать, и спросить о ней было не у кого. Игнатьев был в госпитале, а Сеня Лившиц уже после Умани наехал своим «виллисом» на противотанковую мину, которую проморгали саперы. Так что связи оборвались, а спрашивать о ней у посторонних не хотелось. Почему-то не хотелось, хотя, казалось бы, что тут такого? Что-то во всей этой истории было не так, и каким-то косвенным образом это неопределимое «что-то» затрагивало Таню.

Возможно, он за время войны стал циником, или это был даже и не цинизм, а просто трезвый взгляд на некоторые вещи, но так или иначе Дежнев свои редкие связи с женщинами никогда не воспринимал как предательство по отношению к Тане. Слишком это было в разных планах – настолько разных, настолько не пересекающихся и невообразимо далеких один от другого, что тут кощунственно было даже предположить возможность какой-то взаимосвязи, взаимовлияния. С Игнатьевым у них как-то зашел разговор о декабристах, вообще о пушкинской эпохе и, в частности, о морали того времени, и Дежнев сказал, что какая-то в этом деле есть неувязка: с одной стороны, отношение к женщине было самое рыцарственное, а с другой тот же Пушкин, скажем, мог на деревенском досуге трахнуть дочь старосты, а потом, когда барская шалость не осталась без последствий, преспокойно услать наскучившую наложницу в дальнюю деревеньку, чтобы не путалась под ногами, не напоминала. С нашей нынешней точки зрения – бесчестный поступок, паскудство самое настоящее, хотя мы-то уж никак не пример высокой морали...

Артиллерист, помнится, объяснил это тем, что понятие о морали тогда все-таки оставалось глубоко сословным – дворянин не должен был компрометировать замужнюю даму, не говоря уже о том, чтобы соблазнить девушку своего круга и бросить ее; но с женщинами низкого сословия считалось допустимым поступать соответственно низким образом.

После того разговора Дежневу подумалось однажды, что он сам, как ни странно, тоже недалеко ушел от двойной морали тех коалировавших дворян. В том смысле, что по одну сторону была Таня – чистая и недосягаемая, а по другую – все очень и очень досягаемые женщины, с которыми мимолетно, от случая к случаю, сводила его фронтовая (или, точнее, околофронтовая) жизнь. «ППЖ разового употребления», как называл их покойный Сеня Лившиц. Инициативы в этих случаях он никогда не проявлял, ее проявляли боевые подруги; все, начиная от той первой сестрички в ярославском госпитале, чье имя даже не запомнилось, были на удивление предприимчивы. Потом, конечно, это удивлять перестало, привык, но росту особо возвышенных чувств к прекрасному полу не способствовало. Нелепой казалась сама мысль, что в этих связях можно усмотреть измену их с Таней отношениям...

Так было со всеми – до Елены Сорокиной. А с ней вышло совсем по-другому. Хотя инициативу тоже проявила она, но все, решительно все было другим. И ведь не скажешь, что он с ходу почувствовал к ней что-то особое, напротив – поначалу была активная неприязнь; капитан Дежнев вообще испытывал почти брезгливое чувство к женщинам, которые добровольно впрягались в солдатскую лямку, – кроме медперсонала, понятно. О снайпершах и пулеметчицах, которых так обожают корреспонденты, он вообще слышать не мог. Сержант Сорокина сама не воевала, но достаточно того, что ушла на фронт, бросив беспомощного годовалого пацаненка; ему даже особенно жалко ее не было – кого было жалко, так это стариков, оставленных с внуком на руках в осажденном Ленинграде...

Но это было вначале, а потом как-то подумалось: да ее ли тут вина, не всех ли нас так воспитывали? Забудь обо всем личном, дом, семья, дети – все побоку, если «Родина зовет». А куда только она порой ни звала, чего только ни требовала... Павлик Морозов, скажем, так этими высокими требованиями проникся, что на родного батю стукнул куда надо. Юный герой хотя и пострадал через несознательных дядьев, но зато сделался всенародным примером для подражания, потом, небось, сколько октябрят на отцов поглядывали, зубки точили, примериваясь к героической роли, – это тебе не пионер Абросимов у лопнувшего рельса, за такое, может, еще и с Вождем сфотографируют, как счастливицу Мамлакат...

И вот тогда пришла жалость – обычная простая жалость, нерассуждающая, нелогичная, лишенная всяких разумных оснований. Раньше, еще до войны, в нем – тогда еще мальчишке – «неразумная» жалость вызывала раздражение, он не понимал, например, как мать могла жалеть непутевую тетку Лизу – была у них во дворе такая бабенка, вечно по собственной дури попадавшая во всякие истории, дура дурой, и дура к тому же самоуверенная, всегда убежденная в своей правоте, в своем «умении жить». А когда умение в очередной раз подводило – Лизавета бегала по соседкам, ревела, искала утешения. И мать утешала, жалела, вызывая в Сережке справедливое негодование: чего жалеть, коли сама виновата!

Сорокина, конечно, тоже виновата по всем статьям, и вина на ней действительно страшная – не грошовые провинности дуры Лизаветы, от которых никто, кроме нее самой, и не страдал; здесь на совести три погубленные жизни, недаром он, впервые услышав ее историю, искренне пожалел, что неподсудны такие какому-нибудь особому трибуналу. Но тогда он не знал всего, не знал о ее довоенных мытарствах, они ведь тоже многое объясняют. Словом, поторопился с осуждением, и теперь ему было за это стыдно – как мог, не разобравшись, ничего толком не узнав...

Словом, он же еще и виноват оказался – так вот все перевернулось. Его чувство вины (хотя – в чем, за что, он ведь даже ни словом ее не обидел, только подумал) как бы заслонило постепенно ее вину, и с этой вины перед ней, с этой жалости все и началось. Но что началось? Этого капитан Дежнев и сам не знал. Он просто чувствовал, что сержант Сорокина (мысленно он все чаще называл ее просто Еленой) вошла в его судьбу, где ей совершенно нечего делать, и более того – каким-то необъяснимым образом вмешалась в его отношения с Таней. Это уж и вовсе была полная нелепость.

Раньше он, бывало, позволял себе помечтать, вообразить мирное время после победы, как вернется домой, и Таня будет на месте, и мать с Зинкой, и все снова станет как раньше, до войны, только еще лучше. Он сам понимал смехотворную наивность подобных мечтаний, но все-таки иногда позволял себе ими тешиться. Должна им быть хоть какая-то отдушина! Отпусков у нас нет, это гансы к своим фрейлен и фрау каждый год ездят погостить на недельку (фашисты, что с них взять, все не по-людски), а нам хоть помечтать, когда обстановка позволяет, – и то спасибо. Раньше, бывало, такие «душевные самоволки» в самом деле помогали, хотя пользоваться ими слишком уж часто тоже было нельзя – угадывалась тут определенная опасность: ну, размягчиться, что ли, утратить с таким трудом выращенную на душе корку невосприимчивости к разного рода сантиментам. Потому что на войне от них приходится избавляться прежде всего, иначе конец.

А теперь и этой отдушины не стало, ничего не получалось с мечтаниями – хотя бы и заведомо наивными. Что-то им стало мешать с некоторой поры, а если себя не обманывать – с той самой, когда появилась Елена. Идиллии послевоенные больше не рисовались воображению, может, и к лучшему.

Благо и времени на это не было. В начале мая полк вывели в армейские тылы на отдых и переформирование.

Днем занятый по службе, вечером Дежнев отсыпался, читал газеты, сразу за несколько дней, или принимал участие в офицерских сабантуях, которые устраивались часто, по всякому поводу, а иногда и без повода. Командир полка Прошин, старый служака, засидевшийся в майорах, не мешал своей молодежи развлекаться, когда позволяла обстановка, но за пьянство спускал три шкуры; поэтому пили обычно легкое местное вино, более крепкие напитки, против армейского обыкновения, не употреблялись.

Командиры рот были ненамного моложе Дежнева, а из комбатов он по-прежнему оставался самым молодым, хотя и чувствовал себя временами гораздо старше других. Многие лейтенанты из последнего пополнения, только что окончившие училища, склонны были относиться к войне легкомысленно, считали ее уже выигранной; они словно забывали, что и выигранную войну надо довести до конца. А где он, этот конец?

Даже если выйдут из игры румыны (уже несколько дней ходили упорные слухи о предложенном ими сепаратном перемирии), то это пока мало что изменит. Немцы будут драться до последнего, и чем ближе к концу, тем отчаяннее и упорнее. Уж в этом-то можно не сомневаться! Дежнев видел немцев и в наступлении, и в обороне, и в «котлах»; что-что, а драться они умеют. Немецкий солдат не из тех, что поднимает руки при первом же крике «окружили»; как правило, он держится в любой обстановке, пока не получит приказа об отходе. Так что успокаиваться пока рановато. Такая война не может выдохнуться, постепенно сойти на нет; ее ожесточенность будет нарастать до самого последнего момента, а самые тяжелые бои начнутся в Германии.

Комбат-два не забывал об этом ни на час и не давал забывать другим. Нигде так не донимали людей боевой подготовкой, как у Дежнева. «Солдатский отдых – это учеба, – говорил он, когда ему указывали на то, что в других подразделениях находят время и для отдыха, – а лежать кверху пузом будем после войны. Пусть лучше с него сегодня семь потов сойдет, чем завтра он погибнет от того, что растеряется под огнем...»

Упражнения из довоенного комплекса ГТО, занятия по рукопашному бою, изучение трофейной техники, отработка действий по преодолению водных преград и проволочных заграждений, по блокированию и подавлению огневых точек (на простейшем макете дота, сложенном из пустых снарядных ящиков), наступательные и оборонительные действия в уличном бою – эта учебная программа была обязательной для всего личного состава, независимо от срока пребывания в батальоне. Разница была лишь в том, что «ветераны», уже имевшие боевой опыт, не столько учились сами, сколько обучали необстрелянных новичков из пополнения. Не всем офицерам это было по душе, кое-кто из взводных явно считал, что комбат попросту выслуживается. Очевидно, разговоры на эту тему дошли и до начальства, потому что однажды после совещания в штабе полка Прошин велел Дежневу остаться и принялся расспрашивать о делах в батальоне.

– Ты там, того, не перегибаешь со своей учебой? – спросил он вдруг подозрительно, уставясь на него маленькими медвежьими глазками. – А то смотри, народ на тебя обижаться начинает. Я, конечно, понимаю, неустанное повышение боевой и политической подготовки есть священный долг и все такое. Однако людям и отдых нужен, ты как считаешь?

– Солдаты на меня не обижаются, товарищ гвардии майор, – ответил комбат. – Еще Суворов говорил: «Тяжело в учении – легко в бою».

– Суворов, Суворов, – проворчал Прошин. – Ни шагу теперь без Суворова... А он кто был? Царский генерал, золотопогонник. Солдат в то время двадцать пять лет служил и за человека не считался. Однако насчет учебы Суворов был прав, ничего не скажешь. Ну давай, комбат, действуй, я тебе в этом не препятствую. Толк-то хоть будет из твоих затей?

– Так точно, товарищ гвардии майор, толк будет.

– Тогда валяй, комбат, давай действуй, – повторил майор. – Войне конца-краю не видать...

Вскоре после этого разговора их вернули на передовую – и сразу бросили в бой. 2-му батальону досталось полуразрушенное местечко на берегу Серета, откуда никак не могли выбить остатки немецкого воздушно-десантного полка. Прошин, которого явно наскипидарили в дивизии, требовал взять местечко с ходу, матерился в трубку по-страшному, но матом капитана было не напугать. Заверив «первого», что уже атакует, он поднял пальбу, заставив немцев отвечать, до вечера разведал их систему огня, а ночью, использовав поднявшийся от реки туман, переправил две роты на правый берег. Утром – гансы и очухаться не успели – их взяли тепленькими, молниеносным концентрическим ударом с тыла и флангов. Вот тут-то выучка и пригодилась, батальон почти не понес потерь.

Дежнев в это утро – едва ли не впервые за три года войны – испытал вдруг какое-то чувство профессионального удовлетворения: чувство гордости за хорошо сделанное дело. Раньше этого не бывало. Хотя он давно уже привык чувствовать себя командиром, и в этой командирской его жизни вместе с ошибками случались и удачи – хорошо найденное решение, успешно проведенный бой, какое-нибудь неожиданное свидетельство того, что подчиненные относятся к тебе лучше, чем думал, – все это, в общем, не радовало, не могло перекрыть глубокого отвращения, которое вызывала в нем навязанная ему войной профессия убивателя. Слово это придумал он сам, не очень, наверное, удачно, но другого просто не было – не называть же себя и своих товарищей по оружию убийцами. Убийцами были фашисты, да и вообще все немцы, независимо от их партийной принадлежности и отношения к Гитлеру; они начали войну, они – волей или неволей – пришли сюда убивать, следовательно, были убийцами. А нам пришлось убивать убийц, стать их убивателями – куда денешься, должен же теперь кто-то очистить от них землю...

Понятно, радости это занятие не давало, да и не могло дать, как успешно его ни исполняй. Но сегодня – впервые! – Дежнев понял, что не так уж однозначно плохо быть офицером действующей армии. Простая мысль пришла ему в голову: ведь вот послушайся он вчера этого долдона Прошина (мужик-то майор неплохой, но долдон долдоном, этого у него не отнимешь; в сущности, ему бы ротой командовать, а не полком), исполни дурацкий приказ – скольких из его солдат не было бы уже в живых? До конца войны, понятно, доживут не все из тех, кто уцелел сегодня, но даже если хоть двое-трое вернутся домой благодаря его, Дежнева, умениювоевать грамотно...

Местечко, когда его захватили, оказалось не таким уж разбитым, как выглядело вчера в стереотрубу. Выходящая к реке окраина пострадала сильно, а центр уцелел – маленькая площадь, как во всех здешних городках, лавчонки, церковь – все это было не тронуто, если не считать побитых стекол да кое-где осыпавшейся с крыш черепицы. Сейчас на площади разоружали пленных парашютистов.

Капитан смотрел на них с церковной паперти, опустошенно-усталый, но в приподнятом настроении. Немцы принадлежали, очевидно, к какой-то отборной части: одетые в куртки-комбинезоны из пятнистой маскировочной ткани, в особой формы круглых – котелком – касках, они сильно отличались от обычной вермахтовской пехтуры, попадавшей в плен последнее время. Рослые, спортивного вида, парашютисты не выглядели измотанными, да и возраста были самого боеспособного – лет по двадцать пять. Почти его ровесники. В ту далекую весну, когда он готовился к выпускным, они, наверное, уже Крит захватывали. Странно, что до сих пор уцелели.

Он встретился глазами с красивым, чисто выбритым блондином – тот надменно вскинул подбородок, глядя с вызовом. Дежнев поманил его пальцем, сошел навстречу по истертым каменным плитам.

– Bist auf Kreta gewesen? – спросил капитан и уточнил: – Im Mai einundvierzig?[27]

Немец ответил на неведомом наречии (пленные вообще, Дежнев давно это заметил, пользуются, как назло, какими угодно языками, кроме того немецкого, которому его учили в школе), но по утвердительной интонации можно было понять: да, был и на Крите. Потом, продолжая глядеть так же вызывающе, добавил еще что-то, где явственно послышались слова «Холланд», «Роттердам».

– Ясненько, – Дежнев кивнул, – с сорокового, значит, прыгаешь. Что ж, вот и допрыгался! Доброволец еще небось, Freiwilliger?

– Jawohl! – отчеканил немец. – Die deutsche Fallschirmjager sind alle nur Freiwillige![28]

– Ну и дураки. Нашел чем хвастать, бестия белокурая, – сказал капитан и сделал жест, означающий: «катись, мол, на фиг».

Проходя мимо «доджа три-четверти», куда бойцы охапками сносили трофейное оружие, он заглянул, поинтересовался – да, часть и точно была не из простых, видно даже по экипировке. Кузов был завален автоматами МКв-42Н, эта новинка начала поступать на вооружение ударных подразделений вермахта только в конце прошлого года, а на этом участке фронта до сих пор не встречалась. Он выдернул из груды один – плоский, тяжелый, с деревянным прикладом и широким изогнутым магазином. Повертев автомат в руках, Дежнев нашел защелку, нажал – магазинная коробка легко отделилась, блеснул латунью патрон – длинный, винтовочного типа. Хороша машинка, из такой можно вести прицельный огонь чуть не на километр, это тебе не старые «шмайсеры»...

...Но как здорово, что именно ему довелось ликвидировать эту группу, помериться силой с такими волками! Последнее время, по правде сказать, больше попадалась всякая шушера – то мальчишки вперемежку со старичьем из «тотального» пополнения, то вообще обозники, саперы, какие-то хозяйственные команды – было даже как-то неловко одерживать над ними победы. А если говорить о настоящих боях, то не всяким ведь боевым успехом можно гордиться, бывало и так, что лучше потом не думать – какой ценой он получен, оставшимся бойцам в глаза стыдно глядеть. А тут все сделано по высшему классу, ни к чему не придерешься – хоть разбирай бой на командирских учениях. Сказать потом Прошину, что приказа не выполнил, или не стоит? Да нет, лучше, пожалуй, не говорить, старики обидчивы – затаит в душе, а когда-нибудь при случае возьмет да припомнит. У немцев, говорят, командиру без высшего военного образования батальона не получить, а у нас такие вот дремучие долдоны полками командуют – неудивительно, что на одного убитого ганса наших пятеро приходится...

Вместе с незнакомым офицером подошел ротный Мито Барабадзе, чье подразделение первым прорвалось к немецкому штабу.

– Корреспондент к вам, товарищ гвардии капитан, – объявил лейтенант, белозубо улыбаясь и похлопывая себя по бедру свернутым в трубку иллюстрированным журналом.

– Почему ко мне? Ты сегодня именинник, ты и информируй!

– Хорошо бы для начала о всем батальоне что-то сказать. – Газетчик вытащил из полевой сумки блокнот, прицелился карандашом в гвардейский значок на гимнастерке Дежнева. – Как вы оцениваете настроение личного состава?

– Ну как оцениваю, – со скукой в голосе сказал комбат, – хорошее настроение, с чего ему быть плохим. Потерь почти не понесли, для бойца это главное. А вообще, солдаты и офицеры учатся, неустанно повышают уровень боевой и политической подготовки. Сердца их полны, так сказать, решимости поскорее изгнать немецко-фашистских оккупантов с родной земли.

– Так ведь вроде бы уже изгнали, – заметил вполголоса корреспондент, продолжая строчить в блокноте.

– Что? А-а, да, да. Оговорился, виноват. Я хотел сказать, вообще стереть с лица земли. Чтобы, ну... на развод не осталось.

– Понятно... С кем из бойцов советуете поговорить?

– А вы лучше так, без моего совета. В самом деле, подойдите к любому и спрашивайте. Со взводными можно поговорить, вот хотя бы в роте товарища Барабадзе, а если еще вопросы останутся – я отвечу, на какие смогу... Вы из нашей дивизионки? От вас обычно Сеня приезжал, Лившиц. Знали его?

– Еще бы. Отличный был журналист, да и человек хороший, а погиб как-то глупо.

– Глупо? Вы если узнаете, что кто-то умно погиб, непременно в газете своей этот случай опишите – во будет материальчик! Кстати, у вас там машинистка одна служит – Сорокина Елена, сержант, если не ошибаюсь?

– Была такая, но давно уже убыла – вообще на другой фронт, говорили, вроде бы на Ленинградский.

– Ну правильно, она же из тех краев, – рассеянно сказал комбат, высматривая кого-то среди бойцов. – Решила, значит, к дому поближе... Вон, возле «доджа» – высокий такой, в кубанке, – видите? Поговорите с ним, парень интересный – разведчик, из приблатненных, сюда прямо из лагеря попал...

– Чего ты его ко мне привел? – напустился комбат на ротного, когда газетчик отошел. – Козловского нашел бы, у него язык подвешен как на кардане, а я всегда дураком себя чувствую, когда приходится такие вот разговоры вести... Спрашивает всякую фигню – «настроение личного состава» его, видите ли, интересует! Да пойди пообщайся с этим составом, вот сам и узнаешь настроение... А ты еще тут с трофейной пропагандой разгуливаешь на виду у бойцов! Сколько раз говорил – не подбирать журналов! Опять похабель какую-нибудь нашел?

– Товарищ капитан! – обиженно закричал Мито. – Ни одной голой девочки – самому жаль, клянусь честью, – специально нес вам показать, тут статья насчет воздушных налетов, со снимками! Похоже, англичане решили наконец повоевать всерьез – смотрите, это репортаж из Рура. Эссен, Дуйсбург – видите, написано: «liegen in Schutt und Asche» – в пепле и развалинах...

– Да хрен с ним, с Эссеном, – отозвался Дежнев, – нам-то от этого, как говорится, ни жарко ни холодно. Хотя, конечно, что бомбят – это хорошо, с доблестных союзничков хоть шерсти клок... Не в службу, а в дружбу – поищи адъютанта, и чтоб он от газетчика ни на шаг, покуда не умотает из батальона. А я, скажи, писаниной тогда сейчас займусь, сводки составлю...

Заниматься отчетностью всегда было для него сущим наказанием (вообще-то, это входило в обязанности старшего лейтенанта Козловского – батальонного адъютанта, или, как он предпочитал себя называть, начальника штаба). А тут еще, как назло, у двух ротных писарей почерк оказался – поди разбери, что они тут накарябали в сводках расхода боеприпасов. Не иначе, к трофейному рому успели приложиться, обормоты. Впрочем, все равно цифры наполовину из пальца высосаны, кто там проверит... Нет, но Елена-то, а? Надо же! Хоть бы записку передала, что ли, не могли же ее откомандировать так срочно, что минутки не нашлось. Да и вряд ли дело в откомандировании – с чего бы вдруг, кому могла так срочно понадобиться обыкновенная машинистка, их при каждом штабе хватает... Нет, скорее, это по собственной инициативе, только вот – зачем? Почему?


Она сама задавала себе этот вопрос: почему все так получилось, зачем это ей? – задавала и не находила ответа. Но ведь немедленного ответа в подобных случаях быть не может, жизнь если и отвечает, то лишь по прошествии долгого времени, когда вопрос, оставшись в далеком прошлом, выглядит оттуда вовсе уж наивным – до глупости.

Что толку спрашивать? Получилось, потому что так было надо.

Впрочем, недоумение пришло потом; вначале, когда окончательно подтвердилась так испугавшая ее (и именно поэтому показавшаяся такой невозможной, немыслимой) догадка, было просто отчаяние: Господи, неужто еще мало, неужто нет пределов этой слепой, не выбирающей целей жестокости, бьющей наугад по правым и виноватым... Да нет, не о ней речь – как раз она-то заслужила все и сполна, не ей жаловаться; но ведь в том и ужас, что речь теперь уже не о ней самой, сама она безропотно примет любой вариант судьбы, и чем хуже, наверное, тем лучше, – но только чтобы одной, одной, не разделяя больше ничьей боли, ничьих страданий, хватит с нее собственных...

Выросшая в семье, традиционно равнодушной к вопросам религии, она ловила себя порой на странной двойственной зависти – почти одинаковой – и к убежденным атеистам, и к тем, кто верит глубоко и смиренно, как верили простые крестьянки. О такой вере можно в наше время только мечтать, но коли уж ее нет – насколько легче, наверное, было бы жить в совершенной уверенности, что там действительно ничего не будет – ни воспоминаний, ни сожалений, ни – главное! – опасности того, что когда-нибудь тебя снова, уже в другой комбинации молекул, ввергнет обратно в этот чудовищный мир «реальности».

Будь она в этом действительно и до конца уверена, насколько легче было бы жить – зная, что всегда есть возможность уйти, никому не причинив урона. Но для нее и этот выход был закрыт, потому что уверенности не было, была как раз неуверенность, тайная (и смешанная с надеждой) боязнь – а вдруг... Все-таки в то, что там что-то есть, миллионы людей верили тысячелетиями, какие-то, значит, основания у них были, и ведь не только дикари, не только примитивные и необразованные – если уже тогда сумели заложить основы сегодняшних точных наук, рассчитать ход планет, создать целые философские системы... Пусть даже один шанс на тысячу! Категоричность церкви в вопросе самоубийства была непонятна, но не считаться с этим было нельзя: а вдруг? Оставалось смириться, уповая на то, что, может, не такой уж долгой окажется ее никому не нужная жизнь. Все-таки война, мало ли что может случиться. Да и без войны люди, бывает, умирают в самом цветущем возрасте; к сожалению, это чаще случается именно с теми, кому жить надо – есть ради кого и ради чего...

До сих пор она так и существовала, смирившись, и ничего, как-то получалось, приспособилась. Иногда, правда, на нее находило, накатывало – это было страшно, она боялась даже думать, что может сделать в один из таких дней. Хорошо еще, не частых. Вот в один-то из них ее и бросило к этому чужому ей, в сущности, человеку.

Ведь и знакомы-то были едва-едва. Тогда, в машине, когда она везла в полк газеты, а он возвращался из госпиталя, капитан Дежнев показался ей довольно самоуверенным юным солдафоном – тип распространенный среди молодых офицеров, успевших уже набраться фронтового ухарства, но проглядывало из-под этого наносного и что-то настоящее, не случайно она потом спросила о нем у Игнатьева, и ей почему-то было приятно услышать, что догадка не обманула: Игнатьев сказал не колеблясь, что капитан этот, если не убьют, может стать личностью – неглуп, некоторые взгляды изменятся сами, с возрастом, когда поумнеет, а культура и вовсе дело наживное...

Странно, что он ничего не сказал о надежности, ей самой надежность показалась едва ли не главным из качеств, которые угадывались в ее новом знакомом. Она еще подумала как-то, что такого человека хорошо было бы иметь «другом дома» – долго-долго, на всю жизнь, просто чтобы знать, что он где-то есть и что в случае чего можно обратиться за помощью, за советом или хотя бы пожаловаться. Так оно и могло бы быть, наверное, если война его пощадит, но судьба судила иначе – ей пришлось бежать от него, какая невообразимая нелепость! – бежать именно теперь, когда он – еще не успев стать близким по образу мыслей, симпатиям и антипатиям, по вкусам, по всему тому, что обычно сближает хорошо знающих друг друга людей, – стал вдруг близким по крови, близким самой глубинной, самой тесной связью, какая может возникнуть между женщиной и мужчиной.

Бежать, пока он ничего не знает. Ей была невыносима мысль, что у него, если узнает, может хоть на секунду мелькнуть подозрение, что она все подстроила нарочно, многие женщины прибегают к этому способу, чтобы привязать к себе мужчину. И бежать надо было немедля, пока даже сотрудницы ни о чем не догадываются, потому что когда догадаются – будет поздно, новость рано или поздно дойдет и до него. Редактор относился к ней хорошо, всегда помогал, чем мог, и у него были связи в Политуправлении фронта, поэтому устроить перевод труда не составило: все поверили, что ей действительно хочется быть «поближе к дому». Господи, знали бы они, какой ужас вызывала в ней одна мысль о том, чтобы очутиться в Ленинграде!

В апреле сержант Сорокина прибыла к новому месту службы в Невель, в одно из тыловых управлений 2-го Прибалтийского фронта, ведавшее какими-то хозяйственными делами. Здесь весна была запоздалая, по-северному неспешная, ночами еще крепко подмораживало, днем за окошком звенела капель, радужно сверкало солнце в не упавших еще сосульках. Не вникая в смысл, Елена печатала бумаги, которые клали на ее стол, – какие-то акты, ведомости, сводки – и думала о том, как будет жить дальше. Она нарочно ограничивала эти мысли кругом чисто практических вопросов – работа, жилье и тому подобное, избегая думать о главном. О смысле (зачем?) того, что случилось. Значит, так было надо. У нее еще будет время об этом поразмыслить, а может быть, и не надо будет размышлять, может быть, ответ придет сам по себе, подсказанный жизнью.

А о вопросах практических думать приходилось уже сейчас, заранее, хотя несколько месяцев в запасе еще было. Рожать ей предстояло в ноябре, значит, где-то до августа она еще сможет оставаться в армии, потом комиссуют. Уехать бы куда-нибудь за Волгу, к Уралу, где вообще не было войны... И с жильем, наверное, там полегче, эвакуированные уже разъезжаются, кому есть куда. А на работу хорошо бы устроиться в каком-нибудь детском учреждении – яслях, детдоме, их ведь много сейчас, и персонала, скорее всего, не хватает. С ребенком ее возьмут, не могут не взять, полагаются же какие-то льготы одиноким матерям? Может быть, война к тому времени уже кончится. Ничего, проживем, думала она, прислушиваясь к тому таинственному, что – пока еще неслышно и неощутимо – уже совершалось в ней.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Добравшись до коммутационной камеры, она выпрямилась во весь рост и погасила фонарик. Здесь было уже почти светло – во всяком случае, по сравнению с непроглядным мраком в самом туннеле. Свет падал сверху, из устья колодца, перекрытого рухнувшей железобетонной плитой; плита лежала косо, опираясь одним краем на обломок стены, и образовала над открытым люком нечто вроде козырька, под которым оставалось сантиметров пятьдесят свободного пространства. Эта полуметровая щель, почти незаметная снаружи в хаотическом нагромождении развалин, была единственным выходом из подземелья.

Цепляясь за вделанные в стенку колодца скобы, Таня вскарабкалась наверх и наполовину высунулась из люка. Она прислушалась, приподняв голову и опираясь на локти, – снаружи все было тихо. Впереди, метрах в пяти от нее, жаркий солнечный луч лежал на битых кирпичах, бросая отблеск сюда, в темную и сырую щель.

Она выползла наружу и, быстро осмотревшись, уселась тут же на солнцепеке, устроив из обломка доски подобие скамеечки. Сидела, обхватив руками поднятые к подбородку колени, и поглядывала по сторонам, готовая юркнуть обратно в нору при малейшей опасности.

Пока все было спокойно в окружавшем ее безмолвном мире. Он был невелик – немногим более обычного городского двора-»колодца». Очевидно, здесь когда-то и был именно такой двор, но теперь более или менее высокие развалины остались лишь сзади и слева, а правая и передняя стороны представляли собой просто груды битого кирпича, из которых торчали погнутые трубы и расщепленные доски. От левой стены уцелел большой кусок этажей в пять высотой, на нем висел погнутый, огромных размеров обруч с вписанными крест-накрест буквами «BAYER» – очевидно, реклама какого-то лекарства, если судить по тому, что этот же знак Таня часто видела в витринах аптек.

Она зажмурилась и подняла лицо к солнцу. Какое наслаждение – живое солнечное тепло и свежий воздух! Конечно, он был не таким уж свежим на этой свалке; за стеной с байеровской рекламой что-то продолжало дымиться уже который день, так что в воздухе была и гарь, и тот неистребимый химический запах, который долго не выветривается в разбомбленных кварталах, а временами даже явственно и жутко тянуло падалью. Но все равно это был воздух – а не затхлая, спертая атмосфера подземелий.

Сказочный день – тепло, солнечно и не бомбят. Очевидно, уже не будут; обычно они начинают раньше, сейчас солнце перевалило за полдень. Может быть, потом прилетят англичане, но ночью пусть себе. Плохо, когда бомбят днем: нельзя выбраться наверх, погреться и подышать воздухом. А ночь для того и существует, чтобы бомбили.

Да, такой денек – просто подарок судьбы. Таня встала, потягиваясь, сделала несколько гимнастических упражнений, потом достала из кармана пакетик обезвоженного хлеба и принялась лениво жевать, отламывая по кусочку. Гул самолетов заставил ее поднять голову – они шли с востока, очень быстро. Очевидно, возвращаются американские истребители сопровождения. Этих можно не бояться, по ним не стреляют, вот если тем же маршрутом пойдут назад «крепости» – придется убраться под крышу, с зенитными осколками лучше не шутить. Бывает, что и неразорвавшийся снаряд падает.

Впрочем, есть ли смысл прятаться, цепляться за жизнь? Выжить все равно не удастся – они здесь обречены, все до одного. До сих пор ей везло, даже до неправдоподобия (за два месяца пережить гибель трех лагерей и отделаться ушибами да ожогами!) – но ведь всякое везение рано или поздно кончается. В случае чего, из подземелья не спасется ни один человек; для этого даже не обязательно, чтобы рухнула стена слева. Просто от близкого взрыва может сдвинуться бетонный козырек над люком – и тогда конец.

А уйти некуда. Если бы добраться до какого-нибудь уцелевшего лагеря – но где их искать? И вообще, есть ли еще уцелевшие? Говорят, всякого иностранца, обнаруженного среди развалин, расстреливают на месте как мародера. Лучше уж сидеть здесь, будь что будет.

Самолеты пролетели, разлиновав синее майское небо белыми полосами. Те быстро таяли, расплывались, превращаясь в цепочки продолговатых облачков. Таня смотрела на них, закинув голову. Странно, но она теперь почти не испытывала ужаса при виде самолетов; когда-то в Энске, после той бомбежки, ее трясло от одного звука, а теперь ничего. Привычка? Или просто какое-то отупение? Очевидно, страх не может нарастать бесконечно, стоит ему достичь критического предела, как срабатывает какое-то таинственное защитное устройство, предохраняющее человеческую психику от чрезмерных перегрузок.

Это не значит, конечно, что даже такая допустимая перегрузка проходит бесследно. Нельзя провести два месяца в аду – и остаться прежней. Лагерь «Шарнхорст» прекратил свое существование сравнительно безболезненно: американские зажигательные бомбы сожгли его вместе с прилегающим кварталом, но случилось это днем, когда все население было на работе, а обслуживающий персонал заблаговременно укрылся в бункере. Во второй раз было хуже.

Их перевели в Эссен, и они прожили там ровно четыре дня, осваиваясь на новом месте, в помещении бывших казарм, а на пятую ночь левое крыло здания разлетелось в щебень от прямого попадания воздушной торпеды. В тот вечер бездействовала система оповещения ПВО, выведенная из строя предыдущим дневным налетом; сигнал «акут-алярм» был передан только по радиотрансляционной сети, к которой еще не успели подключить новый лагерь. Лагерников разбудил гул приближающихся самолетов, но они не слышали привычных сирен и оставались на своих местах. А многие вообще так и не успели проснуться...

Из левого крыла не спасся никто. В средней части здания погибли все, находившиеся на третьем и четвертом этажах; из нижних удалось кое-кого спасти, но среди них было много раненых. Их хотели укрыть в подвальных помещениях уцелевшего правого крыла, но раненые выли от ужаса и вырывались из рук спасателей – всех их, едва не погибших под рушившимися этажами, словно поразила мгновенная эпидемия клаустрофобии.

Тогда их решили оставить на казарменном дворе – укладывали рядами прямо на асфальте и прикрывали набитыми соломой тюфяками для защиты (хотя бы символической) от зенитных осколков. Там они все и сгорели часом позже, когда последняя волна бомбардировщиков затопила эту часть города ливнем горящего фосфора...

– Эй, ты!

Таня вздрогнула и оглянулась. В пустом оконном проеме стоял мальчишка лет тринадцати, в потрепанной форме «Гитлер-Югенд».

– Что ты тут делаешь? – крикнул мальчишка.

Таня пожала плечами и ничего не ответила. Вытащив из хрусткого пергаментного пакетика еще один сухарь, она разломила его и продолжала жевать. Мальчишка спрыгнул с подоконника и приблизился к ней, перескакивая с обломка на обломок.

– Тебя разбомбили? – спросил он. Таня молча кивнула.

– И нас тоже, – сообщил мальчишка. – Ничего, скоро Германия получит новое оружие, тогда они нам за все заплатят. Мутти говорит, что каждая разбомбленная семья получит после войны полное возмещение убытков. По списку, понимаешь? Ты подаешь такой список, где указано все, что у тебя сгорело. А кто проверит, верно? У меня был фотоаппарат – дешевка, знаешь, такая коробка, что не надо наводить на фокус, – так он тоже пропал. Я теперь напишу, что у меня был «Фойгтлендерсупер», или «Экзакта», или «Контакс» – докажи, что нет! А платить будут русские и томми. И еще ами. Те заплатят сколько угодно, только бы их не тронули. Там знаешь сколько капиталистов? – и все жиды. Так что мы ничего не потеряем, вот увидишь. А это все нам тоже отстроят, пленные. – Он отшвырнул ногой кирпич и самоуверенно шмыгнул носом. – Сдохнут, а отстроят все до последнего. Ты где жила, в каком доме?

Таня неопределенно мотнула головой вправо:

– Вон там.

– Я тоже там, – мальчишка посмотрел на нее подозрительно. – Что-то я тебя никогда не видел. На каком этаже?

– Отстань от меня, – сказала Таня хрипло. Она почти потеряла голос от холода и сырости в подземельях. – Какое тебе дело, где я жила! Проваливай отсюда, ну?

– Ты не немка, – сказал мальчишка угрожающе. – Иностранка, да? А почему без опознавательного знака? Ты сбежала из лагеря!

– Ятебе сказала – проваливай к свиньям собачьим! – крикнула Таня.

Она нагнулась и подхватила обломок кирпича. Мальчишка, вооружившись таким же образом, стал отступать, не спуская с нее глаз. С безопасного расстояния он швырнул камнем – она едва успела увернуться – и пустился наутек. В эту же минуту откуда-то издалека послышались резкие, словно рвущие воздух, частые удары зениток. Таня нырнула в щель и поползла к люку.

Их было здесь человек тридцать – несколько русских, югославы, поляки, венгры и даже двое или трое французов. Точного числа не знал никто, хотя они были вместе уже больше недели; некоторые жили в помещении котельной, некоторые – в соседних закоулках и коридорах, другие появлялись неизвестно откуда и неизвестно куда исчезали. Среди них было несколько женщин неопределенного возраста, пятеро больных или раненых и один помешанный, который все время бормотал что-то на незнакомом языке, забившись в самый темный угол позади котлов.

Они были из разных лагерей и оказались вместе совершенно случайно. Около десяти дней назад, после особенно жестокого ночного налета, несколько сотен иностранных рабочих были привезены в центр города для расчистных и спасательных работ; все вокруг еще горело и рушилось, и, разумеется, никакой работы организовать не удалось. Их привезли туда около полудня, а в два часа снова взревели сирены, и охваченная паникой толпа разбежалась, не обращая внимания на выстрелы охранников. Никто не думал, пожалуй, о побеге; люди просто спасались от бомб, которые должны были посыпаться сюда через несколько минут.

Группе, в которой оказалась Таня, удалось добраться до полуразваленного входа в какой-то бункер, откуда уже ушли те, кто спасался там во время ночного налета. Бункер был в плохом состоянии, перекрытие его треснуло и осело, держась теперь только на деревянных крепежных столбах. Снаружи уже бомбили, и людей, сгрудившихся в углу убежища, то и дело окатывало волнами грохота и обдавало едким сухим жаром и пылью, летевшей через вентиляционную шахту. А потом привычные уже звуки бомбежки словно слились в один чудовищный громовой раскат, обрушившийся прямо им на головы, бункер качнулся, как трюм корабля во время шторма, – и стало совсем тихо. И в этой тишине было только слышно, как, не выдерживая страшной нагрузки, трещат балки креплений.

Люди бросились к двери, ведущей к выходу, но за дверью оказался косо упавший потолок, битый кирпич и клубящаяся известковая пыль. К счастью, в бункере нашелся полный набор аварийных инструментов – кирки, ломы, лопаты. Обстучав стены, нашли место и через час проломились в соседнее помещение, узкий бетонный коридор, который вел неизвестно куда.

Бункер обрушился у них за спиной, они это слышали; дороги назад уже не было. Оставалось пробиваться вперед. Их спасло обилие подземных коммуникаций в этой части города и еще то, что в группе оказался специалист по такого рода сооружениям. Часть группы погибла на второй день от взрыва светильного газа, скопившегося в одном из вскрытых ими подвалов, а остальные добрались сюда.

Это было райское место. Здесь была вода, оставшаяся в трубах котлов, ржавая и затхлая, но все же вода, которую можно было пить. Здесь был относительно чистый воздух. И здесь был выход наружу.

Выход этот нашли не сразу. А когда нашли, то никто им не воспользовался. Наверху бомбили – бомбили свирепо и непрерывно, каждый день и каждую ночь, кто же добровольно полезет за смертью? Кроме того, оставался факт побега: пусть невольно, но получилось, что они сбежали. Теперь, пожалуй, поздновато являться с повинной.

Так и остались они вести эту пещерную жизнь. Дневные бомбежки вскоре прекратились, голод пока не грозил: по пути сюда попался подвал с большими запасами консервов, очевидно, принадлежавший владельцам какой-нибудь бакалейной лавчонки, теперь уже стертой с лица земли. Продукты перетаскали в котельную – при экономном расходовании их могло хватить надолго. Теперь можно было отсиживаться в относительно надежном укрытии и ждать. Но чего – конца войны? Прекращения бомбежек? Или просто смерти от очередного обвала?

В сущности, каждый из них чувствовал себя смертником, не знающим лишь срока исполнения приговора.

Ночью опять был налет, и довольно сильный, продолжавшийся около двух часов. Утром две женщины переругались из-за пропавшего куска мыла. Они долго обкладывали друг дружку самыми грязными ругательствами на трех языках, потом старшая вцепилась в волосы младшей, и их растащили, в назидание надавав по шее одной и другой. А потом сербы принялись бить хорватов, а хорваты сербов. Этих разнять было труднее, и они долго дрались в темном углу котельной, молча и страшно, как дерутся люди, дошедшие до последней стадии озверения.

Таня едва дождалась раздачи пищи, чтобы удрать наверх. После каждого налета ее мучил страх, что плита над колодцем сдвинулась и выход теперь закрыт. Других это, по-видимому, не особенно беспокоило; охотников совершать вылазки было, кроме нее, всего двое или трое, но в последнее время даже они предпочитали отсиживаться внизу, а подышать выходили к колодцу, не поднимаясь наверх. Многие обитатели котельной вообще требовали запретить дневные «прогулки», чтобы не демаскировать убежище.

Получив наконец свою дневную порцию – банку каких-то консервов без этикетки и пачку обезвоженного хлеба, Таня спрятала еду в карманы и, помедлив и убедившись, что за нею не следят, ящерицей юркнула в туннель, ведущий к коммутационной камере.

Плита не сдвинулась, и наверху было слепящее майское солнце. То и дело заслоняя его, из-за обломка стены с рекламой Байера медленно ползли черные клубы дыма – где-то неподалеку еще горело после ночного налета. Еще сильнее, чем обычно, пахло гарью, развалинами и падалью. Этот трупный запах стал прямо каким-то наваждением – Тане начинало казаться, что иногда она слышит его даже там, в котельной. Ничего удивительного, он вполне мог просачиваться из какого-нибудь нераскопанного бункера по соседству. Через трещины в фундаменте, сколько угодно.

Есть пока не хотелось. Таня по опыту знала, что аппетит придет только после того, как побудешь на свежем воздухе хоть полчаса, и не стала спешить со своим обедом. Она погрелась на солнце, расстегнув куртку и запрокинув лицо с блаженно зажмуренными глазами, потом достала маленькую алюминиевую гребенку и принялась расчесывать волосы. С волосами беда – отросли до плеч, а о том, чтобы хоть раз вымыть голову, можно только мечтать. Хорошо еще, что долгое и тщательное расчесывание в какой-то степени заменяет мытье, надо лишь делать это как можно чаще и как можно дольше, и тогда волосы остаются относительно чистыми. Что ж, тоже занятие.

Таня делала это, пока не устала рука. Покончив с туалетом, она продула гребенку, почистила о рукав и бережно спрятала в карман. Второй не будет, потеряешь эту – и за неделю превратишься в чудище обло.

Вот теперь можно и закусить! Она достала банку, обшарила карманы в поисках ножа, не нашла его и вдруг вспомнила, что еще вчера одолжила нож поляку с обожженной щекой, а тот так и не вернул. Досада такая, не лезть же обратно за ножом...

Таня встала и, перекатывая банку с ладони на ладонь, огляделась в поисках какого-нибудь острого предмета. Поблизости ничего подходящего не оказалось, она отошла дальше, разбрасывая башмаком куски битого кирпича, подбирая и отбрасывая за непригодностью разные предметы – то ржавый гвоздь, слишком тупой и погнутый, то чугунный обломок, покрытый с одной стороны белой эмалью, очевидно, от ванны или кухонной раковины, то зазубренный осколок бомбы или зенитного снаряда – почти пригодный для вскрытия банки, но слишком острый, чтобы держать его в руке без риска порезаться. Бросив и осколок, Таня сообразила, что можно ведь обернуть его тряпкой или бумагой, и нагнулась, чтобы поднять снова. И в этот момент она почувствовала, что на нее смотрят.

Это был тот самый мальчишка в форме «гитлеровской молодежи», с которым она здесь вчера переругивалась. Но сейчас он был не один – еще двое таких же белобрысых выглядывало из-за обломка стены. Таня бросилась было к спасительному входу в колодец, от которого успела отойти на каких-нибудь полсотни шагов, но тут же поняла, что этот путь для нее отрезан: удрать в щель сейчас значило бы выдать замаскированную под бетонной плитой лазейку.

Она замерла, держа в одной руке банку, а в другой – длинный узкий осколок, похожий на исщербленное лезвие кинжала. Сердце ее отчаянно колотилось. А почему, собственно, что такого, всего-навсего какие-то мальчишки. Трое щенков лет по четырнадцать, подумаешь...

Потом она увидела, что их не трое, а четверо. Тут же появился и пятый. Они стали заходить по сторонам, еще не зная, куда она побежит и побежит ли вообще. Бежать-то, в общем, было действительно некуда.

А может быть, и незачем? Откуда она взяла, что у них враждебные намерения? Может быть, они просто играют здесь в какую-то свою игру. Вроде «казаков-разбойников». Лучшего места ведь не придумаешь! Если бы они выслеживали ее, то уж наверняка привели бы с собой кого-нибудь из старших. Конечно, это игра...

Не сводя с них настороженного взгляда, она начала медленно отступать к стене. Игра или не игра, а лучше от них подальше, что-то они слишком ею интересуются. Мальчишки подбирались ближе, уже не скрывая своих намерений.

– Слушайте, вы! – крикнула Таня. – Вам что здесь нужно? А ну-ка убирайтесь!

Теперь она хорошо разглядела их всех. Самому младшему было лет двенадцать, старшему – около пятнадцати. Этот являлся, по-видимому, вожаком, его униформа – короткие черные штаны и рубашка песочного цвета – была заметно опрятнее, чем у остальных, и украшена какими-то значками и нашивками. Он носил даже узкий ремешок вроде портупеи, пропущенный под правый погон.

Четверо других, с бледными худыми лицами трущобных подростков, выглядели почти оборванцами, их форменные штаны и рубашки были грязны и местами зашиты кое-как, через край. Впрочем, нарукавные повязки со свастикой, поясные ремни и кинжалы имелись у всех. У младшего, кроме того, висел через плечо – наподобие аксельбантов – моток тонкой бельевой веревки.

Теперь они обступили ее со всех сторон.

– Что у тебя в руках? – резким мальчишеским голосом спросил вожак.

– Это осколок, – сказала Таня, показывая свой инструмент. – Я только что подобрала, хотела открыть банку...

– Брось его!

Таня пожала плечами. Осколок зазвенел, ударившись о торчащий из-под кирпича ржавый швеллер.

– Вот, пожалуйста, – сказала она. – Теперь я безоружна. Это не граната, а просто консервы. Можете проверить, если у вас есть, чем открыть.

– Положи банку на землю и подними руки, – скомандовал вожак. – Быстро!

Таня подчинилась. Она чувствовали себя очень глупо, стоя с поднятыми руками в кольце настороженно глядящих на нее мальчишек. Не совсем тот возраст, что же поделать. Лет пять назад она испытала бы гораздо больше удовольствия от такой игры.

– Обыскать! – снова скомандовал вожак. Ее обыскали, и очень тщательно. Таня с трудом подавила желание заехать одному из этих сопляков по физиономии. Ничего себе, игра! Вся добыча – карманный фонарик, гребенка, пакетик хлеба и несколько алюминиевых пфеннигов -была разложена перед вожаком на плоском обломке бетона, где уже стояла банка консервов, которых ей так и не удалось попробовать. Глупость какая, надо было съесть раньше. Теперь отберут за милую душу.

– Продовольствие конфисковано, – объявил вожак, словно угадав ее мысли. – Фонарь тоже. Гребенку и деньги можешь взять. Где документы?

– Пропали, – сердито ответила Таня, пряча гребенку обратно. – Какие документы? У меня все сгорело.

Вожак смотрел на нее, широко расставив ноги и держа руки за спиной, явно подражая кому-то этой позой.

– Иностранка?

– Да. Русская!

– Из какого лагеря?

– «Шарнхорст», в Штееле...

Вожак шагнул вперед и ударил ее по щеке.

– На допросе говорить правду, – сказал он. – Понятно?

– Не распускай руки, болван! – крикнула Таня. – Я вот тебе сейчас как дам – ты у меня узнаешь «допрос»!

– Свяжите ее, – сказал вожак.

Таня и ахнуть не успела, как на нее накинулись сзади, заламывая локти за спину. Пытаясь вырваться, она метнулась в сторону, но кто-то подставил ей ножку, и она со всего размаха упала на груду битого кирпича, увлекая за собой нападающих. Теперь, наверное, на нее навалились все сразу, потому что она уже не могла пошевелиться и даже не могла поднять головы – кто-то держал ее за волосы, прижимая лицом к колючим обломкам кирпича, а другие тем временем вязали вывернутые назад руки.

Потом ее подняли на ноги и снова подвели к вожаку, который с невозмутимым видом стоял в той же позе.

– Из какого ты лагеря? – снова спросил он. – «Шарн-хорст» сгорел еще в марте. Где ты была все это время? Только говорить правду!

Она, наверное, разбила себе лицо при падении, потому что левую скулу жгло и саднило, а на губах чувствовался сладковатый привкус крови. Еще мучительнее была боль в вывернутых за спину руках – их связали так туго, что локти почти соприкасались.

– Я говорю правду, – с трудом выговорила Таня, кривясь от боли. – В «Шарнхорсте» никто не погиб, нас перевели в другой лагерь...

– В какой?

– «Принц Ойген Казерне»... потом его тоже разбомбили. Развяжите руки, мне же больно!

– Будет еще больнее, – успокоил вожак. – Так или иначе, ты сбежала из лагеря. Знаешь, что полагается за побег?

– Я не сбежала, просто нас разбомбили!

– Ты должна была явиться на сборный пункт в установленный срок. Где твой опознавательный знак?

– «Ост» отменили этой весной, а новых национальных знаков мы еще не успели получить... Ну что вам от меня нужно – отпустите меня, я же вам ничего не сделала!

– Ты сбежала из лагеря, этого достаточно. Побег из трудового лагеря в военное время приравнивается к дезертирству. Ты этого не знала?

Вожак отвернулся от нее и обвел взглядом своих соратников.

– Что думают господа?

«Господа» разглядывали свою пленницу с жадным и безжалостным любопытством, как дети смотрят на пойманного зверька, придумывая, как бы с ним позабавиться.

– Повесить, – сказал вчерашний Танин знакомец.

– Мне обещали, что следующего буду вешать я, – торопливо заявил младший.

– Она все-таки не оказала сопротивления, – нерешительно заметил третий, шмыгнув носом.

– Ну и что? Она сбежала, а беглецов вешают. Вспомни того поляка!

– У поляка был нож, и он сопротивлялся! А эта не сопротивлялась, выпороть ее, и конец.

– Выпороть, а потом повесить, – снова вмешался младший. – Так делают в штрафлагерях, мне рассказывал дядя Гельмут. Когда поймают беглеца, его вешают, а перед этим он еще получает хорошую порку.

– Заткнись, кошачье дерьмо, много ты понимаешь со своим вшивым дядей Гельмутом! Эта же не из штрафлагеря, верно? Молчал бы уж, недоносок.

– Когда вешали поляка, мне пообещали, что следующий будет мой, – упрямо заныл «недоносок».

– Тише! – крикнул вожак. – Вилли совершенно прав – она не оказала сопротивления, поэтому повешение на этот раз не состоится. Я бы просто отправил ее на сборный пункт для иностранцев. Германии нужны рабочие руки. Но окончательно судьбу задержанной решит тайное судилище. Короче говоря, сейчас в главную квартиру, там ее допросят по-настоящему. Вилли, ты отвечаешь за доставку задержанной, ясно?

– Так точно, штаммфюрер! – отчеканил Вилли и дернул за конец веревки, которой были связаны Танины руки. – Марш, быстро!

Они пустились в путь, перебираясь с завала на завал. Таня до сих пор не представляла себе, какой неловкой становишься, когда у тебя связаны за спиной руки; два или три раза она падала, оступившись на неустойчиво лежащем обломке, и тогда конвоиры накидывались на нее с веселым гамом, ставили на ноги и снова тащили вперед.

Она еще не совсем понимала, что с нею произошло, и находилась в каком-то странном состоянии, словно мозг отказывался работать, а чувства были, напротив, обострены до предела. С особой, лихорадочной ясностью воспринимала она сейчас все окружающее: завалы руин, и закопченные обломки стен, торчащие в синее небо, и солнце, и мертвую тишину пустыни, пахнущую гарью и трупами. Ветер утих, было почти жарко, и запах чувствовался еще сильнее.

Они только что перебрались через пролом в покосившейся бетонной ограде и оказались наконец на асфальте; улицу, очевидно, расчистили незадолго перед последним налетом, и проезжая часть оставалась почти свободной, хотя и была замусорена битым стеклом и головешками. Валялась оторванная крышка чемодана, какое-то тряпье и бумаги, чуть подальше стояла скособочившись обгорелая детская коляска. Один из мальчишек забежал перед Таней и, заглядывая ей в лицо с тем же выражением жестокого любопытства, весело сказал:

– Ну, теперь уже почти пришли! – и добавил восхищенно: – Ох, тебе же сейчас и достанется!

Таня увидела его светлые, без мысли, глаза волчонка и испугалась так, как еще никогда не пугалась, даже стоя перед шарфюрером Хакке, – тот был все-таки человек, а в этих не осталось уже ничего человеческого, это были просто волчата.

Она остановилась и попятилась. Конвоир, шедший сзади, от неожиданности налетел на нее, выругался и поддал коленом.

– Марш! – крикнул он.

– Не пойду, – сказала Таня, затравленно озираясь. – Пустите меня, слышите! Я не пойду!

– Тащите ее, – скомандовал вожак. – Надо спешить, в этом квартале утром были шупо[29]. Быстро!

Они схватили ее, но Таня вывернулась рывком и села на асфальт – вернее, повалилась набок, потому что сесть на землю со скрученными за спиной руками тоже не так просто. Началась возня, мальчишки тащили ее волоком, как куль. – Помогите! – крикнула она в отчаянье, хотя помощи ждать было неоткуда. – Помогите!

Они волокли ее, дергали за волосы и пинали ногами, она продолжала кричать и вырываться, а потом вдруг бросили – она упала лицом на асфальт, громко плача от бессилия и унижения.

Полицейские свистки услышала не сразу. Вокруг уже никого не было, она перевернулась на бок и подняла голову – мальчишки удирали, карабкаясь по завалам, а трели свистков доносились откуда-то справа и слева. Потом совсем рядом захрустели тяжелые шаги – кто-то, спотыкаясь, пробирался сюда в подкованных сапогах – и одышливый голос, сердито бормочущий ругательства. Шуцман возник перед ней внезапно, немолодой, тощий, в зеленой суконной каске, похожей ни маленький перевернутый вверх дном унитаз.

– А-а! – крикнул он и бросился на Таню, как бросаются на убегающую курицу. – Попалась, дочь сатаны! Эй, Герберт, сюда – одну поймал! Куда они побежали, твои дружки? – он схватил Таню за волосы. – Отвечай живо, дрянь ты этакая!

– Не дружки, нет! – закричала Таня. – Они хотели меня повесить, у меня же руки связаны – посмотрите!

Она извернулась, показывая шуцману связанные за спиной руки; тот озадаченно хмыкнул, отпустил ее, потом разрезал веревку.

– А ты кто такая и за что они тебя собрались вещать?

– Я иностранка, господин офицер, русская!

– Русская? – он опять схватил ее за волосы. – И сбежала из лагеря! Что ты делала в развалинах – грабила?

– Обыщите меня!

Да теперь-то пусть обыскивают, подумалось ей, а вот если бы не произведенная бандой конфискация, она сейчас могла бы и в самом деле здорово влипнуть; возможно, банки консервов было бы достаточно, чтобы пришить ей мародерство, а так – что с нее взять? – Мы тут работали несколько дней назад, а во время налета нас завалило, я и сама не знаю, как выбралась!

Подошел второй шуцман. Таня попыталась встать, но первый положил резиновую дубинку ей на плечо и нажал, велев не двигаться. Так, сидя между ними на земле и поглядывая то на одного, то на другого, она повторила то же, о чем рассказывала хайотам,[30] – про гибель обоих лагерей, про последний дневной налет, заставший их во время работ по расчистке. О подвале с его населением умолчала, сказав, что была с ней еще одна женщина, но, видно, заблудилась или пропала.

– В келлере, где нас завалило, было немного еды, – добавила она, чтобы рассказ выглядел правдоподобнее, – поэтому я и уцелела, раскопала дверь и потом вылезла...

– Где, в каком месте?

– Не знаю, господин офицер, клянусь вам, не знаю, уже была ночь, а потом эти гады меня схватили и приволокли сюда – разве я могла запомнить дорогу? – посмотрите, что они со мной сделали, я вся в синяках!

– Синяков у тебя значительно прибавится, это я тебе обещаю, моя милая, если ты не выложишь все, как есть, – объявил второй шуцман, – не очень-то в твоей истории сходятся концы с концами! Ну ничего, сейчас мы тебя отведем в ревир,[31] там сразу все вспомнишь. После хорошей лупцовки, а?

Таня опять разревелась в голос – не столько даже от страха, сколько чтобы произвести благоприятное впечатление.

– Да за что же меня лупцевать, – вопила она, – я и так все рассказала, проверьте, когда сгорели казармы «Принц Ойген», когда сгорел «Шарнхорст» в Штееле – там я вообще была переводчицей, меня высоко ценил лагерфюрер господин Хакке!

– Мол-чать! – рявкнул первый. – Ну-ка вставай! И не вздумай убегать, существо из болота!

– Куда мне убегать, сами подумайте, – опять к этим бандитам?

В ревире, как ни странно, все обошлось благополучно – если не считать того, что ее до вечера продержали голодной, а потом, дав миску жуткой – куда хуже лагерной – гемюзы, заперли в камеру к так называемым «асо» – разного рода воровкам, шлюхам и тому подобной публике. Хорошо еще, их там было много, и новенькую они проигнорировали. Одна, правда, поинтересовалась, нет ли у нее курнуть, и, узнав, что нет, обозвала Таню непотребно; Таня же, чей лексикон за время пещерной жизни в котельной значительно обогатился и стал разнообразнее и красочнее, выдала в ответ еще похлеще, после чего ее оставили в покое. Возможно, признали за свою.

Все было бы хорошо, если бы не страх перед обещанной лупцовкой. Таня не знала, когда здесь допрашивают, днем или по ночам, а спросить у сокамерниц не решалась – боялась, что распознают иностранку, вдруг они еще и шовинистки? Придушат запросто, и не пикнешь. От страха она долго не могла заснуть, все ждала вызова на допрос, а потом все-таки заснула и проспала до самой побудки. Вызвали ее только вечером – вывели наружу и посадили в «зеленую Минну». Ехали довольно долго, а когда открыли дверцу, рядом была стена барака и кусок ограды с колючей проволокой. В барак она вошла со страхом, ожидая увидеть полосатые платья с номерами, но оказался обычный рабочий лагерь – сюда собрали остарбайтеров из разных мест, из Эссена, из Ботропа, из Гельаснкирхена. Все сплошь погорельцы, выжившие после налетов.

Девушка, наблюдавшая в окно за Таниным прибытием, спросила, чего это ее привезли с полицией?

– Значит, надо было, – ответила она туманно.

– Ото ж тебя били там? – в голосе спрашивающей прозвучало боязливое уважение.

Таня осторожно потрогала подсыхающую ссадину на скуле и собралась было уже ответить, что где же еще, но не захотела возводить напраслину на щуцманов – как-никак, они ей ничего плохого не сделали. А признаться, что исколотили и исщипали гаденыши хайоты, было стыдно.

– Еще неизвестно, кто кого бил, – сказала она высокомерно. – Меня почему-то посадили к асоциальным, так что сама понимаешь.

– К кому, к кому?

– Ну, к уголовницам. А это еще те штучки, надо видеть. Ничего, я там живо навела порядок! Мне, понятно, тоже досталось, все-таки я была одна, а их вон сколько... Слушай, а что тут за работа?

– Да мы не працюемо, це ж пересылка, «дулаг» по-ихнему. Отправлять будут усих, а куда – неизвестно. Тут и работать нема где, все геть поразбомбили. Кто каже – до дому отпустят...

– Отпустят, держи карман! А хоть кормят?

– Звычайно, як всюду. Гемюза, хлиба триста грамм, утром дают каву.

– Ну! Кормят, на работу не гоняют, еще и кофе по утрам – райская тут у вас жизнь, как я посмотрю. А ты до дому хочешь! На фронте-то что нового – газеты читаете?

– Кажуть, Севастополь наши освободили.

– Про Севастополь я уже слыхала. А больше ничего? Значит, готовятся. Так что держи хвост пистолетом!

В этом дулаге Таня прожила еще два дня, а на третий попала в очередную партию, предназначенную к отправке. После обеда их – с полсотни девушек – вывели за ворота, они долго шли колонной мимо развалин какого-то большого завода, потом оказались на железнодорожной станции – тоже совершенно разрушенной, от нее остались лишь закопченные стены сгоревших пакгаузов и кладбище искореженных скелетов товарных вагонов, которые так и остались стоять на рельсах. Рельсовых путей здесь было множество – двадцать, а то и больше, кое-где они были разворочены бомбовыми воронками, местами выглядели целыми, но поезда здесь, видно, не ходили уже давно – рельсы были ржавыми, лишь одна колея блестела чистым металлом. Возле этого единственного действующего пути была сооружена дощатая платформа со сборным стандартным бараком в одном конце. Девушкам велели ждать тут, никуда не отлучаясь, – да и куда было отлучиться в этой пустыне исковерканного железа? Хорошо хоть, сопровождающий указал, где отхожее место.

Они ждали до самого вечера, вечером пришел товарный состав с прицепленным в хвосте пассажирским вагоном-»сороконожкой» без единого целого стекла в дверях. Некоторые сиденья внутри были сломаны, но места хватило – вагон подали пустым, наверное, специально для них.

Все гадали – в какую же сторону тронется состав. Тронулся он в ту сторону, где только что село солнце.

– Вот вам и «до дому», – сказала Таня, – теперь вообще за Рейн увезут! Ладно, там хоть не бомбят.

– Ты почем знаешь, бомбят там или не бомбят?

– Что я, за Рейном, что ли, не была?

– Да уж ты всюду была, – ехидно сказала одна из девушек, почему-то невзлюбившая Таню с момента ее появления в лагере. – Тебя послушать, так ты и в Москве была.

– Была, ясно, если я родилась там.

– Подумаешь, москвичка какая нашлась!

– Да уж какая есть, – отозвалась Таня, не глядя на недоброжелательницу. – А ты заткнись, паразитка. Эссенские курвы меня долго будут помнить, вот и ты запомнишь.

– Да ладно вам, чего завелись! Слышь, Тань, а там заводов, что ли, нет, за Рейном? Почему не бомбят?

Есть ли за Рейном заводы, Таня не знала, но уронить свой авторитет не могла.

– Господи, при чем тут заводы? Надо же соображать! Голландия рядом, промахнуться – раз плюнуть. А чего этоангличане своих союзников станут бомбить...

Рейн переехали уже в темноте, видно ничего не было, только долго громыхал бесконечный мост, по которому поезд тащился со скоростью пешехода. Ехали всю ночь – вернее, больше стояли, чем ехали; под утро стало совсем холодно, в выбитые окна тянуло сыростью, Таня проснулась вся окоченевшая. Она встала, прошлась по вагону, зябко кутаясь в свою рабочую куртку, сшитую, как и лагерное платье, из какой-то эрзац-дерюги. Поезд шел по сырой зеленой равнине, над травой низко стелился легкий туман, вид был непривычный – ни одной дымящей трубы; да и пахло здесь совсем иначе, по-деревенски мирно. Странным было отсутствие зениток – вокруг Эссенавсюду, куда ни глянь, торчали из-под земли длинные стволы пушек, обнесенные глиняными валами, и стояли уныло-серые, под цвет рурского неба, бараки артиллеристов. Иногда в трамвае, по пути из Штееле, Таня пробовала считать, сколько батарей расположено вдоль этого пятикилометрового маршрута, но всегда сбивалась со счета. А здесь вообще ни одной! Может, это уже Голландия, подумала она с надеждой; впервые за много месяцев мысль о том, что можно еще – если очень повезет – дожить и до конца войны, пришла ей в голову не как недостижимая мечта, а как вполне реальная возможность.

Вернувшись на свое место, она втиснулась подальше в угол, где не так дуло из окна, и снова задремала, апроснулась, когда поезд уже стоял, ярко светило солнце, и кто-то шел вдоль вагона, стуча кулаком в каждую дверь и покрикивая: «Alle raus, schnell, schnell, los!»[32]. Заспанные, продрогшие, девушки столпились на перроне, недоверчиво оглядываясь, – чистенькая маленькая станция, все стекла целы и до блеска вымыты, на асфальте ни соринки, даже цветы растут в прямоугольной клумбочке за цементным бордюром. «Точно, Голландия», – решила Таня, услышав непонятный говор двух прошедших мимо железнодорожников.

Пришел сопровождающий, велел построиться попарно, пересчитал пальцем и сделал знак следовать за ним. Оказалось, что это все-таки еще Германия: расписание на щите, разные указатели и рекламы – все было по-немецки, но говорили люди непонятно, видимо, здесь уже было какое-то смешанное население, полуголландское. Называлась станция – Клеве, Таня никогда и не слышала о таком городке.

Их привели в пустой пакгауз, опять велели ждать, потом пришел пожилой толстый немец и обратился к ним почти по-русски.

– Ви ест направлены тут работать, – сказал он, – в разнообразны крестьянски, а также домашни хозяйство. Это ест для вас болшой глюк, в эти места попасть, ибо здесь нет воздушны война, и для того ви должны быть всегда прилежны и послушательны. Десять пер-зон, – он, растопырив, поднял пальцы обеих рук, – могут здесь, в Клеве, оставаться как горнишны в отель и сана-ториум, кто понимает немецки, остальные едут к бауэ-рам. Также здесь близко. Альзо, кто желает быть горнишны, идите сюда.

Желающих стать горничными, к Таниному глубокому возмущению, оказалось больше, чем было нужно, и толстяк отобрал десятерых, лучше знающих язык и более привлекательных. Остальных разобрали быстро – приходили, оглядывали и уводили по одной, по двое. Тане вдруг стало страшно: может, правы решившие остаться в городе? Все-таки на людях, а там куда еще попадешь! Уведет вот так, одну, сделает потом, что захочет, и пожаловаться некому.

От души отлегло, когда очередной пришедший за добычей бауэр – немолодой, кряжистый, с аккуратно подшитым пустым рукавом, – отобрав уже троих девушек, поманил пальцем и Таню. Четверо – это уже коллектив, можно за себя постоять! И оказалось даже, что не четверо, а пятеро, однорукий был, видно, настоящим рабовладельцем, если мог позволить себе приобрести сразу пятерых невольниц.

Подписав бумаги, он вывел их на улицу, где стояла запряженная могучим першероном одноосная телега на высоких, в человеческий рост, колесах, ловко взобрался сам и, протянув сверху руку, помог вскарабкаться девушкам.

– Ну, поехали, – сказал он, когда все устроились – трое рядом с ним на служившей козлами поперечной доске впереди, а Таня с еще одной девушкой – сзади, на бумажных мешках с какой-то химией. Першерон мотнул головой и без усилия стронул с места тяжелую телегу, пошел не спеша, вальяжно перекатывая массивным лоснящимся крупом.

– Куда вы нас везете? – спросила Таня. – Далеко отсюда?

– Не-е, километров двадцать, – отозвался однорукий. -Аппельдорн называется, такая деревня...

Глава вторая

Он все еще отказывался признать себя побежденным. Хотя, конечно, нелепо было рассчитывать на то, что отношения вдруг изменятся. Четыре месяца не менялись, с чего бы вдруг теперь?

И все-таки продолжал на что-то надеяться. Скорее всего, на чудо, потому что (и в этом он вполне трезво отдавал себе отчет) только внезапное сошествие благодати могло заставить русских людей в немецком лагере проникнуться вдруг симпатией и доверием к соотечественнику, работающему у немцев по вольному найму.

Как они называют его между собой, он уже знал – доводилось иногда услышать, когда его не видели; подслушивать, естественно, не подслушивал, просто с детства отличался отменным слухом (что подчас ставило его и крайне неловкое положение – не всегда ведь приятно услышать то, что для твоих ушей не предназначалось). Тут, правда, нельзя было отрицать некоторого прогресса: если вначале «сука инженер», «фашистский холуй» и «шестерка» были едва ли не самыми мягкими его аттестациями, то в последнее время он стал просто «придурком», услышав же однажды «наш придурок», Болховитинов и вовсе растрогался. Главное тут заключалось в притяжательном местоимении, само существительное возражений не вызывало, порою он и сам признавал себя придурком. Так что, как говорится, vox populi – vox Dei.[33]

Теперь, задним числом, он действительно не мог понять, на что рассчитывал, соглашаясь на эту работу. На что рассчитывал и чего ожидал. И впрямь, лишь придурок мог вообразить себе, будто здесь представится возможность «что-то сделать», а рабочие поверят ему настолько, что кинутся делать это «что-то» по первому его призыву.

Весь замысел выглядел теперь – ретроспективно – такой интеллигентщиной, такой постыдной маниловщиной, что он только диву давался. Но откуда было знать? В Энске все складывалось совершенно по-другому – ему поверили, и там он действительно имел возможность оказать Таниным друзьям реальную помощь. Пусть, правда, только денежную, но и это было немало – в тех условиях. Странно, но суровость оккупационного режима не может справиться с продажностью тех, кто ему служит; это он видел и во Франции, и в России, за марки там можно было достать все решительно – от справки об инвалидности до итальянского пулемета. Возможность эта, к несчастью, появилась слишком поздно, но она все же была.

А здесь никаких возможностей не было. И не потому, что не сложились отношения с персоналом; даже если бы ему верили, ну что тут можно было сделать? Вверенные его попечению лагерники использовались на самых простых работах, не требовавших никакой квалификации и, следовательно, недоступных для саботажа. Если, скажем, шла сборка металлоконструкций, то сварщиками ставили немцев, а русские должны были резать и таскать швеллера, поднимать, поддерживать и тому подобное. Тут, как ни ухитряйся, особенного ущерба промышленному потенциалу рейха не причинишь.

Так что враждебность соотечественников угнетала Болховитинова не потому, что мешала осуществить некое действие. С тем, что действовать здесь невозможно, он уже смирился – до поры до времени, не оставляя надежды на изменение ситуации в более благоприятную его преступным замыслам сторону. Враждебность эта была прежде всего необъяснима. Он не удивлялся бы ей, продолжай рабочие считать его «фашистским холуем», как считали вначале; но в этом смысле отношение к нему давно изменилось – все-таки он сумел добиться некоторых мелких послаблений режима на работе, и это было замечено. А то, что он служит в немецкой фирме, у них возмущения не вызывало, они, похоже, воспринимали это как должное: война, ясное дело, кому же позволят бездельничать...

Скорее всего, сближению и взаимопониманию мешала просто его принадлежность к эмиграции. Он услышал однажды, как про него сказали: «Да он же из беляков, Которые с Врангелем из Крыма утекали»; сказано это было с явным осуждением, и он никак не мог понять, никое значение может иметь теперь, через два десятка лет после окончания гражданской войны! – этот факт его биографии. Особенно, если вспомнить, что ему самому шел тогда восьмой год от роду и «утекал» не столько он, сколько его родители.

В Энске это никого из его знакомых не смущало, но там он больше общался с людьми иного круга. А здесь его окружал простой народ, в большинстве своем типичные городские пролетарии (колхозников было совсем немного); возможно, этим и объяснялась их склонность к сугубо «классовому» подходу. Но ведь подход-то двадцатилетней давности! Как прочно, однако, сумели большевики вбить в сознание простонародья свои лозунги... Со всякими вопросами по работе обычно обращался к нему пожилой капо Тимофей Кузьмич, не проявляя при этом неприязни. Впрочем, может быть, он был просто хитрее других. (Болховитинов порой с отвращением ловил себя на маниакальной подозрительности – враждебность мерещилась ему далее там, где, как выяснялось позже, ее не было и в помине.) Раз-другой Тимофей Кузьмич поинтересовался нарочито незаинтересованным тоном – что там в газетах пишут и как вообще дела на фронте. Болховитинов без комментариев пересказывал сводки ОКВ, а потом однажды добавил, что картину они, наверное, представляют несколько приукрашенную, если сравнить хотя бы с тем, что сообщает английское радио.

– А вам что ж, – помолчав, спросил Тимофей Кузьмич, – и радио английское дают слушать?

– Что значит, «дают»? Я сам слушаю, если удастся поймать, приемник у меня слабенький, старый...

Капо опять помолчал, потом сказал с подковыркой в голосе:

– Слабенький не слабенький, а все ж таки вам его оставили – доверяют, значит...

Болховитинов не понял:

– Кто «доверяет»? Приемник, кстати, не мой, а квартирной хозяйки. Но почему ей не должны были его оставить?

. – Ясное дело, почему, кто же это во время войны разрешает гражданскому населению пользоваться приемниками?

– Ах, вот вы о чем! – Болховитинов вспомнил, как Таня рассказывала о сдаче радиоаппаратуры на второй день войны. – Нет, здесь не отбирали. Просто вышел закон, запрещающий слушание вражеских станций... и, по-моему, каждый владелец аппарата должен был дать подписку, что с этим законом ознакомлен и обязывается его соблюдать.

– Чудно получается, – с недоверием заметил капо. – Подписки-то подписками, а слушать все равно не закажешь... тем более, говорят, у немцев приемник чуть не в каждом доме, вроде как велосипед.

– Ну, это не совсем так. У большинства дешевые ящики для ближнего приема, с ними Лондон или Москву не услышишь, а мощные аппараты с коротковолновыми диапазонами – штука дорогая, их не так уж многие и приобретали. Немец практичен, он скорее стиральную машину купит...

Пожалуй, все-таки что-то между ними неуловимо менялось. Тимофей Кузьмич чаще стал интересоваться сводками, спросил однажды, берет ли его приемник Москву. Болховитинов сказал, что Москву ни разу поймать не удалось, хотя пробовал, и предложил записывать английские сводки, чтобы в лагере могли потом передавать один другому. Тимофей Кузьмич, сразу насторожившись, отказался наотрез – ни к чему это, мало ли кому в руки попадет, такое дело могут состряпать, что не поздоровится. Болховитинов и сам тут же сообразил, что предложил глупость. Не исключено, что именно после этого разговора он был возведен в ранг «нашего придурка».

С приходом весны жить лагерникам стало полегче – при том же питании и той же продолжительности рабочего дня они хоть не страдали больше от сырости и холода. Монтаж эстакады заканчивался, но Болховитинов через того же Тимофея Кузьмича проинструктировал остальных капо, чтобы не очень-то усердствовали – хорошо бы провозиться здесь еще с месяц, все-таки на солнце, на свежем воздухе, а то потом загонят опять в какое-нибудь подземелье...

– Действуйте там сами по обстоятельствам, – сказал он – когда нет никого из немцев поблизости, можно и отдохнуть по очереди, лишь бы врасплох не застали.

– Смотрите, господин инженер, – Тимофей Кузьмич усмехнулся, – темпы снизятся – за это вам и по шее могут надавать, с нас-то спрос какой.

– Кому эти темпы нужны, так или иначе новое производство до конца войны запустить не успеют. Да если бы и запустили, все равно сырья не хватит. А со мной что они могут сделать? Выгонят разве что, так я без работы не останусь.

– Вы разве не по мобилизации у них?

Болховитинов секунду поколебался – можно было, конечно, не откровенничать, а в то же время и врать как-то не пристало…

– Да нет, – сказал он, – сам напросился... еще в сорок первом. Они набирали технический персонал для работ на оккупированных территориях – дороги строили на Украине. Ну, я и подписал контракт... Осуждаете меня? Но мы действительно ничего, кроме дорог, там не строили, никаких военных объектов.

– Ну, это уж кому другому расскажите. Во время войны дорога – не военный объект?

– Вообще-то вы правы, конечно. Но я тогда просто не подумал об этом. Очень уж, понимаете, хотелось побывать дома.

– Родные, что ль, там были?

– Нет-нет родных не было никого, мои родители скончались еще до войны, матушка в Югославии, отец в Праге... Сам я старую Россию практически не помню, увезли ребенком. Но тяга была страшная – приехать, вдохнуть воздух, которым дышали твои предки, прикоснуться к земле, по которой ходили...

– Захотелось, значит, грехи замолить.

– Грехи? – удивленно переспросил Болховитинов. – Какие у меня могли быть грехи?

– Ну, не ваши, так отцовы. Это вот как, знаете, старые люди раньше говорили – ну, которые в Бога веровали, что грех, мол, он и на сынов и на внуков переходит...

Болховитинов подумал, пожал плечами.

– Hу, если подходить к вопросу теологически, каждый из нас несет на себе груз каких-то грехов... начиная с первородного. Но если конкретно – отец никогда не чувствовал себя виноватым перед родиной. Мы с ним говорили иногда на эту тему. Так что у меня не могло возникнуть никакого комплекса вины, зря вы усложняете.

– Да чего тут усложнять. Чего ж бежал-то тогда, если вины не чувствовал? Невиноватые дома оставались, а кто бежал – было, значит, от чего...

Они сидели в конторе – до конца рабочего дня оставалось около часа, немцы ушли в здание дирекции слушать трансляцию какого-то митинга, можно было поговорить без помех. На всякий случай Болховитинов развернул на столе захватанный, истрепанный по краям лист рабочего чертежа, придавив углы пепельницей и логарифмической линейкой.

– Были которые и после вернулись, – продолжал Тимофей Кузьмич, – генерал Слащев такой, может, слышали? Уж на что против народа злодействовал, хуже зверя на всем врангелевском фронте не было, а ведь вернулся уже из Турции. Осознал, выходит, свою вину.

– Это случай особый, – возразил Болховитинов. Про Слащева отец рассказывал – хорошо его знал, они вместе служили, когда тот еще командовал корпусом у Деникина. – Не знаю, что он «осознал», когда решил вернуться... не исключено, что ему просто скучно стало жить. Скучно и незачем. Слащев вообще странная была личность – человек фантастической храбрости, к тому же кокаинист, любое решение мог принять по внезапному наитию, долго не размышляя. Простят большевики – хорошо, послужу большевикам, а поставят к стенке – ну что ж, двум смертям не бывать... Но я хотел бы возразить на ваши слова – будто бежали из России только те, кто чувствовал вину. Боюсь, вы ошибаетесь. Бежали тогда по разным причинам – и трусы бежали, и шкурники, те в первую очередь. А последними ушли те, кто не принимал большевиков, их идею, их планы государственного устройства. По крайней мере, так было с моим отцом. Он считал Ленина и Троцкого врагами России, поэтому воевал с ними до самого конца. А потом, когда война была проиграна, – что же ему было делать? Идти просить прощения? Но за что? Не вижу, в чем была его вина.

– Вы Ленина-то с Троцким рядом не ставьте...

– Почему? В то время они были вместе. Это уж со Сталиным Троцкий не поладил, при Ленине он...

– ...а вина вашего родителя, господин инженер, – продолжал Тимофей Кузьмич, – что он против своего народа воевал, а это уж такая вина, что больше не бывает.

– Это не вина, это ошибка. Да, эту ошибку он понял и признавал ее открыто. Он считал, что большевики узурпировали власть вопреки воле народа и что народ поддерживает большевиков только из страха. В этом он заблуждался, как заблуждались в то время многие. Отец был кадровый военный, окончил академию Генерального штаба, вы скажете – каста, сословное мировоззрение, но ведь и из разночинной интеллигенции далеко не все понимали тогда, что народ действительно пошел за Лениным, весь и по убеждению...

– Не за Деникиным же ему было идти.

– Согласен, но тогда многое виделось в другом свете. Я допускаю, что представление об эпохе гражданской войны у меня не совсем объективное, однако есть один неопровержимый факт: большевики с самого начала принялись рушить все то, в чем для русского человека воплощалось понятие отечества. Государственный флаг, герб, воинские символы, даже само название страны – все ведь пошло побоку, вы же знаете; ладно бы там императорский штандарт, Бог с ним, но ведь андреевский флаг – сколько под ним подвигов было совершено за двести лет, сколько русской крови пролилось, он же и на кораблях Ушакова развевался, и на «Петропавловске», когда Макаров погиб, и на «Варяге» – он-то кому мешал, почему и его надо было...

– Да что вы о побрякушках толкуете, – прервал Тимофей Кузьмич, – большевики новый мир взялись тогда строить, а вы: «флаги, гербы», двуглавого орла еще вспомните!

– Вот! – закричал Болховитинов, уставив в него палец. – Вот почему отец и не мог принять большевиков – именно потому, что они объявили побрякушками все, что для него было святыней!

– Да не «большевики объявили», а народ сам все это выкинул к чертовой матери. Вы вот по андреевскому флагу плачетесь – подвиги, мол, адмирал Макаров, «Варяг», – а матросы в семнадцатом году эти флаги кидали зa борт, потому что они не про Макарова да Ушакова помнили, а про то, как им под этим флагом офицера в зубы давали за пятнышко на палубе...

– Ну, это не аргумент, – отмахнулся Болховитинов, – И под красным флагом тоже не одни только подвиги совершались. А насчет того, что «народ сам все это выкинул», в этом вы правы. К сожалению! Но этого предвидеть было нельзя. Этого, честно говоря, я и до сих пор не могу понять.

– Чего ж вы понять не можете? Что народу надоело жить по-старому, под помещиками да капиталистами?

– Да нет, при чем тут помещики... «Под помещиками», кстати, никто уже давно не жил, к моменту революции крепостное право уже полвека как кончилось. Помещики сами разорялись и нищали, почитайте Бунина. Но вообще, что касается нежелания жить по-старому, тут ничего не возразишь; Россия, конечно же, нуждалась в обновлении, кто спорит? Но чтобы вот так, в одночасье, отречься от всего своего, национального, выкинуть, как вы выражаетесь, «к чертовой матери» – не знаю, не знаю...

– То-то и оно, господин инженер, что знать вы не знаете, а судить беретесь...

– Не сужу я вовсе, просто понять пытаюсь!

– А от своего никто не отрекался, что наше, то наше, никто этого не отымет. Тут с месяц назад приходил в лагерь один парень, на радиозаводе работает, так они с ребятами собрали потихоньку приемник – Москву теперь слушают. Говорил, передавали за новые ордена – Нахимова и вот Ушакова, которого вы помянули. А насчет ордена Кутузова и Суворова уже с год как постановление вышло...

– Знаю, знаю! И что старую русскую форму вернули с золотыми погонами, тоже знаю. Это, Тимофей Кузьмич, война заставила. Когда приперло, так не только Суворова с Кутузовым, а и святого благоверного великого князя Александра Невского пришлось вспомнить.

– Александра Невского раньше вспомнили, до войны еще картину сняли.

– Видал, как же. Жаль только, эпилога там не хватает: показали бы уж заодно, как революционный народ из Троицкого собора мощи его выкидывал за ненадобностью... или в отместку за классово чуждое происхождение.

– Это после революции? Под горячую руку чего не делалось, время было такое.

– Долго что-то затянулось это время, – Болховитинов помолчал, барабаня пальцами по разостланному чертежу. – Нет, не могу понять! Ну ладно – под горячую руку, говорите. А памятник победителям Наполеона в Москве взорвать – это как? Это уже не сгоряча, не впопыхах...

– Не слыхал я что-то про такой памятник.

– Охотно верю, но он был – храм Христа Спасителя, строился на народные деньги, пятьдесят лет вся Россия собирала по копеечке. Полтонны золота московское купечество пожертвовало на одни купола... А в тридцать уже каком-то году начинили его динамитом и шарахнули – только пыль полетела. Место, говорят, понадобилось под новую застройку, другого места во всей Москве не нашлось...

– Ну, так если это церковь была, – Тимофей Кузьмич развел руками. – Церкви, конечно, многие сломали, такая имелась твердая установка.

– Меня установка не удивляет. Чего не могу понять – это той легкости, с какой у нас в стране стало возможным проводить в жизнь любые «твердые установки»... какие только кому ни придут в голову. Раньше ведь, по-моему, такого не было, народ был скорее консервативен, новшеств не любил, боялся даже... Возьмите петровские реформы или хотя бы в наше уже время – столыпинская попытка сломать общинный уклад, насадить в России фермерство. Прав ли был Столыпин – мне, конечно, судить трудно, но, как бы там ни было, система отрубов что-то реальное крестьянину ведь давала – хотя бы возможность избавиться от нужды, – и все-таки ее не приняли! А тут решили Сталин с Кагановичем провести коллективизацию, раз-два и готово, весь вековой уклад к чертовой бабушке...

– Коллективизацию вы не трожьте, – хмуро сказал Тимофей Кузьмич. – Как ее проводили, вы не видели, чего ж попусту... Со стороны оно, может, и кажется, что «раз-два»...

– Нет-нет, я не в том смысле, что обошлось без трудностей. Кстати, вы напрасно думаете, что со стороны так уж плохо видно, в некоторых вопросах мы здесь были осведомлены гораздо полнее. Я это заметил еще там, на Украине. Многие, с кем приходилось говорить, попросту не знали каких-то самых элементарных вещей. Но дело ведь не в самой коллективизации. Кто-то из наших теоретиков – не помню уж, то ли младороссы, то ли евразийцы – доказывал, что колхозы потому и привились в России, что это та же общинная система по своей сути, только в осовремененном варианте. Возможно, так оно и есть, не знаю. Меня, признаться, больше смущает та легкость, с какой русский народ отказался от религии...

– Грамотными стали люди, вот и отказались. Не темное время, чтобы лбы перед иконами расшибать.

– Ну, Тимофей Кузьмич, вы же умный человек, а доводы приводите на уровне какого-нибудь, простите, Емельяна Ярославского. Лоб расшибать, кстати, и в самые темные времена не рекомендовалось, на сей счет старая пословица есть. Речь о том, в скольких измерениях бытие воспринимать. Разумеется, чем этих измерений меньше, тем проще, перемещайся по двум осям координат и никаких проблем. Раньше опять-таки русские люди так жить не умели, им что-то иное требовалось. Не будем вспоминать совсем уж седую старину – раскол, скажем, когда за двоеперстие в огонь кидались...

– С них, что ль, брать пример советуете?

– Нет, зачем же, просто вспомнил – это уж был фанатизм, на грани изуверства. Но верили-то как, а? А в более поздние времена сколько было примеров с нашими солдатами – в турецких войнах, при завоевании какой-нибудь там Хивы, когда попадали в плен и их перед выбором ставили: отречение от православной веры или смерть мученическая. Так ведь не отрекались в большинстве, Тимофей Кузьмич, предпочитали муку принять...

– А что, сейчас таких мало? Только вопрос теперь по-другому ставится: не от веры требуют отречься, а от Родины, это поважнее будет, – сказал Тимофей Кузьмич с вызовом. – Не видали, как немец в лагерях делает? Выстроят наших пленных, перед тем еще пару дней вообще не кормят, а тут кухню подвезут, повар Черпаком мешает, стол тут же стоит: хлеб, колбаса – вот такой горой. Ну и объявляют: кто в РОА запишется, сразу ставим на довольствие, подходи и получай свою законную пайку. Вы что ж думаете – много таких находилось? То-то Власов одну дивизию с грехом пополам наскреб...

Болховитинов сидел, опустив голову, разглаживал чертеж, поменял местами линейку и пепельницу.

– Да, трудно нам друг друга понять, – вздохнул он. – Вроде и на одном языке говорим, одинаковые слова употребляем, но понимаем их как-то... по-разному совершенно. Иной смысл, иное содержание... Меня, знаете, раньше коробило выражение «советский человек» – странно ведь, в самом деле, определять людей по характеру политической системы, в которой они живут. Тогда русский до семнадцатого года должен был бы называться «имперский человек», француз какой-нибудь – «республиканский человек», а сегодняшний немец, он тогда кто же получается – «нацистский человек», что ли? Абсурд, казалось бы, сколько себя помним – с Гостомысла, как говорится, – были русскими... или, правильнее, россиянами, «русский» – это, конечно, сужено, были ведь и украинцы, и татары, но вместе, по принадлежности к общему отечеству – россияне. «Что делаем, россияне? – Петра Великого погребаем...» И вдруг, нате вам, даже имя свое национальное утратили – «советские», нелепость какая! Но я вот все чаще думаю – нет, не такая уж нелепость, советский человек действительно стал совершенно другим, чем был когда-то русский человек. Опять-таки в смысле – россиянин. Действительно, что общего осталось – разве только язык? Культура уже какая-то совсем другая... Я на Украине разговаривал с молодыми людьми, окончившими среднюю школу, – Достоевского знают понаслышке, о Соловьеве, Леонтьеве вообще никакого понятия, про Хомякова слышали только, что был такой реакционный философ, идеолог славянофильства... Нет, я не к тому, что их плохо учили. Возможно, в каких-то других дисциплинах они подготовлены лучше, чем готовила прежняя русская гимназия, но все равно это уже не то, понимаете, совершенно не то! У меня вообще поначалу такое ощущение было, будто в чужую страну попал – только что язык один. Причем вот что интересно: при поверхностном общении этого не видно, люди как люди, особенно в селах. А начнешь говорить всерьез, высказывать свои мысли, обмениваться мнениями – вот как мы сейчас с вами говорим, – сразу видишь, насколько люди изменились, стали другими... Естественно, я старую Россию вообще не помню, о людях ее могу судить лишь по тем, кого видел в эмиграции... Хотя ведь и по книгам – ну, вся наша классика, тот же Достоевский – понимаете, я вот когда думаю о персонажах Достоевского или Льва Толстого, мне их легче представить себе эмигрантами, чем советскими людьми. Значит, действительно переделался народ, другим каким-то стал? Вот этого никак не могу понять – за каких-то двадцать лет...

– Да и не можете вы этого понимать, – сказал Тимофей Кузьмич, глянув на электрические часы на стене. – Из Парижа или там, я извиняюсь, из Праги какой, ясное дело, ничего не поймешь. Это только так кажется – двадцать лет, вроде бы и не много, а прожить их, самому все это на себе испытать... а, да что там! Пустой это разговор, господин инженер, одно только скажу – со стороны судить оно легче всего.

– Вы превратно истолковали мои слова, – возразил Болховитинов, – у меня и в мыслях не было – судить. Я говорил, что хочу понять, разобраться в случившемся... потому что с народом нашим, конечно, что-то произошло, но – что именно, к лучшему это или к худшему? Хотя понимаю – вероятно, спрашивать об этом наивно. Потому что кто может ответить на такой вопрос?

– Так нечего и спрашивать, – Тимофей Кузьмич снова глянул на часы и встал. – Ладно, пойду я, инструмент пора сдавать.

– Да-да, конечно...

Оставшись один, Болховитинов убрал в стол бумаги, постоял перед окном, глядя, как лагерники строятся у ворот под присмотром пришедших за ними конвоиров. Тех было двое – один тощий и сутулый, с уныло обвисшими седыми усами, другой багроволицый, упитанный, карикатурно прусского облика – не то Вильгельм II, не то Гинденбург. Пока седоусый стоял у ворот, горбясь под тяжестью своего длинного допотопного «манлихера», другой вышагивал вдоль колонны, проявляя рвение: пересчитывал, тыкая пальцем, распек за что-то одного, другого. Лагерники не обращали внимания, лениво отругивались; надоел, видно, своими придирками хуже горькой редьки. Болховитинов, вздохнув, отошел от окна и включил радио. Сводку уже начали читать: тяжелые оборонительные бои в Румынии, в Италиина «линии Густава» и на рубеже Тибра. Опять упомянули о «героических защитниках Монте Кассино», якобы продолжающих сдерживать противника (хотя о взятии аббатства польской дивизией англичане сообщили уже десять дней назад). В ходе отражения массированных налетов американской авиации на район Мерзебург – Лейна сбито 95 тяжелых бомбардировщиков типа В-17 и В-24. Болховитинов присвистнул – судя по огромной цифре потерь, налеты действительно были необычно сильные, и уже второй раз за две недели. Взялись, что ли, за горючее? Он знал эти места: долина Заале в нижнем ее течении, за Вайсенфельзом, – кромешный ад, сплошное царство химии высоких давлений, там скучена чуть ли не половина всех заводов по переработке лигнита в бензин. Сообразили, видно, наконец! Ридель еще зимой как-то сказал: если эти идиоты англо-американцы всерьез хотят с нами покончить, им надо не жилые кварталы крушить, школы да кирки, а бросить всю авиацию на заводы гидросинтеза – через полгода у нас не тронется с места ни один танк и не взлетит ни один самолет...

Он опять подошел к окну – колонна медленно вытягивалась за ворота. Когда знакомые из эмигрантской среды спрашивали его о том, как он себя чувствовал в Совдепии, не было ли того же ощущения собственной чужеродности, ненужности – всего того, что эмигрант постоянно ощущает в стране своего вынужденного проживания, – Болховитинов кривил душой, заверяя в обратном. Самому себе не хотелось признаться, но было ощущение чужеродности, было, особенно с простыми советскими людьми – такими вот, как эти. И тогда, как и теперь, ему иногда казалось, что дело вовсе не в его службе у немцев, а просто в том, что он – не свой, пришлый, из беляков. Эта стойкая неприязнь к бывшим противникам по гражданской войне выглядела дико, особенно если вспомнить, что противники-то войну проиграли. Останься тогда победа за белым движением, окажись большевики жертвами террора победителей (а террор был бы не хуже красного, достаточно вспомнить Шкуро, Семенова и им подобных) – вполне понятно, что симпатии народа были бы сегодня на стороне жертв: за нас, мол, боролись, за счастье простых людей. Но ведь победа досталась красным, а к побежденному врагу русские люди всегда были скорее сострадательны...

Да, признаваться в этом не хотелось, даже самому себе, но идеализированные представления о России не совпали с тем, что довелось увидеть воочию. Откуда взялась эта идеализация – выросла из унаследованной и потому наивной ностальгии? Ею, впрочем, грешили эмигранты и старшего поколения, всякого навидавшиеся за годы российской смуты. Отец, скажем, вообще не был склонен к идиллическим представлениям о чем бы то ни было и часто подтрунивал над дореволюционными мужиковствующими интеллигентами: пятьдесят лет поклонялись лаптю, а потом первыми же стали вопить о «пришествии хама» – как только этим вожделенным лаптем получили пинка под неудобосказуемое место. И все-таки Россия чем дальше, тем явственнее становилась для полковника Болховитинова этаким градом Китежем, канувшим в большевистский омут, но предназначенным рано или поздно снова вознестись во всей славе...

В одном из своих писем – за год до смерти – он по поводу чистки высшего советского командования высказывал убежденность в том, что дыма без огня не бывает, и у Тухачевского, скорее всего, действительно были какие-то далеко идущие планы; помнится, еще в его императорского величества лейб-гвардии Семеновском полку будущий маршал (тогда в чине поручика) обращал на себя внимание двумя качествами – честолюбием и незаурядными способностями. Опасное сочетание! Вполне поэтому возможно, что ошеломительная карьера, сделанная им в Красной Армии, могла позднее убедить его в собственной годности на роль нового Бонапарта. «Сталин, – писал отец (это письмо было единственным сохранившимся у Кирилла), – доказал свою государственную мудрость уже тем, что отправил в изгнание мерзавца Троцкого, и трудно предположить, что в столь опасной международной обстановке он рискнул бы обезглавить армию без достаточных на то оснований. Если же сопоставить эту жестокую, но несомненно чем-то оправданную меру с предварившей ее «ликвидацией» зиновьевых, пятаковых и прочей нечисти из сонма ближайших подручных г-на Ульянова, то я думаю, что общая картина дает основание смотреть в будущее с оптимизмом. Россия несомненно вступает в полосу политического и морального оздоровления, хотя процесс этот будет долгим и болезненным...»

Да, чего-то отец не понимал. Увидеть признаки «оздоровления» в грызне среди кремлевских главарей – для этого, конечно, надо быть эмигрантом, напрочь утратившим способность трезво оценивать происходящее дома. Впрочем, тогда многие (особенно после книги Фейхтвангера) восприняли события в Москве вполне одобрительно – одни радовались тому, что Сталин искореняет измену и крепит государственную мощь, другие – тому, что он расправляется с прежними вождями партии. Отец не случайно ведь назвал имена, особенно ненавистные для каждого участника белого движения: Зиновьев, красный диктатор Петрограда, прославился массовыми казнями офицеров, сдавшихся после поражения Юденича, а Пятаков осенью 1920 года явился в Крым как особоуполномоченный ВЧК – этакий комиссар Конвента, Фуше в Лионе, – с заданием поголовно ликвидировать всех врангелевцев, которые не эвакуировались из Севастополя, поверив объявленной амнистии.

Так что, если вспомнить все это (а можно ли забыть?), то московские казни 1936 и 1937 годов можно рассматривать как запоздалое возмездие: кровь за кровь. Но их-то судили за другое, и судили неправедным судом, это было очевидно. В Энске он специально интересовался мнением советских людей о тех процессах: у молодежи виновность «врагов народа» сомнений не вызывала, люди постарше считали, что в большинстве случаев обвинения были ложными, а признания подсудимых получили под каким-то гипнозом, если не под пыткой. Не очень-то все это укладывалось в схему утешительной концепции «политического и морального оздоровления».

Отец, конечно, в понятие оздоровления вкладывал свой, сугубо военный смысл: если Сталин укрепляет обороноспособность державы – это уже хорошо. Главное, считал полковник Болховитинов, чтобы страна была неуязвима извне, а все остальное – чепуха, рано или поздно устроится, приладится, войдет в норму.

В конечном счете, возможно, так оно и есть. Но только в самом-самом конечном, только издали – с такой высоты, когда эта «чепуха», эти «мелочи» уже неразличимы. А ведь повседневная жизнь складывается из «мелочей», никуда от них не денешься, и «мелочи» эти определяют слишком многое (в том числе и сознание, тут марксисты не так уж и не правы, вероятно). Не этим ли воздействием мелочей и создан новый характер русского человека?

Вопрос, конечно, насколько он нов. Чтобы ответить на этот вопрос, надо иметь возможность сравнить, а сегодня это уже невозможно, отец еще мог бы сравнивать по памяти, а ему самому уже никакие сравнения недоступны – кроме самых общих. Его, скажем, поражала там какая-то странная общественная инертность людей. Вот хотя бы тот же террор: никто не отрицал, что да, действительно, явление было массовым, люди исчезали каждую ночь, никто не мог быть уверенным, что сегодня не придут за ним самим; но рассказывалось об этом с каким-то странным безразличием, почти уже умиротворением – пронесло, слава Богу, чего теперь вспоминать... Однажды он спросил Таню, не затронуло ли «дело Тухачевского» ее дядюшку, она почти весело ответила, что нет, совсем не затронуло, хотя многих соседей тогда посадили – почти на каждой площадке были опечатанные квартиры. А вопрос, что по поводу этих казней говорил сам дядюшка – не мог же он всерьез считать, что все казненные офицеры были германскими или японскими шпионами, – Таню очень удивил: они с дядей никогда об этом не говорили, с чего бы он стал обсуждать с ней такие дела!

Хорошо, если это был просто страх; тот же Танин дядюшка мог, естественно, опасаться того, что племянница потом примется «обсуждать такие дела» в школе или на улице с подружками. А если страх постепенно перешел в равнодушие? В прежней России студенты бунтовали из солидарности с несправедливо исключенным коллегой, какие-то писатели в знак протеста вышли из Академии, когда в нее не приняли Горького, словом, интеллигенция всегда отличалась скорее повышенной чувствительностью в подобных вопросах. Не только, впрочем, интеллигенция; народ тоже не очень-то был склонен мириться с разного рода утеснениями, хотя и терпел до поры до времени. Как же понимать эту странную ситуацию накануне войны, что это было – терпение? Или в самом деле безразличие? Тогда это страшно... С началом германского нашествия все внутренние проблемы отступили на задний план, это понятно, но до войны – воспринимались ли они как проблемы или действительно все общество (как это утверждали газеты) было единодушно в своей слепой вере, не знающей ни сомнений, ни колебаний?

Странный, непонятный народ... Ведь вот сейчас с Тимофеем Кузьмичом – просто стена какая-то. Хотя прямой враждебности нет, а что толку? Все равно не понять, не договориться...

Печально, сказал себе Болховитинов. Весьма печально. И самое печальное то, что жить без этого непостижимого, такого чуждого родного народа он уже никогда не сможет. Раньше – не побывав там, – вероятно, смог бы, как жили и живут тысячи других эмигрантов. А теперь уже не сможет.

Глава третья

Погрузка войск первого оперативного эшелона началась ночью – и в этом порту, и в других, по всему южному побережью Англии от Фалмута до Брайтона – совершенно открыто, с ярко освещенных, как в мирное время, пирсов. Десантные суда стояли тесно борт о борт, громадные ворота в носовой части каждого были широко распахнуты, и в эти зияющие пасти неторопливыми потоками ползла и катилась по спущенным на берег аппарелям тяжелая боевая техника – орудия, танки обычные, танки-амфибии, танки специального назначения, тральщики с вынесенными вперед барабанами цепных тралов, мостоукладчики, огнеметные танки с прицепами-цистернами для горючей жидкости, мортирные танки для метания мощных бетонобойных зарядов кумулятивного действия, бронетранспортеры, вездеходы...

Пехота тем временем грузилась на обычные транспорты, солдат размещали в трюмах, в каютах, во всех свободных помещениях, прямо на палубе. Приняв на борт положенное по расписанию количество людей, транспорт немедленно отдавал швартовы, буксиры оттаскивали его от стенки, и его место тут же занимал другой.

На следующий день, в воскресенье четвертого июня, впервые за много месяцев не было побудки. Солдаты проснулись поздно – было серенькое прохладное утро, нерешительно моросил мелкий дождь. Транспорты, отойдя от пирсов, стояли на якорях посреди бухты; мористее, на внешнем рейде, едва различались длинные серые корпуса эсминцев, неподвижно висели над кораблями аэростаты заграждения, и, словно принюхиваясь к опасности, с палуб и мостиков настороженно смотрели в небо стволы зениток.

Впереди был целый день угнетающего безделья. Высадка могла быть произведена только на рассвете, во время прилива, поэтому предстояло тронуться в путь вечером, чтобы за ночь пересечь Канал и к назначенному часу прибыть в заданный квадрат у побережья Нормандии. Время тянулось медленно, еще медленнее, чем в лагере.

К обеду засвежело, поднялся ветер, мокрая палуба словно ожила, стала медленно вздыматься и опадать под ногами. «Еще отложат представление», – подмигнул один из десантников, старательно разжевывая твердую галету. На него закричали со всех сторон – еще и в самом деле накаркает. Но проклятый болтун оказался прав: уже перед вечером им сообщили, что операция откладывается на двадцать четыре часа из-за неблагоприятной метеорологической обстановки.

Солдаты встретили известие свистом, топотом, озлобленной руганью. Не то чтобы им так уж не терпелось ринуться в свой «крестовый поход», просто они были слишком измотаны долгим ожиданием того, что им предстояло сделать. Делать все равно придется, от этого не отвертишься, так уж скорее бы!

Уже больше трех месяцев они сидели в учебно-тренировочных лагерях – с тридцатого апреля вообще в полной изоляции от местного населения, увольнительные были отменены, выход из лагеря приравнен к дезертирству, переписка запрещена; писать можно, сказали им, но письма будут отправлены только после «Дня Д». Все эти меры были понятны: план предстоящей операции, еще недавно доступный лишь самым высшим офицерам штаба Эйзенхауэра, стал теперь известен двумстам восьмидесяти тысячам человек. С начала мая они уже знали практически все: район высадки, расположение отдельных участков, состав сил первого эшелона, схему координации действий родов войск в первые часы операции – пять пехотных дивизий атакуют с моря, три воздушно-десантных – с воздуха, планерами и на парашютах; вся бомбардировочная авиация, какую только можно будет поднять в воздух, блокирует тем временем шоссейные и железные дороги в Бретани, Нормандии и департаменте Нижней Сены, так что по замыслу все вроде бы должно пройти гладко – чертовы крауты и опомниться не успеют. Но ведь планы планами, а на войне случается всякое, на то она и война. Скорее бы все это кончилось, будь что будет.

Далеко не все солдаты разбирались в причинах и истинном характере этой войны, очень немногие понимали свое участие в ней как некую нравственную необходимость. Большинство даже не очень отчетливо помнило, из-за чего вообще все началось, – вроде бы немцы вместе с русскими напали на поляков, потом Адольф чего-то там не поделил с Дядей Джо и полез на русских, а между делом хапнул и французов; словом, опять те же старые континентальные штучки, из-за которых отцов травили газами под Ипром, а теперь вот и сыновьям приходится отправляться на континент. Эти вшивые наци заслуживают хорошего мордобоя, если хотя бы наполовину правда все то, что о них рассказывают, но все-таки умирать за поляков, или за русских, или за французов... Другое дело, если бы крауты в сороковом – после Дюнкерка – попробовали сунуться в Англию, как грозились.

Впрочем, конечно, не только ради чужих и неясных целей собирались идти в бой английские солдаты, посаженные на транспорты десантного флота. У одних были личные счеты с немцами – мать или жена, погибшие под развалинами во время геринговского блица, брат или отец, не спасенные с торпедированного корабля... Другие воспринимали войну как опасную разновидность спорта, возможность самопроверки и самоутверждения, для третьих участие в ней было просто тяжелой и неизбежной обязанностью, от которой не отвертеться. Разные это были люди, и разные у них были чувства и мысли, но сейчас почти все были едины в стремлении поскорее добраться до этих чертовых пляжей, фотоснимки которых они уже знали наизусть: здесь – первая линия заграждений, «драконовы зубы» и колючая проволока спиралями, там вторая – проволока на низких, в один фут, колышках, – а там уже и рыбацкая хижина, превращенная в блокгауз...

Но пока приходилось ждать – спать, натянув на голову одеяло, или писать письма, или до одурения резаться в карты. В понедельник погода оставалась такой же прохладной и пасмурной, но ждать стало уже вроде бы полегче – начали обживаться и здесь, солдат быстро привыкает к новому месту. После обеда небо стало светлеть, потеплело, видимость улучшилась, сквозь облака кое-где несмело просвечивало солнце. Никаких сообщений по судовой трансляционной сети больше не передавали, и оставалось только гадать – отложат снова отплытие или не отложат. К вечеру небо на западе совсем очистилось, широкая алая заря долго догорала за низкими холмами Девона, пронзительно и печально пела волынка на соседнем транспорте...

А среди ночи их подняли на ноги свистки сержантов. Первым, что услышал солдат, проснувшись, был ритмичный гул судовых машин и шум ветра и моря. Палуба мелко дрожала под ногами, и центр тяжести тела все время перемещался то в одну то в другую сторону, медленно и неукоснительно, подобно маятнику. Физическое самочувствие было отвратительным – ныла голова, на желудок давила какая-то тяжесть: очевидно, начинала сказываться морская болезнь. Стиснув зубы, он принялся торопливо приводить в порядок свое снаряжение. Винтовка, шанцевый инструмент, плащ, одеяло, ранец с двухсуточным запасом продовольствия, патроны, ручные гранаты, каска, фляга – все это солдатское хозяйство казалось втрое тяжелее обычного. Вдобавок погода опять испортилась, начинало штормить, из непроглядного мрака несло водяной пылью – то ли дождем, то ли срываемой с гребней волн пеной. Уныло и монотонно гудел в такелаже ветер. Транспорт шел, тяжело зарываясь в волны, и палуба то упруго нажимала на подошвы, то снова уходила из-под ног, вызывая тошнотворное ощущение в желудке.

После завтрака десантники почувствовали себя лучше: таблетки гиосцина против морской болезни и щедро подмешанный к чаю ром сделали свое дело. Выстроившись на шлюпочной палубе, они молча выслушали последние инструкции. Им сообщили, что первая фаза операции развертывается успешно: час назад три воздушно-десантные дивизии высадились в важнейших стратегических пунктах побережья, и со вчерашнего вечера девять тысяч бомбардировщиков непрерывно громят все линии немецких коммуникаций. Слышать это было утешительно, но уверенности не прибавило. То, что три дня назад – на последнем инструктаже в лагере – казалось таким простым и понятным, сейчас оборачивалось совершенно бредовой затеей. Их участок высадки – «Меч», рядом – «Юнона», где будут высаживаться канадцы, потом «Золото», а еще правее – там, где линия побережья загибается на северо-запад, к Шербуру, – участки американцев, «Юта» и «Омаха». Но это все было на карте, пришпиленной к черной классной доске в лекционном бараке. А здесь? Непроглядная темень, мрачный шум штормового моря, непрекращающийся гул авиационных моторов в черном небе. Где-то далеко впереди, прямо по курсу, полыхают багровые зарницы и нарядными гроздьями огоньков висят осветительные бомбы. Плыть туда в хрупкой штурмовой лодке – в этом прямоугольном корыте, склепанном из листового железа? Кому только в голову могло такое прийти...

– Ты что-нибудь понимаешь? – растерянно спросил десантник.

– Разберемся, – отозвался стоявший рядом. – Лишь бы добраться до берега...

– Разговоры в строю! – крикнул офицер сорванным голосом. – Повторяю – при посадке в лодки строго соблюдать расписание и порядок следования плутонгов в каждой роте. Каждая лодка поднимает ровно тридцать человек. Первой грузится рота «Дог», за нею идут «Чарли», «Бэйкер», «Эйбл». Переход к берегу займет около часа, на берегу немедленно рассыпаться в цепи, не скучиваться, продвижение вести короткими перебежками, первые двести ярдов по возможности не окапываясь. Категорически запрещается задерживаться для оказания помощи раненым, ими займутся санитары.

Транспорты десантного флота медленно приближались к берегам Нормандии. Отсчитывая последние мили, крутились лаги, в тишине штурманских рубок стрекотали самописцы эхолотов, вычерчивая на бумажных лентах постепенно повышающийся профиль дна Английского канала. Десятки тысяч вооруженных людей, которые стояли на залитых водою палубах, торопливо затягиваясь последними сигаретками, еще не видели берега, но его темная неровная линия, растушеванная непогодой, уже различалась с ходовых мостиков, сквозь оптику морских биноклей и дальномеров. Где-то за тучами по левому борту вставал туманный рассвет – над Европой поднимался новый день, вторник шестого июня тысяча девятьсот сорок четвертого года.

На боевых кораблях, сопровождавших армаду транспортов, в пять часов тридцать минут загремели колокола громкого боя. Побежали к своим постам артиллеристы, зарокотали механизмы элеваторов, поднимая заряды из бомбовых погребов. В пять сорок пять огромное багровое пламя окровавило вспененные волны, выхватив из темноты грузные очертания надстроек и башен со вздыбленными орудийными стволами. Чудовищный грохот залпа главных калибров прокатился над транспортами и обрушился на нормандский берег, протаптывая дорогу десанту.

В шесть часов тридцать минут обстрел побережья был прекращен. Суда начали стопорить машины. Тысячи механиков, машинистов и кочегаров, лихорадочно работающих у своих рычагов и пультов, прислушивались к резким звонкам машинных телеграфов, посматривали на часы и обменивались быстрыми взглядами. Спрятанные глубоко в недрах судов, они ничего не видели, но уже знали: наступил «час Эйч».

Высоко над ними, на палубах, мелькали цветные огоньки сигнальных фонариков, слышались свистки, крики команды и лязг подкованных башмаков. Батальоны первой волны вторжения пересаживались в штурмовые лодки.

Путь к берегу казался нескончаемо длинным. Море разбушевалось не на шутку, и волны, которые почти не ощущались на транспорте, теперь швыряли легкую лодку, как бумажный кораблик. Через несколько минут все промокли до нитки. Рядом взметнулся первый грохочущий столб воды и огня, солдат крепче сжал зубы и еще сильнее вцепился свободной рукою в борт, взлетевший вместе с ним высоко вверх; потом он равнодушно отметил про себя красоту разноцветных пулевых трасс, начавших полосовать мглу над его головой.

Только к концу перехода, начав различать в бледном рассветном сумраке мертвенно-серые и напряженные лица товарищей, он вдруг почти успокоился и начал разбираться в происходящем, готовиться к действию и подсчитывать в уме средства, которыми располагает. Винтовка; руки, которые ее держат; ноги, которые донесут его до немецкого блокгауза; голова, которая подскажет ему, что делать, – все это находилось в полном его распоряжении. Там, в лагере, он был пешкой, рядовым, не имеющим своей воли и всецело зависящим от начальства, а здесь все зависело от него самого. Им начинал овладевать спортивный азарт. Посмотрим теперь, кто кого! Только бы поскорее добраться до берега, увидеть перед собой первого ублюдка со свастикой...

Утихла качка, стало еще светлее. Теперь уже впереди ясно различалась узкая полоса пляжа, стремительно вырастающая навстречу. Внезапно умолкли моторы, и тут же под железным днищем туго зашипел песок; вылетев с разбега на отмель, лодка замерла, передний борт с лязгом отвалился, и десантники заторопились к выходу, прыгая в воду, достигавшую им до пояса.

Вода, не такая уж холодная, была тяжелой и отвратительно пахла мазутом; обломки дерева, спасательные жилеты и чьи-то размокшие письма качались на ее маслянистой поверхности. Невидимые чайки зловеще орали над головой, обезумев от стрельбы; их стонущие хриплые вопли были слышны даже сквозь дробный треск пулеметов и удары разрывов. Плохо было то, что вода не позволяла бежать – так бывает в страшном сне, когда ноги становятся бессильными. Подняв винтовки, солдаты брели к берегу, свободной рукой разгребая воду, помогая себе преодолевать ее тугое сопротивление. Немцы понизили прицел, по поверхности воды плясали сотни пулевых фонтанчиков; кто-то выронил винтовку и, взмахнув руками, скрылся под набежавшей волной, почти одновременно с ним так же мгновенно и бесследно исчезли двое других. Шедшие рядом видели это, но гибель товарищей не задерживалась в сознании, сейчас важно было одно – добраться до берега, увидеть перед собой проклятого наци...

Плотность огня все возрастала, но воды было уже совсем немного, теперь можно было бежать, и он побежал, высоко поднимая ноги и разбрасывая фонтаны брызг.

А ведь это Франция, подумал он вдруг с каким-то удивлением, когда под ногами перестала хлюпать вода и остался только песок – вначале рыхлый, засасывающий, а потом все более и более плотный. Франция, черт побери, все-таки они до нее добрались, все-таки они это сделали!

Когда вокруг начали рваться мины, пришлось залечь. Он лежал на холодном и плотном, словно утрамбованном песке, по которому прыгали морские блохи; лежал, вздрагивая от близких разрывов, и для храбрости ругался сквозь зубы самыми замысловатыми и бессмысленными ругательствами. Потом вскочил, сделал еще одну перебежку и кубарем скатился в какую-то неглубокую ямку. Грохот разорвавшейся совсем рядом мины (или снаряда, он еще не научился их различать) заставил его сжаться в комок, тугая волна воздуха ударила колючим вихрем песка и едким запахом сгоревшей взрывчатки.

Еще разрыв, на этот раз подальше. Отплевываясь от хрустящего на зубах песка, он подобрался к краю воронки, осторожно выглянул – впереди торчали косо воткнутые в песок куски рельсов, коряво обросшие морской солью и бурым, словно запекшаяся кровь, лишайником ржавчины, перепутанные такими же ржавыми спиралями колючей проволоки. Проволоки было много, казалось, ее мертвая паутина заплела весь пляж, а за нею виднелись те самые домики, что им показывали на снимке, сделанном с самолета. Три обыкновенных рыбачьих жилища, сложенных из серого дикого камня. Дальше маячили в тумане редкие деревья – правильно, и по плану здесь должна быть рощица. Обнаружившееся наконец соответствие теории и практики ободрило его. Пожалуй, и в самом деле, пока все идет как надо!

Рыбачьи хижины были превращены немцами в блокгаузы, и их нужно было захватить во что бы то ни стало. «Подавить огневые точки противника, создать предмостное укрепление и обеспечить прикрытие высадке второй волны» – так было сформулировано поставленное им задание. Да, если не подавить сейчас, второй волне придется скверно – ребята будут высаживаться при дневном свете...

Он оглянулся назад и увидел море в легком тумане, бесчисленные суда вдали и плывущие к берегу самоходные танкодесантные баржи. Штурмовые лодки первой волны и подбитые танки чернели на отмелях, обнажившихся с началом отлива. Его удивило количество убитых, лежащих на заметно уже расширившейся полосе пляжа. Лежали и живые, но мертвые лежали иначе -словно разбросанные как попало тряпичные куклы. Двое санитаров в белых, широко перекрещенных ярко-красным касках тащили кого-то, подхватив под мышки и под колени; еще один раненый пытался отползти на руках, вскидывая и то и дело роняя на песок голову. Высадившиеся за полчаса до пехоты саперные танки все еще были связаны на левом фланге, где продолжала вести огонь немецкая батарея; оттуда слышался раскатистый грохот 88-миллиметровых орудий и частые гулкие удары танковых пушек. А здесь, у трех домиков, немцы били из пулеметов по пляжу и подплывающим баржам, просекая туман тусклыми малиновыми трассами.

Саперы, подобравшись к заграждениям, копошились там, кромсая ножницами проволоку и растаскивая в стороны пружинящие куски ржавых спиралей, потом поползли дальше, толкая перед собой «бангалоры» – длинные трубчатые заряды-детонаторы для подрыва мин. Когда отгремели взрывы и рассеялся дым, свистки скомандовали очередной бросок; солдаты поднимались и бежали пригибаясь, как против сильного ветра. Прикинув расстояние – далековато, но попробовать можно, – он выбрался из воронки и тоже побежал пригнувшись, перехватив винтовку левой рукой и на бегу отстегивая от пояса гранату...

Так – увиденная глазами одного из трехсот тысяч ее участников – началась едва ли не самая трудная для оценки, вызвавшая среди историков много споров и разногласий, но несомненно одна из важнейших операций второй мировой войны – «Оверлорд», высадка союзных экспедиционных сил в Нормандии, в просторечии не совсем точно называемая открытием второго фронта.

Второй после советско-германского фронт в Европе был открыт годом ранее, когда союзники, очистив от противника Северную Африку, высадились на Сицилии, а затем перенесли военные действия в Италию; однако масштабы этих действий были столь незначительны, что итальянский «второй фронт» не оказал за год практически никакого влияния на общий ход войны.

Вторжение на Апеннинский полуостров было, в сущности, большой войсковой игрой, в ходе которой предстояло отработать не столько тактику (определенный боевой опыт к тому времени уже накопился), сколько методы и способы управления, в частности, координацию между родами войск при комбинированной – с участием воздушных десантов – крупномасштабной высадке на укрепленное побережье. «Маневры» помогли, и в Нормандии союзному командованию удалось избежать ошибок, которые имели место при высадке на Сицилии, где, к примеру, свои же десантные самолеты подвергались обстрелу корабельной зенитной артиллерией.

В целом, «Оверлорд» можно считать образцово спланированной и осуществленной операцией, хотя последующие действия союзных экспедиционных сил были уже не столь успешны и велись зачастую со значительным отставанием от графика продвижения – несмотря на огромное превосходство над противником (двукратное по артиллерии, трехкратное по пехоте и танкам, шестидесятикратное по авиации).

Относительно высокого уровня организации высадки и ее материально-технического обеспечения у военных историков разногласий нет. Спорными представляются другие стороны вопроса: сроки подготовки «Оверлорда» и степень его влияния на общий ход военных действий в Европе. Здесь мнения расходятся.

В Советском Союзе принято считать, что вторжение во Францию было осуществлено лишь тогда, когда дальнейшие отсрочки могли бы повредить уже интересам англо-американцев. Военное значение второго фронта, утверждаем мы, вообще минимально – Германию разгромила советская военная мощь, и запоздалое вмешательство западных союзников лишь незначительно ускорило неизбежный к тому времени конец «третьего рейха».

Иного взгляда придерживается большинство англоамериканских историков. Не следует недооценивать, говорят они, силу и боеспособность немецких войск, находившихся на западе летом 44-го года; хотя и уступая союзникам по численности, эти пятьдесят дивизий – полмиллиона хорошо вооруженных и подготовленных солдат – могли бы оказаться существенным подкреплением для армий, оборонявших восточные рубежи рейха. Кроме того, надо учитывать, что наступавшие с запада англо-американцы захватили более двух третей территории Германии, избавив своего русского союзника от необходимости вести кровопролитные бои от Эльбы до Рейна, – поскольку, не будь Западного фронта, вермахт продолжал бы сражаться и после падения Берлина. Что касается сроков, то они определялись единственно степенью готовности к операции столь широкого масштаба; неудача преждевременной и плохо подготовленной высадки имела бы катастрофические последствия, и союзное командование не считало возможным идти на подобный риск.

Утверждение, что в споре рождается истина, не всегда верно. Гораздо чаще споры ни к чему не приводят, каждый остается при своем мнении, особенно в тех случаях, когда научный подход к предмету спора искажается эмоциями. Тогда спорящим не до истины – она остается где-то в стороне, равноудаленная от обеих точек зрения.

Это, вероятно, происходит и с противоречиями в трактовке тех или иных событий Второй мировой войны. Бессмысленно отрицать влияние национальных чувств на взгляд историка: как бы искренне ни стремился он к беспристрастности, от определенных симпатий и склонностей ему не избавиться. Вполне беспристрастным можно быть лишь в вопросах, не затрагивающих историю твоего собственного народа, твоей страны.

Если же мы касаемся времени, память о котором еще кровоточит, подняться над пристрастностью трудно, – но это необходимо, здесь нет иной альтернативы, кроме намеренного отказа от истины, пренебрежения исторической правдой.

Во время войны правдой пренебрегают сознательно – ни в одной воюющей стране служба массовой информации не может делать достоянием общественности (а следовательно, и вражеской разведки) истинные сведения о положении в тылу и на фронте. Для поддержания духа приходится преувеличивать значение своих успехов, соответственно замалчивая успехи противника, это является одним из психологических элементов стратегии.

Лишь когда умолкают пушки, приходит время говорить правду. Но тут сплошь и рядом оказывается, что от нее успели отвыкнуть, одних она страшит, другим неудобна, третьи продолжают видеть в ней угрозу государственным интересам, опасность для международного престижа страны. И в воспоминаниях участников, в специальных исследованиях, в произведениях художественной литературы упорно повторяются оценки и концепции, когда-то выработанные для сиюминутных потребностей войны и совершенно (чего зачастую не понимают авторы) непригодные в дни мира. Так, вольно или невольно, начинается фальсификация истории.

Можно, к примеру, понять, для чего зимой 1941-42 годов Геббельсу понадобилось свести все причины неудачи под Москвой к одному лишь метеорологическому фактору, но если миф о «генерале Морозе» спустя десятилетия обыгрывается в трудах западногерманских военных историков – это уже нелепость. Такой же нелепостью представляются сегодня попытки некоторых английских авторов поставить знак равенства между сражением под Эль-Аламейном и Сталинградской битвой – хотя тогда, осенью 1942 года, «победа в пустыне» стала большим успехом британских вооруженных сил, в сущности, первым после Дюнкерка; и вполне понятно, что поражение непобедимого дотоле Роммеля англичане восприняли чуть ли не как поворотный пункт в войне.

Эмоциями военного времени до сих пор объясняются и многолетние разногласия по поводу «Оверлорда». Эта тема была для нас особенно болезненной – открытия второго фронта мы напрасно ждали летом сорок второго года, отступая к Волге. Именно тогда возникла и утвердилась в сознании армии и народа легенда о нарушенных обещаниях, о вероломстве союзников, оставивших нас без помощи в один из самых критических моментов.

Сегодня справедливость требует разобраться с этим мифом более спокойно. Надежда на открытие второго фронта в самом скором времени появилась у нас в июне, после опубликования двух коммюнике об итогах переговоров, проведенных Молотовым в Вашингтоне и Лондоне. В обоих документах говорилось о «договоренности в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году» – формулировка весьма неопределенная, дающая повод к самым широким толкованиям и рассчитанная главным образом на дезинформацию противника.

Людям в отчаянном положении свойственно верить всему, что укрепляет надежду. А наше положение тем летом было самым отчаянным с начала войны – тяжелее даже, чем в сорок первом, потому что тогда можно было еще говорить о внезапности, о неподготовленности, можно было надеяться на то, что немцы вот-вот выдохнутся; в сорок втором дух армии и народа подвергся еще более свирепому испытанию на прочность. Надо ли удивляться, что вся страна поверила – захотела поверить! – в скорую помощь со стороны союзников...

Ни армия, ни народ не знали того, что на самом деле ни о каком открытии второго фронта в то время не могло быть и речи, и открытия этого никто не обещал ранее сорок третьего года. В памятной записке, врученной Черчиллем Молотову 10 июня (то есть когда переговоры фактически уже закончились – итоговое коммюнике было опубликовано в Москве через два дня), говорилось ясно инедвусмысленно: «...мы концентрируем наши максимальные усилия на организации и подготовке вторжения на континент Европы английских и американских войск в большом масштабе в 1943 году»[34]. На текущий же год была обещана лишь высадка десанта в августе или сентябре – речь шла о готовившейся тогда десантной операции в Дьеппе, которая и была осуществлена в намеченный срок.

Что касается позиции американцев, то Рузвельт в беседах с Молотовым хотя и выразил надежду на открытие второго фронта в текущем году, но сказал, что этому есть пока много препятствий – в частности, нехватка судов для переброски большого числа войск через кишащую вражескими субмаринами Атлантику. Никакого твердого обещания, стало быть, не было дано и в Вашингтоне.

В Советском же Союзе росла всеобщая уверенность в том, что относительно сроков открытия второго фронта союзники договорились и вторжение на континент произойдет самое позднее этой осенью. Это широко распространенное заблуждение дало Сталину один из главных козырей в международной политической игре – не только на все время войны, но и на долгий послевоенный период.

Козырная карта разыгрывается сразу, без промедления. В двух документах на протяжении одного месяца – в послании Черчиллю от 23 июля и в меморандуме, врученном британскому премьеру 13 августа – на следующий день после прибытия англичан в Москву, – Сталин прямо обвиняет его в нарушении якобы имевшей место договоренности о том, что вторжение в Европу будет осуществлено в 1942 году. Обвиняет, отлично зная, что договоренности такой не было.

Мало того, в меморандуме высказывается и еще более странная претензия к союзникам: советское командование, мол, строило план летних операций именно в расчете на то, что второй фронт будет открыт в 1942 году, и отказ правительства Великобритании выполнить свои союзнические обязательства «осложняет положение Красной Армии на фронте».

Этот аргумент настолько нелеп, что на первый взгляд вообще непонятно, как он мог быть высказан в серьезной дипломатической переписке на высшем уровне. Советское командование не могло планировать летнюю кампанию в расчете на открытие второго фронта хотя бы по той простой причине, что стратегия этой кампании была разработана в марте, а переговоры с союзниками о втором фронте начались уже летом – Молотов вылетел в Лондон только в конце мая.

Но это нелепость кажущаяся. Адресованный британскому премьеру меморандум от 13 августа написан для будущих историков. Вспомним: накануне, 12-го, состоялась первая встреча Сталина с Черчиллем, они долго обсуждали положение на фронтах, гость рассказал хозяину о планах готовящейся на осень операции «Торч»; Сталин выслушал с интересом и согласился, что высадка в Северной Африке – дело нужное (так, по крайней мере, утверждает Черчилль в своих мемуарах – другими свидетельствами об этой встрече мы не располагаем). Казалось бы, тогда-то и был самый подходящий момент выразить недовольство: а почему, собственно, Африка, а не Франция? Но нет, упрек будет сделан лишь на другой день, и именно в письменном виде, чтобы через много лет приобрести незыблемость документального свидетельства о подлинных причинах катастрофы, разразившейся тем летом на Южном фронте.

Едва ли Сталин дал себе труд прочитать ответ Черчилля. Это было ни к чему, он заранее знал все, что там могло быть сказано: что союзники никакого обещания не нарушили, поскольку не давали его, и что переговоры с Молотовым никак не могли повлиять на стратегические планы русского Верховного командования; все это он знал, и это действительно было так, кому же не понятно, что план кампании разрабатывается за несколько месяцев до ее начала...

Конечно, и план летней кампании 1942 года был разработан заранее. Но план этот оказался ошибочным: опять, как и год назад, Сталин не поверил разведданным, опять отверг их как дезинформацию и попытался сам определить замысел противника. И опять просчитался – ошибся грубо, постыдно; в результате были потеряны весь Донецкий бассейн, Крым, Северный Кавказ, врага пропустили до самой Волги.

Просчет сорок первого года можно было еще объяснить внезапностью «вероломного нападения», но чем оправдать Изюм-Барвенковскую мясорубку, потерю Севастополя, немецкий прорыв за Дон? Оправдать не перед современниками – их мнение едва ли Сталина беспокоило, – а перед потомками, перед будущими историками? Ведь уже в марте, планируя летнюю кампанию, Ставка располагала сведениями о готовившемся ударе противника на Юге; и предвидеть это было логично – Германия с ее иссякающими сырьевыми ресурсами остро нуждалась в донецком угле, кубанской пшенице, грозненской и майкопской нефти. Но Сталин упрямо считал, что генерального наступления надо ждать между Тулой и Воронежем – в обход Москвы – и именно там приказал сосредоточить основную массу войск. Силы же, выделенные для защиты Северного Кавказа, почти не превышали тех, что действовали на самом спокойном участке всего театра военных действий – в Карелии.

Немцы не смогли успешно использовать этот грубейший просчет советского командования – мощь вермахта была на исходе, поэтому кавказский поход оказался безрезультатным, а рывок к Волге окончился гибелью 6-й армии. Но это выяснилось позже, а в августе, когда Черчилль прилетел в Москву, – положение было отчаянным, противник вел бои на подступах к Сталинграду, рвался к Тереку, к перевалам Большого Кавказского хребта. Все, казалось, висело на волоске – не помог и свирепый приказ № 227 («Ни шагу назад»), войска продолжали отступать...

Именно в те дни, оказавшись под угрозой нового военного поражения уже не оперативного, а почти стратегического масштаба – поражения, личную свою вину за которое он не мог не осознавать, – Сталин, вероятно, и ухватился за мысль переложить хотя бы часть этой вины на других. Конечно, в первую очередь виновата была армия – в приказе об этом было сказано недвусмысленно: «Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток... Не хватает порядка и дисциплины в ротах, в батальонах, в полках, в дивизиях...» – но с кого же в конечном счете спрос за порядок и дисциплину в армии, если не с Верховного командования; следовательно, требовались и другие виновники создавшегося катастрофического положения.

Всенародная наивная уверенность в том, что второй фронт может быть открыт в ближайшее время, оказалась для Сталина подарком судьбы. Он-то знал, что вторжения в Европу не будет еще по меньшей мере год, – как было не сыграть на напрасных надеждах всей страны? Когда народ увидит, что союзники нас обманули, никто уже не задаст вопроса: а почему же все-таки нам пришлось отступить до самой Волги, кто в этом виноват? Виновник будет у всех на виду, разоблаченный и заклейменный перед историей. Аристократ, консерватор по убеждениям, давний недруг Страны Советов – сэр Уинстон Леонард Спенсер Черчилль как никто подходил на роль злого гения антигитлеровской коалиции.

Разумеется, пока шла война, ни о каких прямых и открытых обвинениях в адрес премьер-министра союзной Великобритании не могло быть и речи, но упрек, высказанный келейно, в тайной дипломатической переписке, – дело другое, тем более упрек столь нелепый, что и сам адресат наверняка не примет его всерьез, отмахнется – помилуйте, тут недоразумение, в этом году мы вторжения крупными силами не планировали, – и инцидент будет исчерпан. Зато для историков останется меморандум, документальное свидетельство прямой вины союзников в том, что тяжелейшая обстановка сложилась летом 1942 года на советско-германском фронте...

Часто и грубо ошибавшийся в военных вопросах, как мастер политической игры Сталин не имел себе равных. Насколько безошибочной и дальновидной была импровизация от 13 августа – выявилось лишь много позднее, когда союзники действительно нарушили уговор и вместо обещанного вторжения во Францию занялись очисткой бассейна Средиземного моря; после войны же, в условиях нарастающего международного кризиса, двоякое – оправдательно-обличительное – значение меморандума 42-го года стало просто бесценным: оказывается, фултонский поджигатель предавал нас уже тогда, оставив без обещанной помощи во время Сталинградской битвы! Это, естественно, не могло не сказаться как на отношении ко вчерашним союзникам вообще, так и на оценке их вклада в победу над Гитлером. Умело подогретые и направленные эмоции взяли верх, и в советской военной историографии прочно утвердилось мнение, что открытие второго фронта было злонамеренно задержано на два года и что запоздалый «Оверлорд» не оказал уже никакого влияния на ход войны.

Скажем еще раз: крайние точки зрения всегда искажают перспективу. Второй фронт был действительно задержан, хотя и не на два года, а на год (тоже немалый срок по тем временам); среди причин задержки был и циничный расчет политиков, надеявшихся как можно больше ослабить нас в единоборстве с врагом, но были и вполне разумные соображения штабных специалистов, считавших стратегически опасным вторгаться в Северную Францию, оставляя Средиземное море под контролем противника.

Что касается чисто военного значения «Оверлорда», то его не следует ни преувеличивать, ни преуменьшать. С Восточного фронта англо-американцам не удалось оттянуть ни одной немецкой дивизии, но группу армий «Запад» они перемололи, лишив вермахт главного стратегического резерва. Основной же эффект высадки союзных экспедиционных сил был скорее психологическим, это тоже нельзя списывать со счета.

Пожалуй, как ни странно, лишь в середине 44-го года перед большинством немцев раскрылась перспектива неизбежного поражения. До тех пор страна верила в победу, верила исступленно, вопреки здравому смыслу и очевидности; верила просто потому, что слишком страшной была сама мысль о возможности другого исхода, мысль о том, что напрасными окажутся все жертвы, принесенные немцами ради обещанной фюрером победы...

В победу верили даже после Сталинграда. Даже после того, как провалилось тотальное наступление между Орлом и Белгородом, – все равно немец продолжал верить в конечное торжество германского оружия. Положение было трудным, это верно, но – говорил себе немец – великие свершения и не бывают легкими; мимоходом, без особого труда можно завоевать какую-нибудь Францию или Польшу, но перед германским солдатом стоят задачи пошире, он должен завоевать полмира – а это не так просто. Тут, ясное дело, не обойтись без трудностей, не избежать временных поражений и неудач.

Словом, пресловутый «дух тыла», о котором так любили писать берлинские журналисты, держался довольно прочно. Если британский маршал авиации Гаррис, собиравшийся выбомбить Германию из войны с помощью четырех тысяч «ланкастеров», надеялся деморализовать немцев воздушным террором, то в целом его расчет не оправдался. Жестокость ночных налетов с применением бесчеловечной тактики неприцельного бомбометания «по площадям» действовала скорее обратным образом, подтверждая ключевой тезис нацистской пропаганды: что союзники поставили перед собой цель истребить весь немецкий народ и что для немцев есть теперь только один путь, один способ выжить – теснее сплотиться вокруг фюрера и стоять до конца. Можно было не читать газет, не верить ни одному слову по радио, но верить своим глазам приходилось. То, что спасательные команды ежедневно извлекали из-под развалин, выглядело более убедительным аргументом, чем все речи и статьи доктора Геббельса.

Поэтому тыл держался, страхом ли, привычкой ли к повиновению, фанатизмом или мужеством отчаяния – немецкий тыл держался сам и поддерживал мораль фронта, делая для войны все, что было в его силах, продолжая надеяться и верить вопреки всему. Пока впереди маячил мираж победы, можно было работать, стиснув зубы, не обращая внимания на бомбы и голод, привыкнув к повседневной смерти так же, как привыкают к ней в окопах...

Так продолжалось до лета 44-го года. А потом – внезапно и как-то сразу – наступил перелом. Внезапность его была, разумеется, чисто внешняя; в металле, который «устает», изменения кристаллической структуры происходят медленно и постепенно – незаметный снаружи, процесс этот проявляется лишь в момент катастрофического своего завершения, когда материал больше не выдерживает.

Два последовавших в июне удара сокрушили дух немецкого тыла – разгром группы армий «Центр» на востоке и, двумя неделями ранее, успешная высадка англо-американцев на западе. С первых лет войны немцы привыкли рассматривать Францию как самый спокойный и комфортабельный Hinterland[35], неиссякаемый источник выдержанных вин, парфюмерии, шелкового белья и прочего люкса; обовшивевший и глухой от русского артогня панцер-гренадер где-нибудь в Сталинграде или под Черкассами мечтал о Франции так же неистово, как мог мечтать о Валгалле его одетый в волчью шкуру предок – воин Германа Херуска. Со словом «Франция» вообще не совмещалось понятие «опасность».

Со стороны Ла-Манша Франция была надежно прикрыта железобетонным щитом Атлантического вала. Снимки этих циклопических сооружений часто публиковали иллюстрированные журналы, и каждый читатель мог воочию убедиться в том, что выражение «крепость Европа» представляет собой нечто более серьезное, чем простой пропагандистский лозунг. Какая бы угроза ни нависала над Германией с востока, немцы считали себя надежно застрахованными на Западе.

А 6 июня им сообщили, что армия вторжения высадилась на нормандском побережье. Бои за предмостные укрепления продолжались и на следующий день, и через неделю, и через две; заштрихованное пятно захваченного англо-американцами плацдарма расползалось на газетных картах все шире и шире. Теперь уже не было сомнений: Атлантический вал оказался таким же блефом, как «молниеносный разгром Красной Армии», как обещанная Герингом «неуязвимость с воздуха». Блефом оказывалось решительно все.

На Восточном же фронте стояло пока затишье – зловещее затишье перед бурей, сокрушительную ярость которой трудно было даже представить себе во всей ее мощи. Что буря накапливается, понимали все; впервые с начала войны радио и газеты готовили немецкий народ к тому, что предстоящая летняя кампания будет носить оборонительный характер. Это было непривычно и страшно. Предчувствие неминуемого поражения все глубже овладевало немецким обществом, парализуя волю большинства, озлобляя фанатиков и побуждая действовать тех немногих, кто еще надеялся спасти страну от военного разгрома, покончив с режимом своими силами. Именно тогда, в частности, окончательно оформился план государственного переворота, давно уже задуманного группой высших офицеров в штабе сухопутных сил при поддержке некоторых промышленно-финансовых кругов. Буря разразилась в третью годовщину начала «Восточного похода». В четверг 22 июня русские провели разведку боем в районе Витебска, а на следующий день ударили по всей группе армий «Центр», силами четырех фронтов перейдя в генеральное наступление на пятисоткилометровой дуге от Полоцка до Мозыря.

У немцев был уже солидный опыт того, что в сводках дипломатично называют «выравниванием линии фронта», но выравниваться такими темпами им еще не приходилось. 26 июня, на третий день русского наступления, пал Витебск, 27-го – Орша, 28-го – Могилев, 29-го – Бобруйск, 30-го – Слуцк. 3-го июля, одновременно с двух сторон, русские танки ворвались на южную и восточную окраины Минска.

Весь средний участок Восточного фронта начал разваливаться на куски, и неудержимая лавина сметала обломки все дальше на запад – к близким уже границам Восточной Пруссии.

Глава четвертая

Рота отступала через Барановичи, Словим, Волковыск. Точнее, никакой роты уже давно не было – была оставшаяся от нее кучка солдат во главе с гауптфельдфебелем Пфаффендорфом, которую уже раз десять втискивали в какие-то сводные части – то «отряды», то «особые группы». Наспех сколоченное из поскребышей соединение получало командира и боевую задачу, людям выдавали консервы, шнапс и патроны – а потом все снова летело к свиньям собачьим, все исчезало и перемалывалось под гусеницами русских панцеров, под бомбами и пулеметами штурмовиков, под ураганным огнем русских пушек.

Люди Пфаффендорфа, которых после каждой такой импровизации становилось все меньше и меньше, упорно держались друг друга и продолжали называть себя ротой. Не то чтобы именно это подразделение являло собой образец «фронтового братства» – просто каждый боялся остаться брошенным и никому не нужным. В обстановке повального бегства и неразберихи нельзя было рассчитывать на то, что кто-то позаботится о солдате, отставшем от своей части. А если подстрелят в темноте – да так, что санитары не заметят? Кто станет тебя искать, если ты один?

Страх перед местными жителями превозмогал в солдатах даже страх плена. Все-таки плен – даже в самых суровых условиях – это какая-то организация. Какой-то порядок. А попасть в руки к этим белорусам, после того как тут три года действовали карательные зондеркоманды...

Их оставалось двадцать восемь человек, считая и самого Пфаффендорфа. Средний возраст – сорок пять лет, социальный состав – смешанный. Почти все были горожанами: рабочие, лишившиеся брони во время прошлогодней тотальной мобилизации, трое служащих, владелец мастерской по производству игрушек, которую закрыли как «предприятие, не работающее на оборону». Словом, бойцы не из отборных. Среди них случайно затесался лишь один, проделавший Восточный поход с самого начала; его почему-то называли «Дерьмовым ветераном», хотя никто не знал происхождения клички.

Сейчас этот ветеран шагал вместе с другими вдоль шоссе, по которому пылили обозы разгромленной под Бобруйском 9-й армии, и на ходу делился с товарищами своими воспоминаниями.

– ...мы тогда шли приблизительно в том же темпе, как теперь идут иваны, но в другую сторону, – говорил он, поминутно отхаркиваясь и отплевываясь, словно легкие у него были забиты пылью. – Но только, будь я проклят, Ивану никогда не увидеть того, что видели мы! Иван сейчас идет по выжженной земле, а мы в сорок первом – эх, камрады, мы ведь наступали через цветущий рай! Я был в Семнадцатой армии, на Украине... Может, читали в сводках – Винница, Крементшуг, Польтава – какие там были сады, какие вишни, яблоки, мед, сало, а какие девки! Мы тогда были победителями, будь я проклят, они ложились при одном взгляде – не нужно было уговаривать... Жаль мне вас, вы пропустили самое приятное, просидели дома всю настоящую войну...

– В сорок первом и дома было неплохо, – заметил кто-то.

– Не возражаю, – сказал «Дерьмовый ветеран». – В сорок первом году, и даже в сорок втором, съездить в отпуск было одно удовольствие! Не то что теперь. Но настоящая жизнь была все-таки на фронте, это вам говорит старый боец. Вам просто не понять! В то лето мы были яростны и могучи, как нибелунги. Я помню ночь на двадцать второе июня – наш корпус наносил удар из-под Перемышля на Лемберг, поздно вечером нас посадили в машины и повезли к границе. Фантастическая была ночь, камрады, никогда ее не забуду, – движение по шоссе было односторонним, только на восток, мы ехали по правой стороне, а на левой стояли танки. От Жешува до Перемышля все было забито войсками! Я начал считать, потом бросил, а потом меня охватил вдруг какой-то трепет – слово чести, камрады, именно трепет! – когда я представил себе, какая огромная страна лежит перед нами, ожидая наших побед. На секунду мне даже стало страшно, но тут же я подумал: «Неужели мы, немцы, не справимся?»

– Справились, зиг-хайль, – прокомментировал один из слушателей, громко издав неприличный звук.

Толстяк Пфаффендорф, который шагал сбоку, положив руки на висящий поперек груди автомат, глянул искоса, но не стал вмешиваться. Он был не глуп и прекрасно понимал, что есть моменты, когда на многое следует закрывать глаза.

«Дерьмовый ветеран», напротив, пришел в ярость.

– Ты, еврейская задница! – крикнул он. – Не справились только потому, что слишком много сволочи предпочитало околачиваться на родине и спать с женами фронтовиков!

– Камрады, будьте свидетелями, как он обозвал, меня, чистокровного арийца...

– Суть в том, что ты задница, понятно? А еврейская или арийская, не так важно.

– Это как же так? Выходит, что арийское или еврейское – одно и то же?

– Идиот, я говорю про задницы! – заорал ветеран.

– Хорошо, разберемся, – не унимался другой. – Если, по-твоему, задницы у арийца и у еврея совершенно равноценны, то...

– Прекратить свинство! – рявкнул Пфаффендорф, резко остановившись и пропуская спорящих мимо себя. – Вы кто, солдаты или пьяное бабье на ярмарке? Подтянуться последним! Шире шаг, Леман, вы тащитесь, как беременная вошь по мокрому месту!

Солдаты зашагали быстрее. Мимо, обдавая их клубами удушливой пыли и дизельным перегаром, с ревом проносились теперь пятнистые от камуфляжа и утыканные жухлыми ветками берез колесно-гусеничные тягачи с 88-миллиметровками на прицепе. Пехотинцы завистливыми взглядами провожали артиллеристов, драпающих с таким комфортом.

– Клистирщики будут ночевать в Белостоке, – сказал маленький Леман. Он вытащил из-за пояса пилотку и подкладкой размазал по лицу грязный пот. – Как сматываться, так они первые... моторизованное дерьмо!

– Если бы не их клистиры, безмозглый ты пустобрех, твои потроха давно бы уже болтались на гусенице русского танка. Мне-то приходилось видеть, как они долбают Иванов прямой наводкой. В упор, со ста метров, понял! Еще неизвестно, может они вовсе и не драпают. Может, их перебрасывают на угрожаемый участок.

– Все перебрасываются на колесах, – не унимался Леман. – Одни мы топаем! Сволочная банда, у меня плоскостопие, а они направили меня в пехоту!

– Выходит, п-п-п-плоскостопые должны б-б-были сидеть дома, п-п-пока другие воюют?

– Я и не думал уклоняться! – истерично провизжал Леман. – Но почему меня нужно было послать именно в пехоту, если есть другие рода войск?

– Знаете, куда он метил? – спросил кто-то. – Ему хотелось в «бригаду плоскостопых» – он не так глуп, наш недомерок...

Кругом захохотали. «Бригадой плоскостопых» на солдатском жаргоне назывались женские вспомогательные части – связистки, локаторщицы и тому подобно; прозвище это появилось давно, в самом начале войны, когда они пополнялись за счет добровольного набора, и туда шли всякие дурнушки, потерявшие надежду на устройство личной жизни иным способом.

– Я бы сейчас не отказался и от плоскостопой, – заявил «Дерьмовый ветеран». – Тем более что сейчас туда по мобилизации попадают такие бутончики...

– Смотрите, он еще может мечтать о женщине!

– Вот именно, мечтать, – опять вмешался обиженный ариец. – А если бы дошло до дела...

– Ты дай мне адрес своей жены, когда я поеду в следующий отпуск, – отпарировал ветеран. – А после спросишь у нее, осталась ли довольна.

– Какой это идиот рассчитывает на отпуск? А, это наш герой, ну-ну...

– Отпуск у тебя будет в Сибири.

– Или на том свете, еще более вероятно...

– Я б сейчас отдал все свои бу-бу-будущие отп-пу-пу-пуска за одну п-п-пачку «Юно»... Этих гадов, инт-т-тен-дантов нужно п-п-просто уб-б-бивать, хуже всяких ива-нов, жирные п-п-п-паразиты!

– Интенданты тоже бывают разные...

– Понятно, бывают! В потсдамском военном музее есть даже один честный, лежит под стеклом. С надписью «особо редкий экспланат».

– Не «экспланат», а «экспонат», если уж на то пошло...

– А ты не учи, сам знаю, как правильно!

– Могу спорить. Я тебе после покажу в словаре, у меня в ранце есть немецко-русский.

– Поди подотрись своим словарем, вшивый ты грамотей. Нашел, что таскать в ранце!

– А если попадешь в плен? По крайней мере, смогу хоть объясниться...

– Иваны из тебя сделают гуляш по-татарски раньше, чем ты вспомнишь о своем словаре!

– Эти инт-т-тенданты, – не унимался заика, – они ведь п-п-просто издеваются над людьми! В Шт-т-талинграде мы п-п-подыхали с голоду, сто п-п-пятьдесят граммов хлеба в день, к-к-как это вам нравится? Снабжение шло т-т-только п-по воздуху, и то иваны сбивали п-п-половину самолетов. Я был в разгрузочной команде на аэродроме «П-п-питомник» и видел все своими глазами! П-п-про-рывается раз самолет, еле уцелел – иваны гнались за ним до самого аэродрома – и что же, вы думаете, он п-п-привез? Двадцать ящиков п-п-презервативов! Я, как это увидел...

– Так и стал заикаться, – докончил кто-то. Солдаты заржали. – Еще бы, от такого станешь заикой. А, Карль-хен?

– Вам см-м-мешно, – обиделся тот, – а мы там п-п-подыхали от голода и м-м-морозов...

– А, брось! Никто же не смеется над мертвыми, верно?

– Да, а Паулюс-то, оказывается, вовсе не погиб. Помните, писали? Еще был рисунок в «Берлинер Иллюстрирте» – как он отстреливается из «шмайсера», а иваны уже со всех сторон. «Последний бой фельдмаршала» – такая была подпись... Оказывается, он благополучно сидит у русских.

– Не говорите мне про Паулюса, – заявил «Дерьмовый» ветеран. – Если этот подлец доживет до конца войны и осмелится вернуться в Германию, вдовы забьют его камнями, как собаку. Командующий, который сдается в плен, погубив свою армию...

– Паулюс несколько раз радировал в Главную квартиру, просил разрешить вывод войск из окружения. Ему сказали «стоять до конца», вот он и стоял. Так что Шестую армию погубил не Паулюс.

– А кто же, по вашему просвещенному мнению, погубил Шестую армию? – поинтересовался Пфаффендорф, поравнявшись с защитником Паулюса, низкорослым солдатом по фамилии Рашке.

– С вашего позволения – русские, господин гаупт-фельдфебель!

– А-а, русские, – Пфаффендорф кивнул. – Что ж, это разумный ответ, очень разумный. Надеюсь, господа слышали, что сказал солдат Рашке? И я бы предложил господам заткнуть свои грязные разнузданные глотки, коль скоро вопрос исчерпан. Если услышу, что он возник снова – этот вопрос или какой-нибудь подобный, – то вы еще пожалеете, что попали не к партизанам, а к гаупт-фельдфебелю Пфаффендорфу. Господам ясно?

Рота поспешила дружно ответить, что все ясно.

– Ну вот и отлично, я предпочитаю жить в мире с окружающими. Эй, учитель!

Пожилой солдат выбрался из задних рядов и стал трусцой догонять начальство, придерживая приклад взятого на ремень карабина.

– Вы меня звали? – спросил он, подбежав к Пфаффендорфу.

– В армии не зовут! – оборвал тот. – В армии приказывают! Доложитесь, как положено!

– Солдат Алоиз Фишер – по приказанию!

Пфаффендорф, стоя перед замершим по стойке «смирно» солдатом, оглядел его, неодобрительно покачивая головой.

– Ах, Фишер, Фишер. Это ведь вторая ваша война, если не ошибаюсь?

– Так точно, господин гауптфельдфебель, вторая.

– А между тем, по вашему виду не скажешь, что вы старый солдат. Вас, Фишер, скорее назовешь старым вонючим козлом. Впрочем, на аромат я не в претензии – воняем мы все. Но почему вы небриты? И почему снаряжение висит на вас, черт знает как? Посмотрите, где ваш противогаз, где хлебная сумка, где штык, – все не на своих местах, Фишер, все болтается, как попало. Скажу со всей откровенностью, более гнусного зрелища я давно уже не видел...

Прошли последние машины, на шоссе стало свободнее. «Оперативная группа Пфаффендорф», как назвал свою часть кто-то из ротных остряков, двигалась по правой стороне, втиснувшись между отрядом белорусской вспомогательной полиции и повозками какого-то хозяйственного управления. Нестройно идущие солдаты разбрелись и на левую сторону шоссе, которая по правилам должна оставаться свободной для проезда машин, танков и орудий на механической тяге. Гауптфельдфебель, отчаянно ругаясь, догнал роту, быстро навел порядок и оглянулся в поисках отставшего Фишера. Запыхавшись, подоспел и тот. Его худое небритое лицо под каской лоснилось от пота, верхние пуговицы кителя были расстегнуты, алюминиевый «смертный жетон» болтался на засаленном шнурке поверх грязной сорочки на груди, поросшей седыми волосами. Вид старого солдата Фишера, ветерана Ипра и Соммы, был действительно непригляден.

– Разумеется, сделать из вас настоящих бойцов уже не удастся, – сказал Пфаффендорф. – Не знаю, за какие грехи мне выпало командовать бандой интеллигентов и пораженцев. Однако война еще идет, Фишер, не так ли?

– Так точно, господин гауптфельдфебель.

– Да, и она закончится еще не скоро. Как только наши солдаты окажутся на родной земле, противник еще узнает, что такое Германия, борющаяся за свою жизнь. Битву за русские пространства мы проиграли, Фишер, тут уж приходится считаться с фактами, – но проигранная битва еще не означает проигранной войны! Вероятнее всего, русские – если у них хватит ума – остановятся на своих старых границах, и я не вижу, почему бы нам тогда не принять их мирные предложения. Нам нужна передышка, Фишер. Через десять лет основной контингент вермахта будут составлять парни тридцать третьего, тридцать четвертого годов рождения. Вы понимаете? То есть именно те, кто с пеленок воспитан в духе национал-социализма и кто сегодня переживает наши неудачи гораздо острее и болезненнее, чем мы сами. Потому что многие из нас устали от войны, от фронта... а мальчишки ничего этого не испытали, для них война по-прежнему окружена ореолом романтики и героизма. Многим из нас, скажем откровенно, уже на все насрать, не так ли?

– Так точно, – охотно подтвердил Фишер.

– Да, мы устали, нельзя этого отрицать. Вот почему идеи реванша обычно поддерживаются не столько вчерашними фронтовиками, сколько теми, кто следил за войной по газетам. Им кажется, что все вышло не так только потому, что их там не было. И они рвутся показать, на что способны.

– Боюсь, вы правы, – опять согласился Фишер. – Это и есть самая большая опасность, господин гауптфельдфебель.

– Не говорите глупостей, Фишер! Это не опасность, это наша главная надежда. Неужели вы думаете, что мы когда-нибудь смиримся с поражением?

– Я учитель, – извиняющимся тоном сказал Фишер. – Мне страшно подумать, что дети, которым я читал Гете и Гельдерлина, через десять лет окажутся на бойне.

– Вы хотели бы, чтобы они выросли рабами, безразличными к судьбе своей страны? Это пораженческие рассуждения, солдат Фишер, я должен был бы подать на вас рапорт. Хорош учитель! Разве ваш Гельдерлин не был истинно германским патриотом? А разве не сказал кто-то из древних: «Сладостно и почетно умереть за отечество»?

– Господин гауптфельдфебель, – сказал Фишер, утирая лицо скомканным и грязным носовым платком, – поэзия Гельдерлина представляет собой слишком сложное явление, чтобы сводить ее к одному лишь воспеванию германского патриотизма. Что же касается процитированной вами строфы Горация, то поэт имел в виду тех, кто умирает, защищая свою землю, а не пытаясь захватить чужую.

Пфаффендорф громко отхаркался и сплюнул.

– Чепуха, Фишер, все это еврейские выдумки. В наше время нельзя так рассуждать. Если у соседней державы имеется достаточно танков и самолетов, то единственный надежный способ защитить себя – это напасть первым. Захватить чужую землю раньше, чем враг успел захватить твою. Что же, по-вашему, – немцы, которые умерли под Сталинградом, не защищали свою страну от большевизма? Если бы сейчас все мы бросили фронт, Германия стала бы русской колонией, Фишер, самой настоящей колонией.

– Что будет теперь, я не знаю, господин гауптфельдфебель. Но я знаю, что русские не собирались делать Германию своей колонией до тех пор, пока мы не захотели колонизировать Россию...

– Вы просто сошли с ума, Фишер! Почему вы вообще решили, что можете открыто проповедовать мне свои нелепые мысли? А если я действительно подам на вас рапорт?

– Мне нечего бояться, господин гауптфельдфебель. Разжаловать меня уже некуда, в концлагерь отсюда не пошлют, расстрелять тоже не расстреляют. У нас не так много остается солдат, согласитесь сами, чтобы расстреливать каждого неблагонадежного. И вообще смешно судить тех, кто уже и так приговорен к смерти. Вы думаете, многие из нас доживут до конца войны?

– Я-то еще собираюсь пожить!

– А я не собираюсь. Для чего? Когда-то я был национал-социалистом, верил в то, что фюрер обновит страну, укажет ей какие-то новые пути... Когда-то у меня была семья, настоящая семья – жена и две дочки, но они пропали в эвакуации, наверняка погибли...

Фишер шагал рядом с Пфаффендорфом, привычно сутулясь под тяжестью снаряжения и чуть запрокинув голову, словно пытаясь разглядеть что-то впереди, в густых тучах пыли, висящих над Белостокским шоссе. Подбородок его, покрытый трехдневной седоватой щетиной, был напряженно выставлен, на тощей шее торчал острый кадык. Казалось, голову солдата оттягивает назад тяжелая облупленная каска.

– Война, Фишер, – сочувственно сказал Пфаффен-дорф. – Будьте мужчиной, не у вас одного потерялись родные! Может, ваша семья еще найдется. А если нет, то тем больше оснований ненавидеть врага.

– Я знаю, что многие потеряли семьи, и о своей я сказал лишь для того, чтобы вам стало понятно, что мне действительно незачем теперь жить. Что я делал бы, вернувшись живым с этой войны? Снова учить детей, скажете вы; но у меня нет уверенности в своем праве это делать. Если мы проиграем эту войну – а мы не можем ее не проиграть, мы ее уже проиграли, сколько бы она еще ни продлилась, – так вот, я говорю, после проигранной войны многие ли из нас смогут открыто посмотреть в глаза детям?

– Не преувеличивайте нашей вины за случившееся, Фишер. Может, не все были героями, но долг свой мы так или иначе выполняли, стыдиться нам нечего. Беда в том, Фишер, что немец честен и всегда дерется с открытым забралом, и он в своем честном сердце просто не способен представить себе всей меры вражеского коварства. Нас опутали паутиной иудейского заговора в восемнадцатом году, пытаются опутать и теперь – вы думаете, Соединенные Штаты объявили бы нам войну, если бы там не был президентом вонючий еврей Розенфельд?

Фишер усмехнулся и движением плеч поправил съехавший куда-то ранец.

– Я говорю не об этом, Пфаффендорф, – сказал он, забыв про уставную форму обращения; фраза прозвучала так, словно он произнес: «Вы не усвоили урока, ученик Пфаффендорф». – Я имел в виду не ответственность за поражение... а нашу ответственность за войну вообще, за все то, что случилось после тридцать третьего года. Ведь это мы привели Германию к тому, что она есть сегодня. Мы – родители, отцы – превратили в ад землю, на которой жить нашим детям. Как же мы теперь посмеем взглянуть им в глаза? Нет, какой из меня учитель... В школе, где я преподавал, в последнее время был лагерь восточных рабочих, и я несколько месяцев исполнял там обязанности коменданта. Символическая смена профессий, я бы сказал... из учителя превратиться в надсмотрщика. Вероятно, такие метаморфозы необратимы, господин гауптфельдфебель.

– Вернитесь в строй, солдат Фишер, – приказал Пфаффендорф. – И постарайтесь выкинуть из головы весь этот бред! Иначе вы очень скоро убедитесь в том, что бывают места и похуже Восточного фронта...

Через два часа, в ободранной и забитой отступающими деревеньке, Пфаффендорф и его люди были задержаны парашютистами войск СС. Их накормили гороховым супом, выдали сухой паек, патроны и даже по пачке болгарских сигарет, но это никого не обрадовало, потому что солдаты на фронте хорошо знают цену такой щедрости. Обстановка здесь была тревожной, с севера слышался орудийный гул; кто-то сказал, что русские уже перерезали железную дорогу севернее Волковыска.

Маленький Леман чуть не плакал – может быть, они и успели бы еще проскочить, если бы не эсэсовские «зеленые дьяволы». Парашютисты распоряжались здесь всем – задерживали отступающих, останавливали грузовики.

Когда набралось два десятка исправных машин, их до отказа набили солдатами, и колонна тронулась на север по разбитой проселочной дороге.

Солдат Алоиз Фишер, бывший учитель, бывший комендант лагеря для восточных рабочих «Шарнхорст-Шуле», никогда не помышлял о том, чтобы сдаться в плен. Не то чтобы он считал это изменой своим идеалам или своей родине; идеалов, за которые он мог бы сейчас драться, уже давно не осталось, а родина была загублена так или иначе. Просто он считал, что плен – это не выход. Для него лично, по крайней мере.

Собственно, он и не нуждался в каком бы то ни было «выходе». Из той кровавой клоаки, в которую на его глазах погружалась Германия, выхода не было ни для кого. Фишер давно с этим смирился. Еще дома, в Эссене, когда начались первые массированные налеты, он понял, что все кончено. Это было в мае прошлого года, все тогда ожидали летнего наступления на Восточном фронте, и многие еще верили Геббельсу, обещавшему немцам новые победы, от которых содрогнется мир. А он, Фишер, уже не верил.

И мир действительно не содрогнулся. Содрогнулась Германия, когда – в ответ на провозглашение тотальной войны на земле – она получила тотальную войну с неба. Через год после первого террористического налета на Кельн настал черед Рура, англичане разбомбили плотины, вызвав затопление огромной территории, потом за одну неделю сожгли Гамбург – город горел так, что зарево было видно из Бремена и Ганновера...

Вот тогда Фишер и понял, что все кончено. Его страна была обречена на гибель собственным безумием, и он был обречен вместе с нею. Жена и дочери потерялись в эвакуации этой весной, глупо было надеяться, что они еще живы. Зачем ему искать для себя какой-то персональный выход? Разве на нем, как на члене НСДАП, не лежит вина за все случившееся?

Обо всем этом он думал ночью, сидя в стрелковой ячейке и осторожно – в кулак – покуривая болгарские сигареты. Табак был хороший, он давно не пробовал такого отличного табака. Сигареты явно предназначались для офицерского довольствия, и только поспешностью отступления и невозможностью вывезти склады объяснялось то, что это роскошное курево досталось солдатам.

Фишер вспоминал тридцать второй год, выборы в рейхстаг – июльские, триумфальные для нацистов, потом ноябрьские, когда НСДАП потеряла около двух миллионов голосов, но все же сохранила за собой парламентское большинство. Сам он голосовал тогда за социал-демократов – к Движению примкнул позднее, когда оно победило. Но не из оппортунизма, нет. Действительно поверил, искренне. Да ведь и многие тогда поверили...

В молодости он ходил скорее в «красных», с фронта вернулся вообще зараженный революционным энтузиазмом, потом поостыл – коммунисты отпугивали слишком узкоклассовым подходом к проблеме социальной справедливости; их послушать, так только один пролетариат имеет право на место под солнцем. Фишеры и сами были происхождения вполне пролетарского – дед Алоиза, старый Алоиз, варил сталь у Круппа. Но он выбился в мастера, стал домовладельцем и сыновьям уже смог дать настоящее образование. Выходит, они теперь превратились в эксплуататоров? Позиция правых «соци» – Эберта, Шейдемана – выглядела куда более разумной, учитель Фишер попросту не мог представить себе общества, в котором был бы устранен институт частной собственности.

Впрочем, понимал он и всю несостоятельность политики своей партии, лояльно голосуя за нее в последний год веймарского непотребства. Потому что это действительно было непотребство, и когда на митингах коричневорубашечники Рема орали о пресловутых республиканских «свободах» – для одних свобода обжираться у Кемпинского и катать в лимузинах холеных шлюх, а для других свобода обивать пороги еврейских фирм и выстаивать в очередях за миской благотворительной похлебки, – эти парни были не так уж не правы. Тут, кстати, у них не было разногласий с тельмановцами. Разногласия возникали по поводу того, чем это непотребство заменить, какой должна стать новая Германия – когда терпеливому немецкому народу надоест наконец покорно подставлять шею под ярмо капитала.

Коммунисты решали этот вопрос просто: капиталистов к стенке или пусть катятся на все четыре стороны; но Фишер опять-таки не представлял себе, как можно обойтись совсем без капиталистов – без их опыта, деловой сметки, уменья организовать производство. Ему все чаще думалось, что нацисты подходят к вопросу разумнее: бесклассовое общество, говорили они, это утопия, классы будут всегда, потому что всегда одна часть общества будет эксплуатировать другую; надо только ограничить эту эксплуатацию, чтобы закон защищал права трудящихся, и надо принцип классовой борьбы заменить принципом классовой солидарности, чтобы и рабочий, и фабрикант были объединены пониманием общего долга перед отечеством. Капитал может быть и созидательным: рабочий вкладывает свой труд, инженер – свои знания, капиталист – свои деньги, и все вместе работают на благо Германии.

Окончательно же Фишер склонился на сторону нацистской программы, когда из России вернулся шурин, в свое время завербовавшийся туда на строительство тракторного завода. По его словам (а не верить ему не было оснований, Пауль до поездки был без пяти минут коммунист), дела в России шли из рук вон плохо: завод-то построили, и не один, и будут строить еще, за это русские взялись всерьез, – но вообще плохо. Нищета, голод, иностранные специалисты на стройках живут, как англичане в Индии – отдельные коттеджи, отдельное от русских питание, – а в городах только-только отменили карточную систему, стали хоть свободно продавать черный хлеб (ничего больше нет). Но хуже всего то, что происходит в деревне, этого вообще не понять – даже русские не понимают, а если и понимают, так помалкивают, потому что обсуждать вслух опасно. В деревне всех богатых крестьян теперь арестовывают и целыми семьями ссылают в Сибирь или куда-то на берег Ледовитого океана, а бедных заставляют объединяться в коллективные хозяйства. Но что такое бедный крестьянин в стране, где уже давно нет ни помещиков, ни лавочников, ни каких-либо других эксплуататоров и где земля давно принадлежит трудовому народу? Очевидно, это просто лодырь или пьяница, потому что если за десять лет в таких благоприятных условиях крестьянин не сумел нажить пары лошадей и хотя бы трех-четырех коров, то он никуда не годный хозяин; и что эти согнанные вместе лодыри будут теперь делать в своих «коллективных хозяйствах» – одному Сталину ведомо...

Нет, Пауль явно не выдумывал, рассказывал без злорадства, с недоумением и болью – в России у него осталось много друзей, он полюбил эту страну. Да Фишер обо всем этом слышал и раньше (поначалу даже не верил, думал – пропаганда). Выходит, не зря все эти теории классовой борьбы вызывали в нем сомнение – если они таким вот образом воплощаются на практике, то о чем вообще можно говорить? Тогда уж действительно лучше прислушаться к нацистам с их «классовым миром».

В том-то и беда, что так рассуждал не он один. Опыт Веймарской республики показал бессилие правой социал-демократии, русский опыт отпугнул многих, ранее склонявшихся влево. А Гитлер обещал все, чего хотела тогдашняя Германия. Голодным – хлеб, безработным -гарантированный заработок, промышленникам – высокие прибыли. Националистически настроенную молодежь, больно переживавшую бесславное поражение в войне, Гитлер увлек посулами реванша, небывалого расцвета Германии и выхода ее в первые ряды мировых держав.

...Вероятно, и в самом деле каждый народ достоин своего правительства. Немцы не могут жаловаться на то, что их обманули; после тридцать третьего года страна действительно не знала ни кризисов, ни безработицы, промышленность работала полным ходом, был наконец смыт и позор Версаля. Кроме господства над миром, Гитлер все свои обещания выполнил. Он не дал немцам лишь одного: свободы. Но разве он ее обещал?

Впрочем, когда-то – в самом начале – о свободе говорилось, лозунг «Свобода и хлеб» до сих пор, по старой памяти, красуется над изображением имперского орла в заголовке «Фелькишер Беобахтер». Но набран он мелким шрифтом, да и кто обращает на него внимание? Такой же бессмысленный анахронизм, как «С нами Бог» на солдатских пряжках.

Да, на обман жаловаться не приходится. К тридцать третьему году ни Гитлер, ни Геббельс, ни Геринг уже не упоминали о свободе в своих речах, это слово вообще как-то исчезло из программы НСДАП, и никто из голосовавших за список № 1 этого не заметил. Не заметили, не обратили внимания на такую мелочь – обещанная чечевичная похлебка заставила забыть обо всем остальном. О том, в частности, что человек жив не хлебом единым, что сытый раб все равно остается рабом.

Не обратили внимания на главное, поверив второстепенному.

Так неужели за свою доверчивость расплачиваемся мы сейчас такой страшной ценой? Нет! Мы платим за то, что когда перед нами встал выбор – свобода или сытость, – мы выбрали последнее. Мы платим за измену принципу индивидуальной свободы. Государство сказало нам: «Свобода личности – это выдумка евреев и либералов, это псевдогуманистическое слюнтяйство, обветшалый хлам, мешающий нам строить будущее. И вы построите его, это будущее, только откажитесь от бесполезного бремени свободы, доверьтесь фюреру, который поведет вас по единственно верному пути». Так сказало государство, и мы согласились на его условия.

Мы – сами, без принуждения – отказались от «бесполезного бремени». Потому что когда принуждения еще не было, каждый мог выбирать между сытостью и свободой. Мы выбрали, и теперь за это платим. Именно за это. Кого же нам теперь винить?

Ведь и он сам, Фишер, сделал в свое время тот же выбор. Много ли стоили «свободы» Веймарской республики, сказал он себе, если на деле они сводились к свободе произвола богатых над бедными. Человеку, который уже полгода сидит без работы, не легче от того, что он может – в безуспешных поисках объявлений о найме – читать газеты разных политических направлений; пусть лучше читает одну-единственную – но по пути на работу или после рабочего дня, возвращаясь домой, где его ждет тепло и сытный ужин...

Да, именно так рассуждал Фишер десять лет назад, еще не зная, что есть вещи куда страшнее, чем безработица. Вероятно, по-своему он был прав. Но ведь другие уже тогда понимали всю опасность сделки, предложенной нацистами, уже тогда были люди, которые спорили, убеждали, напоминали старую истину: тот, кто продает свободу за кусок хлеба, лишится потом и черствой корки.

Так оно и вышло в конечном счете. Призрачное «процветание» национал-социалистической эры оказалось золотом дьявола, которое рано или поздно превращается в золу. И такая трансмутация неизбежна, это действительно старая истина, старая как мир, в фольклоре мотив сделки с нечистой силой кочует из страны в страну. Из века в век, на всех языках народная мудрость остерегает: не садись играть с лукавым, не продавай ему душу – чем щедрее посулы, тем горше будет расплата...

Бывший учитель сидел, привалившисъ спиной к стенке окопа, чувствуя сквозь ткань кителя приятный после дневного зноя холодок не успевшей прогреться земли. Завтра к полудню она прогреется, подсохнет, начнет понемногу осыпаться. Но он, скорее всего, этого уже не увидит. Русские были в леске километрах в полутора отсюда и, похоже, что-то на завтра готовили – оттуда весь вечер слышался шум моторов.

Сейчас там было тихо. Непривычная тишина стояла над передним краем, под звездным безлунным небом теплой июльской ночи, пахло травами, свежеразрытой землей. Фишер подумал, что единственное преимущество этой войны – в сравнении с первой мировой – ее маневренность: войска все время перемещаются, не задерживаясь в одном месте, и солдатам удается дышать относительно чистым воздухом. Прошлая война была еще и чудовищно зловонна – огромные армии, скученные на небольших пространствах, месяцами не меняли позиций, сотни тысяч людей жили в грязи и тесноте, ели, испражнялись, умирали и гнили тут же по соседству, в наспех отрытых похоронными командами братских могилах, а то и просто едва присыпанные землей в воронках и развороченных снарядами траншеях; вся Западная Фландрия смердела от Шельды до побережья...

Тогда, после перемирия, ему казалось, что судьба вытянула для него неправдоподобно счастливый билет – столько было смертей вокруг, а он и в лазарете побывал всего дважды, оба раза недолго. Но, наверное, лучше бы не было этого обманчивого «везения». Что хорошего довелось ему увидеть и пережить за подаренные четверть века? Война все эти годы держала его под прицелом – и настигла-таки, не упустила своего, а заодно погубила семью. Семья погибла, он в этом не сомневался; хотя формально они числились эвакуированными, надежды больше не оставалось. Давно уже дали бы о себе знать, останься в живых хоть кто-то. Разве что младшая, Марихен? Да нет, о ней тоже сообщили бы. Но их война погубила, можно сказать, из милосердия к нему: чтобы теперь легче было умереть. Да, вот в этом смысле он все же выиграл. Расстаться с жизнью тогда, двадцатилетним, было бы обидно. Никто ведь и представить себе не мог, каким оно окажется – долгожданное мирное время...

Фишер знал, что завтра умрет, и это не вызывало ни страха, ни горечи. Ему незачем было продолжать жить, его поколение было обречено с самого начала. Здесь, на фронте, он часто ловил себя на мысли, что хорошо бы они все – он и такие же солдаты преклонного возраста -оказались своего рода искупительной жертвой Беллоне, чтобы она, насытившись, пощадила молодых. Тех, кто сможет построить другую, послевоенную Германию – во что бы ее ни решили превратить победители. Немцев, понятно, не спросят, но строить-то придется все равно немцам. Этого за них никто не сделает. Вот тогда и понадобятся молодые – у кого хватит сил и способности во что-то верить.

Странно, что такие еще находятся среди старших. Сегодня вечером, когда после необычно долгой задержки подвезли наконец ужин и патроны, кто-то шепнул, что в Берлине заварушка – было неудачное покушение на фюрера и одновременно несколько генералов пытались захватить штаб сухопутных сил. Никто, впрочем, толком ничего не знал, а Пфаффендорф, когда его спросили, рявкнул: «Не ваше это свинячье дело!». В этом, подумал Фишер, гауптфельдфебель несомненно прав – господа из верховного командования хоть глотки друг другу перегрызут, армии и народу на них плевать. Спохватились, красноподкладочные идиоты, решили под занавес поиграть в тираноборцев! Раньше надо было думать – а не орать «хайль», с увлечением разрабатывая для параноика план за планом и захватывая страну за страной. Если бы не русские, до сих пор бы орали, как попугаи...

Фишер вытянул шею, прислушался – нет, там все было тихо. Утром, наверное, начнут. Хорошо бы его убило сразу, еще при артподготовке, а то потом придется стрелять – в кого, зачем? К русским у него было сложное чувство, в чем-то они заслуживали уважения, в чем-то жалости, пожалуй, отчасти снисходительной – впрочем, не то же ли самое можно сказать о любом народе, и в первую очередь о нас, немцах? Помнится, на французов и англичан – в ту войну – у него действительно была злость, как на врагов, затеявших войну против миролюбивой Германии. Понятно: молод был, глуп, к тому же яростная пропаганда – «Боже, покарай Англию», «француза штыком в пузо»... А вот к русским – нет. Не было тогда, нет и теперь. Какой бы ни была их система, в ней они повинны не более, чем мы – в нацизме. Не нам, пошедшим за Гитлером, судить идущих за Сталиным.

Странный они народ, это точно, в лагере он на них насмотрелся, но определенного впечатления так и не вынес. Публика, так сказать, с большим разбросом по вертикали. Там были эти жуткие сектанты (в их комнату он вообще боялся заходить), были буйные бурши, при виде которых ему всегда вспоминалась песня про знаменитого средневекового разбойника с Волги – то ли Пугачева, то ли Разина, он их всегда путал. Бурши эти нагло разгуливали по городу в кальсонах, и никакие запреты и угрозы на них не действовали. Но были люди вполне приличные, европейского склада. Последняя переводчица, скажем, – с ней всегда было приятно поговорить, она действительно была очень неглупая девчонка. Хотя и занималась тем же, чем и ее предшественница. Тоже, наверное, погибла прошлой весной, но хорошо хоть гестапо до нее не добралось, как до Валентины...

Боже в небесах, подумал Фишер давно забытыми словами, сколько бы глупостей и гадостей я ни наделал в своей жизни – вольно или невольно, в ведении или неведении, – но комендантом я был не из самых худших, и то немногое, что от меня зависело, я делал. И если это чего-то стоит, награди меня завтра скорой и легкой смертью – чтобы не страдать самому и не причинять страданий другим. Пусть бы сразу, при артналете, потому что когда русские пойдут в атаку, мне придется стрелять, я не могу сидеть, опустив руки, когда рядом будут убивать моих товарищей. Или, по крайней мере, сделай так, чтобы ни одна моя пуля не попала в цель, не заставила плакать женщину или ребенка...

Глава пятая

Здесь, в Аппельдорне, Таня стала впадать в неприличествующий комсомолке идеализм, почти уверовав в существование высших сил. Не то чтобы она наделяла их способностью управлять всей жизнью человека от рождения и до смерти, но некоторые коррективы в нашу судьбу они, похоже, время от времени вносят, что-то подправляя уже, так сказать, по ходу дела. Ну, например, если слишком затягивается полоса трудностей и трудности эти становятся непереносимыми, в самый нужный момент срабатывает очередная «поправка курса» – и можно жить дальше.

В Таниной судьбе, по крайней мере, это происходило дважды: там, дома, когда ее – арестованную уже – совершенно неправдоподобная случайность спасла на самом пороге гестаповского застенка, и вот здесь – в Эссене, после ада зимних бомбежек, после троглодитского существования в развалинах, после того, наконец, как она попалась в лапы гаденышей-хайотов. Опять та же «случайность». А можно назвать и чудом, это как смотреть.

Теперь высшие силы решили, похоже, дать ей передышку. Просто ли сжалившись или для того, чтобы подготовить к новым испытаниям, – что зря гадать. Она научилась не требовать от судьбы слишком многого, жить наподобие кошки или собаки: в данный момент тепло, не голодно, никто не бьет и не гонит – и будь довольна. А о том, что будет завтра, думать бесполезно, все равно не узнаешь. Поживем – увидим!

Полгода назад она и поверить не могла бы, что в Германии есть еще такие мирные уголки, как этот нижнерейнский округ. В самом Клеве она не была ни разу со дня прибытия, но в другой городок – Калькар – ездила довольно часто, когда надо было привезти что-нибудь с железнодорожной станции. Иногда вместе с хозяином, господином Клоосом, иногда с кем-нибудь из стариков рабочих; они ее для того и брали с собой, чтобы самим не таскать и не грузить. Впрочем, если было что-то действительно тяжелое – скажем, пятидесятикилограммовый мешок цемента – ей помогали, иногда и сам Клоос своей единственной рукой.

Поездки эти были праздником, даже в дождь. Дожди здесь шли часто, но не подолгу – не успеешь вымокнуть, и снова солнце. Да и под дождем лучше все-таки ехать в телеге, чем топтаться по раскисшему полю, окучивая картофель или прорежая свеклу. До Калькара было недалеко – полчаса в один конец, – но со всякими задержками на складе или в товарной конторе время набегало, потом еще хозяин (если не очень торопился обратно) заглядывал в пивную, наказав ей далеко не отлучаться, так что почти треть рабочего дня уходила на такую поездку. А брали обычно ее, потому что она лучше других говорила по-немецки – даже научилась немного понимать здешний разговорный platt-deutsch, приводивший девчонок в полное недоумение.

Клеве в тот день всем очень понравился. Вряд ли хозяин повез их через центр, но все равно – городок нарядный, чистенький, много зелени, а главное – все стекла целы, видно, и в самом деле ни разу не бомбили. «А я вам что говорила», – торжествующе сказала Таня, когда кто-то из девчонок заметил это вслух. Калькар был поменьше и победнее, смотреть тут было не на что – несколько магазинчиков, памятник солдатам 1914-18-го, кирка, миленькая гостиница «Zum Ritter». В гостинице работали две сестры, старшая приблизительно Таниного возраста, обе с Кубани. Они однажды сами заговорили с ней, когда она сидела на своей телеге, поджидая застрявшего в пивной Клооса, – увидели бело-синий знак и окликнули, проходя мимо. Сама она не узнала бы в них соотечественниц – одеты были как немки, с модными прическами и без опознавательных знаков. «Осты», впрочем, мало кто теперь носил, только однорукий требовал неукоснительно – придерживался еще старой инструкции. Девушки рассказали о себе (немцы прихватили их прошлой зимой, во время сталинградского отступления), звали в гости, жилось им здесь вольготно: хозяйка, бестолковая старая дева, свалила на них все дела и ни во что не вмешивалась. «Мы и постояльцев сами регистрируем, – похвастала одна, – и в полицию сведения подаем, нас уже там знают...»

Таня им не позавидовала, самой ей жилось тоже вполне сносно. Работать в поле было, конечно, тяжело – особенно поначалу, – но в остальном грех жаловаться: тишина, свежий воздух, хорошее питание. Им даже кофе давали с молоком – снятым, понятно, и кофе был ячменный, – но без всяких ограничений, хлеб тоже подавался без нормы, намазывать его можно было коричневой тягучей патокой – «краутер» по-здешнему. В первый день девушки глазам своим не поверили при виде этого изобилия, но уже через месяц некоторые стали ворчать: немцы, мол, небось, и мясо потихоньку трескают, а нам все гороховые супы да картошку с кровяной колбасой, и краутер этот до смерти надоел, неизвестно вообще, что это такое, его, говорят, из гнилых яблок делают – подбирают всякую дрянь и варят...

Однорукий Клоос был, наверное, зажиточным бауэром даже по здешним понятиям: свиньи, дюжина коров, пять лошадей – огромных, могучих, но на вид ужасно ленивых битюгов с мохнатыми внизу ногами. Когда он привез к себе девушек из Рура, у него уже работали двое стариков из местных, молодой придурковатый дояр-голландец и три польки средних лет. Польки ведали кухней и молочным хозяйством, старики обихаживали скотину, одну из новеньких поставили к ним на подмогу, а четверым пришлось работать в поле. Таню это вполне устраивало. До зимы еще далеко, а пока куда приятнее быть на свежем воздухе, чем мыть на кухне котлы или чистить картошку.

Первый блин, правда, оказался комом – они подоспели к посадке свеклы, это и привычному человеку не так-то легко, а с непривычки и вовсе каторга – к концу рабочего дня Таня едва могла разогнуться. Потом стало полегче, а когда со свекловичного поля перешли на луг, где пора было косить сено, крестьянская работа начала вообще казаться ей синекурой. Она теперь боялась одного: какой-нибудь очередной перетасовки, чтобы не спохватились и не отправили на завод. Опасность, кстати говоря, была не такой уж и надуманной – Клоос потому и взял себе новых девушек, что у него, оказывается, забрали работавших ранее четырех поляков из военнопленных. А куда забрали и зачем – никто не знал. На завод, скорее всего.

О других опасностях здесь как-то не думалось. Ни о бомбежках, хотя армады бомбардировщиков пролетали почти ежедневно, ни о том, главном, чего так боялась еще в «Шарнхорсте». Уж теперь-то гестапо до нее не доберется – если и можно было нащупать след в Эссене, то едва ли он сохранился в тех бомбежках и пожарах. Сами немцы теперь месяцами разыскивают родных, разбросанных по стране всякими эвакуациями, что же говорить о какой-то иностранке!

Да, здесь перед нею забрезжила вполне реальная возможность как-то дожить, уцелеть, даже вернуться домой. О последнем, впрочем, она думать себе запрещала – это было бы уж слишком. Снова оказаться в Энске, увидеть Дядюсашу, Сережу? Нет, нет, это... этого даже вообразить себе нельзя! Нельзя – и ни к чему. Размечтаешься, потом самой же хуже. Довольствоваться надо тем, что имеешь.

Как хозяин однорукий был не из худших – без дела не придирался, хотя за небрежную работу мог наорать, а приставленная к коровам Светка однажды схлопотала и кнутовищем (Клоос увидел, как она валит в бункер корморезки немытую свеклу). Воскресенья были свободны, он не препятствовал ходить в гости и принимать гостей у себя; почти в каждом крестьянском хозяйстве Аппельдорна жили и работали девушки с Украины, были и ребята – хотя и в меньшем числе. У местного помещика, барона Хюльгера, русскими был вообще заселен целый дом на окраине поместья, их там было человек десять. У них обычно и собирались.

Таня сначала опасалась ходить на эти посиделки, чтобы не наткнуться невзначай на кого-нибудь из Энска; опознание было бы совсем ни к чему. Пойдут еще разговоры, а мало ли какие люди есть среди земляков – возможно, гестапо на всякий случай и сюда подсовывает своих сексотов. Но оказалось, что молодежь в основном из других областей, да и страх этот скоро вообще забылся. После того, как союзники высадились наконец во Франции и дела у немцев пошли совсем плохо, она окончательно решила, что «третьему рейху» теперь уже не до нее.

Долгожданное открытие второго фронта хюльгеровские хлопцы отметили с размахом – нагнали самогонки, зажарили двух зайцев, изловленных силками в баронском лесу. Их самогонка славилась среди соотечественников на всю округу, гнали ее из баронской же сахарной свеклы, и поставлено было дело широко. Аппарат впечатлял своими размерами – основой его был кормозапарочный котел вместимостью литров на полтораста, холодильный змеевик изготовили из останков английского «ланкастера». Подбитый ночным истребителем, бомбардировщик пытался, видно, дотянуть до голландской территории, но не дотянул и сгорел на картофельном поле Хюльгера. Последний километр он шел уже над самым парком, круша деревья и разваливаясь на куски; так что сгорела только носовая часть фюзеляжа и два средних двигателя, а остальное – крылья с уцелевшими моторами, хвост, вырванные из своих гнезд пулеметные турели – оказалось разбросанным по всему полю.

– ...А мы, понимаешь, сразу сориентировались, – рассказывал Тане один из организаторов самогонного производства, – утром пришли – барон бегает, убытки подсчитывает, «ферфлюхта, кричит, сколько одной картошки пропало», и липы, дескать, еще его дед сажал в наполеоновские времена – ну, чистый дурак, сказал бы спасибо, что томми на обратном пути гробанулся, без бомб, а то ведь тут пол-Аппельдорна вылетело бы к едреной фене вместе с его картошкой. Ну ладно, после приехал этот ас, который сбил англичанина, сняли его рядом с обломками, и барон нам говорит – берите лошадей и стаскивайте все это к шоссе, пусть сами забирают. А это в прошлом сентябре было, мы аккурат сахарную свеклу копать начали; Вася и сообразил – хлопцы, говорит, где какую трубочку увидите, прячьте – самогонный аппарат сделаем, а то больно хороша свекла уродилась, не пропадать же добру. Ну а трубок этих там оказалось – страшное дело, всюду сплошь гидравлика, мы ее всю и раскурочили. После натаскали свеклы центнеров десять, за домом в яму закопали, теперь до конца войны хватит...

Дело, похоже, и впрямь шло к концу – недели через три хюльгеровские опять прислали приглашение, отметить уже наши успехи в Белоруссии. Таня не пошла – в прошлый раз ребята перепили, стали охальничать, один норовил затащить ее на чердак. Да и не только поэтому. Никто, понятно, не виноват, что одни попали на фронт, а другие – сюда; не по своей же воле ехали; а все-таки выглядит это как-то не очень хорошо. Там люди жизнь отдают, а здесь – «пейте, девчата, чтоб дома не журились!». Нашли повод для веселья!

Взяв «общественный» велосипед, она поехала в Калькар – навестить тех, в гостинице. Велосипеды были у всех членов Клоосова семейства, каждый держал свой под замочком, а один, старый, был общедоступен, но в отличие от персональных на нем были не обычные камеры с покрышками, а так называемая «военная резина» – свернутые в трубку полосы старого автомобильного протектора, прикрученные к ободу при помощи проволоки. Этим неуклюжим, но надежным изобретением пользовалось сейчас пол-Германии – талон на приобретение велосипедной шины был несбыточной мечтой каждого немца. Добравшись до Калькара, Таня уже жалела, что связалась с эрзац-техникой, легче было бы идти пешком.

Сестры с Кубани встретили ее как родную, обрадовались соотечественнице – у них мало кто бывает, видно, не решаются заходить в гостиницу, да и вообще советских девушек в городке почти нет. Тех, кого привозили, сразу распределяли по окрестным бауэрам.

– А нам отсюда не отлучиться, ну поверишь – ни днем ни ночью нет покою, – жаловалась Анна, старшая. – Вроде и гастхауз малюсенький, а работы полно – всегда все комнаты заняты, и куда их черти носят, ездят и ездят. Больше, правда, военные.

– От них больше всего и хлопот, – добавила младшая. – Гражданские по железной дороге приезжают, тут три поезда всего в день, а эти на машинах, когда хотят. Вдруг среди ночи – только заснешь – опять кто-то в двери колотится... Они там во Франции привыкли, только ночью и ездят, днем ни одна машина на дорогу не сунется...

– Из-за партизан? – спросила Таня.

– Не-е, какие партизаны, самолетов боятся!

– А что вообще рассказывают? Или не говорят ничего?

– Да кто как, больше, конечно, помалкивают. А другой, как выпьет, разговорится – все, мол, капут, шайзе, у них теперь разговор один. А у вас там чего слыхать?

– Мы-то и вовсе ничего не знаем, – сказала Таня. – Так, слухи всякие. Ну и сводки, конечно, все-таки из них тоже можно что-то понять. Говорят, в Белоруссии большое наступление.

– Наше?

– Ну не немецкое же!

– А черт их знает, раньше-то они каждое лето наступали. Может, действительно, капут им приходит?

– Это давно видно! Здесь вам, наверное, просто не так заметно, потому что не бомбят. А посмотрели бы, что делается в том же Руре.

– Раньше каждую ночь на чердак вылазили и смотрели, окошки как раз на ту сторону выходят.

– Это не с чердака надо видеть и не за пятьдесят километров. – Таня помолчала. – Нас когда первый раз разбомбило... в Штееле еще, ну там никто не погиб – на работе все были... Перевели потом в Эссен, в казармы Принца Евгения. Вот там... никогда не забуду, наверное, до конца жизни... На третью ночь – объявили только фор-алярм, с верхних этажей никто даже спуститься не успел – да, а там еще до нас из других лагерей много было народу, и раненые тоже, все вместе, – так вот, неожиданно вдруг начали сбрасывать, и одна из первых бомб попала в здание, с угла. Те, кто был там, они хоть погибли сразу, все левое крыло обрушилось – говорят, это была люфт-торпеда, от нее такая ударная волна, что целый квартал может снести. В общем, света нет, паника, мы раненых этих начали как-то вниз перетаскивать – в убежище не протолкаться с ними, стали их прямо во дворе укладывать – думаем, на открытом месте не завалит, а от зенитных осколков можно соломенными тюфяками прикрыть, хоть какая-то, а защита. Они там все во дворе и сгорели.

– Как так – сгорели? – оторопело спросила Анна.

– Очень просто, как обычно горят. От фосфора. Вы с чердака не видели? – огонь вдруг так вот загорается в ширину, цепочкой, и медленно идет вниз, струйками такими – ну, вот как дети дождик рисуют, только не косо, а прямо вниз...

– Видали, а как же! Еще думаю – чего это, вроде горящее что течет...

– Правильно. Это и есть желтый фосфор, его сбрасывают в таких канистрах, на определенной высоте канистра взрывается, и фосфор летит во все стороны. Его еще в зажигалках применяют, но бомба – это ладно, ее хоть можно щипцами и в воду, а вот когда сверху, дождиком... Там ведь даже не чистый фосфор, а смесь какая-то, вроде клея, его – если на кожу попадает – и не счистить ничем, и не погасить. Если попало на руку, надо только в воду опустить, тогда гаснет, а вынешь – снова загорается.

– Ой, ну тебя, Танька, рассказываешь такое, что спать не буду сегодня! Не думай ты про это, вырвалась оттуда и ладно – здесь хоть дожить можно до конца. Думаешь, побьют их в этом году?

– Запросто, – Таня пожала плечами. – Второй фронт открыли, куда им теперь деваться.

– Да-а-а... – Анна покачала головой, задумалась, потом спросила, спохватившись: – Может, пива хочешь? Темного привезли – хорошее, сладкое...

– С удовольствием. Жарко сегодня, я еще с велосипедом этим дурацким связалась...

– Сходи, Надь, принеси там похолоднее. А я вот теперь все думаю, – продолжала Анна, когда младшая вышла, – война кончится – с нами-то что будет?

– В каком смысле?

– Чего делать-то будем, вот в каком.

– Странный вопрос. Вернемся домой, учиться будем, работать... Хотя, конечно, поступать куда-нибудь будет трудно, я в университет думала, а теперь? Наверное, все перезабыла...

– Да это... – Анна махнула рукой. – Я за другое беспокоюсь! По головке-то нас, скажи, не погладят, а? Они ведь как смотрят – был у нас один такой в Краснодаре, я его как-то встречаю под ноябрьские, ну как обычно – с наступающим вас, говорю, а он мне – ты-то уж не поздравляла бы, ты у немцев работаешь, другие, небось, праздники справляешь, ихние! А потом еще ехидно так -ничего, говорит, наши скоро вернутся, вот тогда придется ответ держать...

– А ты у немцев работала?

– Ну работала – посуду мыла на кухне! А чего было делать? Папусю нашего еще в сорок первом убило, только взяли, и через месяц похоронка пришла, мамуся все болела, мы с Надькой и крутились, как могли. А даром и советская власть никого не кормила, неужто немцы бы стали? Но напугал он меня тогда, паразит, я прямо не в себе была... Мы ведь через это и в отступление с немцами поехали, – добавила она, поколебавшись. – Сдуру, наверное. А теперь и вовсе!

– Так вы что – добровольно сюда?

– Да нет, сюда-то забрали. С Украины уже, с Первомайска, мы там мамусю нашу похоронили, прошлой весной, а вскорости нас через арбайтзамт замели. Нет, я про то говорю, что мы из дому с ними уехали. Может, они и заставили бы, там не понять было – кого заставляли ехать, а кого нет, по-разному случалось. А с нами как вышло? Они после Нового года засобирались, под Сталинградом уже ихние дела были совсем плохи, мне шеф и говорит – давай, мол, решай, с нами поедешь или будешь ждать красных. А сам смеется, Сталин, дескать, вам капут сделает, он тех не любит, кто в оккупации был, всех за это дело в Сибирь... Я сразу того вспомнила, который мне грозился, и сама не знаю, что делать. Может, если б не мамуся, мы с Надькой и остались бы – вины-то за нами и в самом деле не было, ну потаскали бы да отпустили, что с нас взять! А как подумала, что если нас заберут, то она – больная – одна останется... Короче, испугалась я. Со страху и согласилась, а теперь что будет, не знаю. Соседи-то все видели, как мы грузились... Сами мы потихоньку ушли бы, а мамуся не ходила уже, шеф на грузовике за нами прямо к дому подъехал. И еще солдатам говорит – разгребите, мол, там в кузове, чтобы места немного освободить. Ну, сама понимаешь... Тебя, Надька, только за смертью и посылать! -прикрикнула она на вернувшуюся с бутылками сестру. – Ты бы еще час провозилась!

– Да там этот длинный уезжает, счет сказал выписать.

– Какой еще длинный?

– Да с Дрездена который, Ридель, что ли.

– А, этот кобель! Уехал? Ну и ладно, надоел он мне... Давай, Тань, пиво хорошее, свежее. Еще бы сюда пару-другую градусов, совсем было б здорово.

– Не напоминай про градусы, меня тут недавно самогоном угощали, бр-р-р... – Таня поежилась от омерзения.

– Откуда самогонку-то взяли?

– Варят у нас ребята, там такое производство! Упал английский самолет, а они сделали из него самогонный аппарат.

– Это который в Аппельдорне сбили, в прошлом году? Читала, об этом в местной газете было. Так они его, говоришь, под аппарат приспособили? Ну, мастера! – Анна рассмеялась. – Я тебе точно говорю – советский человек нигде не пропадет. И мы с тобой, Надь, в Сибири бы не пропали, зря все-таки сдрейфили.

_ Что теперь говорить...

Ридель, подумала Таня, маленькими глотками отпивая холодное пиво. Ридель, Ридель... Где она могла слышать эту фамилию? Но девчонки бедные влипли. Как их угораздило уехать с отступающими немцами? Теперь действительно могут обвинить в чем угодно. На нее ведь тоже косо все смотрели, соседи в таких случаях первые обвинители... Хорошо хоть, многие знают, что она работала по заданию, – Володя, сам Кривошип, Лисиченко, Сергей Митрофанович тоже наверняка догадывался после того случая, когда Володя застрелил полицая. А то ведь тоже могли бы потом приписать все, вплоть до измены родине. И поди доказывай, что ты не верблюдица. Но что за Ридель, почему...

– У вас ведь немцы недолго были? – спросила она.

– Не, недолго. Они в середине августа пришли, а в январе уже драпать начали. Нас в конце января и вывезли.

Через Ростов ехали, там чего было – не поверишь. Сперва нас в Азов повезли – там вроде ледовая переправа была прямо на Таганрог; приехали, и аккурат оттепель, туман, развезло все – нет, говорят, через залив ехать опасно, давай на Ростов. А как в Батайск въехали – мамочки родные! Ты те места знаешь?

– Да нет, в общем. Проезжала два раза поездом, перед войной, но не запомнилось.

– Там, как из Батайска на Ростов ехать, дорога идет через пойму, километров с пять, так чтобы дорогу не затапливало, она по дамбе проложена. И поезда тоже, прям рядом с шоссейкой. То есть съехать нельзя ни вправо, ни влево, никакого объезда. И вот въехали мы в Батайск – со стороны Азова, – а там машины сплошь одна к другой впритык, да в три ряда, и все туда, на Ростов. Веришь – час простояли, не совру, пока не втиснули нас в колонну, и так пошло – десять метров проедем – станем, обратно ждем. Минуту едем – полчаса стоим. В Батайске были утром, а в Ростов въехали уже аж ночью, весь день на дамбах этих простояли. Это, ты скажи, еще наше счастье, что оттепель была – а ну как распогодилось бы, да мороз ударил? Первым делом мы бы позамерзали все, на кузове даже брезента не было, а главное – это что наши бы там всю геть поразбомбили, если бы погода была ясная. Туда несколько самолетов послать – такого бы нашинковали, куда там!

– Да, это действительно повезло, – рассеянно сказала Таня. – Но вообще, я думаю, вам бояться нечего – ну, объясните, как получилось, растерялись просто, чего тут не понять? В крайнем случае, можно сказать, что немцы заставили ехать. Угрожали, и вы за маму испугались, самое простое объяснение! Вам ведь только это и могут в вину поставить, что уехали с ними. А что работали – естественно, а что было делать? Не в полицию же пошли служить.

– Да Господь с тобой, какая полиция! При кухне вкалывали, уж это-то все знали.

– Тогда тем более, если есть свидетели.

– Свидетели-то есть, – Анна вздохнула. – Да что толку? Верно у нас до войны говорили – был бы человек, а статья найдется. А теперь-то и вовсе! Кормила, скажут, фашистских оккупантов, а их надо было крысиным ядом травить.

– Брось ты, сама себе какие-то страхи придумываешь...

На обратном пути – она уже доехала до развилки с указателями на Ксантен и Гох – Таню вдруг ужалило: Ридель, ну конечно же! Господи, да уж не тот ли это, что передал тогда письмо от Кирилла Андреевича, или просто совпадение? Но Надя ведь, кажется, сказала – Ридель из Дрездена, если только ей не послышалось... Догадка была так внезапна и ошеломительна, что Таня чуть не свалилась с велосипеда – едва удержалась, завиляв передним колесом.

Съехав на обочину, она постояла минуту, упираясь в землю ногой. Ну, допустим, это действительно тот самый, – и что тогда? Да не все ли ей равно! Смешно, в самом деле – так из-за этого разволноваться... Щеки у нее горели (в такую жару только и ездить на этих дурацких «шинах»), а сердце колотилось так, что дыхание перехватывало... Нет, но все-таки интересно, не может быть, чтобы это действительно оказался тот Ридель! Развернувшись, она погнала громыхающий и подпрыгивающий велосипед обратно в сторону Калькара.

Анна вышла ей навстречу – наверное, увидела в окно.

– Забыла чего? – спросила она. – Или техника отказывает?

– Да нет, нет... Сейчас скажу, дай отдышаться, – Таня перевела дыхание, обмахиваясь растопыренными пальцами. – Слушай, у вас тут – ты сказала – человек один останавливался, сегодня уехал. Просто мне фамилия показалась знакомой – как его – Ридель?

– Ну, был, кобель длинный, с Дрездена.

– Из Дрездена – это точно? Ты не ошиблась?

– Да пойдем, в книге посмотришь, чего я тебе врать буду? Я по-письменному-то немецкий не очень, так они сами себя вписывают... Идем, покажу!

В прохладном полутемном вестибюле, пахнущем паркетной мастикой и старым сухим деревом, Анна включила свет над конторкой, раскрыла регистрационную книгу и стала водить пальцем по странице.

– А, вот он, гляди.

Она подозвала Таню. Та подошла, затаив дыхание. В указанной строчке было написано четким аккуратным почерком человека, привыкшего иметь дело с чертежами: Dr. Ing. Ludwig Riedel, «Wernicke S/Bau», Dresden.

– Дринг, – фыркнула Анна, – это уж точно – выпивоха еще тот, с-под земли бутылку достанет, ему и карточки нипочем. Знаешь, что ли, его?

– Сама не пойму... Слушай, а что он говорил?

– А не говорил ничего, руки только распускал, паразит. Сперва ко мне начал подкатываться, ну я ему живо мозги вправила, так на другой день смотрю – он уже Надьку за титьки лапает.

– Я понимаю. Но если ты говоришь, что подкатывался, значит, какие-то разговоры все-таки были? Что-то же он о себе должен был сказать? Ну, хотя бы – зачем приехал, в отпуск или по делам? Дрезден ведь далеко, это не то что из какого-нибудь Крефельда сюда заглянуть...

– Погоди, – Анна подумала. – Да, чего-то он сказал такое... не то, мол, строим тут у вас, не то – будем строить. Насчет американцев еще говорил -'там, дескать, одни юды и потом эти, как их, ну – плутократы. И надо, мол, крепить против них оборону, чтобы наш могучий рейх еще простоял тысячу лет. Ну, это он, по-моему, дурочку валял – как-то все так, с подковыркой...

– Не говорил, что собирается еще приехать?

– Да не помню уже, вроде не слыхала про это. А вообще-то, если они и всамделе тут стройку задумали, так приедет, ясно. Когда увижу, скажу – фрейлен тут, мол, одна вами интересовалась, сразу стойку сделает, будь уверена.

– Нет, нет, ты что! Я вот просто думаю... Если приедет – на всякий случай – как бы это устроить, чтобы вы мне дали знать...

– Да чего тут устраивать, Надька прибежит, скажет.

– Да, пожалуй. А ему, смотрите, не проговоритесь, и Надю предупреди, чтобы не сболтнула...

Снова оседлав велосипед, Таня всю дорогу до Аппельдорна раздумывала, что делать, если Ридель и впрямь появится. Конечно, другой такой возможности не будет – узнать о Кирилле Андреевиче, о том, что же в конце концов произошло там в тот день, когда ее привезли в гестапо, что за стрельба была возле комиссариата и правда ли, что тогда застрелили Кранца... Но это ведь значит – раскрыть себя! Кто знает, что он за человек, этот Ридель... Кирилл Андреевич, помнится, отзывался о нем хорошо – или это он о ком-то другом говорил? Да нет, вроде о Риделе; это когда она рассказала ему потом, как он позвонил ей насчет письма, а фрау Дитрих возмутилась – почему это ей звонят на службу по личным делам... Да, и он тогда сказал, что этот Ридель... не немец, кстати, а австриец... что он порядочный человек и не питает к нацистам симпатии...

А все-таки страшновато! Был порядочным, но мало ли что могло произойти с тех пор. Страшно еще и потому, что вдруг узнает от него плохое. Что? Да что угодно может узнать! Ведь самый главный вопрос: почему ее тогда вообще арестовали? В Энске должно было что-то случиться, если ночью позвонили Ренатусу; то есть понятно, что она провалилась – Ренатус же сам ей об этом сказал, – но если узнали о ней, значит, провалился и кто-то еще... Господи, а что если и бедный «марсианин» тоже влип! Все они, в конце концов, знали, на что шли; может, не представляя до конца, она-то сама – это уж точно! – не представляла совершенно; но все же, все же... Кириллу Андреевичу и вовсе в чужом пиру похмелье. И втравила его она. Нет, она должна будет спросить у Риделя. Если, конечно, хватит смелости. Может и не хватить. Никогда она не была героиней. Даже дома. А здесь и подавно! Дома, говорят, стены защищают. Кто и что защитит ее здесь?

На подворье Клооса было по-воскресному тихо, ушедшие в «Бутцлар» (так называлось поместье Хюльгера) еще не вернулись. Таня без аппетита поела в пустой кухне, помогла Светке накачать воды для коров и неожиданно для самой себя решила тоже пойти в гости к баронским хлопцам. Сегодня она просто не могла оставаться наедине со всем тем, что нахлынуло на нее при известии о Риделе.

Старый крестьянский домишко, где барон поселил своих остарбайтеров, стоял на отшибе, поблизости никто не жил, и воскресные гульбища не привлекали внимания. В усадьбах поменьше работницы жили под одной крышей с хозяевами, как правило – где-нибудь над хлевом или конюшней, поэтому посещения посторонними лицами если и разрешались от случая к случаю, то всегда с кучей запретов и оговорок: не шуметь, не засиживаться позже определенного часа и уж конечно – Боже упаси! – не курить. Курение запрещалось всюду самым строжайшим образом, щелястые чердачные помещения в этих столетних постройках были и в самом деле крайне огнеопасны.

А в «общежитии» и пили, и курили – бывший огородик за домом был занят сплошь самосадом, к нему привыкли даже некоторые немцы победнее, и за две-три связки хорошо провяленных на чердаке листьев всегда можно было выменять старые рабочие штаны или пару деревянных башмаков-сабо – «клемпов», как их называли в этих местах. Сегодня здесь было накурено так, что у Тани защипало глаза, едва она вошла.

– Хоть бы окошки пораскрывали, – сказала она, – а то закупорились и сидят как пауки.

– Да мы тут наши песни пели, – объяснил Вася, – все-таки шоссейка рядом проходит, вдруг какие фанатики будут ехать, услышат.

– Нету у них других забот – слушать, что вы тут горланите, – Таня распахнула одно окошко, другое, протиснулась на предложенное место за столом и опять оказалась рядом с давешним своим ухажером Колькой.

Тот сразу налил полкружки, она храбро зажмурилась и отхлебнула сколько смогла. О Риделе надо было забыть хоть ненадолго.

– Ты закусывай, закусывай, – заторопился Колька, всовывая ей в руку большой теплый огурец, – а то с непривычки...

– Ой, да отстань ты, – едва выговорила она, когда вернулось дыхание, – неужели нельзя эту гадость чем-то разбавить, это же с ума сойти – пить такое...

– Да я уж говорил – может, краутера туда намешать, вроде ликера получится.

– Рвотное это получится, а не ликер, мне уже от одной мысли нехорошо. Девочки, передайте там луку!

Лук перебил мерзкий вкус свекольного самогона, и Таня вдруг почувствовала себя совсем неплохо. Если бы питье не было связано с такими отвратными вкусовыми ощущениями, можно было бы, пожалуй, понять пьющих. В известные моменты, конечно. Когда не хочется думать, это действительно помогает. Или когда думать страшно. А ей было страшно с того момента, когда она – после рассказа Анны – подумала, как хорошо, что есть люди, знающие обстоятельства ее поступления в энский гебитскомиссариат. Иначе ее положение могло бы оказаться куда хуже, чем у этих двух дурочек.

Мысль была как бы успокоительная, но она же – где-то подспудно – обожгла ее не осознанным еще страхом, потому что подразумевала и альтернативную возможность:

Что никто из свидетелей до конца войны не доживет и никакого свидетельства не оставит. Если рассуждать трезво, ее провал в Энске просто не мог быть отдельным, лично ее провалом; немцы наверняка именно потому ею и заинтересовались, что до этого провалился кто-то другой, знавший ее. Провалы случались и раньше – одного парня поймали с листовками, засыпался и тот служащий Горуправы, что снабжал их бланками пропусков... Но это ведь было, кажется, еще в мае; а ее арестовали в начале июля, так что едва ли тут есть какая-то связь. Значит, одновременно с ней или чуть раньше – схватили еще кого-то. Но кого?

– Слышь, – Колька подтолкнул ее локтем, – давай на чердак полезем, я тебе чего покажу...

– Спасибо, не горю желанием увидеть.

– Да нет, ты послушай!

– Ты мне с этим чердаком уже прошлый раз надоел, ну сколько можно, – с досадой сказала Таня. – Что тебе, больше не с кем?

– А может, я с тобой хочу, – упрямо сказал Колька.

– Вот уж обрадовал!

Тут она заметила, что соблазнитель целится налить ей еще, и вовремя успела отдернуть кружку. Самогон пролился на стол, кто-то запротестовал против такого расточительства.

– Это ваш Коленька пытается меня споить, – излишне громко объяснила Таня. – И на чердак зачем-то зовет.

– Не-е-е, – Вася поводил перед собой толстым пальцем, – с ним не ходи! Этот, Тань, не женится, дохлый номер.

– Да дура она! – закричал Колька. – Я ей журналы старые хотел показать – их там целый ящик, еще довоенные, со снимками. Чего-то там и про Испанию, и как Риббентроп в Москву приезжал...

– Ври больше, – сказала Таня.

– Гад буду, – заверил Колька, – не веришь?

Таня отрицательно помотала головой. Предложили танцевать, кто-то стал на губной гармошке наяривать «Розамунду», за столом сделалось свободнее.

– Пошел бы станцевал, – сказала Таня.

– Не умею я, – признался Колька.

– Что тут уметь – фокстрот, двигай ногами в такт, и вся работа. Эх ты, а еще девушек на сеновал заманиваешь. Не стыдно?

– Да ладно тебе.

Колька обиделся, надулся, стал смотреть в сторону. Тане стало его жаль.

– Там что, действительно есть старые журналы?

– Ну гад буду, я же сказал!

– Хорошо, проверим.

Колька взобрался по приставной лестнице первым, сверху подал руку. На чердаке пахло нагревшейся за день черепицей, лежалым сеном и – слабо и терпко – табаком от развешанных листьев прошлогоднего урожая.

– Где же твои журналы? – спросила Таня, оглядывая пронизанную косыми пыльными лучиками полумглу вокруг.

– А вон он, ящик!

– Тащи сюда, там темно...

Таня высунулась в слуховое окошко – небо, разлинеенное бесчисленными белыми полосками, привычно гудело, полоски расширялись и постепенно таяли, но впереди они были четкими и копьевидно-узкими, и – если присмотреться – на острие каждой можно было разглядеть едва заметный, словно прозрачный, серебристый крестик. Разбросанные беспорядочным роем, «крепости» не спеша плыли на запад.

– Вот и ами уже летят обратно, – сказала Таня. – Тревогу разве объявляли?

– Да с час уже, – отозвался Колька, подтаскивая большую картонную коробку. – Проспала?

– А, здесь как-то на это внимания не обращаешь...

Провожая взглядом самолеты, она с содроганием представила себе, что сейчас творится там, откуда они возвращаются. А через несколько часов, только стемнеет, начнут реветь английские ночные бомбардировщики. Ревут они так, что иной раз не заснуть. То ли моторы у них мощнее, то ли летают ниже. Да, наверное, ночью можно не забираться так высоко...

– Ну, глянь, я тебе чего говорил?

Таня присела на корточки – коробка действительно была набита старыми иллюстрированными журналами, и на развороте лежащего сверху ей сразу бросились в глаза два интересных снимка: Молотов и Риббентроп идут рядом по перрону вдоль поезда, а на другом группа немецких летчиков на приеме у генерала Франко; этого Таня сразу узнала по сходству с довоенными карикатурами – маленький, толстый, крючконосый – и еще по остроугольной пилотке с кисточкой. У нас, когда стали приезжать испанские дети, такие пилотки тоже вошли в моду – белые, пикейные, с кисточками красного шелка...

– Это кто – Молотов вроде? – спросил Колька над самым ухом. – Где это он?

– В Берлине, по-моему...

Колька, словно этот ответ разрешил все его сомнения, сказал «а, ясно» и, облапив Таню, стал деловито расстегивать на ней платье. Потеряв от неожиданности равновесие, она села на пол.

– Да ты совсем очумел, – сказала она скорее изумленно, чем рассерженно; в сущности, ей было смешно, она едва не рассмеялась, но вовремя сообразила, что он может воспринять это как поощрение. – Отстань, ну!

Колька тут же отстал.

– Просить не буду, – объявил он, помолчав. – Подумаешь, цаца!

– Заткнулся бы, Казанова из Шепетовки, – Таня стала приводить себя в порядок, одной пуговицы не хватало, хорошо еще, нашлась тут же, не закатилась. – Сходи-ка, принеси иголку с ниткой!

– А я откуда возьму? – огрызнулся Колька.

– А откуда хочешь. Да не ворчи, не ворчи, не то я тебе так поворчу, что ты вниз головой отсюда спикируешь!

Колька нехотя полез в люк. Таня снова взяла верхний журнал, полистала ломкие от времени страницы. Обложки не было. Какой же это год – тридцать девятый, сороковой? Да, сороковой – вот это снято в Париже, виден флаг со свастикой на каком-то здании, а вдали проступает в тумане Эйфелева башня. Ну правильно, Молотов же ездил в Берлин осенью сорокового – ей это хорошо запомнилось, Сережа все допытывался, что думает по поводу этих переговоров Дядясаша. Откуда ей было знать? Дядясаша никогда не говорил с ней на такие темы...

Уронив журнал на колени, она смотрела в окно. Самолетов было уже немного, и они пролетали ниже. Наверное, поврежденные, отставшие. Одна «крепость» густо дымила обоими левыми моторами, она летела так низко, что можно было различить опознавательный знак на боку фюзеляжа, и другие все время обгоняли ее. Господи, что это было за время – осень сорокового... Чуть больше полугода оставалось до начала войны, а они жили в странном каком-то ослеплении, не было ни страха, ни предчувствий, беспокоились из-за невыученного урока, бегали в библиотеку, целовались в подъезде. Теперь просто не верится, что можно было так жить, ведь война уже шла рядом! Да и вообще никто никогда не сомневался, что рано или поздно придется воевать против фашистов. А уже на пороге, когда оставалось совсем чуть-чуть, – все вдруг успокоились, поверили...

На страницу капнуло. Таня утерла глаза кулаком с зажатой в нем пуговицей и крепко зажмурилась, но слезы все равно просачивались, текли, обжигая щеки. Она согнулась, почти свернулась клубком, уткнувши лицо в журнал, сцепила зубы, чтобы не разреветься в голос. Она сама не понимала, по ком или по чем плачет – то ли по той осени четыре года назад, по себе, по Сереже, по Дядесаше, то ли по людям в неизвестном городе, которые в эту минуту сходят с ума, задыхаются и горят заживо среди грохота рушащихся стен и рева пожаров, то ли по летчикам в этом горящем самолете, отчаянно пытающимся продержаться, дотянуть до спасения. Или, наверное, просто потому, что так ужасно, так безнадежно было все вокруг нее в этом обезумевшем мире, совершенно безнадежно, несмотря на все ее сегодняшнее «благополучие». Если бы она действительно могла превратиться в собаку или кошку, чтобы уметь довольствоваться сиюминутным, не представляя себе его сиюминутности, зыбкости, непрочности! Иногда ей думалось, что дело даже не в том, какой в конечном счете окажется на этой войне твоя личная судьба; все, кто жил в эти годы, кто видел то, чего нельзя – недопустимо, непозволительно! -видеть людям, все они уже мечены какой-то печатью. Все одинаково мечены, и теперь уже неважно, кто погибнет, а кто доживет до мира и останется жить дальше. Первым, может быть, даже легче. Когда-нибудь это поймут выжившие, обреченные носить бремя своей страшной памяти, – никогда уже не смогут они воспринимать жизнь так доверчиво и радостно, как воспринимали раньше – до того, как их смыло водоворотом...

Глава шестая

События 20 июля не нарушили жизнь Дрездена ни в малейшей степени, даже об арестах не было слышно – хотя, конечно, кого-то наверняка посадили. Дрезденцы уже задним числом узнали о беспорядках в имперской столице, в Вене и даже – верх абсурда! – в Париже, где кто-то из заговорщиков в штабе командования «Запад» поторопился разоружить часть войск СС и взять под стражу местное гестаповское руководство. Двадцать первого старый Вернике пригласил к себе ведущих сотрудников фирмы и, стоя навытяжку за письменным столом, произнес приличествующую случаю речь, выразив чувство той глубокой радости, которая не могла не вспыхнуть в каждом истинно германском сердце при известии о чудесном спасении фюрера, едва не ставшего жертвой преступного замысла кучки предателей и авантюристов.

– Авантюристы – точное определение, – сказал Ридель, выходя из кабинета шефа, – тут я со стариком полностью согласен.

Болховитинов промолчал, сам он не мог еще разобраться в своем отношении к случившемуся. На первый взгляд – да, героический поступок, особенно того полковника, который осуществил покушение. Вопрос лишь, зачем все это было затеяно? Где эти тираноборцы были раньше, почему только теперь – проиграв войну на всех фронтах – сообразили, что от Гитлера надо избавляться?

Скорее всего, генералы хотели себя обелить, продемонстрировав враждебность нацизму. Хотя напрашивалось и другое объяснение, опирающееся на особенности типично армейской психологии с ее традиционной аполитичностью («Армия вне политики!»): Гитлер был хорош, пока созданная им система обеспечивала безотказную работу военного механизма, но стал помехой, когда система проявила неспособность функционировать и далее так же эффективно. В таком случае, вероятно, сама идея государственного переворота сводилась к тому, чтобы сохранить этот механизм, уберечь от полного уничтожения. Но неужели они могли всерьез надеяться, что после такой войны кто-то сможет мириться с существованием вооруженной Германии?

Так или иначе, заговор был затеей более чем сомнительной. И хорошо, пожалуй, что ничего из этого не вышло, ничего хорошего выйти не могло в любом случае. Сомнительно даже, привело ли бы это к окончанию войны. У Риделя был недавно странный разговор с одним случайным собутыльником, майором инженерной службы; они крепко поддали, вылакав вдвоем литровую бутылку «болса», и майор, узнав, что фирма получила заказ-контракт на строительство оборонительных сооружений в междуречье Ваал – Маас, заявил с таинственным видом, что сооружения эти им, скорее всего, придется строить совсем с другой стороны – где-нибудь по Висле или Одеру. Очень может быть, сказал он, война в самом скором времени примет совершенно новый оборот – Западный фронт вообще перестанет существовать, все будет решаться на Востоке...

С майором этим они пьянствовали где-то в Голландии, куда Ридель ездил по поводу нового контракта, и он не придал словам собутыльника никакого значения – мало ли что болтают за рюмкой. Но после двадцатого вдруг вспомнил и рассказал Болховитинову – оба они согласились, что майор, видимо, был к чему-то причастен и отчасти знал, что говорил.

– Но ведь тогда это значит, – сказал Ридель, – что их превосходительства просто собирались заключить сепаратное перемирие с англо-американцами и все силы бросить на Восточный фронт! Представляешь, к чему бы это привело? Во-первых, распад коалиции – золотая мечта Адольфа! – а во-вторых, один на один с русскими мы могли бы драться еще и два года, и три, и вообще конца не было бы этому бардаку! Теперь-то хоть дело явно идет к финалу.

Да, дело шло к финалу, события в Берлине показали это особенно наглядно. Думая о приближающемся конце войны, Болховитинов снова и снова задавал себе вопрос – что же теперь будет с ним самим? Продолжать жить, как ни в чем не бывало, где-нибудь в Праге или Париже, представлялось уже немыслимым. Что же тогда – проситься в Советский Союз? Пустят ли, вот вопрос... Куприну позволили репатриироваться еще до войны, потом уехала Цветаева, так и не дождавшись от немецких властей разрешения вернуться в Прагу. А что будет теперь? Участникам Сопротивления (их немало и во Франции, и в Бельгии) советское подданство, скорее всего, предоставят, – а другим? Сомнительно, очень сомнительно. Уж ему-то, работающему у немцев, на что вообще можно рассчитывать?

Останься он тогда в Энске и не случись этого несчастья с группой Кривошеина, все было бы иначе. Сейчас он уже, наверное, воевал бы, носил русскую форму. Как все было бы просто, Господи, от какой малости зависит человеческая судьба – случайное стечение обстоятельств...

А теперь уже поздно что-то предпринимать. Во Фрейтале ничего не получилось (да и на что можно было всерьез рассчитывать?), с рабочими отношения под конец как-то наладились, видимо, они ему все-таки стали доверять больше, Кузьмич на прощанье даже зажигалку самодельную подарил, но этим все и кончилось. А он-то размечтался, видел уже в своем воображении чуть ли не целое подполье, связь с другими группами, такую развел маниловщину...

И тут еще – в довершение всего – перспектива угодить в Голландию. Как нарочно! О том, что фирме не отвертеться от военного строительства в прифронтовой зоне, поговаривали уже давно; учитывая географию, логично было бы предположить, что речь пойдет о какой-нибудь Силезии. Старик Вернике, однако, сманеврировал в другую сторону – решил, видимо, на этот раз держаться от русских подальше. Опять незадача, ведь в Силезии можно было бы уйти к полякам!

Начался август. Газеты скупо сообщили о «спровоцированных безответственными элементами» беспорядках в Варшаве, которые успешно подавляются имперскими силами безопасности, опубликовали смертный приговор по делу первой группы заговорщиков, в их числе был один фельдмаршал, а также генерал-танкист Гепнер – тот самый, осенью сорок первого пообещавший фюреру с ходу взять Москву фронтальным ударом.

Придя однажды на работу, Болховитинов услышал, что шеф о нем справлялся и ждет у себя.

– Мой дорогой Больхофитинхоф, – сказал старик, усадив его в кресло и предложив сигару, – у меня для вас прекрасная новость!

– Это насчет Голландии?

– Вы, как всегда, проницательны, я восхищаюсь вашей способностью понимать с полуслова.

– Помилуйте, у нас уже несколько дней только и разговоров, что об этом новом контракте с Организацией Тодта.

– Кстати, секретном! – Вернике поднял палец. – Вот вам пример беспечности, хотя нам с каждой афишной тумбы напоминают, что враг подслушивает. Ах, эти дамы, эти дамы. Так как вы насчет того, чтобы поработать в новой обстановке?

– Почему именно я?

– О! Вы человек молодой, энергичный, не обремененный семьей... И, так сказать, в силу обстоятельств вашей биографии, насколько я понимаю, склонный к перемене мест. Чего не скажешь о других наших сотрудниках – тех немногих, которым фирма могла бы поручить эту работу. Дорогой Больхофитинхоф, у нас осталось четверо дипломированных инженеров, но они именно потому и остались, что мало на что годны, иначе, как вы понимаете, уже давно были бы на фронте. Действуя методом исключения, перст судьбы указывает на вас и господина Риделя – он, хотя и не молод, еще бодр и активен. Говоря по правде, мне не хотелось бы тревожить наших ветеранов – люди они многосемейные, к некоторым еще приехали эвакуированные родственники, им действительно трудно отрываться от семьи в столь тревожное время. Пусть уж спокойно досидят здесь до конца войны.

– Так Ридель тоже едет?

– Вне всякого сомнения, – заверил Вернике. – Господин Ридель, как это ни опечалит некоторых наших сотрудниц, тоже едет.

– Ну что ж, – сказал Болховитинов, – если надо...

– Да, да! Это именно надо, этого настоятельно требуют интересы обороны рейха.

– С таким аргументом не поспоришь, – согласился Болховитинов. – Но каков характер работ, обозначенных в контракте?

– Между нами говоря, – Вернике понизил голос, – работы простейшие. Они именуются «фортификационными», но речь идет о самых обыкновенных земляных работах – противотанковые рвы главным образом.

– И для этого вам надо посылать туда своих инженеров?

– Вы правы, вполне мог бы справиться любой унтер-офицер из саперов. Но либо этих унтер-офицеров тоже не хватает, либо тут просто сработала привычка неукоснительно следовать параграфам инструкций. Так или иначе, контракт предусматривает обеспечение инженерного надзора за ходом работ, поэтому нет смысла пререкаться с могущественным военно-строительным ведомством. Вы сможете выехать через неделю?

– Когда угодно. А какой рабочей силой мы будем располагать?

– Это уже забота тодтовцев! Иностранцы, вероятно, ну и часть местного населения – по краткосрочной трудовой мобилизации. Да это неважно, дорогой мой, в квалифицированных строителях там нужды не будет, это я вам гарантирую...

После утомительной двухсуточной поездки через всю Германию Арнем поразил его чистотой, покоем, какой-то неправдоподобной, почти довоенной ухоженностью. В любом чешском (не говоря уже об украинском) городе приметы войны и оккупации видны на каждом шагу – мусор на улицах, обшарпанные, давно нуждающиеся в ремонте фасады, угрюмые лица прохожих, настороженные взгляды по сторонам. Голландия тоже была оккупирована уже пятый год, но первое, что увидел Болховитинов, подойдя утром к окну своего номера, оказалась раскрасневшаяся от усердия «фру» в сабо и полосатом переднике, которая надраивала тротуар у дома напротив гостиницы, окуная швабру в покрытое шапкой пены ведро. И это рядом с Германией, где мыло на вес золота!

При более близком знакомстве с городом благополучие оказалось чисто внешним – в лавках было пусто, по карточкам продавалось самое необходимое в микроскопических дозах. Хотя, надо сказать, горожанки и дети (мужчин на улицах было мало) выглядели не слишком истощенными. Но главное – это чистота. Болховитинова каждый день интриговало неукоснительное утреннее мытье тротуаров горячей водой с мылом. Может быть, при этом использовалось какое-нибудь особое техническое мыло, непригодное для обычного употребления?

Представившись новому тодтовскому начальству, он под расписку получил на руки тоненькую папку технической документации и принялся изучать ее в ожидании Риделя – тот из Дрездена отправился в Берлин и должен был приехать сюда несколькими днями позже. Сооружаемый вдоль границы оборонительный пояс громко именовался «Западным валом», но состоял – Вернике сказал правду – из самых простых сооружений полевой фортификации: траншей, орудийных ложементов (судя по габаритам – для противотанковой артиллерии), разного рода укрытий. Самым трудоемким элементом были противотанковые рвы, один по линии Вестерфоорт – Эльст – Беммель, а другой – его продолжение на левобережье Ваала – через Краненберг до Геннепа. Около пятидесяти километров; противотанковый ров полного профиля, это в среднем 10 тысяч кубометров грунта на километр; здесь, стало быть, придется перелопатить полмиллиона кубов. Как говорят в России – мартышкин труд, противотанковые рвы нигде еще никого не останавливали, а здесь и подавно не остановят. Инженерно-технические средства преодоления были разработаны уже в сороковом году – самоходные аппарели, танки-мостоукладчики, наверное, у союзников теперь всего этого хватает. Да и без них можно обойтись, достаточно продольно пробомбить эту нелепую канаву с воздуха, чтобы сделать ее вполне преодолимой...

Скорее всего, и не успеют здесь ничего соорудить. События ускорялись с каждым днем, наши войска вышли уже к границе Восточной Пруссии, в вашингтонском пригороде Думбартон-Окс открылась конференция четырех держав по вопросу создания после войны международной организации – похоже, задумано было нечто вроде новой Лиги Наций; в Румынии неожиданно пал режим Антонеску, и новое правительство объявило войну Германии: двадцать пятого, через два дня после приезда в Голландию, Болховитинов вечером настроился на волну Би-би-си и узнал о вступлении в Париж танковых авангардов генерала Леклерка. Он порадовался за французов – молодцы, не стали дожидаться американцев...

Приехал наконец Ридель – еще более исхудавший, небритый и изрыгающий хулу на мироздание, англо-американских воздушных убийц и великий тысячелетний рейх германской нации. В пути, оказывается, он трижды побывал под бомбежками и где-то – не то в Магдебурге, не то в Касселе – ухитрился потерять чемодан с теплыми вещами.

– Я, естественно, сразу заявил об этом в Эн-Эс-Фау! -вопил он. – И что, ты думаешь, сказала мне эта мерзкая баба, эта тощая прусская селедка с оловянными глазами?

Заявления о возмещении стоимости имущества, утраченного в результате вражеского воздушного налета, принимаются только по месту жительства и только при наличии справки, заверенной блоквартом! Но ведь, тысяча чертей, говорю, где я вам достану эту справку, если мой чемодан разбомбили вместе с поездом?! А она мне: вы с таким же успехом могли все это придумать или, наконец, продать теплые вещи на черном рынке, чтобы теперь вторично получить от рейха их стоимость. Представляешь? Я с трудом удержался, чтобы не разъяснить ей, куда она может засунуть свой рейх; все-таки осторожность восторжествовала. Но какая мерзавка, Кирилл! И что, скажи на милость, я теперь буду делать в этой сырой дождливой Голландии со своим ревматизмом и без свитера?

– Успокойся, купишь на черном рынке, – сказал Бол-ховитинов. – Или пусть тебе выдадут что-нибудь в ОТ, мы ведь теперь у них на довольствии.

– Увы, не на вещевом – я справлялся. И на черном рынке шерсти тут не купишь, это под строжайшим запретом. Вот спиртное – пожалуйста. Я, кстати, организовал пару бутылок можжевеловой, давай-ка сейчас и продегустируем...

Выпив, Ридель подобрел, забыл о своей утрате и стал рассказывать берлинские новости. Там, сказал он, до сих пор трясутся от страха – после двадцатого хватали направо и налево, в тюрьму угодили многие вообще не причастные, как говорится, ни сном, ни духом. Прихватили даже третьего брата Штауффенберга – тот, кажется, историк, вообще никогда не имел дела ни с какой политикой; через неделю, правда, выпустили, но ведь могли сгоряча и прихлопнуть, как Клауса и Бертольда!

– Вообще, конечно, настроение у берлинцев похоронное, – говорил Ридель. – Одни жалеют, что не удалось задуманное сальто-мортале, а другие понимают, что, хотя на этот раз власть удержалась, все равно дело кончено. Раз уж генералы заделались конспираторами! И кто, самое интересное? Ну ладно бы там все эти Вицлебены и Йорки, Мольтке и Юкскюли – аристократия всегда пофыркивала на Адольфа, считала его выскочкой, плебеем... хотя и служила ему, заметь! Но ведь уверяют, что и Роммель был в числе заговорщиков – можешь ты это себе представить? Этот-то был всем обязан нацистам, выбился в фельдмаршалы из самых что ни на есть низов, и вдруг такой курбет.

– Так он что – тоже арестован?

– Никто ничего толком не знает, но о нем не слышно. Официальная версия – не оправился после ранения...

Когда они приехали на трассу, работы уже начались, но люди продолжали прибывать, и реквизированных помещений для них уже не хватало. Голландская фирма, которая по субконтракту с «Вернике» должна была обеспечить южный участок шанцевым инструментом, прислала три тысячи совковых лопат, но ни одного заступа, а кирки были доставлены без рукоятей: позже рукояти обнаружились на другом конце трассы, где их – не найдя лучшего применения – стали уже использовать в качестве маркировочных кольев при разметке.

Народ был сюда согнан самый разный: подростки из «гитлеровской молодежи», мобилизованные голландцы, «восточники», набранные по трудовой разверстке в крестьянских хозяйствах, беженцы из разрушенных городов и немцы-батраки постарше, до сих пор ухитрявшиеся ускользать от разных мобилизаций и призывов. Все это бестолково топталось туда и сюда, переругивалось, пыталось объясняться на разных языках и диалектах и кое-как расковыривало лопатами сочные луговые пастбища.

Первое время, пока все налаживалось, Болховитинову с Риделем тоже пришлось побегать; но потом ежедневное их присутствие на трассе стало излишним. Начальство перебазировалось из Арнема в Неймеген, но Риделя этот город не устраивал с того дня, когда у него на глазах в самом центре – на Амстельграахт – ехавший на велосипеде парень вдруг свернул к тротуару, остановился, упершись ногой в поребрик, и в упор застрелил поравнявшегося с ним прохожего – вполне респектабельного господина с портфелем. Застрелил, снова вскочил в седло и скрылся за углом – только его и видели. Ридель после этого решил, что хватит с него голландцев, и стал пропадать на немецкой территории – в Клеве, где склонял к прелюбодеянию жену какого-то крупного бонзы, защищающего интересы рейха то ли в Греции, то ли на Балканах.

Болховитинов снял комнату в Краненберге, очень удобно – как раз на полпути между Неймегеном, где иногда надо было все-таки появляться, и Клеве, куда он ездил за русскими книгами. Дело в том, что Ридель случайно познакомился там с бывшим чиновником министерства иностранных дел, давно вышедшим в отставку, который когда-то служил в Петербурге, знал язык и – узнав, что с Риделем здесь русский коллега, – выразил готовность познакомиться и показать свою библиотеку. Болховитинов поехал – читать было действительно нечего; экс-дипломат оказался любезным, довольно чопорным старым господином, по профессиональной привычке осторожным в суждениях и высказываниях. По-русски говорил медленно, но правильно, с неплохим словарным запасом. Похоже, когда-то господин Гейслер занимал довольно высокие посты, потому что жил сейчас в большом просторном особняке с одной лишь экономкой, без семьи и без подселенных квартирантов – хотя городок был переполнен беженцами. Русских книг в его обширной библиотеке было довольно много, но странно подобранных – скорее всего, их собирали разные люди. Классика была представлена полно и со знанием дела, и тут же рядом чуть ли не целый шкаф занимали полубульварные рижские издания уже эмигрантского периода. Советских книг не было вовсе. Пользоваться библиотекой Гейслер предложил Болховитинову сам, но с условием: не брать более двух книг за раз и – «уж не обессудьте, порядок есть порядок» – обязательно записывать взятое в особом журнале.

В Клеве, как и в Неймеген, Болховитинов обычно ездил велосипедом, беря его напрокат у квартирной хозяйки, но в этот день велосипед оказался неисправным, и пришлось ехать поездом. Посидев у Гейслера и обменяв «Соборян» на «Взвихренную Русь», он пришел на вокзал и увидел объявление, что поезд из Крефельда опаздывает на час, а пригородный до Краненберга уже ушел. Делать было нечего, он прошел в полупустой зал вокзального ресторанчика, спросил пива и стал читать. Когда кельнерша принесла заказанное, он полез за портмоне, а раскрытую книгу положил на стол кверху корешком (чего вообще никогда не делал, усвоив еще с детства, что так с книгами обращаются только варвары). И тут же был за это наказан.

– Никак соотечественник, мать честная! – послышалось рядом по-русски.

Болховитинов поднял голову – у столика стоял офицер с погонами обер-лейтенанта.

– Ремизова почитываете? Я к вам подсяду, если не возражаете... – Обер-лейтенант свистнул уже отошедшей кельнерше и движением пальца велел удвоить заказ. – Надо же, в такой Тмутаракани земляка встретить, – продолжал он без тени акцента.

Болховитинов глянул удивленно, но тут «немец» повернулся, чтобы нацепить фуражку на вешалку из рожек косули, – на правом рукаве кителя был нашит сине-красный щиток с голубым андреевским крестом под буквами «РОА».

– Или вы, может, кого ждете?

– Да нет, – растерянно отозвался Болховитинов, проклиная собственную неосторожность. Не хватало еще этого – общаться с господином из власовцев... Или встать и уйти? Как-то неудобно вроде.

– Далеко путь держите? – поинтересовался власовец.

– Нет, я... здесь рядом работаю. Четверть часа езды. На пригородный опоздал, приходится дожидаться.

– Ну, я дальше – на побережье. Наши там сейчас под Лейденом службу несут, а я вот на пару деньков вырвался. По личным делам, так сказать. Если уж быть откровенным – баба тут у меня. Тоже, понятно, землячка...

Болховитинов молча пожал плечами, давая понять, что его все эти детали не интересуют.

– Сами-то из каких краев? – словоохотливо продолжал расспрашивать офицер, не заметив отстраняющего движения или намеренно его игнорируя.

– Из Праги, – немного подумав, ответил Болховитинов.

– Ах во-о-от что! Белоэмигрант, значит, понятно, понятно... То-то я смотрю – вроде что-то и в облике не наше, и речь такая... слишком уж правильная, у нас так не говорят. Я-то самый что ни на есть природный русак.

– По мундиру не скажешь.

– А! – власовец махнул рукой. – Мундир дело десятое.

– Странная точка зрения для офицера, – заметил Болховитинов еще более сдержанным тоном.

– Напротив, – возразил власовец, – точка зрения вполне современная. В былые времена, вы правы, трудно было себе представить, чтобы офицеру Российской армии во время войны вздумалось напялить вражеский мундир. Вроде бы не наблюдалось такого явления. Действительно, дичь несусветная – вдруг, вообразите, капитан Тушин под Шенграбеном приказывает своим артиллеристам заклепать пушки и – хенде хох – к французам! Или Андрей Болконский, оклемавшись после Аустерлица, изъявляет желание послужить под началом какого-нибудь там Нея или Мюрата. А? Да от такого известия, пожалуй, сам Бонапарт окосел бы...

Эта тирада пробудила в Болховитинове некоторый (не лишенный брезгливости) интерес к собеседнику. Те немногие власовцы, с которыми ему до сих пор изредка доводилось общаться, были людьми настолько примитивными, что чисто шкурные мотивы их измены не вызывали сомнений. Да они их и не скрывали. Рассказы «добровольцев» – а он поначалу разговаривал с некоторыми, пытался понять – сводились к одному шаблону: в лагере уже опух с голоду, а тут немцы говорят: давайте, мол, записывайтесь, жрать будете от пуза, а служба легкая – ну, там склад какой стеречь или мост охранять, – сдуру и записался... Этот же, видно, был другого поля ягода. – Ну а в ту войну, – продолжал обер-лейтенант, – «империалистическую», как ее у нас называют? Тоже ведь, пожалуй, не было случая, чтобы русскому человеку взбрендилось пойти служить кайзеру – э? Пример из еще одного Толстого – Алексей Николаевич, «красный граф», уж на что пакостный человечек, любое анальное отверстие готов вылизать, – «Хлеб», кстати, не читали? Оч-чень советую! Так вот, говорю, даже он при всей своей рептильности не решился поклеп возвести на русское офицерство – помните, в «Сестрах», где лагерь военнопленных описан? Можете вы себе представить, чтобы прапорщик Телегин австрийцам служить пошел? Да в любой прежней войне из русских перебежчиков и взвода нельзя было бы наскрести! Наш солдат – не говорю уже про офицеров – если присягал живот положить за веру-царя-отечество, так он его и клал, будьте уверены! На пайку хлеба с куском колбасы в придачу землю отцов не обменивал – как на моих глазах обменивали свою любимую социалистическую родину наши «ворошиловские стрелки», все эти вчерашние «отличники боевой и политической подготовки»...

– Вы, насколько понимаю, сделали то же самое?

– Э-э, нет, я из других побуждений, – власовец допил пиво, поморщился. – Черт, не могу привыкнуть к этой моче! Покрепче не желаете? У меня с собой имеется.

– Благодарствую, не пью.

– Тем более с изменником, понимаю. Ну, настаивать не буду – была бы, как говорится, честь предложена. А к немцам – чтобы уж ответить на ваш вопрос – я не за кусок хлеба пошел служить.

– Стало быть, из идейных соображений, – не скрывая иронии, сказал Болховитинов.

– Да, если угодно.

– И что же это за идея, если не секрет?

– Да самая простая: большевиков бить. Или вас удивляет, что может у человека быть такое желание?

– Нет, почему, – Болховитинов пожал плечами. – Отец мой целых три года занимался тем же, но не в мундире вражеской армии, это во-первых, а во-вторых – тогда шла гражданская война.

– А она, по-вашему, окончена? – Власовец засмеялся. – Побеседуйте на эту тему с казачками фон Панвица или с теми же красновскими станичниками! Нам бы, говорят, только дорваться до всей этой комиссарской сволочи, ужо мы им тогда припомним – и расказачивание, и коллективизацию, и каналы эти... Так что, господин эмигрант, немцев они своими союзниками считают за одно то, что те лозунг выкинули «Бей жида-политрука» и дали оружие, по которому у донцов двадцать лет ладони свербели...

– И вы это одобряете?

– При чем тут мое одобрение или неодобрение? Я вам разъяснить пытаюсь, почему в этой войне – впервые за всю российскую историю! – столько вдруг обнаружилось охотников послужить врагу.

– Ну, не так уж много, я думаю, их обнаружилось.

– Не так много, говорите? Миллион человек не много? Да это, к вашему сведению, половина личного состава РККА мирного времени – в августе тридцать девятого года у нас около двух миллионов числилось под ружьем.[36] Вот так-то, господин хороший! Каждый второй перешел на сторону врага, надел немецкий мундир – и это «не много», по-вашему? Так ведь это я говорю только о тех, у кого хватило смелости за винтовку взяться, – РОА, казачьи формирования, всякие там «остлегионы» из нацменов, вспомогательная полиция в Белоруссии и на Украине, батальоны особого назначения и тому подобное. А так называемое пассивное сотрудничество? Шли наши советские люди в старосты, в бургомистры? Шли работать в городские управы, в органы самоуправления, в редакции местных газетенок? Шли, шли, не пожимайте плечами. Еще как шли! Так вот – никогда вам не случалось задуматься, с чего бы это вдруг на Руси столько «изменников»? А впрочем, что вам до этого, – власовец ощерился в злой усмешке, – проще ведь избегать неприятных размышлений... особенно если это лично тебя не затрагивает!

– Вы не правы, меня очень затрагивает, и я думал об этом. Тут, мне кажется, большую все-таки роль сыграло обмирщение самого понятия «отечество»...

– Что, говорите, сыграло роль? – не понял власовец.

– Обмирщение. Ну, секуляризация, что ли, чувства патриотизма – скажем так. Раньше верность родине была неотделима от ее религиозной опоры – верности вере отцов, твоей собственной вере...

– Да вы что, верующий, что ли? – опять перебил обер-лейтенант, глядя на него с изумлением. – Православный?

– Кем же мне еще быть – магометанином?

– Поня-а-атно... Так по-вашему, значит, неверующий и патриотом быть не может?

– Нет, ну что вы! Сейчас-то как раз может, сейчас это одно с другим вовсе не связано. А когда-то было неотделимо, понимаете? Соотечественник был прежде всего твоим единоверцем – а уж потом подданным твоего государя. Поэтому изменить – для русского человека, во всяком случае, – означало стать вероотступником, погубить душу. На это, знаете ли, мало кто отваживался, народ к таким вещам относился всерьез...

– Да бросьте вы! Относился бы всерьез, так хрен бы он с такой легкостью свою православную веру на безбожие поменял. Большевикам каких-нибудь пяти лет хватило, чтобы по всей стране с церковью покончить. Крой, Ванька, бога нет!

– Не покончили, значит, если церковь по сей день существует.

– Существует, верно, и ползают туда ветхие старушонки – а попробуйте хоть одного молодого в храме увидеть. Нет, это уж вы эмигрантщину разводите – у вашего брата, я знаю, принято все безбожием объяснять. А дело обстоит проще! Идут наши люди служить немцам потому, что при Сталине такого натерпелись, что после этого и в Гитлере освободителя увидели...

– Вы тоже?

– Нет, я насчет немцев не заблуждался. А вообще приводить для сравнения какие-то исторические примеры – чепуха, никаких аналогий с прошлым тут быть не может. Такого явления, как большевизм, в истории еще не было... насколько мне известно. Чтобы вот так – с таким полнейшим, наплевательским презрением – давить собственный народ? Не знаю, не могу себе представить. Ну, разве что Тамерлан там какой-нибудь совершенно уже сумасшедший... Я в плен попал прошлой весной, под Харьковом. Это когда нашим стратегам моча в голову ударила, и захотелось им после Сталинграда одним махом освободить все левобережное Приднепровье! Что в войсках уже ни хрена не было – ни что жрать, ни чем стрелять, ни на чем передвигаться – да кого это волновало? Ни у одной высокопоставленной штабной бляди не нашлось простого офицерского мужества сказать там в Ставке – да опомнитесь, дайте же армии передышку, пусть подтянут тылы, наладят снабжение, нельзя же наступать дальше, когда и так уже коммуникации на полтыщи километров растянуты, да еще по бездорожью, а в феврале оттепели пошли – вообще все развезло, танки на днище садились... да и сколько там было этих танков, у Лелюшенко в Третьей гвардейской по нескольку машин в бригаде осталось к этому времени. Раньше правило было – «воюют не числом, а уменьем», потом к этому еще и техника прибавилась; а мы до сих пор числом давим... Нет, технику использовать научились – когда она есть. Умеем, это ничего не скажу. Под Прохоровкой, на Курской уже дуге, – ребята в плену рассказывали – мы им прикурить дали. Но когда техники под рукой не оказывается и когда умения нет – а мы весной сорок третьего только-только учились, только самые азы оперативного искусства постигали, – чего вы хотите, к началу войны у нас ни одного командира полка не было с высшим военным образованием! – вот тогда мы начинаем воевать числом. Тут нам равных нет! Ставят пехоте задание, а у немца все подступы заминированы, колючка там, ясное дело, ловушки разные, система огня такая, что заяц хрен проскочит.

Без артподготовки, сами понимаете, никуда. А ведь что значит артподготовка? Это надо перебросить орудия на данный участок, подвезти боепитание, а ну как нормы расхода снарядов уже превышены? Но главное – надо доложить наверх, что наступление задерживается, что с ходу-то оборону прорвать не удалось, что теперь надо подавлять ее огневыми средствами – а наверху подобных докладов не любят, там за это такого могут дать пенделя, что по гроб жизни не забудешь. Да и зачем? Мало, что ли, народу в тылу, мало на фронте штрафников? А значит, нечего и рассусоливать – полстакана водки, и даешь, мать твою перемать, за Родину, за Сталина...

Власовец нагнулся, расстегнул стоявший на полу портфель и достал обшитую сукном флягу.

– Не надумали? – спросил он, отвинчивая пробку. Болховитинов останавливающим жестом приподнял ладонь. Власовец усмехнулся, налил себе в стакан из-под пива и вытянул не спеша.

– О чем я, собственно, начал? А, как в плен попал! Потом уже, в марте, когда нас из Харькова обратно вышибли. Все, думаю, теперь конец! Мы еще зимой, когда от Сталинграда на Донец шли, освободили несколько лагерей с нашими пленными – да что значит «освободили», там уже некого было освобождать – они все штабелями лежали, мерзлые, немцы их и не хоронили уже с начала морозов...

– И это не помешало вам надеть потом немецкий мундир?

– Это меня заставило его надеть; сейчас объясню, не подгоняйте. Пленные в сорок третьем году немцам редко когда доставались, больших лагерей на территории Украины – как в начале войны – к этому времени уже не было, и нас сразу отправили сюда, на работу. В тех, украинских, лагерях поначалу вообще пленных практически не кормили, в сорок первом, мне рассказывали, там дело до людоедства доходило; ну а нас в Ганновере – я в Ганновер попал – как-то все-таки подкармливали, рабочая сила как-никак. Но, конечно, условия жуткие... да что рассказывать, сами, небось, видели наших доходяг. Ну, и работали там рядом с нами поляки – тоже пленные. Не то чтобы совсем «рядом», общаться было запрещено, но за всеми не уследишь, какие-то контакты случались. Так вот, поляки в сравнении с нами катались как сыр в масле: во-первых, нормально все одеты. Обмундирование, конечно, сборное – у кого югославское, у кого французское, у кого английское; из своего у поляков только головные уборы оставались – четырехуголки эти, они их конфедератками называют. Ну, обувь у всех хорошая, крепкая. А мы-то все босиком, я еще у ребят спросил зимой, мол, как обходились, а так и обходились, говорят, бумажными мешками ноги оборачивали, там бумага прочная... Но самое-то главное, что поляки эти все были сытыми. Что, думаем, такое – ладно бы там французы или англичане, к тем всегда отношение было особое, а ведь поляки – вроде у немцев тоже в «унтерменшах» числятся... За что же они их теперь в такой холе содержат?

– Немцы тут ни при чем, – сказал Болховитинов, – польские лагеря военнопленных снабжаются через Международный Красный Крест.

– Совершенно верно! Но мы-то этого не знали; представить себе такого не могли! А каждый пленный, оказывается, через этот Красный Крест ежемесячно получает продовольственную посылку – калории там разные, витамины, а главное – курево, поляки в Ганновере получали по банке английских сигарет в месяц. Круглые такие банки, запаянные, там по сто штук. А это же товар, валюта, сегодня любой немец за две английские сигареты с радостью буханку хлеба отдает...

– Вы не знали, что есть Женевская конвенция о военнопленных?

– Да откуда? Это мне уже в лагере майор один рассказал – он из юристов был, разбирался в этих делах. Да, есть такая конвенция, говорит, от одна тысяча девятьсот двадцать девятого года, но нас она не защищает, поскольку Советский Союз ее не подписал. Как же так, спрашиваю, ведь в то время у нас уже и о капиталистическом окружении разговоры шли, и о том, что буржуи всего мира на нас зубы точат, а значит, воевать придется рано или поздно; как же можно было не подумать заранее, не подписать конвенцию о пленных? А майор этот мне тогда и сказал: дурак ты, говорит, как раз заранее-то Сталин обо всем и подумал, в двадцать девятом году уже был решен вопрос о сплошной коллективизации – что же он, не понимал, как после этого мужик будет относиться к советской власти? А ведь воевать-то в первую очередь мужику придется – а ну как он в плен к буржуям повалит вместо того, чтобы колхозный рай защищать?

– Любопытная мысль, – Болховитинов покачал головой. – Я, признаться, никогда не задумывался в самом деле, а почему, собственно, не участвуем... Да, но тогда... это уж вообще – сатанизм, никакой Шигалев не додумался бы... Чтобы заранее – сознательно обречь на смерть сотни тысяч своих же пленных? Не знаю, не верится...

– Ну почему же, пленных у нас никаких нет, есть изменники родины, это нам Вождь и Учитель разъяснил вполне авторитетно. А об изменниках чего заботиться? Чем больше их передохнет, тем лучше. Кстати, тех пленных, которых нам финны в сороковом году после перемирия вернули, – их ведь тогда всех так скопом на Воркуту и отправили, уголек рубать. А вы – «не верится»... Положим, я тоже не сразу поверил. А потом пришлось. Вспоминал, вспоминал разное, ну вот хотя бы как семьи комсостава накануне войны запретили эвакуировать из приграничной зоны. Хотя все знали уже, что немец не сегодня-завтра ударит! Многие ведь обращались с этим вопросом, просили разрешить хотя бы женщин с малыми детьми вывезти – так куда там! Настрого запретили, в порядке борьбы с паникерскими настроениями и чтобы наши «заклятые друзья» по ту сторону границы, Боже упаси, не обиделись! – Власовец, уже заметно пьяный, ударил кулаком по столу. – Всех их в первый же день «мессера» на дорогах покрошили – нарочно ведь, нарочно все было сделано, чтобы потом «отомстим фашистским извергам!», чтоб злее воевалось, чтоб можно было пацанов безоружных с одними бутылками бросать под танки! Вот все это я и вспоминал, а потом – уже в августе, после Курска, – приехал к нам пропагандист, говорит: Власов, генерал-лейтенант, бывший командующий Второй ударной на Волховском фронте, формирует «Русскую освободительную армию»... У, ид-диоты, засранцы безмозглые, доигрались со своим арийским высокомерием, спохватились! На два года раньше надо это было сделать, ведь если бы в сорок первом... а, да что говорить! А у меня все равно выбора другого не было – либо в лагере подохнуть, либо выжить, а после войны еще и от своих срок получить... Уж лучше, думаю, я с вами, гадьем большевистским, еще посчитаюсь – сколько успею. Так ведь и тут ума у немчуры не хватает – держат на задворках!

Я два рапорта подавал, чтобы на Восточный фронт отправили. Сейчас приеду – опять буду проситься, Голландию эту распродолбанную видеть уже не могу...

– Не понимаю я все-таки вашей логики, – задумчиво сказал Болховитинов. – Ну, допустим, сталинский режим действительно так жесток и бесчеловечен. Но ведь на фронте вам придется стрелять в соотечественников – то есть в тех, кто, как вы утверждаете, первым же и страдает от этого режима...

– Да, буду стрелять!! А ваш отец не стрелял в красноармейцев – или они не соотечественники?! Чего молчите? Стрелял, потому что врагами были! А для меня враг – всякий, кто за Сталина может сегодня на пулеметы идти, – после того, что этот людоед со страной сделал!

– Они не за него идут... Я совершенно уверен – это скорее символ, что ли, и потом пропаганда, все-таки столько лет твердили, что он самый-самый... Меня ведь это тоже давно мучает, не думайте, что если человек живет на чужбине, то он так уж ни в чем не разбирается. Тут, конечно, есть что-то нам непонятное, непостижимое... Вы вот сказали о моем отце – да, он воевал, действительно ему приходилось убивать соотечественников... это страшно, нет ничего страшнее гражданской войны. Но мне сейчас вспомнился один разговор с ним... за год до его смерти... Он сказал примерно так: наша трагическая ошибка – он имел в виду белых вообще, вообще белое движение, – наша ошибка была не в том, что мы не приняли идей Ленина. Я, сказал отец, их и сейчас не могу принять. Ошибка была в том, что мы сочли эти идеи чуждыми русскому народу, мы не поняли, что народу они были близки и нужны. Отец сказал, что если бы понял это там, дома, то не стал бы драться против большевиков. Смирился бы, если угодно... если бы поверил, что так лучше для России. Независимо от собственных убеждений! Я думаю, что в этом что-то есть, тут отгадка – или хотя бы намек, подсказка, до конца это понять трудно. Вероятно, это можно сформулировать так: когда народ выбирает свою судьбу, он знает, что делает. То есть не знает в буквальном смысле слова, но скорее провидит, подсознательно чувствует – несмотря ни на что...

– Да бросьте вы философствовать, – грубо прервал власовец, – развели, понимаете, толстовские какие-то сопли – «народ знает», «смириться» – пошли вы все знаете куда со своим смирением, интеллигенты недоделанные! Вас бы в какую-нибудь кубанскую станицу году этак в тридцать втором – вот там бы вы посмотрели, какую судьбу выбрал себе наш народ и многое ли он тогда провидел...

– Это не аргумент, простите. Мученичество тоже не всегда оказывается осознанным и добровольным, но я убежден, что в конечном счете оно никогда не бывает напрасным.

– В попы идите, – посоветовал власовец. – Проповеди старухам читать, самое подходящее для вас занятие.

– Напрасно вы так воспринимаете, это ведь серьезный вопрос, а вы себе не даете труда вдуматься. Впрочем, вина, конечно, моя, мне изъяснить трудно свою мысль... Вот если бы у меня было настоящее образование! – я ведь очень необразованный человек, наша «русская гимназия» делала, конечно, что могла; но... – Болховитинов с сожалеющей улыбкой пожал плечами. – Не было доступа к нужным библиотекам, ну вы сами понимаете, а между тем история – это самое важное... Хотя и в России ее сейчас тоже плохо знают, я убедился. Тут, вы понимаете, какая странность: мы сплошь и рядом совершенно не умеем понять глубинного смысла того, что происходит у нас на глазах. И обманываемся поэтому, совершенно превратно истолковываем! Петровские реформы всем казались таким уж безусловным благодеянием для России, – нет, я не говорю про раскольников, вообще про народ – те не понимали, боялись, это естественно, но все образованные люди того времени – казалось бы, какие могут быть сомнения? – приобщить отсталую страну к европейской культуре, развить промышленность, международные связи... А что получилось?

– Ну, от обсуждения петровских реформ вы меня увольте. – Власовец посмотрел на часы, встал и снял с вешалки фуражку. – Сейчас поезд будет, я еще должен маршбефель отметить у коменданта. Нашли кого вспомнить – Петра! А если вы это к тому клоните, что, мол, неизвестно еще, не благом ли в конечном счете обернутся для России все эти ленинско-сталинские штучки – так я вам одно могу посоветовать: вот кончится война, проситесь домой. Может, и пустят, если хорошо попросите. Будете тогда предаваться размышлениям, получив возможность наблюдать тамошнюю жизнь изнутри – во всех ее, так сказать, благоуханных подробностях. Про кавэжединцев, кстати, слыхать не приходилось?

– Про кого, простите?

– Да про русских из Харбина, что на железной дороге там работали. Часть из них вернулась лет за пять до войны – родина им, как говорится, распахнула объятия. Так вот, их потом всех к известной матери попересажали – сперва мужей, потом жен. Правильно сделали, между нами говоря, иначе лишних дураков бы наплодили. А нам этого добра и своего хватает. Ну, желаю здравствовать!

Он небрежно козырнул, вскинув два пальца к надетой набекрень фуражке, подхватил с полу портфель и пошел к выходу. Глядя ему вслед, Болховитинов подумал, что вот странно: идет вроде немецкий офицер, в хорошо пригнанном мундире, а по походке сразу видно – русский. Немец и держится как-то совершенно иначе. Трудно, наверное, нашим разведчикам, даже такая мелочь, казалось бы... Конечно, не всякий заметит. Но какой страшный человек, как можно жить с таким мраком в душе, с таким озлоблением беспросветным... Даже если в чем-то он – не то что «прав», нет, тут не подходит, – даже если и были причины стать таким... И какое страшное время, Господи...

Выходя на перрон, он оглянулся – не хотелось бы снова оказаться рядом с тягостным собеседником; но того не было видно, потом он показался, торопливо прошел к дальнему вагону в голове состава. Болховитинов облегченно вздохнул, даже двадцать минут до Краненберга было бы нелегко провести в обществе этого несчастного. Но какая страшная судьба, что надо было пережить, чтобы теперь пойти на службу к немцам (которых ненавидит и не скрывает этого), пойти только затем, чтобы дорваться до мщения – кому? Русским мужикам, наверняка пережившим то же самое?

Как многие эмигранты, Болховитинов всегда испытывал внутренний протест против выражения «советский человек» – уродливого словообразования, придуманного для того, чтобы вытеснить ставшее после революции запретным понятие «русский». Но поездка на оккупированную Украину и общение с остарбайтерами заставили его взглянуть на это совсем по-другому. Какие там русские! – большевикам действительно удалось вырастить новую породу людей, которую иначе как советской и не назовешь. Трудно сказать, лучше или хуже, но они от природы другие, и все у них другое. Взять хотя бы их патриотизм – тоже какой-то не такой, каким обычно бывает это чувство. Никто так много не говорит и не поет о Родине, как советские люди; но почему Таня и ее друзья оставались в своем родном городе никем не поддержанными одиночками?

Надо признать, что лейтенант РОА бесспорно прав в одном: людей, так или иначе смирившихся с немецкой оккупацией, на Украине было куда больше, чем вставших на путь сопротивления. Болховитинов сам мог в этом убедиться. Немцев ругали за безработицу и вызванное ею обнищание, вспоминали с сожалением довоенные времена, когда зарплата была худо-бедно обеспечена каждому, но дальше разговоров дело не шло. В подполье оказалась вовлеченной лишь часть молодежи, наиболее приверженная усвоенным в школе политическим догматам. Что касается сельского населения, то в степной части Украины его лояльность к оккупационным властям была практически поголовной, и объяснялось это тем, что селяне – в отличие от горожан – были сыты. Немцы обложили «колгоспы» продразверсткой, но в разумных пределах, и взаимных претензий не было ни у той, ни у этой стороны.

Вывод отсюда можно сделать самый неутешительный: видно, и впрямь надломилось или совсем уже пропало что-то очень важное в человеческих душах, если любовь к отечеству перестала быть естественным, живым чувством, превратилась в некое производное от набора внешних случайных обстоятельств – степени приверженности определенной политической доктрине или (еще проще) от того, голоден ты или сыт.

Впрочем, могло ли быть иначе? Таня, Владимир, миллионы их сверстников – сколько лет они вообще не слышали слова «Россия» иначе чем в каком-либо поносном контексте, сколько лет их приучали к мысли о примате классового над национальным («Коммунизм сметет все границы»), о том, что история наша начинается с 1917 года, а патриотизм может быть только «советским» – иначе это великодержавный шовинизм... И такое понимание любви к родине прививалось не только молодежи, его вдалбливали всем; но если молодежь (да и то не вся) его восприняла, то люди постарше вместе с понятием «советский» отвергли и понятие «патриотизм», ассоциативно отнеся его к числу других средств закабаления человека государством; отсюда малочисленность молодежных групп Сопротивления (если сравнивать хотя бы с Польшей), отсюда и миллион взявших оружие из рук врага.

Лейтенант так и не понял его мысли об эффекте обмирщения; а ведь иначе просто не объяснить всего случившегося. Только сейчас, похоже, решается давний спор о том, что первичнее – нравственность или религия. Еще сто лет так же тщетно одни доказывали бы, что понятие Бога родилось в человеческом уме из некоего изначально свойственного ему «инстинкта добра», а другие – что только неотъемлемо присущая человеку инстинктивная религиозность позволяет ему вообще различать добро и зло, и распря эта оставалась бы такой же бесплодной, если бы не большевистский опыт упразднения религии в России.

Ведь вроде бы чего еще надо – воссияла истина, как мечталось папеньке Карамазову, дураков всех обрезонили, тут бы и расцвести лучшим душевным качествам русского человека. А расцвета особенного не видно, хотя уже двадцать лет прошло; есть, напротив, признаки какого-то помрачения духа. Немыслимое в прежней России число перебежчиков и коллаборантов во время жесточайшей войны; повальное доносительство в годы предвоенного террора; наконец, ужасающее спокойствие, с каким теперь про эти доносы рассказывают, – этак между прочим, безо всякого возмущения, словно о чем-то привычном, ставшем естественной нормой поведения...

Какой бы ни была прежняя Россия (идеализировать ее ни к чему), все-таки ничего подобного раньше не было – до революции, до упразднения религии. А теперь есть. Выходит, что-то сдвинулось, пошатнулось в самой структуре души народа, лишенного вдруг вековых нравственных ориентиров. Какая-то образовалась трещинка. А если пойдет вглубь? Дай Бог, чтобы я ошибался, подумал Болховитинов со сжавшимся сердцем.

Глава седьмая

Елена приехала в Ленинград в конце августа. До последнего момента не помышляла о возвращении в этот город, но потом все стали в один голос твердить, что она сошла с ума, как можно терять ленинградскую прописку – тысячи эвакуированных месяцами тщетно добиваются вызова, а она ведь имеет право как демобилизованная, и подумала ли она о ребенке – что же, легче ей будет растить его где-нибудь в глуши?

Насчет того, где будет «легче», она как раз и не думала; но трезвая мысль о ленинградской прописке (для него, потом) в конце концов перевесила страх перед возвращением. Да, наверное, надо пройти и через это, надо решиться, как решается человек на тяжелую, мучительную операцию. Взять себя в руки, заставить преодолеть страх, вытерпеть боль; возможно, потом наступит облегчение. Не может не наступить, должно, иначе она просто сойдет с ума...

Смириться помогло то, что все свои действия и переживания Елена старалась теперь согласовывать с одним-единственным требованием: чтобы это не повредило ребенку. Так испугавшая ее вначале, приведшая в такое смятение мысль о будущем материнстве становилась теперь стержнем существования, осью, вокруг которой вращалось все остальное. И – как ось, как центральный стержень – осознание себя будущей матерью делалось опорой, давало устойчивость, уверенность в своих силах, своей способности перенести все, что ни пошлет судьба.

Но все это была теория, а вот как получится на практике? Уже все оформив и покончив счеты с армией, Елена не спешила уезжать, благо оставались еще какие-то сложности с пропуском и железнодорожным литером. С оказией и совершенно наугад, не зная вообще, жива ли она, написала соседке – с той были до войны очень хорошие отношения, и Елена надеялась, что найдется хоть одна живая душа, с которой можно будет войти в квартиру, сделать этот первый, самый страшный шаг...

Стало вдруг жаль расставаться с армейскими приятельницами, хотя на новом месте она не прослужила и полугода. Раньше не все были ей симпатичны, некоторые раздражали – эта своей манерой непрошено откровенничать, делиться разными бабъими проблемами, та – склонностью к категорическим суждениям; но на самом деле все они были неплохие женщины, почти каждая – с каким-то своим горем. И своими слабостями, конечно, со своими недостатками, но, Господи, у кого их нет, и уж кому-кому, а не ей судить.

Проводили ее хорошо, устроили на прощанье девичник, медички притащили целый чемодан тряпочек для детского приданого, накроенных из списанного госпитального белья. Это было кстати – только получив этот подарок, Елена сообразила: едва ли теперь можно купить хотя бы те же пеленки. Что я буду за мать, подумала она, даже об этом сама не позаботилась...

По крохам накопленной решимости едва хватило до Ленинграда. Ехать пришлось долго, почти сутки, хотя расстояние через Псков было не больше, чем от Москвы – часов девять для довоенных скорых. Утром она проснулась, был серенький ненастный день, вагон скрипел и шатался, содрогаясь на каждом стыке наспех восстановленного пути, за треснувшим, немытым с начала войны стеклом ползла невыносимо унылая, тундрообразная равнина – воронки, вровень с краями залитые водой, остатки заграждений, колья в обрывках ржавой колючки, протащился обгорелый и выщербленный осколками кирпичный остов какой-то станционной постройки. Смертная тоска и страх охватили Елену – не просто страх, а слепой панический ужас: куда я еду, зачем, что я наделала... Армия представлялась ей сейчас теплым уютным домом; три года жила она в этом простом, четко разграфленном мире, где все было ясно определено, где не было никаких забот, никаких проблем, где от человека требовалось единственное: делать то, что ему приказывают, не утруждая себя никакими вопросами. Главное – не было ответственности ни за что, кроме той крошечной частички общего дела, которая тебе поручена. А теперь?

Родной город она увидела безлюдным, непривычно тихим – и чистым. Это была какая-то странная чистота, совсем непохожая на прежнюю, довоенную ухоженность; сейчас Ленинград безжизненной опрятностью своих улиц жутковато напоминал квартиру, только что прибранную после похорон – когда уже все разошлись, и выметены затоптанные лепестки цветов и еловые веточки, и комнаты стоят светлые, проветренные и опустевшие. Такой была площадь Восстания, такими были Невский и Адмиралтейский проспекты, площадь Труда. Трамвай шел полупустым, она сидела боком на длинной продольной скамье, вплотную приблизив лицо к стеклу, и смотрела, смотрела – жадно, не отрываясь, не замечая текущих по щекам слез. Разрушений было мало, гораздо меньше, чем она ожидала увидеть, собственно, их вообще не было видно – лишь кое-где по наглухо заделанным оконным проемам можно было догадаться, что за этим фасадом ничего нет, или дом выгорел изнутри, или обрушились перекрытия; снаружи все выглядело благополучно. Кони на Аничковом были уже на месте, ей вспомнился детский, радостно ужасавший своей неприличностью стишок: «На изумление Европы Клодт водрузил четыре попы», и Медный всадник освободился из-под мешков с песком – город начинал возвращаться к жизни, это тоже чувствовалось, но каким он стал... другим, непохожим на себя!

Трудно было, впрочем, сказать, действительно ли Ленинград так изменился или это ей только казалось от того, что на зрительные впечатления накладывалось все, что она знала о его недавнем прошлом. А знала она многое, хотя, возможно, не все было достоверным. Знание складывалось из рассказов самих очевидцев, переживших блокаду, и рассказов людей, общавшихся с очевидцами, и разного рода слухов, и совсем уже фантастических историй, каждая из которых тоже, надо полагать, все-таки основывалась на какой-то крупице правды. Сколько уже раз Елена зарекалась говорить об этом, но стоило ей встретить кого-то из эвакуированных ленинградцев или хотя бы из побывавших там после прорыва блокады, и она с маниакальным упорством снова принималась расспрашивать, допытываться. Эвакуированных, впрочем, встречала мало – их всех увозили туда, к Уралу, в Среднюю Азию, лишь два раза попались женщины, ушедшие в армию уже из эвакуации, и иногда случалось поговорить с каким-нибудь пареньком, которого вывезли, чтобы призвать. Эти, кстати, вообще почти ничего не рассказывали, но их нежелание вспоминать само по себе говорило о многом. Больше удавалось узнать от военных, воевавших под Ленинградом.

Поэтому сейчас, глядя из окна идущего привычным маршрутом вагона на безлюдные, чисто выметенные тротуары, на пустые витрины под уцелевшими еще кое-где довоенными вывесками «Галантерея», «Канцелярские товары», «Соки – воды», она видела город таким, каким он был тогда, два с половиной года назад, – тропки между сугробами, заметенные по крышу троллейбусы, вмерзшие в лед трупы, оцепенелые очереди у булочных, мрак, холод – и мертвый стук метронома, днем и ночью оглашающий все это гигантское кладбище живых и мертвых – от Гавани до Пороховых, от Удельной до Автова... И они, они – чье отсутствие так страшно населяет сейчас эти пустые чистые улицы – дети, старики, женщины, умиравшие тогда за каждым из этих потускневших окон, до сих пор перекрещенных белыми бумажными крестами, погибавшие во мраке и беспредельном отчаянье... Неужели никто так и не ответит за этот город?

Самым непостижимым казалось Елене именно то, что ни один из ленинградцев, с кем довелось ей говорить о блокаде, не задавал себе этого вопроса. Когда она допытывалась – но как, как могло получиться, что не прошло и полугода после начала войны, а Ленинград остался уже без продовольствия и угля? – они отвечали недоуменными взглядами – странный, мол, вопрос, фашисты же перерезали дорогу, хотели уморить нас голодом. Единственными виновниками оказывались фашисты, поскольку они начали войну, пришли, окружили, установили блокаду. И никто другой!

Может, так и надо думать – если так думают все? Но Елена ничего не могла с собой поделать, она думала по-другому. Иногда ей даже казалось, что блокадники просто выработали в себе способность закрывать на что-то глаза, боясь – даже в мыслях – касаться каких-то запретных тем. Возможно, и с нею было бы то же, проведи она блокаду здесь, в Ленинграде, возможно, она и сама оказалась бы тогда во власти этого «блокадного психоза». Но судьба распорядилась иначе, и Елена, напротив, не могла заставить себя не видеть того очевидного, чего умели не видеть другие. Хотя это было бы, вероятно, куда проще.

Проще, конечно, было видеть в немцах не только главных, но и единственных виновников ленинградской трагедии. Но тогда пришлось бы согласиться с тем, что во всех связанных с войной преступлениях, которые были совершены у нас после 22 июня 1941 года, тоже виноваты одни только немцы и никто другой – поскольку, не будь войны, не было бы и этих преступлений. Разве это так?

Война войной, в ней виноваты немцы, но на войне одни совершают подвиги, а другие проявляют трусость или преступную халатность, одним дают ордена, а других расстреливают, и частную вину этих последних нисколько не заслоняет и не оправдывает общая вина начавших войну немцев. Года полтора назад, когда Елена еще работала в дивизионной газете, был случай, когда офицер, посланный с приказом на отход в один из полков, которому грозило окружение, приказа этого не доставил – говорил, что заблудился и не успел, но, скорее всего, просто струсил. Полк едва ушел из окружения, понеся огромные потери; кто же был виновен в гибели более половины личного состава? В общем смысле – немцы, поскольку убивали именно они, но прямым виновником был все же трус связной, и, когда трибунал приговорил его к расстрелу, все нашли приговор справедливым...

В подобных случаях разницу между виной общей и виной частной, прямой и непосредственной видят и понимают все; невидимой и несуществующей разница эта становится, лишь когда речь заходит о Ленинграде. Единственным из ленинградцев, кто ее понимал, был Игнатьев – тоже, кстати, не бывший здесь во время блокады и поэтому сохранивший способность к трезвым оценкам.

Трамвай между тем уже съезжал с моста Лейтенанта Шмидта. Елена посмотрела направо, налево – Академия художеств была на месте, купола церкви за памятником Крузенштерну – тоже, разрушений не было видно и здесь. Все-таки, видно, не так уж сильно пострадал Ленинград от бомбежек и артобстрелов, и если бы не голод, не холод первой зимы, блокада не обернулась бы таким кошмаром. Если бы, если бы... Если бы хоть кто-то подумал о том, о чем надо было думать тогда, в самом начале!

Елена взяла свои вещи и, пошатываясь – трамвай дергало из стороны в сторону, – направилась к площадке. Ее уже начало трясти от мысли, что вот сейчас она увидит свой перекресток, и дом, заметный среди других домов линии полукруглыми эркерами, и скамейку на бульварчике вдоль Большого, куда она обычно вывозила Мишеньку на прогулку – катала от угла до угла, а когда засыпал, садилась здесь и читала, время от времени слегка покачивая коляску – от долгой неподвижности он почему-то начинал беспокоиться, кряхтел, мог проснуться. Как будто уже тогда жил в его не успевшем пробудиться младенческом сознании страх перед неизбежной и еще никому, кроме него, не ведомой разлукой. Покачивание было сигналом благополучия – все в порядке, мама здесь, рядом, никуда не ушла...

Господи, смятенно подумала она, когда трамвай заскрежетал тормозами, пусть не окажется этого дома, пусть я ничего не увижу на его месте – я ведь все равно не смогу, не вынесу, мне туда не войти – пусть лучше пустырь, ровное место, чтобы ни стен, ни напоминаний, ничего!

Но дом оказался на месте, она увидела его, как только отошел заслонявший вид трамвай, – стоял, как ни в чем не бывало, серый, с полукруглыми эркерами и извивающейся стеблями кувшинки лепниной в стиле модерн, которая всегда напоминала ей тиснение на переплетах Гамсуна из отцовской библиотеки. На месте была и скамейка – неизвестно, правда, та ли самая, скорее всего нет, ту, наверное, сожгли, истопили во времянке – тогда ведь жгли все, мебель, книги. Елена перешла проспект, села, бросив рядом вещмешок и поставив чемодан у ног. Может быть, в ней действительно есть что-то не совсем нормальное, не такое как у всех; или так бывает со всеми? Как объяснить эту странную, извращенную какую-то шкалу привязанностей: казалось бы, она должна была сейчас больше горевать по мужу, любимому и любившему ее, но с той утратой она давно смирилась, хотя и понимала, что такого в ее жизни никогда больше не будет. Смирилась и с утратой собственных родителей – впрочем, тогда и не было иного выхода, не смирившись, она просто не смогла бы жить. Но все равно – не слишком ли легко смирилась, ведь ей было уже девятнадцать, когда арестовали отца, потом мать... Или тогда так бывало со всеми – смирилась, чтобы выжить, словно срабатывал какой-то предохранительный механизм?

С чем она смириться не могла (и чувствовала, что никогда, наверное, не сможет), это со смертью сына и со смертью свекра и свекрови – людей, которые заменили ей родителей, и которых она предала в самый тяжкий час. Предав, таким образом, и память мужа – хотя убеждала себя, что уходит на фронт именно ради его памяти. Страшно себе представить, что она сделала: из любви к мужу обрекла на смерть его родителей и его ребенка.

Ребенка, главное – ребенка (старикам, в конце концов, может быть, и не так уж много оставалось жить), своего Мишеньку – такого беззащитного, смотревшего на нее по утрам с таким радостным ожиданием...

Что ж, теперь ей осталось одно – пытаться искупить все сделанное. Хоть в этом судьба оказалась к ней милосердной, хоть это послала: возможность искупления. Сейчас она пока совершенно не представляет себе, как будет жить, на что, как теперь с ребенком на руках сумеет освоить какую-то специальность. На зарплату машинистки вдвоем не прожить, хотя глупости, что значит – не прожить, стыдно так думать в этом городе, где еще недавно человеческая жизнь не перевешивала ста двадцати пяти грамм целлюлозного хлеба. Теперь-то проживешь, сказала она себе, и сама проживешь, и его выкормишь... Она сунула руку под шинель и осторожно положила на заметно уже выпуклый и отвердевший живот. В последние дни ей иногда казалось, что оно подает признаки жизни, начинает толкаться – едва ощутимо, словно просыпающийся мотылек. Елена сама не знала, кого больше хочет, дочь или сына. Все-таки сына, наверное, хотя и становилось иногда страшно – сумеет ли любить так же, как любила (или, во всяком случае, думала, что любит) бедного Мишеньку, не слишком ли мучительным окажется постоянное напоминание... Как знать? А вдруг наоборот – вдруг в этом втором сыне для нее воскреснет первый? Господи, если бы... Если будет мальчик, я назову его Богданом, сказала себе Елена.

Со стороны рынка по бульвару шли две девушки, о чем-то оживленно секретничая, обе в беретиках, с противогазными сумками через плечо – очевидно, дружинницы. Когда поравнялись, Елена их окликнула, они с готовностью подбежали. – Девочки, вы не очень торопитесь? – спросила она.

– Нет, что вы, мы уже отдежурили, домой идем! Вам помочь что-нибудь? Давайте вещи поднесем, а?

– Нет, спасибо, только сбегайте, если можно, в тот вон дом – серый, видите, номер шестнадцать. Третий этаж, в восьмой квартире спросите Веру Панкратьевну Усову. Если ее нет, ничего говорить не надо, а если дома – скажите, что приехала Лена Сорокина, пусть она ко мне выйдет сюда, хорошо?

– Жень, сбегай, – деловито распорядилась одна из девушек, видно, старшая или привыкшая командовать. – Квартира восемь, Усова Вера Панкратьевна – поняла? Беги, я здесь побуду. А вы с фронта?

– Из армии, – уточнила Елена. – Демобилизовалась вот... по состоянию здоровья.

– Ясненько, – дружинница оглядела ее и спросила: – А на каком месяце теперь комиссуют?

На секунду смешавшись, Елена ответила, что ее комиссовали на шестом, потом поинтересовалась откуда, собственно, она...

– Так видно ж! У вас вон и пигментация уже чуток пошла, – дружинница мазнула себя пальцем возле носа. – А чего, нормальное дело, у нас некоторые девчонки нарочно для этого в армию уходили. Здесь разве дождешься? Да и от кого – здесь, в тылу-то, кто теперь кантуется – или начальство, или доходяги, или ловчилы разные. Хорошие парни все на фронте! Ну а как там вообще – концы фрицам приходят, верно?

– Приходят, – подтвердила Елена.

– У нас тут недавно тоже пленных прогоняли – месяц назад в Москве, помните? – я в хронике видала, ну что вы, там их тысячи и тысячи гнали! Здесь, конечно, поменьше, но тоже интересно. Идут, смирные такие, по сторонам посматривают. Смотрите теперь, думаю, смотрите, гады фашистские, не вышло вам сломить крепость на Неве, колыбель революции...

– Вы здесь были в блокаду? – спросила Елена.

– А то где ж! Год себе прибавила, пошла на фабрику – рукавицы для фронта шили, тем и спаслась. Все ж таки рабочая карточка...

Прибежала другая, сказала, что Вера Панкратьевна дома, но выйти не может – ноги чего-то расхворались.

– Сказала, чтобы мы вас туда отвели, идемте, с вещами поможем...

Девчонки проводили ее до самой двери, пожелали хорошего сына и затопотали вниз по лестнице. Елена приглашала зайти, попить хоть чайку с армейскими карамельками – нет, не захотели, застеснялись, видно, чтобы не подумала, что помогли из корыстных соображений.

– Год назад, конечно, мы б не отказались, – засмеялась командирша, – верно, Жень? Спасибочки, но некогда – дома еще делов навалом...

Только на следующий день, сдав в милицию документы для прописки и до усталости находившись по улицам, она за ужином спросила наконец – как это все было.

– Ну что тебе сказать, Ленуся, – Вера Панкратьевна вздохнула. – Мишенька умер в стационаре, как мне потом сказала сестра – от воспаления легких. Застудили, видно, это еще перед Новым годом было... а много ли маленькому надо, они ведь там все были такие ослабленные, ну да ты и сама понимаешь, что такое дистрофия в младенческом возрасте. Хотя за ними и уход там был, какой возможно, и как-то питание ухитрялись – соевое молоко, киселики разные...

Елена встала, прошлась по кухне, зябко обхватив себя за плечи.

– А... Алексей Сергеевич, Анна Дмитриевна – они когда?

– Сергеича нашего не стало в январе. Он долго не сдавался, все ходил, ходил, то досочку откуда-то принесет, раз ветку притащил – большой такой сук, в руку толщиной, чтоб не соврать. Осколком, видно, срубило, там, на Большом, ночью была бомбежка, а он утром пошел и притащил. Мы его распилили, высушили, много получилось дров... Да, а потом вдруг слег. Опухать уже стал, так что я сразу поняла – не жилец. Да он и сам понимал. Я накануне шрота немного выменяла...

– Чего выменяли?

– Шрот, это жмыхи такие соевые, тоже варить можно было. Ну, сварила, принесла ему, а он мне тихо-тихо так: не надо, говорит, поделите лучше с Аней, мне уж ни к чему, финис. Все-таки поел немного, уговорили, а утром смотрю – он уже окоченевший. А вот как с Митревной получилось, этого я, Ленуся, не знаю. Пропала она просто, недели через три, наверное, точно и не припомнить, сама я уже плоха была, почти и не вставала. Она за хлебом пошла и не вернулась. Может, отдохнуть присела да замерзла, а может, и карточки выхватили – а у нее ведь сердце слабое было, ты же помнишь. Едва отходили, когда на Мишу похоронная пришла. Господи, ну что это за народ такой, немцы эти, – ведь всю семью, подумай, всю семью!

– При чем тут немцы, – сказала Елена. – Немцы убили Мишу, достаточно и этого. За остальное своих надо благодарить.

– Бог с тобой, Ленуся, – испугалась Вера Панкратьевна, – что ты говоришь такое...

– Говорю то, что есть! Мужа у меня убили немцы. А сына... – голос у нее прервался, она поднесла руку к горлу и продолжала с усилием: – Сына убили те мерзавцы, которые за месяц до войны гнали в Германию эшелоны с хлебом и углем – вместо того, чтобы сделать запасы в Ленинграде!

– Да ведь кто знал...

– Кому надо – знали! У нас заводы когда начали вывозить? В конце июня на Пролетарском уже демонтировали станки – вспомните, Петя ваш приходил, рассказывал. Понимали, значит, что Ленинград не сегодня-завтра может оказаться в кольце! А позаботились хотя бы запасы сделать?

– С этим, конечно, промашка вышла, кто не ошибается? Нет, Ленуся, ты таких разговоров не слушай, и Боже тебя упаси их пересказывать – сейчас знаешь, как с этим строго...

– Что, опять? – Елена усмехнулась. – До войны, значит, план не выполнили, не успели. Ничего, теперь наверстают! Вера Панкратьевна... я все-таки схожу, посмотрю, а?

Вчера она так и не смогла заставить себя войти в те комнаты, переночевала на раскладушке у Веры Панкратьевны. Но надо было решиться.

– Зайди, конечно, Ленуся, когда-то ж все равно... Может, хочешь вместе?

– Я сама, нет...

Вера Панкратьевна с трудом встала и, тяжело опираясь на палку, подошла к Елене, положила руку на плечо.

– Ленуся, я... кроватку Мишенькину убрала оттуда и коляску тоже – подумала, тебе тяжело будет. Или не надо было? Уж и сама не знаю.

Елена, зажмурившись, часто-часто закивала.

– Нет, хорошо, правильно, что убрали. Спасибо, – прошептала она и, поцеловав руку на своем плече, быстро вышла.

Хорошо, что она не пришла сюда вчера, а осваивалась с квартирой поэтапно, перебарывая одну боль за другой. Кухня с его любимым местом в углу, где она по утрам, пока еще спали родители, готовила ему завтрак, а он просматривал газеты, рассеянно отвечая на ее вопросы; туалетная со старинной медной колонкой и высокой чугунной ванной на львиных лапах, которую он называл саркофагом; длинный темный коридор, где на антресолях пылились чемоданы и в стену были вбиты крюки для вешания велосипедов... Войти вот так, сразу, в их комнату – нет, это было бы слишком.

А теперь она вошла бестрепетно, не испытывая ни страха, ни боли, ничего, кроме бесконечной печали. Господи, почему так безжалостно долговечны вещи, зачем суждено им переживать своих хозяев? Вот и велосипеды обнаружились тут же. Вера Панкратьевна просто убрала их из коридора, оба целы и невредимы – допотопный дамский «Дукс», старомодно-элегантный в своей местами чуть облупившейся вишневой эмали и с шелковой сеточкой на заднем колесе («...на этой машине, Леночка, – да, да, в те времена машинами именовались велосипеды, а про машины в нашем сегодняшнем понимании говорили «авто» или «мотор». Помните – «пролетает, брызнув в ночь огнями, та-та-та, какой-то там мотор» – ну вот, уже и Блока стал забывать, – да, так о чем это я? А, про велосипед! Так вот-с, на этой машине Анна Дмитриевна соблазняла вашего покорного слугу вскоре после русско-японской войны, и соблазняла, я должен признать, весьма успешно...») и новый мужской, черный, марки «Украина» – Мишина премия, не вспомнить уже, за что, когда он еще был студентом...

В то незабываемое лето тридцать девятого года они почти каждый выходной уезжали на велосипедах на целый день – куда-нибудь по Приморскому шоссе, или за Стрельну по Петергофскому, в Мартышкино, в Ораниенбаум – Меншиковский дворец, Катальная горка... Неужели всего одно лето? Да, конечно, одно, в сороковом уже родился Мишенька, значит, это было только в тридцать девятом – но почему оно осталось в памяти таким бесконечно долгим, таким некончавшимся – черемуха в Верхнем парке, пруд возле Китайского дворца и белые ночи, возвращение последним поездом, а потом – пустынный Лермонтовский, набережные Фонтанки, Крюкова, Круш-тейна, через площадь Труда – наперегонки, чтобы успеть до развода мостов...

Как все же странно мы устроены, подумала она, утирая слезы, я ведь была совершенно счастлива тогда, в июне тридцать девятого – каких-то полтора года спустя...

Так скоро утешиться после потери родителей? И ведь не просто «потери», они ведь не умерли вместе от какой-нибудь заразной болезни, не попали в крушение, их участь оказалась страшнее – а я смогла так скоро утешиться только потому, что вдруг устроилась моя личная судьба, еще недавно казавшаяся беспросветной. Что это – эгоизм молодости, инстинкт самосохранения? И если бы не любила родителей, была далека от них, так нет же – любила, не представляла себе жизни без них и была близка – особенно, конечно, с мамой, отец был слишком погружен в свою науку, известную отчужденность это невольно создавало... Но все равно – поехав впервые в жизни в пионерлагерь, уже тринадцатилетняя, тосковала, писала отчаянные письма, пока не приехали и не забрали...

Да, странно, но иначе и невозможно, пожалуй, иначе нельзя было бы жить – если бы не эта способность забыть даже самое страшное, смириться с потерей самого дорогого, войти в новый отрезок жизни – как входят в новый, не обжитой еще дом – налегке, оставив за порогом все прежнее...

Елена прошлась по комнатам – две, да еще такие большие, зачем ей столько, может, обменять? Но жалко расставаться с Верой Панкратьевной, да и потом – когда оно вырастет – лишняя площадь пригодится, для зятя ли, для невестки... Ладно, рано об этом думать. Мебели осталось больше, чем можно было предполагать, сожгли только стол, несколько стульев, что еще? Да, секретер здесь стоял – тоже исчез. И уж совсем удивительно, что сохранилась даже часть книг. Немного, правда, а все же! Книгами-то можно было пожертвовать в первую очередь – но бедный старик предпочитал ходить разыскивать какие-то досочки, сучья... Да, вот этого я забыть не смогу, подумала она, ни забыть, ни простить себе этого – во веки веков. Господи, если Ты есть, если Ты видишь все, что здесь делается, – пошли мне возможность самой искупить свою вину, не перекладывая хотя бы частицы ее на невиновных...

– Тебе когда рожать-то? – поинтересовалась Вера Панкратьевна, когда Елена вернулась в кухню.

– В ноябре, если доношу.

– Да ну, типун тебе на язык! Чего же не доносить, скажи на милость, – молодая, здоровая, придумаешь тоже... Ленуся, ты меня извини, я из письма твоего как-то не поняла – ты что же там, замуж вышла?

– Нет, конечно. Как я могла бы не написать вам, если бы вышла замуж?

– А-а, ну-ну... Да оно, может, и к лучшему. После войны семью начать ладить – это как-то... надежнее. А дитя – это хорошо, Ленуся, это ты хорошо придумала, легче тебе с ним будет. То есть, конечно, оно и тяжелее, кто же спорит; но в главном – легче, это тебе такую даст... силу! – Вера Панкратьевна сжала кулачок и потрясла над столом, показывая, какую силу дает материнство. – Ты вот сама почувствуешь!

– Да, я... пожалуй, уже сейчас чувствую, – согласилась Елена. – Без этого... не было бы, понимаете, ради чего... Вера Панкратьевна, это правда, что Мишенька умер в стационаре?

– Господь с тобой, Ленуся, – испуганно ахнула соседка, – да неужто я в таком бы тебе солгала!

– Да, простите, я просто... – Она присела к столу, запрокинула голову, закрыв глаза. – Понимаете, у меня все время стояло перед глазами – как он остался здесь после... после них и... умирал один совершенно, брошенный, забытый, понимаете...

– Что ты, что ты, опомнись, не могло такого быть, да если бы нам всем вовсе уж худо стало – неужто не позаботились бы, да хоть дружинниц бы кликнули, деток-то подбирали, ходили нарочно по квартирам девчушки вот вроде той, что тебя встретила. Деток многих так спасли. А Мишеньку в декабре еще в стационар забрали, там всеж-таки хоть чуть, а протапливали как-то, а здесь ведь вовсе был холод... Хорошо, у нас управдом еще до холодов воду из отопления догадался спустить, а то и батареи бы все полопались, как в других домах. Хороший человек был, царствие ему небесное, тоже не пережил первой зимы...

Елена долго молчала, потом спросила:

– Вера Панкратьевна, вы в Бога верите?

– В Бога? Да нет, Ленуся, пожалуй, что и не верую больше. В молодости вроде веровала... давно, когда жизнь была благополучная. А потом ушла моя вера. Не могла я этого понять, если Он такой всевидящий и милосердный, как батюшки говорили, как же Он терпит и позволяет то, что люди с собой делают...

– Ну да, это... труднее всего понять. И все-таки... Мне кажется, не верить ни во что можно как раз наоборот – только если живешь совершенно благополучно. А так – вообще полная бессмыслица, да что я говорю «бессмыслица», это уже безумие какое-то предельное – допустить, что всему этому нет какого-то высшего оправдания... Я тоже – не знаю совершенно, но этого допустить не могу, это ни в какие ворота, понимаете, нас ведь учили, что все в мире разумно, даже в природе все разумно устроено, но тогда человеческая жизнь – жизнь общества – тоже должна быть, устроена разумно. А что получается? Ну где эта «разумность», где этот «мировой порядок»? Я, когда родителей забрали, жила одно время за городом... из квартиры выселили, из института отчислили, спасибо, нашлась наша бывшая домработница – приютила. Так вот, она – а она была верующая, мне тогда тоже странным это казалось, – она очень как-то спокойно на все смотрела. Не то чтобы равнодушно, нет, равнодушная не взяла бы к себе дочь «врага народа» – от меня ведь давние наши знакомые на улице шарахались, проходили мимо, не узнавая... У нее действительно покой и мир были в душе, понимаете, она говорила, что все это одна видимость, надо лишь перетерпеть, а потом каждому воздастся – и за то зло,, что он причинял другим, и за страдания, которые сам принял. Конечно, я не могла тогда этого понять, я и сейчас не могу сказать, что... ну, поняла, приняла до конца! Но вы понимаете, это действительно придает смысл всему, смысл, оправдание, разумность. А иначе...

– Ох, Ленуся, – Вера Панкратьевна покачала головой. – Ох, Ленуся, страшно мне за тебя. Ну что вот ты говоришь? Ведь это если кому другому так сболтнешь, если не дай Бог кто услышит, да еще и отец с матерью у тебя репрессированные, – ну хоть дите пожалела бы, если на себя махнула рукой!

– Вовсе я не махнула на себя рукой, и за него не беспокойтесь, не такая уж я дура, чтобы не понимать... с кем можно, а с кем нельзя.

– Да лучше вообще ни с кем, в привычку себе надо взять – никогда и никому! И самой лучше про такое не думать, оно надежнее будет...

– Конечно, лучше не думать, кто же спорит. Вера Панкратьевна, а почта здесь как теперь работает?

– Да нормально вроде, не жалуемся. А что?

– Съезжу завтра на Кирочную, узнаю... Я тогда оставляла заявление на переадресовку, но вдруг оно за это время потерялось? Наверняка потерялось, а письма могли приходить...

– У матери-то когда срок кончался?

– В прошлом году еще кончился, но мне говорили, что на время войны их все равно там оставляют, уже как вольнонаемных...

Поход на Кирочную, как она и боялась, ничего не дал. Поговорив с дворничихой – новой, не знавшей ничего о довоенных жильцах, – Елена вышла на асфальтированный пятачок двора, где когда-то прыгала «классики», посмотрела на окна четвертого этажа. Спокойно, не испытывая уже ничего, кроме отрешенной печали. Этот пласт ее жизни погрузился в такие глубины прошлого, что воспринимался не как личное воспоминание – так можно припоминать давно читанную книгу, полузабытый фильм. На всякий случай она зашла на почту, написала еще одно заявление.

Обратно шла пешком по улице Чернышевского, по набережным – Робеспьера, Кутузова. Дойдя до Летнего сада, почувствовала вдруг, что устала, и села на первую же скамейку лицом к решетке. День был теплый, почти безветренный, солнце неярко просвечивало сквозь редкую кисею облаков, а в северной стороне небо было и вовсе чистым. Она вспомнила, как Сергей однажды расспрашивал ее про эту решетку – что в ней такого особенного. На снимках я видел, сказал он, красиво, конечно, но ничего выдающегося – наверное, надо самому увидеть, тут же размер играет роль, пропорции... Елена не часто вспоминала о капитане Дежневе, но всегда с благодарностью, с теплым чувством – у него хороший отец, что-то в этом мальчике есть чистое и надежное. Мысленно она почему-то так его и называла – мальчиком, хотя не такой уж он для нее «мальчик», моложе – да, но он из тех юношей, которые на войне сразу стали зрелыми мужчинами...

Она подумала, что не исключено, что когда-нибудь они здесь встретятся, он ведь говорил, что собирался учиться в Ленинграде. Забавно может получиться: вдруг нос к носу – а она с ребенком. Встреча фронтовых друзей. Неужели мужчина может смотреть на собственное дитя – и не догадаться, не узнать? Дитя, словно услышало, что о нем думают, – шевельнулось в ответ, теперь уже совершенно ощутимо. Елена положила руку, оно тут же затихло, затаившись. Улыбаясь, она смотрела на решетку, четко врезанную в яркую эмалевую синеву неба над крепостью, и думала, что все-таки правильно распорядилась судьба, против воли вернув ее в этот непохожий ни на какие другие, страшный и пленительный город...

Глава восьмая

Когда в конце сентября полк снова оказался на 2-м Украинском, капитан Дежнев почувствовал странное облегчение от того, что кончилось наконец это выматывающее душу затишье. Спешная переброска дивизий обратно на юг могла означать только одно – там готовится что-то серьезное. Похоже было, что командование решило долбануть по Венгрии.

Если бы еще год назад ему сказали, что на фронте можно устать от затишья, он решил бы, что перед ним или трепло, или необстрелянный лопух, ни разу еще не побывавший на передке и знающий войну по выпускам «Боевых киносборников». А теперь капитан и сам почувствовал: да, действительно, можно устать и от тишины.

Он почувствовал это там, в Белоруссии, когда закончились июльские победоносные бои и фронт остановился на пороге Германии. Казалось, еще один рывок – и вот она, Восточная Пруссия, Кенигсберг, выход на побережье Балтики к Данцигу; но тут кампания была окончена, все затихло, замерло на месте. Поначалу радости нечастого солдатского отдыха заглушили досаду от того, что откладывается долгожданный час вторжения на проклятую немецкую землю. А потом отдыхать стало тягостно.

Теперь, когда до победы – как все были уверены – оставались считанные месяцы, особенно трудно становилось ждать. И хотя победу они добывали сами, своим ратным трудом, кровью и потом, – все равно ими начинала овладевать какая-то особая психологическая усталость.

Солдаты смертельно устали от войны. Устали уже давно, но они просто не могли позволить себе поддаваться усталости раньше, в те страшные месяцы, когда судьба отечества решалась в развалинах Сталинграда и на перепаханных огнем и железом курских полях, когда любой бронебойщик понимал, что его наспех отрытый окоп – это сейчас последний рубеж России.

А потом положение изменилось. Отечество было спасено, уже никто более не сомневался в исходе единоборства. Победа стала лишь вопросом времени.

И постепенно наступила реакция. Характер ее нельзя даже было определить сразу, это была какая-то едва уловимая перемена в самом отношении человека к войне. Раньше война властвовала над ним полностью и безраздельно, не оставляя места ни для чего личного, ни для чего с нею не связанного, она была всеобъемлющей – как система мироздания. Теперь же ее начинали воспринимать под иным углом – все очевиднее становилась ее преходящесть, война была просто временным препятствием на пути к миру. К миру, о котором еще недавно даже и не думалось – таким он был далеким, нереальным, недостижимым; а теперь он стал конкретной, ясно видимой впереди целью.

Солдаты становились осторожнее (вдвойне страшно погибнуть под конец), и в то же время ими все больше овладевало нетерпение – скорее бы уж, скорее! Зимняя, весенняя и летняя кампании сорок четвертого года ознаменовались крупными успехами: изгнанием оккупантов с Правобережной Украины, вторжением в Румынию, ураганным шквалом «Багратиона» в июле, когда ошметки сорока немецких дивизий одним ударом смело к нашей государственной границе – к той самой роковой черте, где три года назад вермахт начал кровавый отсчет своих пирровых побед; а потом вдруг настала тишина. И тишина эта показалась солдатам невыносимой.

Невыносимой казалась теперь мысль о каждом лишнем месяце войны. В конце четвертого военного лета психологическая боеготовность нашего солдата была высокой как никогда – не потому, что каждый сделался вдруг похож на тех придуманных газетчиками героев, что черпают отвагу в высоких мыслях о Родине, о Партии, о любимом Вожде; прежде всего солдаты думали о тех, кто ждет их дома, и именно потому рвались в бой, что не было иного, более безопасного пути к родному порогу. Рвались в бой, чтобы покончить с боями вообще.

Было, правда, и другое, совсем другое отношение к войне. Оно тоже было новым, капитан Дежнев впервые заметил его уже здесь, в Трансильвании, у только что прибывших в полк молодых офицеров. Молодых! Черт возьми, ему самому всего двадцать два; но каким старым казался он иногда сам себе, глядя на этих девятнадцатилетних взводных с одной звездочкой на погонах...

Подражая бывалым фронтовикам, свежеиспеченные младшие лейтенанты тоже ругали войну, любили поговорить о планах послевоенной жизни и на сабантуях лихо выпивали «за скорейшую победу», – но чувствовалось, что они совсем не прочь повоевать еще годик-другой. Во всяком случае, у многих то и дело прорывалось сожаление, что они «опоздали на войну».

Дежнев понимал этих ребят. Сам он, ясное дело, так чувствовать не мог – ни он, никто другой из его сверстников, пришедших на фронт в сорок первом и такого хлебнувших за эти годы, что на три жизни хватит. Но понимать он их понимал. Вчерашние курсанты, только что надевшие новенькие лейтенантские погоны, первый, самый страшный период войны провели в тылу, не зная о ней ни капли правды. Правду знали те, кому довелось воевать с самого начала, кто пережил два великих отступления: первое – до Москвы, Ладоги и Харькова, второе – до Волги и Эльбруса; кто видел, как гибли в «котлах» по три-четыре армии сразу, как оставляли на танкоопасных направлениях безоружных мальчишек из военных спецшкол, вместо винтовки дав каждому «смертный медальон» да поллитровку с бензином; как потом учились наступать – без танковой или воздушной поддержки, без артподготовки, «на ура», невообразимыми, не укладывающимися в сознании потерями оплачивая дурь и трусость бездарного начальства, слишком легко усвоившего подлую мыслишку, что «война все спишет». Подумаешь, сотней тысяч больше или меньше! – дело идет о защите социалистической Родины, до арифметики ли тут, а баб в стране много – еще нарожают...

Всего этого из тыла было не разглядеть. Для ребят предпризывного возраста фронт даже в самые тяжелые месяцы оставался манящей ареной славы и подвигов. Они читали о героях, видели их на экране – веселых, неунывающих, непобедимых, – слышали о них по радио – а вокруг были безрадостные тыловые будни, обезмужичевшие колхозы и переполненные эвакуированными города, очереди, голод, повестки да похоронки...

Будь ребята постарше, они поняли бы, что героические дела совершаются не только на фронте и что неприметное будничное подвижничество их матерей заслуживает едва ли не большего преклонения, чем боевые подвиги отцов и старших братьев. Но они действительно были очень молоды и поэтому ровно ничего героического в жизни и работе тыла не видели – в тылу им было попросту неинтересно, они жили мечтой о фронте, о том самом переднем крае, про который столько написано книг, сложено песен и снято фильмов. И вот теперь их мечта наконец исполнилась!

Им повезло – младшим лейтенантам, прибывшим в полк осенью сорок четвертого года, к началу нашего большого наступления в Венгрии. Война теперь была не та, какой начиналась, да и выглядела совсем по-другому – словно сама природа позаботилась о роскошных декорациях для здешнего «театра военных действий». Сказочно прекрасны были Трансильванские Альпы, одетые в золото и багрянец осенних лесов, и грозно, победно и торжествующе перекатывались по горным долинам орудийные громы, возвещая начало великого освободительного похода в Европу. Сколько неведомых стран лежало там, за этими перевалами, сколько людей с надеждой прислушивалось сейчас к рокоту советских пушек, ожидая скорого уже избавления от долгого ига! Казалось, сбываются самые дерзкие мечты, самые прекрасные сны становятся явью. Мальчики в новеньких лейтенантских погонах жалели лишь об одном: что второй фронт все же открылся и им не придется закончить поход на берегах Атлантики.

Она казалась им прекрасной, эта заграничная война сорок четвертого, и лейтенанты с сожалением думали о том, что хватит ее ненадолго – самое большее, на полгода; но пока она шла, и вертелся грохочущий калейдоскоп стремительного наступления – улицы чужих городов, зажмурившиеся гофрированными шторами закрытых витрин, непонятные вывески, горящие «тигры» да «пантеры» и ползущие навстречу вереницы пленных, придорожные распятия и мимолетные обжигающие взоры чернооких мадьярок, крестьянские дома, парки, прочерченные аллеями вековых буков, и замки магнатов, где со стен смотрели из тускло мерцающих золотых рам надменные усачи в венгерках и лихо заломленных меховых шапках с соколиными перьями.

На офицерских пирушках по поводу чьей-нибудь очередной награды лейтенанты пили коллекционный токай из подвалов Андраши и Эстерхази, хором пели «Много верст в походах пройдено», читали лихие стихи вроде «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем, так разливай по кружкам ром, трофейный рыжий ром»; они чувствовали себя чуть ли не гусарами той, первой Отечественной, гусарами-победителями накануне вступления в завоеванную столицу Буонапарта...

А потом они поднимали в атаку свои взводы, мальчишескими голосами крича: «Вперед! За Родину!!» – и умирали на холодной венгерской земле, в театральном великолепии трансильванской осени. Потому что война, даже такая романтичная с виду, не была игрой, в сорок четвертом году пули и осколки обладали той же убойной силой, что и в сорок первом.

В середине октября дивизия, в состав которой входил 441-й гвардейский мотострелковый полк, оказалась на главном направлении контрудара эсэсовских панцер-гре-надеров, предпринявших отчаянную попытку задержать наше наступление между Дебреценом и Ньиредьхазой.

Взрывная волна, хотя и ослабленная расстоянием, настигла комбата у самого входа в блиндаж, и по ступенькам он не сбежал, а скатился; оглушенный падением, еще сидел на полу, когда кто-то обхватил его сзади под мышки, помогая подняться.

– Вы живой, товарищ капитан?

– Убитый, не видишь, что ли! – зло ответил Дежнев, выведенный из себя дурацким вопросом. – Чем спрашивать хреновину, давай связь со второй ротой!

– Нема связи, – виновато сказал телефонист. – Верно, опять порвало...

– Так что? – еще злее спросил комбат. – Мне, может, на линию идти?

Телефонист с новой энергией завертел ручку индуктора, крича в трубку отчаянно и безнадежно: «Але, але!». От нового взрыва поблизости блиндаж снова тряхнуло, сквозь разошедшуюся обшивку на потолке посыпалась земля. Немцы, словно догадываясь о расположении командного пункта батальона, лупили по высотке тяжелыми реактивными минами.

– Товарищ капитан, отвечает вторая! – радостно заорал телефонист, протягивая ему трубку.

Дежнев, превозмогая опять накатившую волну слабости, судорожно стиснул в кулаке скользкий от пота эбонит.

– Мито! – крикнул он, не сразу расслышав голос Барабадзе. – Мить, что там у тебя? Ты меня слышишь? Обстановка какая, спрашиваю, мне тут ни хрена не видно – из-за дыма никакой видимости...

– Атакует «пантерами»... – по-комариному пропищал голос командира второй роты, едва слышный, с трудом пробивающийся по перерубленному в нескольких местах и наспех сращенному проводу. – Бронебойщики... штук подбили, но... не хватает, понимаешь...

– Ты держись, слышишь! – кричал Дежнев. – Я тебе пару взводов из третьей роты перебрасываю сейчас, у них есть петеэры – слышишь меня? Я говорю – держись, подкину что могу, я чувствую, он главный удар нацеливает через тебя, ты его к бетонке не подпускай, чтоб он бетонку не оседлал, понял?

Он обернулся к телефонистам и крикнул:

– Третью, живо!

– С третьей связи нет, товарищ капитан, там двое сейчас на линии, ищут разрыв...

– Послушай, Дежнев, я бы не стал трогать третью роту, – сказал начштаба. – У нас и так слабовато на правом фланге, и если...

– Что «если»? – огрызнулся комбат. – На, погляди! – Придерживая трубку плечом, он сунул через стол притрушенную землей двухкилометровку. – Не видишь, что ему надо? На правом фланге как там еще будет, неизвестно, а вторую он уже давит! Давай пиши, посылай связного – пусть оставят заслон и все остальное гонят к Барабадзе, бронебойщиков всех туда, это главное... Мито! – снова закричал он в трубку. – Мито, слушай меня!

– ...слушаю, только мешают, – пропищал комариный голос. – Никакого, понимаешь, уважения, – человек говорит с большим начальством, а они над самым ухом... термитными, просто хулиганы...

Дежнев усмехнулся и почувствовал, как опять лопнула кожица на обветренных губах.

– Я вижу, духом не падаешь, это хорошо! – крикнул он. – Петеэров тебе подкинут, но учти – не удержишь бетонку, пропустишь его к мосту – нехорошо нам будет, ясно?

Барабадзе ответил что-то, но тут новый громовой раскат рванул землю вместе с блиндажом, и линия окончательно умолкла. Радист в углу, согнувшись над своим зеленым облупленным ящиком, пытался связаться с полком, бубня нудно и монотонно: «Волга, Волга, я Кама, Волга, Волга, я Кама...» Начальник штаба, старший лейтенант со щегольскими английскими усиками, торопливо дописывал приказ на вырванном из полевой книжки листке, спеша отдать его связному, который стоял тут же с унылым видом. Дежнев мельком глянул на незнакомого низкорослого солдата и пошел к выходу, застегивая ремешок каски. Понаприсылали черт-те каких хмырей...

– Напиши, чтобы дали сведения о потерях, пока хоть приблизительные, – сказал он, задержавшись возле начштаба. – А петеэры все до одного – во вторую. Правый фланг усилим минометами, если понадобится...

– У Барабадзе сейчас – самое танкоопасное направление, – добавил он, когда Козловский промолчал, выражая, как ему показалось, несогласие. – Соображать надо!

Связной выбрался из блиндажа следом за ним. Дежнев взял солдата за рукав шинели.

– Давно на фронте?

– С самого начала, товарищ гвардии капитан! – бодро ответил связной.

Там, в блиндаже, он показался недотепой, но сейчас комбат подумал, что первое неблагоприятное впечатление было ошибочным.

– Против танков стоять приходилось?

– А как же, – солдат ухмыльнулся. – Первое время только тем и занимались – когда не бегали.

– Тогда сам должен понимать, как сейчас приходится второй роте, – сказал Дежнев. – Они без поддержки долго не продержатся, а дать немцам захватить мост – значит, всем угодить в окружение. Ясно?

– Так точно, товарищ гвардии капитан, – сказал солдат, немного подумав, словно мысленно представив себе обстановку во всех угрожающих подробностях. – Рази ж я не понимаю!

– Добро, давай тогда жми, – сказал комбат, подтолкнув его в спину. – И быстро назад!

Связной, пригнувшись, убежал по аккуратно обшитому досками ходу сообщения. Ход был коротким – дальше солдату придется бежать под огнем. Пока они разговаривали, было короткое затишье – разноголосые звуки боя словно отхлынули от высотки и сконцентрировались в дымном мглистом отдалении там, впереди, где был участок второй роты. Потом немцы снова ударили по склону холма. Их система огня была сегодня какой-то непривычной, странной, словно они били вслепую, наугад – куда попадет. Может быть, просто прощупывали оборону...

А может, и не «просто». Может, у них свой план – не такой ясный, как подумалось ему вначале. До этой минуты он был уверен, что немцы будут стремиться оседлать шоссе и захватить мост раньше, чем успеют подойти наши танки; но сейчас он снова мысленно увидел перед собой карту, пестро разрисованную дужками и заштрихованными овалами, – словно шахматную доску, на которой еще не проступили контуры замысла противника. Мост как главный объект? Слишком очевидно, слишком на поверхности; что, если это просто отвлекающий маневр, а на самом деле они, сковав основные силы батальона на участке Барабадзе, ударят по левому соседу...

– Федюничев! – позвал Дежнев, не оборачиваясь, лежа грудью на бруствере и обшаривая в бинокль хмурую лощину, затянутую дымом от горящей в двух километрах усадьбы. Да, черт возьми, когда-то мы радовались нелетной погоде, а теперь ею пользуются немцы. Если бы не этот паскудный туман, ИЛы их бы сейчас так долбанули... – Федюничев, твою мать!!!

– Ну, здеся я, – не сразу отозвался ординарец невнятным голосом, явно что-то дожевывая.

– Кушай, кушай, я подожду, – ехидно сказал Дежнев. – А как кончишь, попроси ко мне старшего лейтенанта Козловского. И карту, скажи, пусть с собой захватит.

Козловский появился незамедлительно, скрипя сшитыми на заказ у какого-то мадьяра хромовыми сапожками. Сапожки, усики, еще и фамилия такая – неудивительно, что девчата всего полка сохли по начальнику штаба 2-го батальона. Комбат этих восторгов пока не разделял, ему трудно было забыть погибшего в Белоруссии Звонарева. Тот был начштаба – лучшего не пожелаешь; а этот, похожий на А. Идена щеголь, пока ничем себя не проявил.

– Связь с полком есть? – спросил Дежнев.

– Так точно, установлена связь. Да у него просто антенну сбило, сразу надо было проверить.

– Лопух он, а не радист. Тут, старшой, вот какое дело... – Грохот близкого разрыва смел комбата со снарядного ящика, служившего ему приступкой, он нырнул на дно траншеи рядом с Козловским, и оба замерли, сидя на корточках. Еще две мины рванули рядом почти одновременно. Когда сверху перестала сыпаться земля, комбат и начштаба с облегчением выругались одними словами, как по команде.

– Почему без каски ходишь? – спросил Дежнев. – Ты этот тыловой форс давай бросай! Нашел место – в фуражечке щеголять. На передке храбрость в другом проявляется, понял?

На этот раз старший лейтенант не обиделся.

– Чудак, я же не думаю форсить! – ответил он, стараясь перекричать грохот. – Просто нам говорили, что офицер не должен проявлять перед солдатами излишнюю осторожность!

– Дурак сказал, а ты и уши развесил! Влупит тебе осколком по черепу, тогда узнаешь, излишняя она или нет! Слушай – надо запросить полк, обещали же прислать танки...

– Я уже запросил. – Козловский кивнул. Вокруг опять стало потише. – Танков уже не обещают, но к четырнадцати часам должны подойти самоходки, они сейчас заправляются и берут боезапас.

– Тоже неплохо. Карту принес? Давай-ка сюда, у меня тут одно соображение возникло, давай подумаем...

Козловский развернул карту на снарядном ящике.

– Смотри, старшой, – сказал Дежнев, помолчав над картой. – Допустим, самоходки будут здесь в четырнадцать ноль-ноль. Если они ударят с этого рубежа, им тут придется вбивать клин между нашими немцами и теми, что действуют против левого соседа. Темнеет сейчас рано, а за ночь обстановка может измениться. Я подумал такую штуку... – Он снова замолчал, машинально вытащил из кармана шинели мятую папиросную пачку, не глядя протянул Козловскому и закурил сам. – Смотри сюда. Вот – эта группировка, что слева от нас. А вот – «наша», которую сейчас сдерживает Барабадзе. Левая почему-то жмет вяло, у меня такое впечатление, что они выжидают...

– Чего?

– Ну, скажем, пока будет обеспечено прикрытие со стороны моста. Они рассчитывают, что наши танки, скорее всего, пойдут этим путем, это в общем логично. А потом – вот увидишь! – они навалятся именно сюда, ударят по стыку между нами и Бовкуном...

Углом зажигалки комбат прочертил по карте прямую линию от фронта соседнего 1-то батальона – наискось через высоту, где располагался командный пункт 2-го.

– Обрати внимание, – добавил он, – они с утра держат под обстрелом именно эту полосу...

– И что ты предлагаешь? – подумав, спросил Козловский.

– Бери сейчас «виллис» и жми в полк. Встретишь самоходки – заворачивай их, веди этой дорогой – вот сюда – видишь? Когда будете на подходе – радируешь мне, я отвожу Барабадзе, пропускаю «пантеры» на бетонку, пусть катятся за мост. Мы его порвем у них за спиной, понял? Пусть они там покрутятся, все равно далеко не уйдут. А подойдут самоходки – посадим ребят на броню и ударим прямо по – как его? Ше-гедьвар, ну и название, язык сломаешь. Вот по этому Шегедьвару мы стукнем – заходя, таким образом, в тыл их фланговой группировке и расчленяя их надвое. Может, и Бовкун поддержит, постараюсь уговорить. А когда расчленим, поодиночке с каждой и управимся. Уверен, со стороны Шегедьвара они нас не ждут. Ну, что молчишь?

– План разумный, мне думается, но... Надо ведь с полком согласовать? Нам не ставили задачи овладеть Шегедьваром.

– А как ты понимаешь задачу «держать активную оборону»? Я же не на Будапешт предлагаю рвануть! А расчленить наступающего противника контрударом – по-моему, это и есть активная оборона. Знаешь, если каждый свой шаг с полком согласовывать...

– Да нет, я не против.

– Да и как теперь согласуешь – по радио, открытым текстом? А если связного посылать, так пока он доберется, пока Прошин свой мыслительный аппарат раскочегарит, – комбат махнул рукой. – Лучше уж возьму ответственность на себя. А Бовкун, я думаю, поддержать не откажется. Ну, давай, старшой, давай поезжай! «Виллис» возьми лучше мой, Ахмедулин парень надежный, проскочите...

Теперь, когда решение было принято, Дежнев сразу успокоился, почувствовал себя лучше. Злобная раздражительность, владевшая им с утра, вдруг исчезла, уступив место спокойной уверенности в том, что все идет как надо. Сидеть в обороне было тягостно (успели уже отвыкнуть!), а еще тягостнее было чувствовать, как нависает над батальоном неразгаданный замысел противника. Такое было ощущение, будто дерешься вслепую, тыча кулаками наугад. А как только замысел оказался разгадан – капитан уже не сомневался, что разгадал его, – сразу возник контрплан, успокаивающий своей логикой.

Не успел уехать Козловский, как вернулся тот маленький связной, что ходил в третью роту. Там все было в порядке, бронебойщики уже отправились во вторую. Комбат одобрительно похлопал связного по плечу и мельком глянул в присланную ротным сводку потерь – их почти не было, правый фланг был действительно сегодня самым спокойным, это подтверждало справедливость его догадки.

Следующие два часа он невылазно просидел в блиндаже, не выпуская из рук телефонных трубок. Из второй роты вернулся его замполит Кравченко – узнав о плане комбата, тоже с ним согласился, сказав, что подобное приходило на ум и ему. Барабадзе, сказал он, пока держится, но потери у него большие – может быть, учитывая новый план, есть смысл вообще перебросить туда третью роту; в том маловероятном случае, если немцы предпримут что-нибудь на правом фланге, всегда можно будет заткнуть брешь, перебросив часть сил с левого. После этого Кравченко уехал к Бовкуну – согласовать совместные действия.

Времени оставалось не так много – в кратчайший срок, под огнем, пришлось на ходу перестраивать всю систему обороны, менять минометные позиции, перебрасывать на новые места противотанковые семидесятипятимиллиметровки. Хорошо еще, что вышколенные телефонисты не ударили в грязь лицом – все линии работали как надо, и если где-нибудь происходил обрыв, то повреждение устранялось незамедлительно. В тринадцать часов сорок две минуты радист установил связь с командиром соединения самоходной артиллерии – орудия были уже на марше и меньше чем через час должны были прибыть в заданный квадрат. «Ваш порученец со мной, мы все согласовали», – добавил пушкарь.

Дежнев заставил себя выждать еще пятнадцать нескончаемых минут. Командир подрывной группы, посланной на мост, доложил тем временем, что объект к взрыву подготовлен.

– Добро, – сказал комбат. – Как только пройдут – рви к чертовой матери. Только не торопись! Мне нужно, чтобы они все были на той стороне, понял? Об исполнении доложишь немедленно, а если к тому времени откажет связь – дашь три красные ракеты в нашу сторону, авось разглядим и в тумане...

Туман к этому времени стал гуще, видимость сократилась до какого-нибудь полукилометра – от силы. Вообще атаковать в тумане комбат не любил, без визуальной связи с подразделениями он чувствовал себя слепым, но сейчас, пожалуй, это обстоятельство оказывалось на руку: план строился на неожиданности, и чем позже немцы спохватятся, тем лучше.

– Давай вторую роту, – сказал он телефонисту.

– Вторая на проводе, товарищ капитан! – через пять минут доложил тот.

Дежнев взял трубку.

– Мито, слушай меня...

– Старший лейтенант Барабадзе убит, – пропищало в трубке, – ротой командует лейтенант Голованов...

– Убит Барабадзе?! – крикнул Дежнев и горестно выругался. – Голованов, слушай, Голованов, ты мой голос узнаешь?

– Так точно, товарищ капитан, слушаю вас...

– Голованов, давай быстро отводи роту! Отходите на эту сторону бетонки, пропускай их на мост – ты меня понял? Налево по бетонке не пускай, слышишь? Нет, ни в коем случае! Левый фланг укрепи всеми противотанковыми средствами, какие у тебя остались, а правый и центр отводи к высоте двести восемь! Ты понял?

– Понял, товарищ капитан, укрепить только левый, пропускать к мосту...

– Давай действуй, лейтенант, действуй оперативно, мне нужно, чтобы через полчаса «пантеры» были по ту сторону моста! Обстановку докладывай каждые десять минут, я буду на проводе...

Бросив трубку, он выругался еще раз, вспомнив о Мито Барабадзе. Убитый на Курской дуге Мишка Званцев верно говорил, что на фронте хоть не заводи друзей, не успеют двое подружиться – обязательно одного не станет. Бедный Мишка, накаркал ведь себе, как в воду глядел! Погиб и Звонарев, а теперь вот и Мито – года вместе не провоевали, эх, черт...

Нетерпеливо поглядывая на смолкшие до времени ящички телефонов, капитан побарабанил пальцами по каске, которую держал на коленях, закурил и тут же бросил папиросу – во рту было горько. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, от злости не было аппетита.

– Федюничев! – позвал он. – Дай-ка пожевать чего-нибудь, не будь жлобом. С таким ординарцем с голоду подохнешь, если сам не напомнишь...

– Завтракать надо было, когда давал, – с обидой отозвался тот. – Иде я вам тут сейчас готовить буду?

– Да кто тебя просит готовить, сухарь в кармане найдется?

Федюничев, продолжая занудливо ворчать, повозился в своем сидоре, поставил рядом с телефоном вскрытую банку тушенки и положил краюху хлеба. Комбат стал есть, выковыривая мясо складным ножом. «Везучий я какой-то, – думал он равнодушно, со странным безразличием к самому себе. – Ребят вокруг так и косит, а я как заговоренный... Верно, под самый конец и накроюсь, с везучими всегда так...»

Заныл зуммер, он торопливо дожевал кусок. Голованов испуганным каким-то голосом доложил, что «пантеры» выходят на бетонку.

– Добро, – сказал Дежнев. – Это то, что надо. Ты, лейтенант, не сомневайся, я ведь слышу, что сомневаешься. Смотри только, чтобы они на мост пошли, левый фланг держи в кулаке.

Зазуммерил второй телефон-, комбат бросил трубку, схватил другую.

– Гансы уже тут, – лаконично сообщил командир подрывников.

– Проводка у тебя надежная, проверял?

– Цепь дублирована, сработает без осечки.

– Смотри. Только не торопись, не спеши! Рванешь раньше времени, испортишь мне всю обедню...

– Я понимаю. Пропустим всех, не беспокойтесь...

– Добро. Радист!

– Слушаю, товарищ капитан!

– Запроси командира самоходок, где они там чикаются...

– Отставить, – пробасил сзади незнакомый голос.

Дежнев оглянулся – в дверях блиндажа стоял плотный невысокий офицер в черном замасленном комбинезоне, из-за его плеча выглядывало лицо Козловского.

– Чего нервничаешь, капитан, воевать надо спокойно, – сказал офицер, подходя к нему, – а ты трепыхаешься, как старая дева перед брачной ночью. Ну, будем знакомы – майор Верзилин.

Комбат встал.

– Извините, товарищ майор, я...

– Да ладно, что я – не понимаю? А задержались не по своей вине, у нас...

На столе у телефонистов запели одновременно два или три зуммера – Дежнев, не дослушав майора, кинулся к телефонам.

– Первый на проводе! Что? Уже? Ясно, давай сматывай свое хозяйство и гони сюда. Алло – вторая? Голованов, слушай меня – бронебойщиков выдвигай дальше вдоль шоссе, слышишь, до самого поворота – пусть занимают позицию фронтом на юго-запад... Карта у тебя есть? Карта, спрашиваю, под рукой? Так вот, займи участок от поворота шоссе – нашел? – до мельницы, дальше не нужно, не растягивай...

Он положил трубку и обернулся к Верзилину, сдвинув в сторону телефоны и смахивая с карты хлебные крошки.

– Ну что, товарищ майор, уточним план действий? Козловский, начинай погрузку десанта...

Через час он, стоя с биноклем в руках и шлемофоном на голове в открытом бронекорпусе легкой САУ-76, ловил в поминутно запотевающие стекла серые фигурки своих мотострелков, которые бежали, падали, вскакивали и снова бежали, короткими перебежками подбираясь к окраинным домам Шегедьвара. Местечко горело, и горели раскиданные по бурому осеннему полю темные бесформенные туши десятка «пантер», оказавшихся на пути наших тяжелых «зверобоев». Бой продолжался несколько минут – Дежнев вспомнил, как когда-то приходилось отбиваться от немецких танков сорокапятимиллиметровыми пукалками; а теперь тяжелые гаубицы – сто пятьдесят два миллиметра – используются как ПТО, лупят в упор прямой наводкой. Их даже новые «королевские тигры» не выдерживают, куда уж «пантерам»...

ИСУ-152 сбросили десант, проутюжили узкие улочки Шегедьвара и ушли дальше, теперь звуки танкового боя – точнее, побоища – доносились издалека, заглушаемые туманом. Здесь слышалась более привычная ему слитная трескотня автоматического стрелкового оружия и уханье минометов. Воздух от дыма и тумана казался каким-то сгущенным, неразличимые голоса пищали в наушниках радиошлема. Комбат, чувствуя себя ряженым в этом непривычном танкистском убранстве, поправил на горле контакты ларингофона и громко заговорил:

– Кама-вторая, Кама-третья, всем подразделениям продвигаться в направлении костела, Кама-вторая и Кама-третья, как меня слышите, повторяю – всем подразделениям усилить нажим к центру...

Глава девятая

Из очередной поездки в Арнем Ридель вернулся в коричнево-черной форме тодтовца и, ввалившись к Болховитинову, бросил ему на кровать перевязанный шпагатом тючок той же расцветки.

– А это тебе, – заявил он, – переодевайся и цени мою заботу.

– Ты что, совсем спятил? – спросил Болховитинов. – Нам сейчас только мундиры напялить не хватает!

– Это ты спятил. Именно сейчас нам следует напялить мундиры, потому что не пройдет и месяца, как тут начнут хватать за шиворот любого мужчину в штатском. Дезертиров уже ловят по всем закоулкам! А человек в мундире – дело совсем другое, даже если он и не имеет права его носить. Строго говоря, мы не имеем; но мне удалось разжалобить этого старого идиота, сказав, что мы совершенно обносились на службе рейху, и подкрепив жалобы дополнительной аргументацией в виде двух бутылок корна; так что одну ты мне должен. Дурень, помимо всего прочего – это ведь действительно одежда, полученная даром и без текстильных талонов. А парижский твой пиджачок еще пригодится после войны, так что давай, давай! Примерь, и если окажется не впору, можно поехать обменять.

Болховитинов, пожав плечами, развязал сверток, от которого затхло разило цейхгаузом, надел слежавшийся по складкам китель, прикинул по длине брюки.

– Ну! – восхитился Ридель. – Что значит глазомер! Ты в мундире просто неотразим, Кирилл, я бы поостерегся знакомить тебя со своей вдовушкой...

– С какой еще вдовушкой?

– Ну с той, в Клеве. А, я тебе не говорил? Ее муженька, бонзу, наконец-то ухлопали. Кстати, услуга за услугу – раз уж я организовал тебе эту роскошную униформу, съезди вместо меня в Вагенинген – там надо получить цемент.

– Цемент? Зачем нам цемент?

– О, тут сложная операция. Одна местная фирма – нет, бесполезно, ты все равно не поймешь! Словом, они закрывают нам наряд за якобы выполненные для них – опять-таки по субконтракту с той же ОТ – земляные работы, мы за это получаем от них известный бонус в денежном выражении, а они от нас – в натуре – якобы использованный нами цемент...

– Эту «операцию» раскроет любой дурак, – усомнился Болховитинов. – Где это, интересно, мы здесь могли использовать цемент?

– Да не здесь! Совсем в другом месте, и вообще не «мы». Не бойся, тут участвует слишком много влиятельных людей, и никто не заинтересуется в огласке. Короче – сможешь поехать? Честно говоря, жаль покидать вдову – она, бедняжка, так переживает.

– Да пожалуйста. Людей для погрузки возьмем отсюда?

– Разумеется, откуда же еще! Возьми человек шесть, машина будет завтра с утра...

Это поручение решало неожиданно возникшую проблему – Риделю он не мог сейчас о ней сказать, решил, что скажет позже, если все сойдет удачно. Не из недоверия, а просто на всякий случай: береженого, как говорится, Бог бережет. Два дня назад к нему на работе подошел молодой голландец и по-немецки, явно волнуясь, негромко попросил разрешения задать вопрос. Вопрос оказался неожиданным: правда ли, что он, господин инженер, не немец, а русский.

– Да, я русский, – подтвердил Болховитинов удивленно. – А что?

– Действительно, настоящий русский? Я хочу сказать – родились там, в Советском Союзе?

– Мне тридцать лет, – объяснил Болховитинов, – и когда я родился, Советского Союза еще не было. Но я действительно родился в России, которую потом стали называть Советским Союзом. Однако в чем дело, я не понимаю...

– Мне, видите ли, надо отсюда исчезнуть, как можно скорее, – юноша помолчал, потом добавил: – Конечно, я вас не знаю, но... другого выхода все равно нет.

– Исчезайте, кто вам мешает? Рабочий лагерь практически не охраняется.

– А документы? Когда нас взяли сюда, у нас отобрали удостоверения личности, а вместо них выдали вот такие бумажки...

Болховитинов мельком взглянул на розовый листок с типографским текстом и вписанной от руки фамилией: «Приказом гауляйтера и имперского комиссара обороны, Вы,..., являетесь краткосрочно-трудмобилизованным и поступаете в распоряжение...» – эти бумажки он уже видел, они были у каждого работающего на трассе.

– Понимаете, – продолжал голландец, – с этим меня задержит первый же дорожный патруль – почему отлучился с места работ?

– Канцелярия, к сожалению, не в моем ведении.

– Нет, я не к тому. Проблема в том, чтобы выбраться отсюда, из этой зоны. Просто здесь на дорогах усиленная охрана – патрули, с собаками, рядом граница. С этим мне не пройти. А в любом городе там, – он указал в сторону запада, – мне сделают документы.

Болховитинов хотел уже спросить – связан ли парень с Сопротивлением, – в конце концов, откровенность предполагала быть откровенным до конца – но не спросил, это было понятно и так. Ясно, что не уголовник. Но действительно, что он мог для него сделать?

– Вот если бы вы могли меня куда-то послать с каким-то поручением, не знаю... А там я просто бы не вернулся, – предложил юноша.

– Не совсем представляю себе, куда можно вас послать, – сказал Болховитинов. – Куда и зачем. Во всяком случае, подумаю...

Подумав, он так ничего и не нашел и решил посоветоваться с Риделем, когда тот вернется. А теперь эта поездка оказывалась как нельзя более кстати – Болховитинов хотел помочь молодому голландцу, хотя он ничего ровно о нем не знал, это могло быть даже провокацией. Хотелось, и все тут – вопреки рассудку; почему еще он не стал пока ничего говорить Риделю – тот наверняка высмеял бы его, сказав, что он дурак и сует голову в петлю. Ладно, увидим.

Утром все сошло гладко. Наблюдая за раздачей инструмента, Болховитинов высмотрел своего парнишку и сделал ему знак подойти.

– Вагенинген вас устроит? – спросил он тихо, когда тот подошел. – Будьте у меня на виду, сейчас подойдет машина, я отберу шестерых...

Парнишка был прав: дороги в этой части Голландии охранялись усиленно, их останавливали несколько раз. Протягивая патрульным путевой лист, Болховитинов поначалу нервничал – вдруг что-то не так; но бумага была выписана по всем правилам, а имена рабочих вообще не проставили, написали просто – «грузчики – 6 (шесть) чел.». Патрульные пересчитывали их, тыкая пальцем, и давали знак проезжать.

Ехали долго – мотор допотопного французского «берлье» с уродливо присобаченным за кабиной газогенератором несколько раз принимался барахлить, чихал, переставал тянуть. На окраине Вагенингена Болховитинов велел остановиться у ресторанчика, сказав, что зайдет купить сигарет.

– А вы пока разомните ноги, – сказал он сидевшим в кузове. – Или, может, кому клозет надо навестить?

Рабочие попрыгали через борт, парнишка незаметно сунул Болховитинову в руку сложенную бумажку.

– Адрес моей матери, – шепнул он, идя рядом с ним к дверям ресторанчика. – Это там рядом – под Неймегеном, я сейчас туда не могу, но если потом вам что-нибудь понадобится...

Болховитинов, не оборачиваясь, молча кивнул.

Немецкие талоны на табак здесь не принимали, пришлось выложить десять марок за пачку какой-то местной дряни. Чтобы протянуть время, Болховитинов спросил еще пива, украдкой развернул на стойке полученный от парнишки обрывок бумаги – почерк, как и следовало ожидать, принадлежал человеку явно культурному, привыкшему иметь дело с пером. Студент, наверное. Скатав бумажку в тугой стерженек, он уже нацелился щелчком отправить его в плевательницу, но что-то остановило – подумав, пожал плечами и сунул скрученную записку в нагрудный карман кителя.

Вернувшись к машине, он велел рабочим поторопить еще не вернувшихся, забрался в кабину и закурил, предложив сигарету и водителю. Тот тоже согласился, что десять марок за такое дерьмо – цена несусветная.

– Лучше уж покупать никотиновый экстракт, – сказал он. – Травки насушишь, пропитаешь – и вроде на что-то похоже. Хотя некоторые не могут, сразу тянет блевать.

– Тоже ведь, наверное, эрзац, – сказал Болховитинов. – Откуда взяться настоящему никотину? Что-нибудь синтезировали похожее... – Он открыл дверцу, высунулся: – Ну что, все на месте?

– Виллема еще нет, господин инженер!

– Понос, что ли, его схватил? А ну-ка сбегайте, позовите!

– Да нету его там, звали уже.

– Ладно, поехали, на обратном пути подберем...

Погрузив цемент, они вернулись к этому же ресторанчику, Болховитинов послал одного из рабочих спросить, не видели ли где отставшего, и со спокойной совестью велел трогаться.

Когда вернулись на трассу (по пути свалив мешки цемента в риге какой-то крестьянской усадьбы), рабочий день уже кончался. Протягивая дежурному охраннику путевой лист, Болховитинов сказал, что в пути случилась неприятность: пропал один из рабочих.

– Ну и черт с ним, – ответил дежурный. – Одним бездельником меньше, вон их сколько нагнали – только мешают друг другу. Это не работа, а невообразимое свинство, господин инженер, такое можно увидеть только в Польше!

Риделю он рассказал обо всем этом лишь несколькими днями позже. Как и следовало ожидать, тот его не одобрил.

– Если парня поймают, они из него все выколотят – как бежал, с чьей помощью. Зачем это тебе?

– Он явно участник Сопротивления.

– Да тебе-то что? Любой из этих участников, встретив тебя или меня в темном переулке, застрелит не задумываясь! Я тебе рассказывал? – в Арнеме, на моих глазах...

– Рассказывал, рассказывал. Так что же они, по-твоему, не правы?

– Правы, наверное, – со своей точки зрения. Но мне какое дело до их правоты? У меня есть своя!

– Какая же это, интересно? – Болховитинов уже стал терять терпение. – Вообще стать на сторону нацистов?

– Выжить, идиот! Вот какая у меня правота!

– Я тоже хочу выжить! Но человеком выжить, а не трусливой рептилией!

– Ну еще бы, ты же у нас маркиз де Поза. А я вот, видишь, рептилия, которая почему-то не желает расставаться со своей старой потертой шкурой. Рептилии вообще мудрая публика, Кирилл, ты когда-нибудь пробовал посмотреть в глаза змеи? Сколько в них ума – сдержанного, снисходительного, ироничного... А вообще я голландцев не люблю – колонизаторы были из самых свирепых, Ява, Суматра – посмотрел бы ты, что там делалось. Я-то видел! Лучше своим соотечественникам помогай, это хоть логично.

– Соотечественников моих здесь нет, ты знаешь.

– Да, верно, что-то их здесь не видно. Между прочим, в Калькаре – городишко такой, туда, в сторону Ксантена, – там я познакомился с двумя черкешенками...

– С кем?

– Во всяком случае, они говорят, что с Кавказа, черт их там разберет, черкешенки, грузинки, поди узнай! Возможно, врут, набивают себе цену. Сестры, я бы сказал, – довольно аппетитные, черт побери, но старшая – истинный цербер. Я попробовал проявить немного внимания по отношению к младшей и сам был не рад. Давай съездим, возможно, тебе повезет больше. А? Раз уж ты так тоскуешь по соотечественникам?

– Спасибо, кавказские женщины не в моем вкусе, – отшутился Болховитинов.

– На вид, кстати, не такие уж они «кавказские», практически не отличаются от украинок. Девки феноменально деловые – живут в отеле, числятся там горничными, но давно все прибрали к рукам, хозяйка ни во что не вмешивается. Старшая выписывает счета постояльцам и, думаю, не без пользы для себя. Меня-то она обсчитала, вне всякого сомнения.

– Считай, что это за приставание к сестре.

– Да помилуй, где же такое видано – ничего не позволить, а потом еще слупить бакшиш!

Новость об устроившихся где-то неподалеку предприимчивых сестренках Болховитинова не заинтересовала, и скоро он вообще про них забыл. Но потом среди работающих на трассе все-таки встретил несколько русских ребят – их, оказалось, забрали от бауэров тут неподалеку. Организованную Риделем униформу тодтовца он носить избегал, обычно ходил в штатском, и ребята относились к нему по-свойски – даже не стали особенно интересоваться, почему он тут вроде как бы руководит. Не вдаваясь в объяснения, сам он сказал просто, что сюда его тоже направили по трудповинности.

Так вот, название этого городка – Калькар – снова всплыло однажды в разговоре, когда он поинтересовался, много ли наших было там, где они работали раньше, и были ли среди них девушки. Девчат, сказали ему, тут вагон и маленькая тележка – работают во всех кулацких дворах, где по три-четыре, а где и побольше.

– С дому-то брали всех одинаково, не разбирали, – добавил один хлопец, – а тут, конечно, распределять стали по-разному. Нас больше гнали на производство, ну а девчат все-таки куда полегче – в прислуги многих взяли, а других по бауэрам.

– На производстве они бы сразу концы поотдавали, – подтвердил другой. – Я в литейном цеху работал – чуть не сдох, хорошо, разбомбить успели, а иначе...

– Возле Калькара, во где этих девок навалом! Ходили мы туда раз в выходной, не помню, как село называется.

– Калькар? – переспросил Болховитинов. – Там, мне говорили, в гостинице какие-то две грузинки – сестры, что ли. Не знаете?

– Это которая возле железной дороги? Ну, знаю, «Цум Риттер», там эти – как их – Анька и... как же меньшую-то...

– Только не грузинки они вовсе, – перебил другой, – с Краснодара обе, ну точно тебе говорю!

Тут разговор прервался – в нескольких местах вдоль трассы одновременно начали завывать маленькие ручные сирены, люди побежали, прыгая кто в канаву, кто в достаточно уже заглубленные участки рва. Расчет установленного рядом четырехствольного двадцатимиллиметрового автомата – мальчишки в серых мундирах зенитчиков с повязками «Гитлер-Югенд» на рукаве – засуетились вокруг своей пушчонки, разворачивая ее навстречу стремительно, над самой землей приближающемуся самолету. Но не успели – тот проревел над головами, показав сине-белую звезду на одном крыле и большие черные буквы USAF[37] на другом, и круто пошел вверх. Мальчишек-зенитчиков рабочие боялись больше, чем американских «мустангов»; те наведывались каждый день, но пока мирно, а что будет, если по ним откроют огонь, предсказать было трудно. К счастью, флакхельферы никогда не успевали изготовиться к бою (а может, и они тоже были не такие дураки).

А в Калькар все-таки надо будет съездить, подумал Болховитинов. Почем знать? Если там в округе много девушек работает у крестьян, наверняка все уже друг друга знают – может быть, что-то слышали... Бывают ведь самые невероятные случайности!

Но выкроить время на поездку – хотя и недальнюю – все не удавалось. С ухудшением общей обстановки в этом секторе Западного фронта оборонительные работы приказано было вести форсированными темпами, чуть ли не каждый день приезжало какое-то начальство, то военное, то партийные «золотые фазаны», и хотя толку от этих посещений не было никакого, оказаться не на месте во время очередной инспекции было бы, конечно, нежелательно. Риделю намекнули, что не исключен визит самого гаулейтера Тербовена – причем явиться он может даже инкогнито.

А обстановка на фронте действительно становилась для немцев все более угрожающей. Почти вся Бельгия была уже в руках союзников; англичане, без единого выстрела освободив Брюссель, подступали к Антверпену и кое-где – по слухам – вклинились уже на территорию Нидерландов.

Немцы в ответ усилили «атаки возмездия» по Лондону. Пусковые установки были размещены за Рейном, и косые столбы белого дыма то и дело вырастали на горизонте – по одному, по два, иногда по нескольку сразу. «Фау» взлетали под углом градусов в сорок пять, потом, разогнавшись, переставали дымить и – если удавалось проследить взглядом – становились похожими на обычный самолет. Как-то одна из них, разладившись сразу после запуска, стала быстро терять высоту, пролетела довольно низко над трассой работ – остроносая сигара с короткими прямыми крыльями и какой-то горизонтальной трубой на хвостовом стабилизаторе, она издавала громкий пульсирующий звук, напоминающий работу двухтактного мотора без глушителя. Километрах в полутора «чудо-оружие» приземлилось на открытом пастбище, пропахав фюзеляжем длинную темную борозду; кое-кто из любопытных собрался было туда – смотреть, но там вдруг рвануло так, что земля ощутимо качнулась под ногами. Пожилой немец, стоявший рядом с Болховитиновым, уважительно поднял палец.

– О! – сказал он. – Не меньше тонны! Теперь томми сами получают на голову такие подарки – жаль, что не долетел этот. Но сейчас есть и еще более мощные, «фау-два», это нечто совсем другое!

Да, газеты писали и о второй модели «оружия возмездия», против которой бессильна любая противовоздушная оборона («фау-1» англичане научились сбивать довольно успешно, истребители встречали и просто расстреливали их над Северным морем). Новая ракета якобы летит с фантастической скоростью и поражает цель вертикально из стратосферы. Дьявольская, видно, штука; хорошо, что немцы раньше ее не придумали, теперь-то едва ли успеют воспользоваться своим изобретением в полную силу.

В субботу шестнадцатого сентября опять была очередная инспекция, народу понаехало много – ходили, разглядывали груды разрытой глины с таким сосредоточенным видом, будто здесь возводилась по меньшей мере «Линия Зигфрида». Непонятно было, действительно ли они верят, что англичан можно будет задержать с помощью подобных «укреплений», или все это уже превращалось в явный блеф, имитацию некоей полезной деятельности. Ридель был убежден, что именно так дело и обстоит.

– В чем главная слабость нацистской системы? – рассуждал он. – Их мнимое «единомыслие» порождено страхом каждого, что твоя мысль – если ты ее выскажешь – может не понравиться наверху. Война давно проиграна, но кто из фельдмаршалов отважится заявить об этом прямо и открыто? Так и с этим нашим землеройством, ни у кого не хватит духу сказать, что все это чушь собачья и напрасная затрата труда. Напротив, все делают вид, что не покладая рук обеспечивают обороноспособность рейха! Кстати, если ты хотел навестить черкесских красоток, советую сделать это завтра. В воскресенье, да еще после сегодняшней генеральной инспекции, точно уж никто не явится. Я тогда побуду здесь, отдохну от любвеобильной вдовы; честно говоря, она мне уже становится не под силу, видно, я свое отблудил...

На следующий день Болховитинов отправился в Калькар. Поезд пришел туда около полудня, он без труда отыскал двухэтажное здание гостиницы и в вестибюле сразу увидел одну из сестер – одетая и причесанная вполне по-немецки, она бойко болтала с двумя военными, почти без акцента, но с некоторой неточностью произношения, характерной для людей, не изучавших чужой язык, а освоивших его чисто практически, на слух. Проводив военных до двери, она вопросительно глянула на Болховитинова и с профессиональной улыбкой прощебетала нечто вроде «битташон?».

– Здравствуйте, – сказал он по-русски. – Аня, я не ошибся?

– Ой, – отозвалась она нараспев, – а я вас за немца посчитала, ну надо же! Земляк, что ль?

– Соотечественник, так будет точнее.

– А тут где работаете? Чего-то я вас вроде и не видала!

– Я, Аня, недавно здесь – на окопы прислали, работаем в Голландии, по ту сторону границы. А про вас мне знакомый немец рассказывал – Ридель такой, не помните? Инженер, из Дрездена.

– Тю, да кто ж его, кобелину, не знает! – воскликнула Анна. И когда Болховитинов кончил смеяться, добавила: – Подружка моя тоже тут недавно как услыхала про него, так прям вся и всполохнулась – неужто, говорит, Ридель из Дрездена, ты, говорит, не путаешь? А чего мне путать, говорю, вон он у меня и в книгу записанный, возьми да и проверь...

– Ваша подруга спрашивала о Риделе из Дрездена? Именно в таких словах?

– Да уж не скажу точно, в каких таких словах, но только я раз говорю ей: вот, мол, какие постояльцы бывают – а он тут руки стал распускать, ну я ему мозги с ходу вправила, – и назвала его, Риделем, дескать, зовут, а она вдруг и спрашивает – а он случаем не с Дрездена? Я-то сама и не запомнила, откудова он; а поглядели в книге – точно, «Дрезден» написано...

– Кто она, эта ваша подруга?

– Ну, Танька такая, у бауэра работает тут недалеко. Не так чтобы давно, с мая месяца, их тогда несколько девчат с Эссена привезли – может, помните, налеты были сильные, так вот после налетов. А так-то она с Украины откуда-то, только разговор у ней не наш, не южный, это я сразу подметила...

Они разговаривали, стоя возле конторки, за которой висел на стене телефон. Телефон вдруг залился оглушительным звонком, Аня, не оборачиваясь, протянула руку и, приподняв рычаг с трубкой, снова опустила его.

– Так что, может, это она только говорит, что с Украины, – продолжала она, – ну, мне какое дело...

Болховитинов, все еще не смея поверить, достал бумажник – руки у него дрожали – и, вынув из внутреннего карманчика снимок, показал Ане. Снимок этот он сделал прошлой весной, получилось немного не в фокусе, а потом он еще попросил отпечатать только ее лицо, и при большом увеличении портрет получился совсем как бы размытым, словно сквозь туман; но так, пожалуй, было даже лучше.

– Посмотрите внимательно – это не она?

– А и смотреть нечего – Танька, ясно. Только у ней волос сейчас подлиннее. Чего это она – под пацана, что ли, носила прическу? Не-е, с длинными лучше! А так – точно, она, ну курносая...

– Где, вы сказали, она работает? Адрес у вас есть?

– Работает в Аппельдорне, а адрес – какие в селе адреса, хозяина ее все знают, однорукий такой...

Телефон опять залился, и Аня опять досадливым жестом оборвала звонок, приподняв и снова нацепив трубку на рычаг.

– ...Только сегодня вы ее не застанете, – продолжала она, – они с девчатами с утра в Клеве поехали, кино смотреть. Я ее на неделе видела, говорит, – в воскресенье культпоход у нас, сто лет в кино не была. Сейчас-то с этим проще, «осты» носить не надо, а раньше еще и не всюду пустят... Да чи они там сбесились сегодня, чтоб им повылазило!

Сорвав трубку снова зазвеневшего телефона, она на этот раз приложила ее к уху и стала слушать. Лицо ее приняло недоуменное выражение, она вопросительно покосилась на Болховитинова.

– Ферштей нихьт, вер воллен зи шпрехен? Руссише инженер? – она опять обернулась к нему и прикрыла микрофон ладонью. – Какого-то русского инженера спрашивают – не вас ли?

Болховитинов, пожав недоуменно плечами, взял трубку.

– Да, – сказал он. – Ты, Людвиг? Что случилось?

– Что случилось, что случилось! У вас еще ничего не сообщили? Здесь идет высадка!

– А что должны были сообщить? Какая высадка, о чем ты?

– Высадка с воздуха, вот какая! Десант!!! Над Арнемом все небо в парашютах, в стороне Неймегена та же картина, их не сосчитать – тысячи! Немедленно возвращайся, надо организовать вывод людей, если начнут бомбить – сам представляешь, что тут будет!

– Хорошо, хорошо, я только не знаю, когда поезд...

– Какой поезд, идиот, уже объявлена боевая тревога! Добирайся чем сможешь!

– А чем я смогу – пешком? Или велосипед украсть?

– Погоди, давай подумаем вместе... Это ведь Анна мне ответила?

– Да, она здесь.

– Документы все при тебе?

– Как всегда.

– Хорошо. Значит, так – у Анны там есть знакомый в полиции, немедленно к нему, и покажи бумагу на бланке ОТ, где местным властям предписывается оказывать содействие. Ты понял? Скажи, что тебе надо срочно вернуться к месту службы – военная необходимость и тому подобное. Если шупо начнут ныть, что у них нет транспорта, – а его, скорее всего, действительно нет, они сами ездят на велосипедах, – пусть обратятся к местному партийному руководству, не знаю, кто у них там ортслейтер, но он должен что-то организовать! Пусть реквизирует транспорт у кого угодно, понял?

Болховитинов совершенно растерялся. Нашедшаяся вдруг Татьяна – он все еще не мог поверить в это, не мог до конца осознать – отправилась в какой-то нелепый «культпоход», в Клеве ее не разыскать, там не одно синема, по всем, что ли, бегать? А с другой стороны – если только Ридель не допился до белой горячки и англичане действительно высаживаются в Арнеме – ему надо быть на трассе, помочь организовать эвакуацию, вывести людей в безопасное место...

По дороге в полицию ему снова пришло в голову, что если и в самом деле старому алкоголику прибредилось это «небо в парашютах», то его, Болховитинова, сейчас схватят за распространение панических слухов – в последнее время газеты и радио особенно ретиво призывали население разоблачать паникеров и сеятелей пораженческих настроений. Но опасения не оправдались – шупо уже были в курсе и даже успели вооружиться карабинами и сменить свои нелепые высокие кепи на армейские стальные шлемы; видимо, так им полагалось по боевой тревоге.

Представив Болховитинова толстому вахмистру, Анна убежала, сказав, что не может отлучаться из отеля надолго. Вахмистр долго читал его бумаги, потом подумал и сказал, что транспорта у них, к сожалению, нет – так что он совершенно не представляет себе, чем может помочь господину инженеру.

– Нам рекомендуют в подобных случаях обращаться к местному партийному руководству, – сказал Болховитинов. – Считаю, что это удобнее сделать вам... ну, хотя бы для того, чтобы ваша пассивность не была потом истолкована как-нибудь превратно.

Вахмистр подумал еще и согласился, что да, пожалуй, есть смысл обратиться к партайгеноссе Хуземану.

– Конечно, позвоните ему!

– Нет, нет; господин Хуземан не любит, когда его беспокоят по телефону. Я лучше схожу сам, это рядом...

Он вышел, забрав с собой предписание на бланке ОТ. Болховитинов остался сидеть в помещении полицейского ревира; он не мог не отметить, что странным образом, какую бы страну ни взять, в этих учреждениях всегда держится почти один и тот же одинаковый запах – сургуча, старых бумаг, сапожной ваксы и еще чего-то неопределимого. В то, что Таня где-то здесь, до сих пор не верилось, он запрещал себе думать об этом, потому что невыносимо было сидеть тут вместо того, чтобы ехать сейчас же в Клеве и попытаться разыскать ее там, – или хотя бы в этот Апфельдорн или Апельдорф, чтобы дождаться ее возвращения, – и еще невыносимее было сознание, что все-таки можно было найти время и раньше, чтобы побывать в Калькаре, но кто же мог предполагать, как можно было всерьез допустить такое невероятное, фантастическое совпадение – что все это время, больше месяца, они находились так близко друг от друга! Но и не сидеть здесь, не ждать вахмистра было тоже нельзя, ему действительно необходимо вернуться на работу, Ридель прав, тут исключены какие бы то ни было варианты...

Вахмистр наконец вернулся, запыхавшийся и довольный собой.

– Партайгеноссе все устроил, – объявил он, сняв каску и утирая лоб клетчатым платком. – Он позвонил жене колбасника – тот должен вернуться с минуты на минуту – и сказал, чтобы ее муж доставил вас куда нужно.

– На чем?

– О, у него есть машина и даже, – вахмистр подмигнул, – есть бензин, да-да! Что вы хотите, – он понизил голос, – большой человек по нынешним временам. Вы понимаете, что я хочу сказать; пару кило колбас – тому, пол-окорока – другому, и у вас все в полном порядке, все бумаги оформлены, и к вам не подступиться ни с какими реквизициями. Но, разумеется, подобные отношения предполагают определенную зависимость человека, получающего незаконные льготы, от тех, кто эти льготы предоставляет. Вот почему я не думаю, чтобы колбасник отказался исполнить просьбу партайгеноссе Хуземана. Рюккерт!

– Слушаю, господин вахмистр!

– Сходи узнай, вернулся ли Клауверт. Если нет – пусть пришлют мальчишку, как только вернется. Из округа не звонили?

– Телефонограмму я положил на ваш стол, господин вахмистр.

– Что там еще?

– Это насчет иностранных рабочих, господин вахмистр: в течение сорока восьми часов подготовить их отправку на тот берег.

– За Рейн, что ли? Всех?

– Насчет голландцев и французов ничего не говорится, господин вахмистр. Иностранцы с Востока – поляки, югославы, русские.

– Этой еще заботы не хватало, – проворчал вахмистр. – Ладно, ступай!

Дьявольщина, подумал Болховитинов, вот дьявольщина! Час от часу не легче – как нарочно, все сразу... Впрочем, спокойно, не надо впадать в панику; сорок восемь часов – это не так мало, можно что-то придумать. Но что придумаешь? Что? Если бы на трассе работали не одни мужчины – не было бы никаких проблем, Таню спрятали бы там, и попробуй найди. А впрочем, глупость, всех работающих тоже наверняка отправят на правый берег – разве что оставят какую-то часть... Как он сказал – всех, кроме голландцев и французов? Да, но она не говорит по-французски, этот номер тоже не пройдет...

Посланный к колбаснику полицейский вернулся с известием, что господин Клауверт уже вернулся, вахмистр тяжело поднялся из-за стола и нацепил стальной шлем с таким воинственным видом, будто ему предстояло сейчас выйти из блиндажа под обстрел.

– Идемте, – сказал он Болховитинову. – А где ваши вещи?

– Никаких вещей, все там – я ведь отлучился ненадолго, сегодня воскресенье...

Колбасник обманул ожидания обоих. Болховитинов почему-то ожидал увидеть благодушного толстяка фламандца, а увидел тощего желтого человечка со злобной мордочкой хорька; и «хорек» этот, вопреки ожиданиям вахмистра, вовсе не изъявил готовности выполнить просьбу партайгеноссе Хуземана.

– Вы шутите! – завизжал он. – Ехать через границу сейчас, когда там такое творится? И не подумаю!

Болховитинов усмехнулся – похоже, хитрец успел сообразить, что время всех этих партайгеноссен уже на исходе. Так же, вероятно, истолковал это и вахмистр.

– Знаете, Клауверт, – сказал он угрожающе, – не стоит опережать события. Если томми высадились в Голландии, то здесь мы еще находимся на территории рейха, к тому же – в зоне, где на данный момент действует состояние боевой тревоги...

– Здесь не действует! Боевая тревога объявлена только в приграничной полосе, я сам слушал радио!

– Вы не радио слушайте, умник вы этакий, – вахмистр уже начал багроветь, – а слушайте, что вам говорит представитель власти! Вы сейчас отвезете господина инженера куда он вам скажет. Это приказ, если не понимаете другого языка! Да, да, знаю, формально вы имеете право не подчиниться; но у меня есть формальное право заинтересоваться, откуда это на вашем «адлере» новая резина, – он пнул переднее колесо маленького открытого автомобиля. – И не рассчитывайте больше на помощь партайгеноссе Хуземана – теперь, когда мы убедились, что он не может рассчитывать на вашу!

«Хорек», видно, сообразил, что зашел слишком далеко. Присмирев, он заверил, что господин вахмистр не так его понял, что он не отказывается – просто это оказалось настолько неожиданным, а у него сегодня столько дел...

– Успеете, – заверил вахмистр и посмотрел на Болхо-витинова: – Сколько до вас езды?

– Час, полтора – не знаю, ни разу не ездил сюда машиной. Около этого, я думаю.

– Чепуха, Клауверт, до вечера успеете.

– Ну хорошо, – сдался «хорек», – садитесь, я сейчас...

Вахмистр ушел. Болховитинов сидел в машине, нетерпеливо посматривая на часы. Как назло, на улице не было ни одного таксофона – надо бы позвонить в отель, предупредить Анну о готовящейся высылке иностранцев, это ведь и ее касается; жаль, что нельзя было позвонить из участка – не станешь же говорить при полицейском по-русски. Разве что сказать «хорьку», чтобы заехал в отель? Нет, не по пути, ну его к черту – связываться еще, он лучше позвонит ей оттуда, сразу по приезде... И чего этот сукин сын копается?

«Хорек» наконец появился, с недовольным видом сел за руль. Тут же оказалось, что мотор не хочет заводиться. Нажав на стартер раз и другой, Клауверт озабоченно хмыкнул и распахнул дверцу. Болховитинов негромко, сквозь зубы, выругался – колбасник глянул на него недоуменно, подняв брови.

– Нет, нет, это я не вам, – пробормотал Болховитинов. – Помочь?

– Не надо, там, наверное, контакт, сейчас посмотрю...

Покопавшись, в моторе, он опустил створку капота и вернулся за руль; на этот раз мотор завелся. До Клеве доехали за двадцать минут. В городе было спокойно, никаких признаков тревоги; Болховитинов вглядывался в немногочисленных по-воскресному прохожих – а вдруг еще одно совпадение! – но безрезультатно. На выезде промелькнул указатель: «Краненберг – 18 км».

– Видите, это не так далеко, – сказал он примирительно. – От Краненберга там уже совсем ерунда, через пару часов будете дома...

Клауверт не ответил, опять покосился на него со странным выражением.

Военный патруль остановил их уже за Краненбергом, когда подъезжали к границе. Солдат в пятнистом комбинезоне сделал отмашку красным диском, показал на обочину. Болховитинов спокойно полез в карман за документами и вдруг чуть не расшиб себе голову о ветровое стекло – Клауверт рывком затормозил прямо на проезжей части, вырвал ключ зажигания и, выскочив из едва успевшей остановиться машины, сломя голову бросился к перегородившим шоссе автоматчикам.

– На помощь!! – орал он благим матом. – Хватайте его – это русский разведчик! На помощь!! Помогите!

– Послушайте, – сказал Болховитинов, тоже выйдя, – я...

– Молчать! – крикнул один из пятнистых, подходя с наставленным в живот автоматом. – Руки за голову!

Подошли еще двое, «хорек» продолжал истерично визжать:

– Уверяю вас – это разведчик, он при мне выругался по-русски, думал, я не услышу, не пойму – а я знаю их ругательства, у меня жил русский рабочий!

– Да я не отрицаю, что русский, но взгляните на мои бумаги! – Болховитинов, забыв о приказе держать руки за головой, снова полез в карман, но стоящий рядом солдат сбил его с ног боксерским ударом кулака в лицо. На миг он даже вроде потерял сознание, но тут же услышал крик «встать!» и поднялся не без труда, цепляясь за бампер и облицовку радиатора. Его обыскали, он послушно поворачивался, сцепив пальцы на затылке, и осторожными движениями челюсти пытался определить – не сломана ли. Слава Богу, вроде бы нет. Но так влипнуть – из-за какого-то вонючего хорька, черт его надоумил связаться...

«Хорек» между тем все говорил и говорил, визжа и жестикулируя, потом, получив разрешение ехать, залез в машину, торопливо развернул ее и умчался обратно.

Болховитинову позволили сесть на обочине и опустить руки. Один из патрульных зашел в фанерную будку, было слышно, как он крутил ручку полевого телефона, долго что-то объяснял. Прошло не меньше часа – часы остановились, когда он упал, – потом со стороны Краненберга послышался шум мотора, подкатил пятнистый «кюбель» с номерными знаками войск СС. Вышли двое, третий оставался за рулем.

– Ну, так что у вас тут за птица попалась! – спросил приехавший и, не дожидаясь ответа, взял у патрульного бумаги Болховитинова. – В машину его, чего ждете...

Ему приказали встать, указали на заднее сиденье вездехода. Он забрался, сел. Второй из приехавших взял его правую руку, щелкнул стальным браслетом, цепочка оказалась приклепана к железной скобе под сиденьем. Сопровождающий устроился рядом, Болховитинов покосился и увидел на рукаве мундира черный ромб Службы безопасности. Да, вот это влип, подумал он снова, и в первый раз испугался по-настоящему.

Глава десятая

План захвата стратегических мостов в бассейне Маас – Нижний Рейн, разработанный ШЭЙФом[38] под кодовым наименованием «Маркет-Гарден», был задуман как самая крупная за всю войну операция подобного рода, и она же оказалась самой неудачной.

Возможно, здесь сыграла роль торопливость. Решение выбросить десанты в районах Граве, Неймегена и Арнема было принято на брюссельской встрече между Эйзенхауэром и Монтгомери 10 сентября – а неделю спустя, 17-го, воздушная армада уже поднималась с английских аэродромов. Полторы тысячи бомбардировщиков должны были подавить наземную оборону в полосе выброса, около двух тысяч транспортных самолетов и планеров доставили к цели две американские воздушнодесантные дивизии и одну английскую, усиленную польской парашютной бригадой, – всего 35000 бойцов.

Десантникам была поставлена задача – захватить главные мосты через Маас, Ваал, Нижний Рейн и канал Вильгельмины, предотвратить их разрушение и удержать до подхода наземных сил, наносящих одновременный удар с юга, вдоль магистрали Эйндховен – Граве.

Первую часть своей задачи парашютисты выполнили, из одиннадцати мостов десять попало в их руки неповрежденными. Но дальше начались неудачи. В районе десантирования оказалось больше немецких войск, чем доносила разведка; особенно тяжелая обстановка сложилась в районе Арнема, где «красные береты» – поляки и англичане – сразу попали под огонь немецких танков, которых, согласно разведданным, там не было.

Проглядела разведка и присутствие крупных немецких сил южнее Мааса, которые мощным ударом с фланга сумели остановить наступление на Неймеген. Войскам 21-й группы армий пришлось ввязаться в затяжные бои на северной границе Бельгии, в сотне километров от намеченной цели. Оборонительная фаза поставленной парашютистам задачи – удержание мостов – была рассчитана на двое суток, а им пришлось драться в окружении больше недели. В конце концов южный район выброски, который удерживали американцы, удалось деблокировать; северная же группа была уничтожена почти полностью, Арнем снова попал в руки немцев, и лишь малой части англичан и поляков (около двух тысяч человек) удалось прорваться к своим через Маас.

Бесполезным в конечном счете оказался и захват моста в Неймегене – позднее его среднюю опору взорвали немецкие подводные диверсанты.

Единственным выигрышем в результате столь дорого обошедшейся операции было некоторое расширение освобожденной части голландской территории: к исходу сентября, когда бои в этом секторе утихли, фронт установился по Маасу – правый берег был в немецких руках, на левом закрепились англичане. Так ему и суждено было простоять до самой весны.

Болховитинов изрядно струхнул, пока ехал в гестаповской машине с прикованной к сиденью правой рукой. Никаких конкретных обвинений ему, пожалуй, предъявить не могли, но это если станут разбираться. А если не станут? Время военное, граница в двух шагах, а тут еще эти парашютисты... вот уж некстати! Прихлопнут к чертовой матери, не разбираясь, или в лучшем случае переломают кости. Потом, может, и извинятся – по ошибке, мол, поторопились, кто же думал...

Чтобы заглушить страх, он злился. На идиота Клауверта, на Риделя, которому понадобилось позвонить именно в этот момент, а больше всего на себя – за то, что только сегодня удосужился съездить в Калькар. Черт побери, ведь уже неделю, две недели назад он мог бы узнать о Тане, мог бы уже с нею встретиться, забрать ее куда-то в безопасное место. Ридель придумал бы что-нибудь. А теперь? Сколько времени его там продержат – а если и в самом деле здесь начнут эвакуировать иностранцев за Рейн? Где ее потом снова искать по всей Германии?

На окраине Клеве машина остановилась у ворот неприметного двухэтажного дома, посигналила. Ворота медленно раскрылись, за ними был маленький асфальтированный дворик, зарешеченные окна. С Болховитинова сняли наручник, велели выходить из машины, подтолкнули к двери. Потом он долго ждал, пока его наконец не привели в другую комнату, где за столом сидел немолодой толстяк в штатском. На столе перед толстяком лежали отобранные у Болховитинова бумаги, он глянул на него мельком и указал на привинченный к полу стул.

– Ну, рассказывайте, – буркнул он, когда Болховитинов сел.

– О чем рассказывать?

– Все, все, без утайки. Кто такой, что здесь делаете, откуда появились. Ну, живее.

– Все вы можете прочитать в моих бумагах, они перед вами.

– Не указывайте, что я могу и чего я не могу. В этом я разберусь сам. Сейчас я хочу услышать, что скажете вы.

– Как угодно, но только я не очень свободно говорю по-немецки.

– Вы что же, действительно русский? – толстяк глянул на него исподлобья.

– Так точно.

– Но ведь не тот русский?

– Не тот, – согласился Болховитинов.

– Рассказывайте, я жду.

Пока Болховитинов рассказывал, гестаповец слушал молча, курил, сопел все более недовольно. Потом махнул рукой.

– Ладно, хватит! Или вы наглый лгун, и тогда вам не поздоровится, или здесь в управлении собралась самая безмозглая банда идиотов, которая когда-нибудь собиралась под одной крышей. Ступайте, я проверю то, что вы тут наговорили...

Болховитинов рассчитывал, что его могут выпустить уже к вечеру (проверить-то и в самом деле было проще простого), но его не выпустили и на следующий день. Лишь во вторник утром, когда он совсем уже решил, что о нем забыли, дверь камеры вдруг распахнулась, и ему велено было выходить; в комнатке с барьером, похожей на полицейский участок, он расписался в получении документов, часов и денег, после чего оказался на улице.

Первое, что он увидел, был знакомый бежевый «адлер», за рулем которого сидел Ридель.

– Да-а, – сказал Ридель, – тебе сейчас только в кино сниматься, Пабст обожал такие бандитские типажи. И физиономию, я вижу, уже успели подпортить...

– Да нет, это еще там, при задержании, – объяснил Болховитинов, забираясь в машину. – Откуда у тебя этот фаэтон?

– Поразительное дело, – Ридель запустил двигатель, – бывают люди, которые умеют выйти невредимыми из любой переделки... Таков я, скажу без ложной скромности. Но бывают и такие, которые ухитряются извлечь самые катастрофические последствия из любого пустяка. Ты ничего умнее не мог придумать, как обратиться к этой вонючке Клауверту?

– Меня к нему полицейский привел, – огрызнулся Болховитинов. Ты же сам тогда посоветовал – «беги в полицию, они все устроят!». Вот и устроили. Что там делается на трассе? А что с десантом?

– Десант, похоже, накрылся, людей мы вывели, шанцевый инструмент побросали... теперь тодтовское начальство грозится снять за это голову, только не знает с кого.

– Ты был в Калькаре, в отеле?

– О да, и пухленькая черкешенка рассказала мне про твою находку. Но следует поторопиться, их ведь сегодня угоняют.

– Как, уже?!

– Уже, уже. Сейчас заедем в Калькар, прихватим с собой Анхен... Дело в том, что если мы не увидим твою Татьяну, то могут найтись какие-то ее знакомые, знающие, где она. Анхен поможет нам сориентироваться в море славянских лиц, я не берусь..Да, ты спрашивал насчет машины – ты прав, это та самая. Часть репарации, взятой мною с господина Клауверта... а остальное там, – он ткнул большим пальцем через плечо, указывая на заднее сиденье. – Два кило копченого шпига, да, да, мой милый, два кило... Если уж Людвиг Ридель за что берется, он доводит дело до конца. Два кило шпига и право пользования машиной в случаях крайней военной необходимости. С его бензином, естественно.

– Пожалуйста, давай побыстрее. Как тебе это удалось?

– Сначала я хотел уничтожить его морально, но потом сообразил, что едва ли это осуществимо в отношении человека, не знающего, что такое мораль. Меня, например, морально не уничтожишь. Ну, и тогда я – уже имея на руках бумагу из ОТ с просьбой освободить задержанного по ложному обвинению ценного специалиста, эт цетера, эт цетера, – пришел с этой бумагой к нему. И дал прочитать. И сказал, что из-за того, что по вине пораженца и саботажника Клауверта ценный специалист не смог прибыть к месту службы, военно-инженерное ведомство понесло громадный материальный ущерб, размер коего устанавливается следственной комиссией... Ну, остальное понятно. Ты что, спал там, не раздеваясь? И как я догадываюсь, не мылся. Ничего, сейчас в отеле приведешь себя в порядок...

– Еще чего. Сначала съездим туда, их же действительно могут угнать на правый берег!

– Думаю, что нет. Я утром побывал в Аппельдорне, сборный пункт там, а оттуда их поведут на Реес, где переправа. Местный шупа сказал, что раньше трех-четырех часов всех не соберут.

Болховитинов поглядывал на небо – не хватало только, чтобы какой-нибудь ковбой решил за ними поохотиться. Самолеты раза два пролетали, но довольно высоко, не обратив внимания на одинокую машину; до Калькара доехали без приключений.

– Ой, Кирилл Андреич! – Анна, вышедшая из дверей им навстречу, замерла на месте. – Да что же это с вами такое?

Ридель, догадавшись по интонации о смысле сказанного, закивал головой.

– Вот-вот, скажи ему сама! Можно ли ему ехать с нами в таком похабном виде? Небритый, немытый, глаз подбит, костюм, словно коровы жевали, – ты хоть подумай о том, что мне, возможно, придется иметь дело с полицией, чтобы вытащить твою подружку. Как это будет выглядеть? Элегантный, внушающий доверие господин в полувоенной форме – это я – и рядом гнусная личность, явно из притона. Ты можешь все испортить, пойми!

– Верно он говорит, Кирилл Андреич, – поддержала Анна. – Вы сейчас помойтесь, побрейтесь. Надька пиджак вам погладит, рубашку даст чистую, а мы съездим. Найдем, не переживайте вы, куда денется?

Болховитинов нехотя согласился. Пожалуй, его присутствие и впрямь ничему там не поможет, Ридель справится лучше. Только бы успели...

Они успели. Как потом рассказывала Анна, все оказалось проще простого. Когда приехали в Аппельдорн, колонна уже была в пути; они догнали ее на реесском шоссе, несколько сот человек с чемоданами и перевязанными веревкой картонными коробками брели не спеша, позади шли с велосипедами в руках двое полицейских. Ридель повел машину совсем медленно, Анна с заднего сиденья высматривала знакомых. Увидев аппельдорнских, она окликнула их, спросила – не видали ли где Таньку, те махнули куда-то вперед. Там она и оказалась. Забрав ее в машину, развернулись и поехали обратно. Вот и все. Когда проезжали мимо замыкающих, те даже не посмотрели.

Вернулись они в Калькар гораздо скорее, чем ожидали, не прошло и часа. Болховитинов, едва успевший привести себя в приличный вид, высматривал машину из окна второго этажа и уже издали увидел, что в ней трое; когда подъехали ближе и он безошибочно узнал Таню – у кого еще мог быть медно-рыжий оттенок волос? – у него вдруг так сжало грудь, что он даже испугался – сжало совершенно явственной физической болью, как будто куда-то туда, за солнечное сплетение, вдвинули тупую давящую тяжесть. Уже бросившись к двери, он вынужден был остановиться, осторожно перевести дыхание, потом спустился вниз, в полутемный вестибюль, как раз в тот момент, когда она входила, четким силуэтом обрисовавшись в солнечном прямоугольнике распахнутой на улицу двери.

– Татьяна Викторовна, – сказал он дрогнувшим голосом, – Танечка...

Она шагнула к нему, всматриваясь, словно не веря своим глазам.

– Кирилл Андреевич, – шепнула она едва слышно, – вы? Боже мой...

Он поймал ее руки, стал целовать пальцы, ладони – совсем незнакомые, крепкие и шершавые, с затвердениями мозолей, совсем не такие, какими были ее руки год назад в Энске – неужели действительно всего год, ну полтора, – а ведь кажется, будто несколько лет прошло с того весеннего вечера...

Они не могли наговориться, он не мог насмотреться, Таня смотреть на него – ему показалось – избегала, только иногда он ловил на себе быстрый, короткий взгляд; она словно присматривалась к нему, изучала, боясь делать это открыто. После обеда они остались одни. Анна с Надей занялись своим хозяйством, Ридель поехал обратно в Краненберг за вещами Болховитинова. Им столько надо было рассказать друг другу!

О событиях в Энске Таня уже знала – недавно встретила девушек, которых забрали позже нее, уже осенью, они и рассказали обо всем: как погиб Леша Кривошеин, как потом по городу были расклеены плакаты с увеличенным паспортным снимком Володи Глушко и обещанием награды в тысячу марок тому, кто укажет родственников или друзей «красного террориста»...

– Знаете, Татьяна Викторовна, что меня мучило все это время? – сказал Болховитинов. – Я, кстати, верил, что вы спаслись... не мог совершенно представить себе – как, но был уверен. Так вот, меня все время преследовала мысль, что вы могли связать со мной провал группы...

– Ну что вы, я ни на секунду...

– Нет, ну какая-то хотя бы тень сомнения не могла не появиться, я ведь прекрасно знаю, что друзья ваши относились ко мне настороженно, да это и понятно, на их месте я тоже, наверное, не мог бы не опасаться – действительно, что они обо мне знали? – мало того, что эмигрант, то есть человек, по советским представлениям, отказавшийся от родины, так еще и у немцев служит...

– Ну, – Таня улыбнулась, – ваша служба у немцев поначалу и меня насторожила! А потом – помните – вы меня встретили в комиссариате, я шла с какими-то бумагами, так что вы сразу же должны были догадаться, что я там работаю; вот тогда я и подумала: да ведь я в таком же положении, что и он, мне ли осуждать?

– Вы другое дело, вы по заданию пошли.

– А вы что – ради заработка? Или чтобы выслужиться перед ними? Вы тоже пошли потому, что совесть подсказала... если считали, что другого пути нет. Я не знаю, правы ли вы были, наверное, нет, были и другие какие-то... возможности, но это уж... Господи, кто из нас не ошибался, не делал что-то не так! Я к чему – честное слово, у меня и в мыслях никогда не было! Я никогда не искала ответа на этот вопрос – почему провалились; я знала, что мы провалимся, чувствовала это еще с весны, когда начались аресты...

– А разве были аресты? Я ничего не знал.

– Вам не говорили. Сначала попался один из горуправы, он нам доставал бланки для пропусков, просто жулик, делал это за деньги; а потом схватили одного нашего мальчика, который листовки расклеивал. Я так и думала, что рано или поздно он заговорит... он долго держался, не помню уже – с месяц, наверное. А потом, видимо, они его все-таки раскололи. А мог, конечно, и Завада выдать – тот, из горуправы... Он хотя и не знал ничего, но Кривошипа-то он знал, он же Кривошипу передавал бланки и деньги от него получал, так что... Да нет, для меня это никогда не было загадкой! А о вас я совсем другое думала – я как раз боялась, что они и вас взяли, меня совесть ужасно мучила, это ведь я вас втравила в эту историю. Вы говорите – верили, что я спаслась, а у меня наоборот было, я все время думала: «Это из-за меня, это из-за меня...». Но сегодня – Господи, когда я вас увидела, у меня ноги подкосились, я просто...

– Но вы же уже знали, что я здесь!

– Да не знала я ничего, в том-то и дело, Анька эта – ну, змеища! – она же мне ничего не сказала. Я сначала вообще ничего не поняла! Идем мы по шоссе, настроение у меня жуткое, вот – думаю – опять туда, в хинтерланд, а там на завод какой-нибудь, под бомбы... Я так надеялась, что досидим здесь до конца! Совсем духом пала, честное слово. Вдруг слышу, окликают, вижу – Анька в шикарной открытой машине, за рулем немец какой-то...

– Вы разве Риделя не узнали? Вы ведь встречались, в Энске.

– Господи, один раз, и то пять минут, а потом он тогда был в штатском, а сейчас в мундире этом коричневом – он разве в эс-а?

– Нет, это тодтовская форма, военные строители.

– А-а! Нет, я его совсем не узнала, да он и не смотрел в мою сторону, сидел отвернувшись; а Анька кричит – давай сюда, скорее; ну я и села в машину. В чем дело, спрашиваю, а она мне – ты что, за Рейн захотела? А нет, так сиди и не спрашивай, сейчас сама все узнаешь... Это она, паразитка, сюрприз мне приготовила, – чему вы улыбаетесь?

– Да так просто. Вы, Татьяна Викторовна, изменились.

– Я думаю! Полтора года как-никак, ну и потом еще волосы...

– Нет, я не о внешности. Манеры, язык...

– Ох, наверное, вы правы, я и сама иногда чувствую! Сегодня, пока мы там ждали, пристал ко мне один – ну, из наших ребят, тоже работал там, – а они все ужасно за это время стали распущенные, такое себе позволяют... Ну и вот, сижу я, настроение жуткое, а он лезет и лезет – так я не выдержала, в такую его послала светлую даль, что сама испугалась. Господи, думаю, что это со мной делается... Это лагеря, там как-то невольно начинаешь... – Таня пожала плечами, сделала беспомощный жест. – Ну, приспосабливаться к общему уровню, что ли, я не знаю...

– Понимаю вас, – сказал Болховитинов. – Это, вероятно, неизбежно, вы правы. Ничего, скоро вернется нормальная жизнь.

– Вы думаете? Сегодня идем там по шоссе, и все на небо посматривают – парашютистов ждут. Вот, думаю, выбросили бы сюда еще один десант, что им стоит? Сразу бы все кончилось.

– Ну, от одного десанта не кончилось бы. Под Неймегеном идут бои, неизвестно, как там все обернется. Но вообще война подходит к концу... Нам бы только дождаться здесь англичан, тогда все станет по-другому.

– Что-то они не очень торопятся!

– Да, они воюют... обстоятельно. Не знаю, впрочем, так ли уж это плохо, что берегут своих солдат. Тут ведь, понимаете, два аспекта: интересы данной армии, данной страны и интересы тех, кого эта армия освобождает. С точки зрения нашей с вами или тех же голландцев, конечно, было бы лучше, если бы англичане воевали смелее. Но с точки зрения английской, разумнее, наверное, не спешить.

– Ну конечно, – с жаром возразила Таня, – лучше, чтобы другие спешили, а самим отсидеться!

– Спешить, я думаю, не следует вообще никому. Мы вот привыкли гордиться нашей манерой воевать, но... – не знаю, так ли уж она похвальна. Мне еще отец рассказывал – о той войне, первой мировой. Гвардию тогда уложили в Восточной Пруссии почти целиком, глупо, преступно погубили цвет армии... Боюсь, и сейчас осталась эта манера воевать числом и нахрапом... Русская армия всегда, к сожалению, ставила печальные рекорды по числу потерь...

В дверь постучали, вошел Ридель с чемоданом и перекинутой через руку коричневой шинелью.

– Вот твое добро, – сказал он, – китель я затолкал в чемодан, так что попроси молодую даму погладить.

– Меня уже отутюжили, – Болховитинов оттянул лацкан пиджака.

– Я говорю про китель! Китель, форменные брюки – словом, всю амуницию. Тебе надо переодеться, в полицию лучше идти в форме – это на них действует. Помнишь «Капитана из Кепеника»?

– Зачем мне в полицию?

– Тебе-то, может, и не нужно. А ей? – он бесцеремонно показал пальцем на Таню. – Как ты теперь представляешь себе ее статус? При первой же проверке спросят, кто она такая, что здесь делает и, вообще, откуда она взялась? Ну? Что она ответит? Как «восточная работница» она уже не существует, ее здесь нет, она эвакуирована за Рейн – согласно приказу гаулейтера. Мадам, не смотрите на меня, разинув рот, как овца на Деву Марию, а сходите за утюгом и делайте что вам сказано! Есть у вас при себе хоть одна бумажка, удостоверяющая вашу личность?

– Нет, мы ведь тогда все сдали хозяину...

– Ну вот, пожалуйста! Человек без удостоверения личности – это вообще ничто, пустое место, математическая точка в пространстве. Ступайте за утюгом, я сказал! Или забирайте все это и погладьте там.

Когда Таня ушла с вещами, Болховитинов спросил:

– И чем же тут поможет полиция – выдаст новое удостоверение? А на каком основании?

– Просто так выдать удостоверение личности полиция не может – даже по знакомству и даже если господин вахмистр пользовался благосклонностью нашей Анхен. Но полиция – внимание! – Ридель поднял палец, – полиция может удостоверить, что к ней обратилась личность, утратившая документы в силу чрезвычайных обстоятельств военного времени. Конечно, тут желательны свидетели. Но свидетели есть – это я, хороший знакомый потерпевшей, и ты – ее муж.

– Кто, кто? – ошеломленно переспросил Болхови-тинов.

– Муж, говорю. Муж! Легенда такова: вы недавно поженились – по доверенности, теперь это делается, – жена ехала к тебе, не доезжая Везеля, машину обстреляли с бреющего, все сгорело. Осталась вот как есть – без денег, без документов, без ничего; сюда добралась попутными. Правдоподобно?

– Ну... в общем, да. Если ничего не проверять...

– Проверять ничего не станут! Я не случайно сказал – «не доезжая Везеля», то есть на той стороне Рейна, в другом административном округе. А машины горят каждый день – поди проверь, где какая. Ну что? Чем еще недоволен?

– Нет-нет, я просто думаю... согласится ли она?

– Это уж ваше дело, – Ридель развел руками. – Свои отношения выясняйте сами, а я пока поеду верну «адлер» этому идиоту... Хорошая штучка, кстати; может, конфискуем?

– Да ну, все равно бензина нет.

– Вот разве что...

Ридель ушел. Болховитинов постоял у окна, задумчиво теребя мочку уха, потом вздохнул и пошел вниз. В прачечной комнате Таня доглаживала черные форменные брюки.

– Сейчас заканчиваю и возьмусь за китель. Он не так уж и помялся, немного рукава, лацканы... Так мы вместе пойдем в полицию?

– Да, дело в том... понимаете, Ридель говорит, что нам придется объявить себя – ну, мужем и женой, иначе...

Таня расхохоталась, продолжая гладить.

– Какая прелесть! Видно, не судьба мне уйти от фиктивного брака, еще Попандопуло предлагал – помните, я рассказывала?

– Но... Татьяна Викторовна, – если у вас есть какие-то возражения...

– Нет, что вы! Это ведь нас ни к чему не обязывает, правда?

– Разумеется! – заверил, смутившись, Болховитинов. – Разумеется!

– Ну и прекрасно. Мне не придется изображать немку?

– Это мы все уточним с Риделем, но думаю, что не придется.

– А то немку я бы не смогла – все-таки акцент, да и вообще... – повесив на спинку стула отутюженные брюки, Таня взяла китель и, встряхнув, принялась укладывать на гладильной доске. – В карманах ничего?

– Простите?

– Я говорю – в карманах у вас тут ничего нет?

– Думаю, что нет... проверьте на всякий случай.

Таня проверила карманы, вынула из нагрудного туго скрученную бумажную трубочку и протянула Болховитинову.

– Какая-то любовная записочка, вы неосторожны!

– А, это не нужно... – он прошелся по комнате, думая о своем, машинально затолкал трубочку в щель рассохшейся двери. – Действительно, Татьяна Викторовна, за кого вам себя выдать? Если сказать, что русская, он может насторожиться...

– Ладно, – беззаботно сказала Таня, – посмотрим! Только знаете что – не называйте вы меня Татьяной Викторовной, это звучит как-то ужасно церемонно. Мы так давно знакомы, что могли бы просто по имени...

Болховитинов покраснел.

– Мысленно я всегда называю вас только по имени, – признался он.

– Называли бы и вслух.

– Но... вы меня называете по имени-отчеству, и...

– Да я тоже могу по имени! Вот возьму и скажу Кирилл. Кирилл, как поживаете? Как настроение, Кирилл? – она почему-то тоже покраснела и рассмеялась немного деланно, чтобы скрыть смущение.

– Спасибо, Танечка, какое же у меня может быть настроение в такой день? Самое превосходное. Одну минутку, простите – там, кажется, Ридель вернулся...

Риделя никакого не было, просто он почувствовал, что должен немедленно уйти из этой маленькой жаркой от послеобеденного солнца комнаты, наполненной ее голосом, ее смехом, ее присутствием; в полутемном вестибюле он походил от конторки к дверям, сосчитал висящие на доске ключи и сел в кресло, опершись подбородком на сплетенные пальцы. Что он делает? Хоть бы подумал – что потом будет. Как он сможет жить потом?

Так он просидел до возвращения Риделя. Войдя, тот стал кричать, что времени нет, погнал его переодеваться. Анне велел отрезать половину «репарационного» шпига и упаковать как-нибудь поэлегантнее. По пути в ревир он предупредил их, что говорить будет сам – они должны только слушать и поддакивать, не проявляя никакой инициативы.

– Кстати, – он обернулся к Тане, – вы когда-нибудь имели дело со здешней полицией?

– Нет, никогда.

– И в Аппельдорн к вам никто из них не приезжал? Может быть, просто на улице приходилось встречаться?

Таня подумала, покачала головой.

– Нет... Там у нас был свой, один на всю деревню, его мы знали. А здесь я ведь не так часто бывала, и... нет, не припомню, чтобы встречалась. Сегодня утром, конечно, там полиции было много, но я не думаю, чтобы они запоминали лица, в этой суматохе.

– Будем надеяться.

Принял их тот же толстый вахмистр – сочувственно хмыкнул, здороваясь с Болховитиновым, и сказал, что рад благополучному исходу дурацкой истории.

– Да, – подхватил Ридель, – моему коллеге везет на истории – выпутался из одной, влип в другую. Он ведь недавно женился, вот можете убедиться – фрау Болховитинов...

Таня, покраснев, сделала почему-то книксен – решив, что именно так должна вести себя новоиспеченная фрау. Вахмистр поклонился ей, поздравил Болховитинова и, предложив садиться, вопросительно уставился на Риделя.

– Как вы знаете, – продолжал тот, – коллега работал все это время здесь и долго хлопотал, чтобы жену отпустили к нему хотя бы ненадолго. И вообразите себе – вчера, когда фрау Татиана уже подъезжала к Везелю...

– Уважаемая фрау – немка? – перебил вахмистр.

– Нет, нет! Господин доктор-инженер Болховитинов – русский, вы же знаете. Что и послужило причиной испуга господина Клауверта... Кстати! – Ридель полез в портфель и достал пакет, аккуратно упакованный в пергаментную бумагу. – Господин Клауверт был сам так расстроен случившимся, что пожелал как-то возместить... Ну, и коллега подумал, что половина законнейшим образом принадлежит вам...

– Ах, нет! – вахмистр даже ладони перед собой выставил. – С какой стати, помилуйте!

– Не спорьте, господин вахмистр, это из самых дружеских чувств. – Ридель, привстав, сунул пакет через весь стол – прямо в выдвинутый немного ящик, который тут же задвинулся обратно.

– Ну, не знаю, разве что из дружеских, – сдался вахмистр. – Премного благодарен, господин доктор-инженер. Продолжайте, я слушаю...

Ридель сжато изложил суть дела. Вахмистр выслушал молча, помолчал, побарабанил пальцами.

– Да, – сказал он наконец. – История и впрямь затруднительная. Молодой даме следует вернуться к месту жительства, чтобы выправить копии документов...

– Но как? – подхватил Ридель. – Кто же сейчас может ездить взад-вперед, не имея на руках ни единой бумажки? Тем более что фрау – иностранка, тоже русская, как и ее супруг, это осложняет дело. Хотя она родилась в эмиграции, ее дед – генерал, приближенный к Санкт-Петербургскому двору, – был замучен большевиками, – все равно, вы понимаете – русское имя, сегодня в Германии это не самая лучшая рекомендация...

– Да, – задумчиво повторил вахмистр. – Я понимаю. Ну что ж, можно выдать такую справку... она, разумеется, не имеет юридической силы документа и действительна на ограниченный срок, но...

– Это именно то, что надо! – горячо заверил Ридель.

– Подождите здесь, я сейчас...

Отсутствовал он минут десять, потом вернулся с бланком и сел его заполнять.

– Имя и фамилия дамы?

Я лучше напишу на бумажке, – сказал Ридель, – это трудно воспринимается на слух...

– Тати-ана Больхо-ви-тинофф, – медленно прочитал вахмистр и, покрутив головой, стал буква за буквой переписывать на бланк. – Действительна в течение двух недель, – предупредил он. – Побудете здесь с супругом – недели, надеюсь, вам хватит, э? – и неделя на обратную дорогу.

– Да, конечно, спасибо, – прошептала Таня. Провожая их до двери, вахмистр придержал Риделя за локоть, попросил задержаться. Они уже дошли до отеля, когда Ридель их догнал.

– Да, – сказал он, – он не такой дурак, этот шупо! Прекрасно все понял.

– Как? – спросил Болховитинов.

– Да так. Даму он несколько раз видел, когда она восседала на фуре какого-то однорукого – не знаю, о ком речь. Хозяин ваш, что ли?

Таня закивала, испуганно прижав руку к губам.

– Я же вас спрашивал, – упрекнул Ридель. – Мало того, что на фуре, он видел вас сегодня в колонне, которая уходила из Аппельдорна. А вы его и там не заметили?

– Но почему же он все-таки выдал справку? – перебил Болховитинов.

– Почему, почему... Кило шпига по нынешним временам – это, милый мой, аргумент!

– Ну, с его-то возможностями...

– А какие у него «возможности»? Очень ограниченные, уверяю тебя. Как представитель власти, он не может прийти к крестьянину и спросить, не продаст ли тот мяса или сала; это служебное преступление, за которое можно в один миг вылететь отсюда на Восточный фронт. А просто так ему никто не предложит, крестьяне всегда и везде недолюбливают полицию. Так что клаувертовский шпиг сработал без осечки – я еще раз убедился в своих организационных способностях. Но было, я думаю, и другое соображение: зачем ему, скажи на милость, проявлять служебное рвение в канун разгрома? Я не уверен, что он оказался бы таким же снисходительным еще год назад...

– Не понимаю только, зачем он тебе все это сказал? Ну, догадался и догадался, держал бы свою догадку при себе.

– Очень просто: он меня предупредил, что даме следует отсюда исчезнуть, и чем скорее, тем лучше. Если бы не десант, все было бы проще, но в связи с близостью боевой зоны здесь наверняка начнутся особые строгости.

– Как же мне теперь быть, – упавшим голосом сказала Таня, – куда я могу исчезнуть? Лучше уж, наверное, было бы вообще к нему не ходить... По крайней мере, не привлекла бы к себе внимания, а теперь он будет нарочно следить, уехала я или не уехала...

– Ничего, ничего, – успокоил Ридель, – бумага получена, это уже кое-что, остальное додумаем. Ладно, я вас пока покину, мне пора. Новобрачным желаю приятно и не без пользы провести время, а завтра я позвоню в отель. Счастливо, дети мои!

– Славный он, этот ваш Ридель, – сказала Таня, когда он удалился.

– Да, он... настоящий друг. Черт возьми, но что ж делать теперь, экое дурацкое создалось положение!

– Может, действительно придумает что-нибудь...

Анна встретила их вопросом – все ли в порядке.

– Если бы! – сказала Таня. – Справку он дал, но сказал, что мне надо прятаться. А где?

– Тю! – жизнерадостно воскликнула Анна. – Да у нас в погребе! Сдохнут – не найдут.

– Нет, это... несерьезно, – возразил Болховитинов. – В погребе можно день-другой, а потом что?

– Да может, придут наконец эти паразиты англичане!

– А если нет? Среди немцев у вас никого нет тут надежных знакомых?

– Не-е, откуда! Хозяйка только, так что она может? Она только мне с Надькой выхлопотала разрешение остаться, у нее там знакомый какой-то важная шишка. А так... Я с немцами, вообще-то, не очень, ну вот полицая этого толстого знаю, а больше и никого. Голландка одна ходит оттуда, хорошая девка, на железной дороге работает, при ресторане. С ней, может, поговорить?

– Ну что толку, – сказала Таня, – чем она может помочь, не спрячусь же я в Голландии! Голландцы сами все запуганы, чего они будут из-за меня рисковать...

Они разговаривали в кухне, Анна лущила стручковую фасоль, Таня с убитым видом подсела к ней, стала помогать.

– Голландия, – сказал вдруг Болховитинов. – Гм! Кто, вы говорите, оттуда ходит?

– Да работает тут одна, хорошая такая девчонка. Забежит иногда, все про нас расспрашивает – я, говорит, русских люблю...

– У нее что же, пропуск?

– Да, постоянный, тут есть которые живут там, а работают здесь, у них постоянные пропуска.

Болховитинов посидел с отсутствующим видом, потом вдруг вскочил, вышел и через минуту вернулся, раскручивая в пальцах бумажную трубочку.

– Аннушка, – сказал он, – как бы мне с этой голландкой увидеться?

– А сейчас узнаем – работает ли, она не каждый день... Надь! А Надь! Слетай-ка до Марты, нехай, скажи, зайдет, как пошабашит. А если нема ее, так спроси, когда будет!

Надя слетала и, вернувшись, крикнула, что Марта сейчас придет. Скоро пришла и Марта – молодая женщина с выпуклым лбом и светлыми бровями и ресницами, спокойным и приветливым видом напоминающая женские лица на полотнах Вермеера. Поздоровавшись, она тотчас тоже села лущить фасоль, как будто для этого и пришла.

– Марта, – сказала Анна, – с тобой господин инженер хотел поговорить. Он тоже русский, на форму ты не смотри, это так, для виду.

– Да, я слушаю, господин инженер?

– Фрейлен Марта, вы – я так понял – живете недалеко от границы. Посмотрите, пожалуйста, этот адрес – это не в ваших краях? Если нет, то где это может быть? Я понял, что где-то в районе Неймегена...

Марта прочитала написанное на бумажке, подумала, наморщив лоб, и медленно сказала, что да, это не очень далеко. Она знает эту усадьбу. И знает хозяев. Две сестры, мать и сын, который где-то прячется, а старый господин умер до войны, он был немножко... – она покрутила пальцем у виска, показывая, что старый господин был немного сумасшедшим.

– О, его так и называли – «рехнувшийся барон», – добавила она.

– Барон? – удивился Болховитинов.

– Да, но это... как сказать – они очень давно бароны, и совсем бедные. Две коровы, одна лошадь – очень старая, худая – и одна карета. Старая госпожа по воскресеньям ездит в церковь в карете.

– Она тоже сумасшедшая?

– О, нет! Она умная женщина и добрая – я так думаю.

Болховитинов нерешительно посмотрел на Таню.

– Что это вы затеваете? – тихо спросила она по-русски.

– Погодите, – он помолчал, потом снова обратился к Марте: – Скажите, вы не могли бы побывать в этой усадьбе? Старой госпоже надо отдать записку – это рука ее сына, она узнает...

– Виллема? – с удивлением спросила Марта.

– Я не знаю, как его звали. Возможно, Виллем, если у него нет брата. Так вот: вы отдадите ей эту записку и скажете, что человек, который помог Виллему бежать, хочет обратиться к ней с просьбой.

– Так, я поняла. Но она спросит – с какой просьбой?

– Моей жене, – он положил руку Тане на плечо, – надо пожить там, в усадьбе, некоторое время. Но чтобы немцы не знали.

– А-а! – Марта понимающе кивнула. – Я скажу, да.

– Я не спросил главного – там нет сейчас боев?

– Нет, нет, парашютисты опустились дальше. Там спокойно пока, – заверила Марта.

– И еще один вопрос: если старая госпожа согласится, сможете ли вы провести жену через границу?

Марта подумала, кивнула.

– Я думаю, да, это возможно. Раньше – до войны – граница была закрыта, но когда началась оккупация, там все сняли. Посты только на дорогах, но если знать, где пройти, – это можно. Я знаю места.

Когда Марта ушла, Таня с удивлением посмотрела на Болховитинова:

– Вы хоть бы меня спросили, хочу ли я к этим сумасшедшим баронам! Что я там буду делать?

– Танечка, но вы же видите, как обстоят дела! Здесь вам оставаться опасно, в глубь Германии тоже теперь не уехать – в справке написано, что вы из Ганновера, значит, ни в какой другой город вам ехать нельзя, а в Ганновере что вы будете делать с этой липой?

– Да ясное дело, – вмешалась Анна, – ничего лучше не придумать! Эту неделю поживешь с нами, а после Марта тебя на ту сторону переведет, и ладно. А сейчас давайте-ка поужинаем, я из хозяйкиного погреба по такому случаю бутылку белого свистнула... Ну, день сегодня какой-то чумовой!

День действительно был «чумовой». Только выпив вина, Таня как-то расслабилась и вдруг осознала все сегодняшние события вместе, в совокупности. Сейчас трудно было поверить, что еще утром она укладывала в коробку из-под «Магги» свои пожитки, едва удерживаясь от слез и боясь даже представить себе, что ждет их там, за Рейном. И вдруг такое! Прошло несколько часов – и она уже отделена от всех, с кем прожила это лето, и опять на каком-то полулегальном положении, и даже – мало того! – чуть ли не замужем...

– Мы что, действительно теперь муж и жена? – спросила она, искоса глянув на Болховитинова.

– Ну... некоторым образом, да, – признал тот.

– Чего там «некоторым образом», – Анна засмеялась, – сейчас расстелю вам наверху, и идите.

– Аннушка, – укоризненно сказал Болховитинов, – что у вас за шутки!

– Шутки у нее, как у того боцмана в анекдоте, – сказала Таня. – А вообще забавно – второй раз меняю фамилию, это уже третья.

– А вторая?

– Я сюда приехала как Дежнева – назвалась Сережиной фамилией в Энске, когда попала в облаву. Понимаете? В комиссариате-то меня знали как Николаеву!

– А, ну разумеется...

Болховитинов притих, перестал принимать участие в разговоре, потом встал и сказал, что выйдет подышать – голова разболелась.

– Вы мне найдете там какую-нибудь свободную комнатенку? – спросил он у Анны.

– Да уж ладно, найду, если с женушкой не хотите.

– Анька! – Таня, вспыхнув, ударила ладонью по столу. – Хватит, в самом деле! Ни в чем меры не знаешь!

Он медленно шел по улице, вечер был прохладный – уже чувствовалось приближение осени. Глупость получилась, и как-то запутывается все это больше и больше, хотя почему, собственно? Если разобраться хладнокровно – пустая формальность, это ведь его отношение к Тане придает ситуации двусмысленную окраску, а если бы не это... Если бы, если бы!

Они за ужином порядочно выпили, после той бутылки мозельвейна Анна притащила еще две, и сейчас голова у него немного кружилась, но мысли были ясными и четкими. Надо просто уехать, да. Завтра ему все равно на работу, Ридель сказал, что новую трассу размечают между Краненбергом и Клеве, первое время придется повозиться. Если бы только Марта не подвела! Там Тане будет безопаснее, чем здесь. Да, правильно, а он просто уедет, будет звонить, узнавать. Какое счастье, что можно позвонить и услышать в трубке ее голос, мог ли он мечтать об этом год назад!

Когда вернулся в отель, все уже спали. Дремавшая за конторкой Надя – была ее очередь дежурить ночью – отдала ему ключ, он поднялся на второй этаж и заснул как убитый. Утром уехал в Клеве первым поездом. На трассе они с Риделем поселились в сборном домике, где еще не было телефона; лишь на четвертый день он смог вырваться в город позвонить. Анна сказала ему, что все в полном порядке – вчера Марта повела Таню через границу, а сегодня вернулась, так что Таня уже на месте – у родственников Виллема.

Он еще раз успел побывать в Калькаре, поговорил с Мартой и получил записку от Тани. А потом – двадцать шестого сентября – англичане предприняли новую попытку наступления. За два дня довольно вялых боев они потеснили немцев до берега Мааса и немецко-голландской границы, где и установилась новая линия фронта. Таня была теперь по ту сторону – на освобожденной территории.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

С Игнатьевым давно уже им не доводилось встречаться, хотя воевали в одной дивизии и всегда находились не так уж далеко друг от друга. А тут вдруг встретились – после боев под Дебреценом, когда дивизия была наконец выведена в армейские тылы на отдых и доукомплектование. Игнатьев после Белоруссии получил капитана, так что в звании они теперь сравнялись; Дежнев про себя удивлялся: по его мнению, Паша давно уже заслуживал двух просветов. Умнейшая голова, математик, офицер с боевым опытом – мог бы командовать чем-то побольше батареи.

Артиллерист предложил поселиться вместе, Дежнев согласился охотно – сказать по правде, он со своими однополчанами не всегда находил вне службы общий язык. Хорошие они были ребята, некоторые даже начитанные, взять того же Козловского – сколько стихов знает наизусть, страшное дело; но все же поговорить с ними так, как он, бывало, разговаривал с Игнатьевым, почему-то не получалось. Понятно, впрочем, почему! Они были моложе, с меньшим жизненным опытом, а главное – не привыкшие рассуждать на разные отвлеченные темы, не имеющие прямого отношения к войне, службе, женщинам. Сам Дежнев, приблизительно того же возраста, все чаще с досадой чувствовал, что у него этот обычный лейтенантский треп уже в печенках. Хотелось чего-то другого, хотя он прекрасно понимал, что время для этого «другого» настанет после войны, а сейчас надо просто воевать. Как говорится, не мудрствуя.

Поселившись вместе, Дежнев и Игнатьев общаться могли по вечерам. Днем оба были заняты по службе, это ведь только так называется – отдых, а на самом деле колготни на этом «отдыхе» больше, чем на передке в моменты затишья. Батальонные занятия, политбеседы, командирская учеба, проверки, инспекции, и всюду надо успеть, для всего выкроить время. У артиллеристов тем более, иптаповцы начали получать новую технику, противотанковые пушки БС-3 – чудища калибром 100 миллиметров со стволом шестиметровой длины, их надо было теперь срочно изучить и освоить.

– Да, нам бы в сорок первом такую матчасть, – заметил Дежнев, когда Игнатьев однажды рассказывал о новых орудиях. – А то, помню, «сорокапятки» эти, вот уж горе, сколько мы с ними намучались – их пехоте придадут, а везти не на чем, так вручную и катим.

– «Сорокапятка» не такая уж плохая была пушечка, – возразил Игнатьев, – зря ты на нее. Я бы вообще не сказал, что нас тогда матчасть подводила. С танками была беда, покуда «тридцатьчетверка» не появилась, и самолеты были никуда не годные, а в артиллерии – ничего подобного, мы немцев по всем статьям превосходили. Правда, нехватка снарядов резала... Но опять-таки – не потому, что не было их, от снарядов где-то в тылах склады ломились, а просто подвезти вовремя не умели или подвозили не те, что надо. Словом, обычный российский бардак.

– Это ты, Паша, верно заметил, бардак у нас продолжался аж до самого Сталинграда.

– Дольше, пожалуй. Собственно, только после Курска изменилось по-настоящему.

– Да-а, – задумчиво сказал Дежнев, – сейчас вспомнишь, как начинали, – не верится, что это та же самая армия, та же самая война...

– А война, если она долгая, обычно и не остается «той же самой». Каждый ее период не похож на предыдущие... А с тех пор, как мы перешли границу, – ты заметил? – вообще все как-то по-другому ощущается.

– Ясное дело, иначе и быть не могло. Когда твоя берет, все ощущается совсем иначе.

– Дело не только в том, что «наша берет»... Тут еще и другое: люди стали спокойнее, нет того озлобления, что было раньше, когда шли по Украине. Психологически это объяснимо, там все было слишком свое, слишком наболевшее...

– Да, там злости было больше, здесь все-таки чувствуешь себя как бы на нейтралке – вот мы, вот немцы, а земля вокруг какая-то и не своя, и не чужая. Поэтому и душой за нее не болеешь, не то чувство. Там – дома – увидишь деревню сожженную, – и сердце сжимается, а здесь тебя это не так затрагивает. Да и нет таких разрушений... Но там эта злость помогала воевать, так что кстати была.

– Помогала? – задумчиво переспросил Игнатьев. – Не знаю, не уверен. Злость помогает в рукопашном бою, там чем злее, тем лучше. А когда командуешь людьми, когда надо принимать решения – пусть самые простые, – тут не злость нужна, а хладнокровие, уменье владеть собой. Со злостью это как раз несовместимо, озлобленный человек невменяем. А у нас, к сожалению, с самого начала войны вся ставка была на злость. Никогда не забуду одного разговора... Весной сорок третьего – уже после харьковских боев – я возвращался из госпиталя, – и там мы в одном местечке застряли – распутица, ни пройти ни проехать, а был с нами один какой-то... то ли журналист военный, то ли политработник, я так и не понял. Словом, сидим мы с ним вдвоем в хате, у него водка была с собой, выпили, разговорились... Как раз в газетах было о том, что немцы под Харьковом захватили наш полевой госпиталь и перебили весь медперсонал. Я и говорю – вообще-то, не совсем понятно, зачем мы вооружаем наших врачей и медсестер, толку от этого никакого, а немцы свирепеют, поскольку по международным военным законам медперсонал не входит в категорию комбатантов и, значит, не имеет права носить оружие. А этот товарищ мне в ответ такую вещь сказал, что я до сих пор забыть не могу. Знаете, говорит, к тому, что рядом мужиков убивают, к этому солдат привык и обостренной ненависти к врагу это уже вызвать не может: ну что ж, война есть война. А вот когда он увидит изнасилованную санинструкторшу, которой еще и штык в живот всадили, – вот тут он на немца обозлится по-настоящему...

– Сволочь он был, твой журналист, – сказал Дежнев. – Что ж, выходит, мы нарочно это делаем, чтобы злость в людях вызывать?

– Не знаю, – Игнатьев пожал плечами. – Как говорится, за что купил, за то и продаю, а выводы делай сам.

Дежнев помолчал.

– А что, немецкие врачи оружия не носят?

– Нет, насколько мне известно.

– Вон оно что... Нет, ну наши-то я не думаю, чтобы нарочно! Другое дело – могли не подумать, не принять во внимание...

– Могли, конечно, – согласился Игнатьев. – А могли и подумать. Что мы делали ставку на разжигание ненависти к врагу любыми средствами, это факт...

– Да как же можно иначе? Чудак ты, Паша, кто же во время войны проповедует любовь к врагу?

– О «любви» речь и не идет, я другое хочу сказать. Во время войны ненависть к врагу возникает стихийно, как пожар. Для того, кто любит свою страну, всякий на эту страну посягнувший – враг и поэтому подлежит уничтожению. Это аксиома. А когда я читаю Эренбурга... впрочем, прости за риторический оборот, как раз его-то я не читаю; не хватает еще, чтобы мне – русскому офицеру – этот коммивояжер объяснял, как я должен любить Россию, какие немцы выродки и как их поэтому надо беспощадно истреблять. Да не нужны мне его объяснения! Я немцев истребляю потому, что они пришли на мою землю, пришли убивать моих соотечественников, и этого достаточно, а выродки они или нет – об этом я не думаю, я не имею права думать об этом, когда веду огонь. Если мне удалось поджечь «тигр», я не хочу думать о его экипаже. Это могут быть выродки, а могут быть и вполне приличные люди, которых призвали, обучили и отправили сюда – раздавить мою батарею или погибнуть самим...

– Ну хорошо, хорошо, – прервал Дежнев, – тебе, допустим, объяснения не нужны – ты интеллигент и сам разбираешься...

– Да при чем тут интеллигентность! Культура, что ли, делает человека патриотом?

– Я не в том смысле сказал, погоди. Согласен – дело не в интеллигентности, и все-таки – есть люди сознательные, а ведь есть несознательные, – что же у нас, дезертиров не было, что ли?

– А на дезертиров все эти словоизвержения не рассчитаны! Человек, который решил дезертировать, все равно сделает это при первой возможности. Среди них многие родную нашу Советскую власть ненавидят больше, чем немцев, они вообще не верят ни одному слову ни по радио, ни в газетах – их, что ли, перевоспитывать всеми этими «Науками ненависти»? На кого это рассчитано и на кого, к сожалению, действует – это основной контингент армии, наш среднестатистический русский Ваня... чьи отцы, деды и прапрадеды землю свою оборонять умели еще на Куликовом поле, и безо всяких подсказок!

– Ну, допустим, – сказал Дежнев, – излишнее усердие проявляют газетчики, их тоже можно понять – перышком скрипеть, оно ведь проще, чем по передку ползать, вот и отрабатывают. Беды-то в этом нет.

– Нет, есть беда! Если человека действительно научить ненавидеть – хотя бы это была и оправданная ненависть, пойми, – не знаю, сможет ли этот человек когда-нибудь вернуться к нормальному душевному состоянию. Есть болезни, которые бесследно не проходят, – вроде бы и выздоровел, а какой-то внутренний надлом в организме остался и рано или поздно обязательно проявится. А наш народ ненавидеть научился, в целом пропаганда действует – и чем грубее, чем примитивнее, тем более эффективно. Это закон. Мы-то с тобой можем знать цену всей этой ахинее... вроде «письма, найденного в кармане Курта Б., убитого в бою за населенный пункт А.»: «Дорогая женушка, посылаю для Эльзхен платьице, как раз впору для пяти лет, оно немного испачкано, но это ничего, кровь легко отстирывается»... или «записной книжки обер-лейтенанта Ганса В., найденной в блиндаже на Энском участке фронта»: «Вчера к нам привели красивую молодую женщину, у которой муж в Красной Армии, мы хорошо с ней позабавились, жаль, что потом пришлось пристрелить»...

– А я, например, цену этой «ахинее» не знаю, – запальчиво возразил Дежнев. – Ты думаешь, не могло быть таких случаев?

– Могло быть все, что угодно. Наверное, даже геббельсовские пропагандисты – когда начинают живописать «большевистские зверства» – не в силах выдумать ничего такого, чего, в принципе, не могло бы быть. В принципе, среди немцев вполне могут найтись любители поучаствовать в коллективном изнасиловании, почему бы и нет? Они и среди нас находятся, почему же им не быть среди немцев. Я говорю не о теоретической возможности того или иного события, я просто не верю во все эти «письма» и «дневники», и не верю по той простой причине, что никто в здравом уме – даже будучи последним подонком и дегенератом – не станет писать что-либо подобное на фронте, где всегда есть опасность того, что тебя с этой твоей писаниной заберут в плен раньше, чем ты успеешь от нее избавиться. Это первое соображение! Второе: кем угодно можно быть, но все-таки чтобы вот так взять и домашним своим прислать в подарок окровавленную детскую одежду – ну, извини, это уж вообще... И наконец, третье. Мы вот уже полгода воюем на чужой территории; своими глазами повидали, так сказать, буржуазную действительность. Как тебе здешний уровень жизни в сравнении с нашим довоенным? Не обращал внимания, как здесь люди одеты, как у них квартиры обставлены?

– Ну! Богато, обормоты, живут, что и говорить.

– Так ты что же думаешь – Германия до войны была беднее какой-нибудь Румынии или Венгрии? Такой была нищей, что любой немец только и мечтал дорваться до нашего советского изобилия и разжиться хотя бы детским барахлишком? Чушь это все собачья, рассчитанная на простаков, все эти «трофейные документы» сочиняются в наших редакциях, и сочиняются кретинами, которые не понимают, что делают. О результатах подобной пропаганды не думают! А результаты, между прочим, уже сказываются. Возьми случаи убийства пленных; да, это запрещено, но это случается или нет?

– Ну, бывает, – Дежнев пожал плечами. – У меня в батальоне не случалось, но слыхать слыхал. Трибунал за это положен.

– Я знаю, что трибунал. Только вот знать бы, кого этот трибунал в таких случаях должен судить! Простого солдата, который начитался про четвертованных младенцев да повешенных старух, а потом получает приказ отвести пленного – и не выполняет этого приказа, не может выполнить, потому что болен ненавистью! – или того сукиного сына, который привил ему эту заразу, не задумываясь о последствиях? Ты пойми – я ведь говорю о ненависти к народу, к людям, а не о ненависти к фашизму как системе. Это вещи разные, наша пропаганда должна была бы четко разграничить два понятия: власть и народ... а не валить все в одну кучу, вместе с ненавистью к режиму разжигая и ненависть к народу. Мне страшно себе представить, что будет, когда мы – подготовленные таким образом – войдем в Германию. Хорошо, что приходится пройти сначала через эту своего рода буферную зону, есть время поостыть, а мы ведь народ отходчивый... Если и в этом нас не переделали, – добавил Игнатьев после паузы.

– В каком смысле?

– В смысле способности прощать. Когда воевали с Наполеоном, озлобление в народе тоже было большое – разумеется, масштабы я не сравниваю, тогда война затронула лишь малую часть населения... тех, кто оказался в полосе военных действий. Но озлобление было, недаром мужики самодеятельно брались за вилы, начинали партизанить. Наверняка бывали такие случаи, что в горячке и в плен не брали. А потом – очень скоро – на французов никто уже не смотрел как на заклятых врагов, и в Париж наши войска вступили в самом дружественном расположении духа – не столько победители, сколько освободители...

– Сравнивать тут, конечно, смешно, – сказал Дежнев. – Наполеон тысячной доли того не натворил, что Гитлер.

– Если мерить нашими сегодняшними мерками – да. Но для своего времени?

– Интересно получается – наше время, выходит, более жестокое... Тогда ведь и крепостное право было, и солдатская служба двадцать пять лет продолжалась, и сквозь строй прогоняли...

– Салтычиху еще вспомни. Тебе когда-нибудь с колхозниками приходилось общаться?

– Еще бы мне не приходилось. Я в пехоте воюю, больше половины личного состава из сельской местности.

– Ну, в армии им, я думаю, довоенная жизнь в розовом свете вспоминается, да и откровенничать не станут, пожалуй. Разве что с земляком. Я знанием деревни не могу похвастать, но кое-что слышал... нарочно интересовался, меня этот вопрос занимал. Так вот, фактически крестьяне у нас прикреплены к земле так же, как были прикреплены до шестьдесят первого года. Разница в том лишь, что тогда земля принадлежала помещикам, а теперь принадлежит государству...

– Народу принадлежит земля, – поправил Дежнев.

– Это казуистика, земля у нас принадлежит государству. Народу она принадлежала в послереформенной России. И если сосчитать всех умученных за триста лет крепостного права, то получится, я думаю, один процент от числа погибших в последнюю четверть века... О военных потерях я не говорю, тут счет особый.

– Это верно, – согласился Дежнев. – У нас тоже эти репрессии перед войной... Мы еще, помню, с ребятами спорили... в десятом классе, я-то постарше был, дважды второгодник как-никак. Был такой Володька... отличный парень, погиб потом в оккупации, и геройски погиб. Так вот он, помню, оправдывал все это... чисто теоретически, конечно, мол, капиталистическое окружение, агентура, то, другое. А мне всегда казалось, что что-то здесь не так, какие-то перегибы допускаются, не могло быть столько шпионов – и ведь на самых верхах...

– Это вы в школе такие разговоры вели? – удивился Игнатьев. – Либеральная у вас там, я смотрю, была атмосфера.

– Да нет, ну что ты, кто же в школе про такое трепался! Нет, это мы выбрались как-то на природу – у нас там такие пруды были, Архиерейские назывались до революции, мы туда купаться ходили. Своей только компанией – трое ребят, девушки, кого было бояться... А вообще, может, и прав ты – насчет жестокости.. Мы привыкли думать, что раньше все было хуже, но если разобраться... Я как-то про декабристов вспомнил... Говорят, Николай Первый был самым жестоким из царей – в новое время, с Иваном Грозным сравнивать нечего, – и приводят в пример расправу с декабристами. Но я вот подумал: а если бы сейчас армия вот так открыто взбунтовалась – неужто пятью смертными приговорами обошлось бы? Да тут бы целыми полками расстреливали, из пулеметов.

– Ну, картечь Николай тоже применил, – сказал Игнатьев, – но его жестокость проявилась скорее в злопамятности, он еще тридцать лет процарствовал и до самой смерти держал в Сибири сосланных декабристов. Вот это действительно было бесчеловечно. А казнь тех пятерых – что ж, те же Пестель, Каховский – они открыто призывали к цареубийству, было бы странно ожидать, что царь их помилует. Впрочем, сравнивать эпохи вообще трудно. Раньше больше было жестокости в каждом отдельном человеке, или точнее – больше было возможностей проявить эту жестокость... Ну в самом деле, те же помещики при крепостном праве – пусть большинство были людьми обычными, но все-таки бывали и такие, как тот граф из «Тупейного художника» – помнишь? Сейчас такое невозможно, но общество в целом стало более терпимым к злу и жестокости в масштабах государственных. Тут, мне думается, церковь играла смягчающую роль...

– Ничего себе, «смягчающую», – возразил Дежнев, – а инквизиция?

– Я о России говорю, у нас инквизиции не было. Да нет, я церковь не идеализирую, особенно послепетровскую... Но, понимаешь, призывы к милосердию все же какое-то влияние оказывали. Или, скажем, так: церковь, может быть, и не могла удержать людей от жестоких поступков, но она хотя бы вложила в них понимание греховности того, что они делают. Ну и приучала делать что-то доброе – пусть в микроскопических дозах. Подавать милостыню нищим, выставлять за окно хлеб для бродяг... в Сибири, я читал, так делали. Каторжник беглый иной раз в избу постучаться боялся, так для него еду оставляли снаружи. Понимаю, можно это рассматривать как корыстную сделку – я, дескать, сейчас сделаю что-то хорошее, а на том свете мне за это воздастся; лучше, конечно, чтобы человек делал добро бескорыстно, не веря ни в какой «тот свет». Но ведь не получается этого, согласись.

– Чего не получается? Что же, по-твоему, сейчас никто ничего хорошего не делает?

– «Хорошее» – это понятие растяжимое, одно и то же действие может оказаться и хорошим, и плохим, это уж как на него взглянуть. Я говорю конкретно: о делании добра.

– Это нищим, что ли, подавать?

– Да хотя бы! Много ты видел до войны, чтобы люди помоложе подавали?

– А я и сам не всегда подавал, – сказал Дежнев, – иногда, действительно, видишь, просит какая-нибудь старушонка – ей дашь, если есть в кармане мелочь. А то ведь бывает – такой бугай, что на нем пахать можно, а он придуривается, трясучку изображает...

– А если не придуривается? Если у него действительно какая-нибудь болезнь Паркинсона? Или он должен справку предъявить, чтобы получить твой гривенник?

– Да черт побери, не в гривеннике же дело! – закричал Дежнев. – Какой смысл поощрять жулика, вот чего я не могу понять!

– В том-то и беда, что не можешь. А раньше простая баба понимала, что лучше десять раз «поощрить» жулика, чем отказать в помощи одному больному, и отдавала свой грош, не задумываясь, разумно то или не разумно. Мы невероятно очерствели, понимаешь? Не знаю, стали ли жестче; пожалуй, нет, сами – не стали; но мы равнодушно принимаем жестокость государственную, которая становится нормой жизни. Поэтому я и думаю все время о нравственных последствиях этой войны, для меня это главное. Черствые уже и без того, вдобавок еще и озлобленные – неважно на кого: на немцев, на собственных предателей или на тех, кто в тылу отсиживается, пока мы тут воюем, – мы можем после войны превратиться в совершенно бесчеловечное общество, превратиться постепенно, потому что это ведь как наследственные изменения в организме – у черствых и озлобленных родителей дети будут хуже в квадрате, а внуки – в кубе... Потому что нас война если ожесточила – в массе, – то она же и научила другому: чувству товарищества, пониманию смысла жертвенности, все-таки страдания в известной степени очищают, это не пустые слова... А у тех – не страдавших – вообще ничего за душой не будет, кроме эгоизма и жестокости.

– Ну тебя к черту, Паша, с твоими прогнозами, – сказал Дежнев. – Все, наоборот, верят, что жизнь после войны будет совсем другая, в смысле – лучшая...

– Какая будет жизнь после войны, я не знаю. Лучшая – в каком смысле? Что больше будет продуктов и промтоваров? Наверное, больше. А в другом... не знаю. И у меня это не прогнозы. Боже упаси, как говорится, а просто опасения. Не совсем безосновательные, мне думается.

– Поживем – увидим, – задумчиво сказал Дежнев.

– Я – вряд ли, – отозвался Игнатьев. – Да и не испытываю любопытства. Хотелось бы, конечно, увидеть, что из Димки получится... а остальное, признаться, меня интересует меньше. Вот сына оставлять жаль.

– Ладно, Паша, кончай, такими вещами шутить не годится. Предчувствия при себе надо держать.

– А это не предчувствия, Серж, я почти знаю. У нас, понимаешь, семейная традиция такая дурацкая... Дед погиб на Шипке, когда отцу было три года, отца убили в Брусиловском наступлении, в шестнадцатом, – мне, стало быть, было четыре. Димке, боюсь, тоже в этом же возрасте предстоит осиротеть, так вот получается. Глупо, конечно, да куда денешься...

Капитан Игнатьев погиб через три дня после этого разговора, погиб из-за нелепой случайности – как, впрочем, гибнут на войне многие. Иначе как нелепостью нельзя было счесть внезапное появление одинокого немецкого самолета здесь, среди бела дня, в относительно спокойном армейском тылу. Случайно ли он сюда залетел, или это был какой-то рехнувшийся ас, с перепою решивший сделать лихую вылазку, – но он – как потом выяснилось – на бреющем проскочил линию фронта, никем не замеченный долетел до местечка и – пока его, спохватившись, расстреляли зенитчики – успел обработать несколько улиц пулеметным огнем и мелкими осколочными бомбами.

Дежнев весь день провел в ротах, знакомясь с пополнением. Когда ему сказали, что в городке днем был небольшой шухер, он не обратил внимания; а на квартире его встретил ординарец Игнатьева с таким видом, что он – еще не связав этого с дневным происшествием – сразу понял, что случилась беда.

– ...и надо же такое, – рассказывал ординарец, – всего и раненых-то оказалось пять человек, несерьезные все ранения, а его наповал, и осколочек – сказали – вот такой махонький, в полногтя. Может, в другое место куда ударил бы, так и ничего бы не было, а тут аккурат в затылок, навылет...

Дежнев, оглушенный случившимся, прошел к себе и повалился на койку, не сняв сапог. Четвертый год привыкаешь, а привыкнуть нельзя; и из всех фронтовых друзей, кого потерял за последнее время, эта потеря казалась ему сейчас самой невосполнимой. Потом-то, конечно, восполнится и забудется, так уж мы устроены, но сейчас – представить себе нельзя, что из-за дурацкой случайности не стало такого человека... Восточная притча вспомнились вдруг ему – как мудрец загадывал царю загадку: положил на чашу весов маленький обломочек потемневшей кости, а на другую сколько ни валили золота, оружия – кость весила больше; а потом мудрец положил на нее щепотку пыли, и чаша с костью взлетела кверху; и мудрец объяснил, что это обломок человеческого черепа и в нем заключалась целая вселенная, а когда его засыпали прахом – вселенной не стало...

Утром Игнатьева хоронили. День был мглистый, холодный, совсем уже предзимний. В городке давно стоял наш госпиталь, и на кладбище – чуть в стороне – образовался целый участок, уставленный красными пирамидками.

У некоторых лежали хризантемы – приносили мадьярки, кто знает из каких чувств, искренно ли, или желая проявить лояльность к новой власти. Когда гроб опускали в могилу, нестройно протрещали автоматы и сразу – словно сотрясением воздуха прорвало низкие облака – пошел редкий сырой снег. Стоя у самого края, Дежнев смотрел, как крышка постепенно скрывается под глухо стучащими о доски комьями мокрого суглинка. Многих уже довелось ему хоронить, но еще никогда не ощущал он с такой пронизывающей горечью, с неподвластным разуму чувством внутреннего протеста всю нелепость, противоестественность страшного парадокса смерти, не знающей различия между человеком и животным. Собака или лошадь не носят в себе никаких вселенных, а их жизнь точно так же зависит от любой случайности. Против этого – если задуматься – восстают все чувства: сходные физиологически, человек и животное при жизни столь несоизмеримо различны в главном, что невольно возникает мысль о неизбежности сохранения этого различия и в смерти. Не отсюда ли идея загробного существования, бессмертия души?

Лишь когда продолговатый холмик был насыпан, выровнен и обхлопан лопатами, Дежнев надел фуражку и вместе с другими пошел прочь. У ворот кладбища его окликнул незнакомый артиллерист, представившийся помощником начальника штаба полка, где служил Игнатьев.

– Должен вам передать, – сказал он, достав из полевой сумки конверт, – это от него...

– От кого? – не понял Дежнев.

– От капитана Игнатьева, – сказал помначштаба, и это прозвучало так дико, что он тут же поторопился объяснить: – Понимаете, Павел Дмитриевич с месяц назад отдал мне это с просьбой вручить или переслать вам, если с ним что случится. Многие ведь так делают – адресами обмениваются на всякий случай, мол, если что, так напиши как-нибудь не по-казенному... Что-нибудь в этом роде, я думаю. Словом, волю покойного, как говорится, я выполнил...

Если бы не мокрый снег, который тем временем пошел лепить еще гуще, Дежнев вскрыл бы конверт прямо здесь. Ладно, подумал он, прочитаю дома. О сыне, наверное, пишет. Да, осиротел пацан, хорошо хоть возраст такой – ничего еще не сообразит, да и вообще вряд ли помнит отца. Позже начнет о нем думать – у других, дескать, отцы есть... Хотя и то верно, что таких, как он, будут миллионы. Но от этого не легче.

– Федюничев, – сказал он, вернувшись домой, – ставлю тебе задачу достать водки. Где – меня не интересует; если не столкуешься со старшиной, купи у мадьяр, деньги возьми в планшете. И Савельева позовешь, помянуть надо капитана Игнатьева.

– Без вас не додумался бы, – проворчал Федюничев. – Все уж готово.

Войдя в комнату, он лишний раз убедился в догадливости своего ординарца – на столе, рядом со вскрытой банкой тушенки, обшитой сукном немецкой флягой и его, дежневской, вороненой стопкой из пламегасителя, стояли две алюминиевые кружки – значит, и насчет Савельева сам сообразил...

– Ну что, славяне, – сказал он, когда пришли оба ординарца, – помянем Пал Митрича, да будет ему земля пухом. Вот был человек, такому жить бы и жить...

Он сам не мог определить странного чувства, мешающего ему поскорее вскрыть письмо, которое – он ни на секунду об этом не забывал – все еще лежало нераспечатанным в кармане гимнастерки. По правде сказать, было просто жутковато: письмо от мертвого. Хотя, конечно, он поступил бы точно так же, наверное, будь у него сын, о котором «в случае чего» некому позаботиться. Тоже оставил бы другу просьбу-завещание.

Когда ординарцы удалились, он позволил себе налить еще стопочку – помянуть уже персонально; постоял, опустив голову, пробормотал вслух «эх, Паша, Паша» и выпил, крепко зажмурившись. Потом полез в карман.

«Действующая армия, 6.10.44

Уважаемый Сергей Данилович!

Письмо это ты получишь, как говорится в подобных случаях, когда меня уже не будет. Не сразу решился написать, т.к. это означает нарушить обещание, которое я опрометчиво дал. Давать его не следовало, я это понял уже задним числом, и тогда же решил нарушить – после войны, когда у тебя будет время подумать о личных делах. Сейчас, понимаю, лишние головоломки тебе ни к чему. Но все мы на фронте, как известно, под Богом ходим, поэтому в порядке предусмотрительности пришел к мысли изложить дело в письменном виде. Если письмо до тебя дойдет, значит, предусмотрительность оказалась не лишней.

Дело касается нашей общей знакомой – Елены С. Касается ли оно также тебя – не уверен, и эта неуверенность объясняет, почему яколебался. Но раз уж решился, буду говорить прямо и открыто, без околичностей; если предположение мое ошибочно – можешь сжечь это письмо, не дочитав.

Ты однажды спросил меня, куда исчезла Е. и чем объясняется ее исчезновение. Я не ответил тогда тебе на оба вопроса, потому что был связан обещанием. Сейчас отвечаю: Е. попросила о переводе на другой фронт после того, как узнала про свою беременность. Она не хотела, чтобы про это узнали другие, и в первую очередь ты. Об этом она мне сказала прямо, и я так же прямо спросил ее (ты уж извини), не твой ли это ребенок. Она заверила, что нет, и объяснила свою просьбу (скрыть от тебя) просто тем, что не хочет, чтобы ты думал о ней плохо. Ну, знаешь, как иногда думают в нашей среде о женщинах-военнослужащих, попадающих в такое положение.

Я ей поверил, но потом засомневался опять. Почему – сам не знаю. Пожалуй, после того, как она написала уже из Ленинграда, что рожать будет в ноябре, ия вдруг вспомнил, как она однажды сказала, что зимой виделась с тобой в твоем родном городе, где тогда стояли наши дивизионные тылы и куда ты приезжал на пару дней то ли в отпуск, то ли в командировку...»

Дежнев опустил руку с письмом, глядя в окно остановившимся взглядом, – октябрь, сентябрь, август, июль, июнь, май, апрель, март... Он громко присвистнул.

– Февраль, елки-палки! – вырвалось у него совсем по-мальчишески. – Ну, влип!

Он вскочил, пробежался по комнате, ероша волосы, потом выпил еще стопку и сел дочитывать. Хотя что там читать, все ясно и так. Конечно же, февраль! – еще Сеня Лившиц предложил выпить авансом за приближающийся День Красной Армии...

«...Может быть, – скажу еще раз – все это мне примерещилось. Но если нет, тебе следует об этом знать, даже против желания Е. все скрыть. Думаю, что я не очень плохо поступил, нарушив свое обещание, т.к. в конечном счете речь идет не столько о тебе или даже самой Е., сколько о судьбе ребенка. Своим письмом я ставлю перед тобой трудную дилемму, но что же теперь делать. Обдумай все, хорошо взвесь и поступай так, как подскажет совесть и разум.

Ну, вот, Сергей Данилович, и все. Относительно моего Димки просьбами и поручениями обременять тебя не стану, о нем, к счастью, есть кому позаботиться. Прощай и постарайся дожить до мира.

Твой друг – П. Игнатьев».

Глава вторая

Командир полка, как Дежнев и ожидал, встретил его просьбу в штыки. Сначала вообще не хотел слушать никаких доводов. «Разлакомились, душа с тебя вон! – орал он, наливаясь кровью. – Какие еще к боговой маме могут быть во время войны «личные дела»?! Во время войны офицеру врага положено бить, а не женихаться!» Гвардии капитан стоял навытяжку и преданно ел глазами начальство, дожидаясь, пока оно отбушует.

– Товарищ подполковник, – сказал он, улучив минуту, – одни сутки всего, а? Ну, на дорогу еще двое-трое суток, если с фельдсвязью получится – у редактора дивизионки знакомый в управлении воздушных перевозок, – долететь до Москвы, а там с Ленинградом сообщение вполне уже нормальное, мне говорили, «Стрела» даже ходит...

– Все пять суток и наберутся, а если тем временем приказ выступить на передовую? Ты что, не видишь, что фронт на Будапешт пошел!

– Да не будет нам приказа, товарищ подполковник, мы же месяц из боев не вылезали, пополнение только сейчас начали принимать – куда нас теперь на передок? Да и догоню я в случае чего, маленький, что ли...

– Выходит, маленький, если ума хватило такой безобразный рапорт подать. Нашел, понимаешь, время! Хватит, и слушать тебя не хочу, вот кончится война – женись хоть на трех сразу, как татарин. А покудова делом надо заниматься, а не котовать!

– Пока война кончится, убить могут, – возразил Дежнев, – я ведь только из этих соображений. Ребенка жалко, товарищ подполковник, в случае чего останется безотцовщиной, так хоть фамилию мою мог бы носить...

– А вот об нем раньше надо было думать! – Прошин снова стал свирепеть. – Раньше, покуда не заделали! Ну, чего молчишь? Думал ты об нем раньше, когда блудил?

– Никак нет, товарищ подполковник!

– То-то, что нет. И ты не думал, и она не думала, мамаша новоиспеченная... У-у-у! – Прошин потряс кулаком. – Недаром я этого бабья в армии на дух не переношу... Знаю, зачем они сюда лезут, блудливые вертихвостки!

– Товарищ подполковник, – выговорил сквозь зубы Дежнев, – рапорт мой вы можете порвать, но оскорблять жену свою я вам запрещаю...

– Что-о-о?! Ты в своем уме, капитан? Как это ты мне запрещать что-то можешь, а? Хотел бы я увидеть, как ты запретишь своему командиру!

– Ну так увидите! – уже не помня себя, пообещал Дежнев, пальцами подбираясь к кобуре. – Скажите еще слово и увидите!

– Мальчишка! – взревел Прошии. – Ты на кого хвост задираешь? Хочешь, чтобы я автоматчиков сейчас вызвал? Ну, совсем рехнулся – за пистоль уже хватается, гляньте вы на него. Нале-во кру-гом! Уйди с глаз, котяра бешеный!..

Черт, все испортил, все, повторял про себя капитан, сбегая по лестнице. Хорошо, если закатает под арест, а то ведь и хуже может быть... Черт, как не удержался, надо же, сам все испортил!

Одевшись, он нахлобучил фуражку и выскочил на улицу, не застегивая шинели. Было холодно, слякотно, выпавший два дня назад снег давно растаял, на душе было не то что мрачно – беспросветно. Строго говоря, конечно, в чем-то старик прав, можно было бы подождать до конца войны; можно было бы, но он чувствовал, что ему ждать нельзя. Боялся передумать, что ли? Нет, не то, не то... Паша написал «трудная дилемма», а она, в общем-то, не такой уж трудной оказалась – да какая тут вообще «дилемма», есть, что ли, другой выход? Другого выхода нет и быть не может, он это понял сразу, точно так же не было его и тогда, в июне сорок первого. Когда понимаешь, что надо, выбора нет и быть не может. Какой же выбор сейчас? Ну, допустим, сделал бы вид, что не было этого письма, что он ничего не знает, ни о чем не догадывается, – и что же? Дождаться конца войны, разыскать Таню, жениться – и жить-поживать, добра наживать? Зная, что где-то мыкается Елена с его сыном (может оказаться и дочка, но он почему-то уже уверил себя, что сын), – черт, да этого же врагу своему не пожелаешь, не то что себе...

...Можно, конечно, послать ей заверенное полковой печатью заявление в загс – вроде бы кто-то говорил, что есть сейчас и такая форма регистрации брака. Но ведь она, получивши такую бумагу без всяких объяснений, попросту ее порвет, а объяснять – нет, нечего и думать, письма у него никогда не получались, тем более когда дело такое тонкое. Что тут напишешь? Она, ясное дело, боится, чтобы он не подумал, что ребенком этим захотела его поймать; это как дважды два, иначе не скрывала бы. Как напишешь, чтобы поняла правильно? Не выйдет, и думать нечего, здесь надо приехать и поговорить. И то, можно сказать заранее, не сразу еще и согласится. Если согласится вообще. Да нет, вообще-то, должна, вообще-то, это ведь не только ее личное дело. А ребенок? О ребенке она думает? Его вдруг обожгло: а сам-то он подумал – о Тане? Не о себе, оказавшемся перед таким выбором, а о ней; ведь тут и Танина судьба решается, а не только его собственная, Елены и ребенка. Чем вся эта история обернется для Тани? «У-у, кобель», – простонал он.

Набегавшись по улицам, Дежнев вернулся на квартиру, почти уверенный, что за ним уже пришли. Федюничев сказал, однако, что нет, никто не приходил.

– А кто должен был прийти, товарищ гвардии капитан?

– Из комендатуры, патруль. На губе, похоже, придется мне посидеть... если не хуже!

Федюничев, не выразив удивления, поинтересовался, за что же на губу, а когда узнал, что капитан повздорил с полковым командиром, заметил глубокомысленно, что с начальством ссориться – все равно что против ветра малую нужду справлять.

– Раньше бы подсказал, философ, – огрызнулся Дежнев. – Водки там не осталось? Выдай мне сто грамм, и буду спать, пока не придут...

До вечера за ним так и не пришли, а утром прибежал писарек из полковой канцелярии – сказал, чтобы приходил за отпускным свидетельством и проездными документами.

На его счастье, погода была летная по всей Украине. «Дуглас» фельдсвязи, пристроиться на который помогли в редакции, за три часа долетел до Киева, там заправился и около семи вечера пошел на посадку в Москве, на Центральном аэродроме. Контроль был таким придирчивым и долгим, что Дежнев уже начал опасаться, успеет ли выехать сегодня, но ничего, успел – нашлась и попутка, так что уже в десять он был на Каланчевской площади, с достаточным запасом времени, чтобы отстоять еще небольшую очередь у воинских касс Ленинградского вокзала.

За все время пути он ни разу не пытался продумать предстоящий разговор, прекрасно понимая, что такие попытки ни к чему. Это можно делать, если хорошо знаешь будущего собеседника и можешь предвидеть его реакцию, а он Елену не знал или знал недостаточно, совершенно недостаточно для того, чтобы предвидеть – как она отнесется к его появлению и к тому, что он намерен ей сказать. В конце концов, не исключен ведь и такой вариант, что Паша ошибся с самого начала и он действительно здесь не при чем. Но тогда выходит что же – что она была тогда не только с ним? Да ну, этого быть не может, как ему только в голову могло такое прийти...

В Ленинграде была уже зима, самая настоящая, со снегом, привокзальная площадь – после московской затолпленной и галдящей Каланчевки – удивила тишиной, малолюдством, каким-то почти нерусским порядком. Он спросил, как проехать на Васильевский остров, сказали, что можно трамваем, четвертым номером; старичок оказался словоохотливый, припомнил по этому поводу частушку времен военного коммунизма: «Шел трамвай четвертый номер, на площадке кто-то помер, тянут, тянут мертвеца, ламца-дрица, лам-цаца» – и пояснил, что маршрут этот связывает два кладбища, Волково и Смоленское, отсюда и упоминание о мертвеце...

Трамвая долго не было, и Дежнев, промаявшись на остановке, подцепил попутную полуторку, сговорившись с водительницей за банку «второго фронта». Потом только подумал, что, наверное, не стоило этого делать, лучше было бы оставить лишние калории Елене – тыл (он это успел заметить) живет голодно, а ей надо сейчас усиленно питаться. Да, не сообразил, упрекнул он себя, живешь еще прежними холостяцкими представлениями, а пора перестраиваться, думать о семье...

...Медленно, держась за перила, поднимался он по широкой, богатой когда-то, а теперь донельзя обшарпанной и замызганной лестнице, пропахшей котами и вареной капустой, решетка перил была узорная, словно сплетенная из длинных водорослей или кувшинок, но деревянный поручень поверху отсутствовал, а железная планка, к которой он крепился, местами была погнута и носила следы ударов топора – в блокаду, наверное, выламывали... Он вспомнил вдруг, как – года еще не прошло! – поднимался по другой лестнице, в энском Доме комсостава; и это воспоминание заставило его остановиться на площадке между этажами, охваченного внезапным смятением – что же он делает? Продумал ли все, взвесил, как советовал Паша, понял ли до конца, что делает? Вот сейчас он поднимется еще на один марш, отсчитает еще пятнадцать ступенек, и ходу назад не будет; а потом найдется Таня (он был теперь уверен, знал совершенно точно, что найдется), и они встретятся, и она скажет: как же ты мог, я так тебе верила? – или даже не скажет ничего, а просто посмотрит – и как тогда жить дальше? А вот так и жить, сказал он себе, вдруг озлившись, так и жить – как велит судьба, а не как хотелось бы! Мало ли чего кому хочется, думал он, глядя во двор сквозь сто лет немытые цветные стекла огромного, от потолка до полу, закругленного наверху окна, слишком легко было бы жить, получайся все по нашему хотению; да и была ли бы это жизнь? Наверное, нет, не жизнь была бы – человеческая жизнь, – а какое-то птичье беззаботное существование: порхай, где хочешь, склевывай, что увидишь, и никаких тебе проблем... Действительно, какая тогда была бы разница – человек, птица, собака?

Дежнев еще раз глянул на витраж – тоже ведь, наверное, о совсем другой жизни думали те, кто строил этот дом, этакую представляли себе разлюли малину, ишь финтифлюшек навертели, – и, поправив на плече лямку вещмешка, двинулся дальше. На третьем этаже он сразу увидел дверь с литой медной табличкой «№ 8» и, уже не помедлив, позвонил. Открыли не сразу, вышла, опираясь на палку, немолодая полная женщина, глянула на него вопросительно.

– Я извиняюсь, – Дежнев приложил пальцы к козырьку, – Сорокина Елена не здесь проживает?

– Здесь, где же ей еще проживать, – отозвалась женщина, продолжая разглядывать его с повышенным уже интересом.

– А... дома она сейчас? Или, может, позже зайти? – добавил он поспешно, подумав, что мало ли чем она сейчас может быть занята – кормит там или купает, а он приперся.

– Да, Леночка дома, я сейчас ей скажу, – женщина посторонилась, пропуская его в квартиру.

Он вошел, снял фуражку, сбросил с плеча вещмешок.

– Раздевайтесь, шинель вот сюда можно... и проходите пока на кухню, сейчас она выйдет...

Дежнев, ступая почему-то осторожно, словно разбудить кого-то боялся, вошел в кухню. Над плитой висели на веревке пеленки, он ухмыльнулся, глядя на них, и почувствовал себя увереннее: в этих тряпочках была какая-то самоутверждающаяся реальность, зримое и осязаемое доказательство правоты принятого им решения. Он даже протянул было руку – потрогать, убедиться, – но в коридоре послышались быстрые шаги, Дежнев обернулся и увидел Елену.

Она так изменилась, что он почти не узнал ее в первый миг – вместо привычной гимнастерки на ней было темное бумазейное платьице какого-то детдомовского вида, оно и уродовало ее, и в то же время молодило, делало непохожей на взрослую женщину, мать и вдову. Она сильно похудела, он сейчас впервые обратил внимание, какие у нее большие глаза, и глаза эти смотрели на него с каким-то недоверчивым недоумением, почти испугом.

– Здравствуйте, Сережа, – сказала она негромко. – Какими судьбами? Вы что – после ранения?

– Типун тебе на язык! Привет, Лен. А чего это ты на «вы» вдруг со мной, а? Вернулась в свой Питер и сразу стала гранд-дамой, ты бы еще реверанс сделала, сержант Сорокина! Ну, ты вообще учудила – затаилась, в подполье ушла, я такие новости должен от других узнавать...

– От кого? – спросила она настороженно.

– Слухом земля полнится...

Он говорил что-то не то и сам понимал это, но не находил других, нужных и правильных в этой ситуации слов. Он не продумал заранее этого разговора – несколько раз пытался еще в пути, но ничего не получалось, и тогда вообще перестал пытаться, положившись на авось: ладно, начнем говорить, а там само получится... Но «само» не получалось, слов не было, и не было их потому, что не было четких мыслей, которые следовало высказать этими словами. Не было ни четких мыслей, ни определенного чувства, кроме одного ощущения: иначе он поступить не может и не должен. Именно потому не может, что не должен.

– Ну как, входишь в роль мамаши? – спросил он и снова запоздало сообразил, что вопрос глупый, его можно было бы задать женщине, которая только что обзавелась первым ребенком; окончательно смешавшись, он пальцем указал на висящие пеленки: – Твои?

– Мои, чьи же еще.

– Показала бы, раз уж не удалось в тайне сохранить!

– Покажу, конечно, только он спит сейчас.

– Он, ты сказала? Пацан, что ли?

Она кивнула, слабо улыбнувшись.

– Совсем здорово! – воскликнул он, действительно испытав вдруг неожиданную радость от того, что у него есть сын. – Нет, я не в том смысле, что девчонки хуже, но сама понимаешь – это все-таки по-другому как-то... для отца, я хочу сказать.

– Наверное, – согласилась Елена.

– А ты сама кого больше хотела?

– Мальчика.

– Видишь, значит, и для матери тоже!

– Нет, дело не в этом...

– Ну пойдем, все-таки посмотрю на него. Да не разбудим, не бойся! Идем, идем...

Она, секунду поколебавшись, пошла к двери и поманила его за собой.

– Только не топай, хорошо? – а то он в это время не очень крепко спит...

– Я тихонько. Как назвала-то?

– Богданом...

– Ну-у! – Дежнев удивился. – В честь Хмельницкого, что ли? А, ничего, я его Борькой звать буду!

Богдан, он же Борька, спал на большой кровати в гнезде, устроенном из книг и скатанного валиком одеяла, лицо его удивило капитана Дежнева размерами – не больше кулака – и хмурым выражением, словно младенец был уже чем-то озабочен или недоволен. Сначала он показался ему некрасивым, но потом капитан нашел, что сын не так плох. Особенно когда разглядел крошечную родинку возле угла брюзгливо поджатого ротика, оглянувшись, он подошел к зеркальному шифоньеру и поглядел на себя, выставив подбородок и скривив губы, как делал, когда брился.

– Точно! – объявил он очень довольным тоном. – Такая же точно и на том самом месте – только у меня справа, а у него слева. Во наследственность!

– У тебя тоже слева, – сказала Елена.

– Ну как же, – он поднял руку, чтобы удостовериться, и рассмеялся. – Ну ясно – зеркало же, а я и не сообразил!

– Тише, разбудишь...

– Да, да, – он понизил голос до шепота: – А потрогать его можно?

– Потом, потом. Идем пока...

Они вышли, Елена осторожно прикрыла дверь и без улыбки глянула на Дежнева.

– Но ты как все-таки сюда вырвался? Командировка какая-нибудь? Надолго?

– Завтрашний день смогу пробыть – хорошо еще, с транспортом повезло, ни одной задержки, а то пришлось бы сегодня и уезжать. Отпуск мне дали, хочешь верь, хочешь не верь. Целых пять суток! Сначала, конечно, Носорог наш ни в какую, мы даже слегка с ним поцапались, а потом ничего – сменил гнев на милость. В общем-то, он хороший мужик. Тут, главное, еще и сложилось удачно – мы ведь сейчас на отдыхе, в армейских тылах околачиваемся, а иначе, понятно, и заикнуться было бы нельзя. С передка кого же отпустят! Но вообще, это расскажи – не поверят, чтобы офицеру могли дать отпуск по такой причине...

– По какой?

– Я думал, ты и сама поняла! Я ведь расписаться с тобой приехал.

– Расписаться – со мной? – ошеломленно спросила Елена.

– Ну а с кем же еще?

– Ничего не понимаю. Как тебе это вообще в голову могло прийти?

– Да очень просто, тут и понимать нечего! По-моему, этот товарищ, – Дежнев кивнул на дверь, – все уже за нас решил. Разве не так?

– Кроме него, есть еще и я! Наверное, все-таки сначала надо было меня спросить...

– Когда? Я узнал-то обо всем этом неделю назад! И как было спросить, если ты адреса не оставила? Ну хорошо, спрашиваю сейчас. Или – так, наверное, будет правильнее – предлагаю тебе руку и сердце!

– Спасибо, Сережа, – тихо сказала Елена, – но не надо об этом. Я ведь вообще не хотела, чтобы ты знал про Данечку... Хотя, наверное, была не права, и раз уж так получилось, то оно и к лучшему. Если со мной что случится, обещай мне не оставить его; вот об этом я тебя прошу. А насчет брака – не надо, несерьезно это, ты же и сам должен понимать...

– Да почему несерьезно? Несерьезно бывает, если встретились, приглянулись друг другу – и давай в загс. Вот это действительно может оказаться несерьезно... хотя и тут бывает по-разному. А уж нас с тобой такое связало, что серьезнее не бывает.

– Нас с тобой, Сережа, связал случай.

– Допустим, – согласился он. – Назови так, если хочешь. Только ведь от «случаев» этих вся наша жизнь зависит, кто же на фронте этого не знает? Вон, Паша Игнатьев если бы не оказался случайно на улице, когда этот псих...

Он осекся, вспомнив вдруг, что решил не говорить ей пока о гибели Игнатьева; но было уже поздно – Елена, услышав фамилию, быстро оглянулась.

– А что такое? – спросила она встревоженно. – Игнатьев? С ним что-нибудь...

– Да убили его. Не хотел тебе сегодня говорить, хотя что уж там...

Елена вся как-то сжалась, опустила лицо в ладони.

– Господи, – проговорила она глухо, – еще и он... Как будто последнюю ниточку оборвало... Когда это случилось?

– Неделю назад. Он легко умер, сразу.

Она долго молчала, потом спросила, не поднимая головы:

– Это ты от него узнал... про меня?

– Да. Он... письмо оставил с твоим адресом. В штабе оставил на мое имя, на случай, если убьют.

– Господи, бедный Димка – только нашелся, и уже сирота...

– Там вроде есть кто-то?

– Да, родственницы есть, но тетка ведь отца не заменит...

– Правильно, – сказал Дежнев. – Сама понимаешь, что без отца мальчишке расти не годится.

Елена сидела оглушенная всем свалившимся на нее так внезапно – и это странное сватовство, и известие о гибели Павла Дмитриевича, все сразу, обвалом... Собственно, кто он ей был? – просто хороший знакомый, давний Мишин приятель, – но почему-то смерть его действительно воспринялась сейчас ею как окончательный разрыв всех – призрачных хотя бы – связей с прошлым. Не стало последнего человека из тех, кто бывал в этом доме, когда все были еще живы, кто помнил их довоенную жизнь, с кем у нее было столько общих воспоминаний... Не стало человека, на чью поддержку она могла бы рассчитывать после войны. Об этом она тоже подумала, не могла не подумать. Просто потому, что, когда Мишу убили, Игнатьев сам ей написал – что всегда, что бы ни случилось, она может рассчитывать на него, пока он жив...

И еще ей подумалось, что после войны, возможно, Павел Дмитриевич сделал бы ей предложение. Она нравилась ему, безошибочным женским чутьем чувствовала, что нравится; хотя сам он ни разу, ни одним намеком этого не показал, и брак его (Надя Игнатьева умерла в ту же зиму сорок второго) казался вполне благополучным, – все же чутье не обманывало, в этом она была уверена. Она была почти уверена и в том, что к появлению Данечки он отнесся с пониманием; но даже если бы и осудил ее за второго ребенка и отказался от мысли о женитьбе – все равно остался бы другом, в этом Елена не сомневалась. Думая о том, как жить дальше, как растить ребенка после войны, она нередко ловила себя на успокоительной мысли, что если окажется очень уж невмоготу, всегда где-то неподалеку будет Павел Дмитриевич Игнатьев...

И теперь – вдруг, обвалом на голову – вот этот, совсем другой вариант. Она, прикусив губы, вскользь глянула на Дежнева, тот сидел, согнувшись, опираясь локтями на колени, хмуро разглядывал носок сапога. Тоже, наверное, хороший, честный человек. Человек долга. О, это уж точно! Узнал о своем отцовстве и тут же является с предложением руки и сердца. Впрочем, о сердце мог бы не упоминать, это уж вырвалось привычным расхожим (и книжным к тому же) штампом, просто балагурством прозвучало. Этим-то он себя и выдал – когда всерьез, когда действительно сердце предлагают, то не балагурят. Хотя что значит «выдал»? Он и не пытался ей лгать, не стал кривить душой, подыскивать другие, вымученные под правдоподобие слова. Сказал ясно и четко: без отца мальчишке не годится, в этом все дело. Ни в чем другом.

Осознав вдруг, что уже, в сущности, рассматривает полученное предложение вполне всерьез, и рассматривает лишь в свете практической для себя пользы на будущее – потому что никак иначе рассматривать его нельзя, – Елена испытала острое чувство стыда, какого-то жалкого, унизительного. Как можно «всерьез», ведь не любит же она этого человека! Не любит и никогда не любила, относится с симпатией, с доверием – это несомненно, он ей не неприятен, иначе бы не случилось того, что случилось. Но чтобы выйти замуж? Безумие, безумие, с какой стороны ни посмотри... Кроме одной: речь-то ведь идет об отце твоего ребенка. О Данечкином отце. Да девять женщин из десяти сказали бы: дура, ну чего тут раздумывать? Но как же не раздумывать, если он-то ведь тоже не любит, а делает это из чувства долга – не перед ней даже, а перед ребенком. Она в данном случае просто привесок, будь это возможно, он ограничился бы усыновлением, но ведь не оторвешь ребенка от матери...

Предложение попросту унизительное, она это понимает. Как понимает и то, что принять его ей придется. Не ради себя – ради Данечки. Какой, однако, страшный закон тут действует: один раз ошибешься, преступишь – и зло идет кругами, все расширяясь и расширяясь. Круг за кругом. Погубила Мишеньку, погубила стариков, теперь сломает жизнь еще двоим... Наверное, сломает. Если та девушка – как ее, Таня? – если она жива, если уцелеет и вернется после войны... Да ведь и Сергей ее любит, она это поняла в тот вечер в Энске. Любит, хотя и поверил отчасти тому, что о ней услышал.

Поверил, не мог не поверить – она ведь оставалась с немцами, разве этого не достаточно? На каждом политзанятии вдалбливают: не доверять побывавшим в оккупации, все они или уже предали, или готовы предать в любой момент (сама наслушалась призывов к «большевистской бдительности», когда работала в дивизионной газете). Он, наверное, потому и остался с нею в ту ночь, чтобы заглушить главное, чтобы не думать; ему просто не справиться было с этим подсознательным конфликтом – между любовью и недоверием, готовностью допустить, что любимая в чем-то виновна. Поэтому теперь и женится на нелюбимой, на случайной.

А она – случайная, ненужная и сознающая свою ненужность, она не может отказаться, потому что дело не в ней, не в ее женском самолюбии (какое уж там самолюбие), а дело в Данечке, которого она действительно не имеет права оставить без отца...

Дежнев тем временем продолжал ругать себя за то, что не сумел правильно повести разговор, все сказал не так. Теперь она, наверное, прогонит его и будет права. Чтобы не сидел тут и не молчал, женишок. Но что, что он мог сказать – «Лена, я тебя люблю, давай поженимся, не могу без тебя»? Нет, что угодно, только не врать. Он ее не любил. Жалел – да; тогда пожалел, да и сейчас сердце сжималось от жалости, когда он смотрел на нее, такую неухоженную и усталую на вид, в этом приютском платье, когда представлял себе ее трудную одинокую жизнь. Хотя, конечно, если рассудить беспристрастно, сегодня жалость эта отчасти и надумана. Все-таки она с мальчонкой, значит, не так уж одинока, находится в тылу живая и здоровая, руки-ноги на месте, а что до трудностей – так кому теперь легко?

Но судить совсем беспристрастно он тоже не мог, это ведь мать его сына! Вроде бы уже что-то свое, родное. Поэтому и приехал – закрепить, узаконить это родство, а иначе зачем бы? Только вот ей, похоже, не очень-то это надо, другая бы обрадовалась... но Елена не «другая», и это, хорошо, что она не такая, как прочие. Об этом он тоже думал с того момента, как узнал, и это помогло его решению. Но что его решение? Теперь решать надо было ей.

Он поймал себя на мысли, что – если честно – все же надеется на отказ. Все может еще устроиться; вдруг она скажет, что у нее кто-то есть и этот «кто-то» готов взять ее с ребенком, – все останется по-старому, можно будет опять думать о Тане. Он ведь запретил себе думать о ней в тот день, когда прочитал Пашино письмо, думать и вспоминать о ней стало нельзя, иначе он просто не смог бы ничего решить...

Ну ладно, теперь уже от него ничего не зависит. Если ему сейчас скажут «нет», можно будет опять думать о Тане. Но тогда нельзя будет вспоминать о Борьке: ну как он там сейчас, как растет, не болеет ли, как учится, хорошо ли ему с тем, кого он зовет батей, и не найдется ли потом какая-нибудь стерва соседка (они обычно находятся), которая сообщит ему, что папка-то, дескать, у тебя совсем не тот... Да, умеет судьба подшутить, ничего не скажешь...

– Ну, что же ты молчишь? – спросил он охрипшим голосом. – А, Лен? Понимаешь ведь, что иначе нам нельзя...

– Не знаю, Сережа, – отозвалась она не сразу. – У меня нет уверенности, что это лучший выход.

– А в чем можно быть уверенным во время войны? Будешь ли завтра жив, и то неизвестно. Я ведь еще и из этих соображений... В случае чего, Борька ведь даже без фамилии отцовской окажется. Я уж не говорю про пенсию, о таких вещах тоже приходится думать.

– Не надо сейчас «о таких вещах», – умоляюще сказала Елена, – ни думать не надо, ни говорить, ты не представляешь, какой я последнее время стала суеверной...

– Все мы теперь суеверные. В одной роте, не поверишь, у комсорга в медальоне псалом какой-то нашли – меленько так от руки переписан, еле удалось замять дело... А говорить и думать приходится, – повторил он, – и тебе в первую очередь, если ты мать. Дело-то в нем, понимаешь, не в нас с тобой...

Елена горько усмехнулась. Если ты мать! Риторический оборот речи, употребленный им сейчас без всякой задней мысли, прозвучал для нее безжалостным напоминанием. Вот именно – «если». В первый раз она матерью стать не сумела, провалилась страшно и преступно, пожертвовав ребенком в угоду своему личному, не материнскому – женскому... Теперь-то – умом – понимает: если ты мать, откажись от всего своего, эгоистичного, забудь, что у тебя в жизни вообще может быть что-то иное, кроме интересов ребенка. Умом – да; а сердцем?

В сущности, он прав, конечно. Дело не в нас, не в наших чувствах. Что чувства! Однажды она им уже поддалась, закрыла глаза на все – лишь бы поступить по зову сердца. И ведь без тени позерства, чего не было, того не было, была лишь святая убежденность в том, что теперь ее место только там, на фронте, неважно в качестве кого. Как будто Мише это могло чем-то помочь!

Так какое у нее теперь право раздумывать, колебаться... Данечке, конечно же, нужен отец – или хотя бы память об отце, если война не пощадит и его. Нужен, чего же тут не понять. Если бы еще можно было и почувствовать!

Глава третья

Клеве американцы разбомбили в середине октября. Был теплый осенний день с неярким солнцем, Болховитинов только что разметил два очередных орудийных окопа у гребня невысокого травянистого холма, и его рабочая команда взялась за лопаты. Команда состояла из полусотни пригнанных на оборонные работы «хайотов», которых Ридель называл «койоты», и называл метко – юные гитлеровцы и впрямь смахивали на шакалов, были такие же тощие и проворные, к тому же грызлись между собой постоянно, по любому поводу. Но работали споро, в этом смысле с ними было легко.

На большом крестьянском поле у подножья холма – как раз в секторе обстрела сооружаемой здесь противотанковой позиции – шла уборка картофеля. Запряженный битюгами копатель медленно двигался вдоль рядков, фонтанчиком выбрасывая сзади землю и клубни, за ним брели согнувшись люди с корзинами, время от времени относя наполненные к высокой двухколесной фуре. Картина была на редкость мирной, напоминала старый фламандский пейзаж – что-то в духе «мужицкого» Брейгеля.

«Койоты» вдруг загалдели, Болховитинов обернулся, ожидая увидеть опять драку – дрались не далее как вчера, после того как тюрингенцы долго изводили местных, называя их голландскими недоделками, которые и говорят-то не по-немецки, а на обезьяньем наречии, словно унтерменши. Разнимать он их не стал, а просто дождался, пока какому-то «югендфюреру» раскровенили нос, а двух других бросили в канаву с жидкой грязью, после чего скомандовал построение и объявил, что, если они, пораженческое отродье, еще раз позволят себе что-либо подобное – вместо того чтобы честно выполнять порученное им дело, оборудуя позиции для доблестного вермахта, – то они еще увидят. Что именно могут они увидеть, он уточнять не стал, поскольку не знал сам; но угроза подействовала, тюрингенские присмирели. Сейчас они не дрались, а столпились в кучу, показывая на что-то и глядя в одну сторону. Посмотрев туда же, Болховитинов увидел на горизонте плоскую тучу дыма и выше – неторопливо проплывающий справа налево рой едва различимых отсюда самолетиков. Только потом он сообразил, что именно там, за низким лесистым пригорком расположен Клеве.

Туча вспухала и расплывалась на глазах, а рой все кружился и кружился – самолеты заходили с северо-запада и, описав широкую петлю над целью, уходили на юго-запад. В грязном дыму время от времени коротко просвечивали тускло-красные зарницы, но вообще огня не было видно, и лишь иногда доносилось глухое ворчание, как отдаленные раскаты грома. Ветер дул с востока, поэтому бомбежка на таком расстоянии выглядела бесшумной.

Услышав что-то вроде сдавленного вскрика, Болховитинов оглянулся – стоявший с краю парнишка прижимал ко рту кулаки. «Разнюнился, – пренебрежительно объяснил другой, – мутти у него там, подумаешь! У меня вон отец в Польше погиб, а два брата – в России, и то я сопли не распускаю...». Болховитинов, поколебавшись, подошел, положил руку на худое мальчишеское плечо, вздрагивающее под выцветшей форменной рубахой с погончиком.

– Ладно, малыш, – сказал он. – Будь мужчиной, ничего ведь еще не известно! Налет дневной, наверняка успели дать предупредительное оповещение. Давайте, продолжайте работать...

Бомбежка продолжалась минут двадцать, хотя и пяти хватило бы, чтобы не оставить там камня на камне – с таким количеством самолетов. Через два часа туча на горизонте стояла уже в полнеба. К концу рабочего дня приехал на велосипеде Ридель – из Эммериха, куда недавно перебазировалась местная служба ОТ.

– Клеве больше нет, – объявил он. – Не понимаю, что им – бомбы некуда девать? Городишко, в котором вообще не было ни одной фабрики, только госпитали. По ту сторону, похоже, сидят в штабах такие же психопаты, вспомни, что я тебе говорил. Да, бедная вдова, недолго ей довелось наслаждаться свободой...

– Какая еще вдова?

– Ну какая, та самая! Вдова доблестно павшего партайгеноссе. Я все ее утешал. Соединяя, так сказать, приятное с полезным.

– Что, много жертв?

– А как ты думаешь? Хорошо еще, кое-кто успел уже уехать – после Арнема многие думали, что томми не сегодня-завтра ударят прямо сюда. Явно переоценивали боевой пыл британцев.

– Какие указания нам?

– Продолжайте пока здесь, потом видно будет. Возможно, привлекут позже для расчистки, но сейчас там запретная зона – воинская часть занимается спасательными работами. Говорят, много неразорвавшихся бомб – не исключено, что замедленного действия. Не гнать же туда мальчишек!

Их погнали туда через неделю – расчищать подъездные пути, помогать выносить из полуразрушенных домов уцелевшее имущество. Клеве бомбили неприцельно, по площади, поэтому городок превратился в груды щебня – весь и полностью, кроме некоторых окраинных кварталов; там-то и работали, а в самом центре делать было уже нечего, к тому же он стал попросту недоступен без помощи специальной техники. Многие жившие в относительно уцелевших кварталах имели родственников среди окрестных бауэров и теперь переселялись в крестьянские усадьбы со всем спасенным добром. Те, у кого такой возможности не было, уезжали вглубь Германии налегке, взяв лишь чемоданы с самым необходимым; «койоты» помогали и этим, на велосипедах и ручных тележках перевозя их вещи на временную железнодорожную станцию, оборудованную в трех километрах от бывшего города.

Расчистка продолжалась еще и в ноябре, когда окончательно установилось осеннее ненастье, потом трудмобилизованных снова перебросили на оборонные работы – под проливными дождями они рыли окопы для противотанковых пушек, индивидуальные ячейки-укрытия; вдоль дорог сооружались заглубленные в землю крытые капониры, куда могла бы съехать застигнутая налетом машина. Школьников распустили наконец по домам, их место заняли армейские саперы, а тодтовцев отправили валить лес во главе рабочей команды из интернированных (или уже пленных – никто толком не разбирался в их статусе) итальянцев. В декабре ударила зима – самая настоящая, снежная, с необычными для здешних мест десятиградусными морозами. Итальянцы, и ранее не отличавшиеся бравым видом, окончательно деградировали и впали в ничтожество – в оборванных темно-зеленых шинельках, по-бабьи укрученные поверх пилоток грязными полотенцами, с обмотанными бумажной рогожей ногами, обвешанные какими-то сумками, торбами и сделанными из консервных банок котелками, они походили теперь на последних обозников Великой армии где-нибудь между Березиной и Вильной.

Свалив очередную сосну, итальянцы обрубали сучья и разводили костер, а отогревшись, начинали петь. В их способности быстро переходить от шумного отчаянья к веселью было что-то детское. Ридель подсаживался к ним – давняя служба в Иностранном легионе одарила его знанием того международного средиземноморского жаргона, который одинаково понятен и в Марселе, и в Неаполе, и где-нибудь в Боке Которской, и начинал с жаром ораторствовать. Рассказы его, судя по жестам, носили характер преимущественно эротический и пользовались у слушателей большим успехом. Болховитинов, по незнанию языка лишенный возможности такого общения, расхаживал по участку вырубки, посматривая, чтобы не нагрянуло проверяющее начальство, и думал о своих невеселых делах.

А дела действительно были невеселые. Он почти каждый день звонил в Калькар, но у Анны никаких сведений не было, голландка больше не появлялась – да и откуда ей было появиться? Фронт, такой неопределенный в сентябре, за это время стабилизировался, оброс заграждениями, проникнуть на ту сторону было теперь практически невозможно. Как он ругал себя, что отправил Таню одну, не ушел вместе с ней! Хотя, конечно, идти было опасно; девушкам легче миновать контрольные посты, а за мужчинами охотились, и если бы задержали его, то заодно с ним попалась бы и она, это несомненно. Так что, пожалуй, они тогда все-таки решили правильно. Но что делать теперь?

Бездействие англичан на северном участке представлялось совершенно необъяснимым – американцы, южнее, хоть вели какие-то бои в Хюртгенском лесу под Ахеном, а здесь вообще царила тишина. Насколько можно было видеть, Клевский выступ не являлся неприступной позицией, немецких войск было здесь немного и не самого высокого качества. Лишь в середине декабря в округе появились вооруженные новыми штурмовыми винтовками и свирепые на вид парашютисты СС, но побыли недолго и вскоре опять исчезли. Единственное, что, по мнению Болховитинова, было хорошо в этом неестественном затишье, это что прифронтовая полоса с другой стороны тоже была спокойна и, следовательно, Таня (если ей удалось там остаться) не подвергалась особой опасности.

Что ей могло грозить, стало известно перед Рождеством, когда берлинское радио под давно уже не раздававшееся пение победных фанфар известило о начале «решающего наступления» на люксембургском участке. В первый же день танковые дивизии СС проломили американскую оборону и сквозь заснеженные Арденны лавиной пошли на Льеж и Намюр. Разглядывая карту, Болховитинов думал, что ведь это могло произойти и здесь – отсюда, через плоскую равнину северного Брабанта, было бы, пожалуй, проще осуществить прорыв к устью Шельды, явной цели наступления. В этом случае Таня оказалась бы в самом пекле.

Из последней попытки немцев перехватить боевую инициативу ничего, впрочем, не получилось. На первых порах дело шло успешно, в американских тылах началась паника, были брошены и попали в руки наступающих огромные склады боеприпасов и, главное, бензина, сразу давшего свободу маневрирования моторизованным частям вермахта, давно испытывающим острейшую нехватку горючего. Союзники к тому же не могли из-за нелетной погоды воспользоваться главным своим козырем: более чем двадцатикратным превосходством в воздухе.

Перелом наступил 23 декабря, когда впервые за последние десять дней на безоблачном небе засверкало солнце. Все наличные силы тактической авиации, более трех тысяч истребителей и легких бомбардировщиков, были брошены на штурмовку немецких колонн, уже достигших Бастони и окруживших там 101-ю воздушно-десантную дивизию США; парализующим ударом с воздуха стали подвергаться и все линии коммуникаций вплоть до глубокого тыла. С этого дня операция «Стража на Рейне» была обречена – немецкое продвижение прекратилось, блокировавшие Бастонь силы сами оказались в окружении и в начале января вынуждены былисложить оружие.

В тот самый день, когда стало известно о капитуляции остатков ударной группировки Рундштедта, Ридель пришел с новостью: кому-то надо возвращаться в Дрезден.

– Боюсь показаться свиньей и эгоистом, – сказал он, – но все-таки, наверное, ехать лучше мне.

– При чем тут свинство и эгоизм, – возразил Болховитинов, – мне уезжать отсюда нельзя, и ты знаешь почему.

– Именно об этом я и подумал. Хотя, конечно, оставлять тебя здесь в канун большого наступления союзников... Дрезден сейчас, похоже, единственное безопасное место во всей Германии, и я невольно испытываю не свойственные мне вообще колебания нравственного порядка.

– Пусть твоя совесть будет спокойна, русские дойдут до Дрездена раньше, чем англичане до Калькара. Я вообще не верю, что они когда-нибудь начнут наступать.

– Увидишь, начнут, и начнут именно из-за русских, – сказал Ридель. – Все очень просто: скоро придет время делить пирог, который называется «Германия»; пирог, правда, с душком и довольно червивый, но уж какой есть. И тут-то союзники постараются не отстать, можешь быть уверен! Сейчас даже французы закопошились, наверное, хотят отгрызть кусочек и себе...

– Ты еще скажи, что они не имеют на это права, – Болховитинов почувствовал себя уязвленным. – Насколько помнится, это пруссаки отгрызли у них Эльзас и Лотарингию!

– Не знаю, не люблю лягушатников, – признался Ридель. – Капралы в Легионе у нас были такие, что им на петлицы только свастики и не хватало. Ну, ладно, ближе к делу – наших берсальеров куда-то увозят, поэтому надо срочно найти какое-то занятие, которое бы тебя легализовалоздесь на ближайшее время, но не слишком на виду. Мало ли кому что в башку взбредет! Словом, я что-нибудь придумаю...

Когда Ридель обещал «что-нибудь придумать», он обычно придумывал. Так было и на этот раз. Болховитинов получил предписание возглавить некую ремонтно-восстановительную команду, и вместе с должностью принял ответственность за исправное состояние шоссейных дорог и мостов в западной части административного округа Клеве.

Сначала Болховитинов решил, что речь идет о синекуре, поскольку дороги в округе были хорошие, асфальтированные и обсаженные старыми ивами, а мосты представляли собой обычные бетонные мостики – там через узкий канал, там через ручей; поддерживать все это в исправном состоянии не требовало, казалось бы, вообще никаких усилий – разве что время от времени освежать белую предупреждающую окраску на стволах придорожных ив.

Оказалось, не совсем так. После Арденнского сражения штурмовая авиация союзников начала свирепствовать во всей прифронтовой полосе. «Мустанги» осами крутились в воздухе с раннего утра до заката, действуя врежиме свободной охоты: стоило показаться на шоссе грузовой или даже легковой машине, как тут же охотник ястребом кидался вниз, расстреливал добычу из пулеметов и для верности сбрасывал серию легких бомбочек. Воронки от них получались мелкие, диаметром с метр, но поскольку бомбы ложились прямо вдоль шоссе, то дорожное полотно оказывалось изуродованным на большом протяжении; тут-то и полагалось оперативно действовать ремонтно-восстановительной команде.

«Мустангов» было много, а команда – одна, и состояла она из шести стариков на велосипедах и запряженной гнедым мерином фуры со щебнем. Болховитинов, в своей черно-коричневой форме тодтовца, ехал обычно на фуре рядом с ездовым – велосипеда у него не было, да и удобнее было сверху наблюдать за воздухом. До сих пор гужевой транспорт не трогали, но опасность все же была: последнее время вермахт стал практиковать временные реквизиции – забирали какого-нибудь крестьянина прямо с поля, загружали телегу снарядами, притрушивали сверху сеном и заставляли ехать куда прикажут. А если разведка союзников пронюхает о таком способе военных перевозок? Неудивительно, что всякий низко летящий самолет вызывал опасения.

Работа сама по себе была легкой. Обнаружив поврежденный участок, старики доставали с фуры совковые лопаты и трамбовки, не спеша забивали щебнем каждую воронку и, перекурив, трогались дальше. Болховитинов обратил внимание, что раньше у немцев вообще не было в обычае устраивать перекуры. А теперь они то ли у остарбайтеров научились, то ли наконец поняли, что тут уж работай не работай, толку все равно не будет. Возня с засыпкой воронок, к примеру, была делом совершенно безнадежным – все равно что чайной ложкой вычерпывать воду из продырявленной лодки.

Болховитинов чувствовал, что начинает дуреть от бесцельной работы, от бессмысленной отчетности, требующей ежедневных рапортов с идиотически подробным указанием местонахождения засыпанных воронок, количества затраченного труда в человеко-часах, количества использованного материала (щебня) в кубометрах, и самое главное – от бесплодного ожидания, когда же наконец начнет что-то происходить на этом участке фронта. На востоке оборона рейха трещала по всем швам, русские всей мощью ломили к Одеру, выходя уже прямо на Берлинское направление. А здесь американцы после затяжных боев овладели развалинами Ахена, подошли к Юлиху и Дюрену, еще южнее 1-я французская армия, отразив новогоднее контрнаступление Бласковица в Эльзасе, собирала силы для удара на Мюлуз, Кольмар, Страсбург. Англичане же сидели на достигнутых еще в сентябре рубежах, не проявляя признаков жизни.

В один из последних дней января, поздно вечером, к Болховитинову пришел незнакомый парень и с голландским акцентом объявил, что его зовут Яан и что он от Виллема.

– От Виллема? – переспросил Болховитинов, сразу насторожившись. Доверия парень почему-то не внушал.

– Виллем, да. Он сказал, что хорошо вас знает.

– Может быть, но я не помню человека с таким именем.

– Он сказал, вы тоже его знаете. Должны помнить, он сказал, однажды помогли ему добраться до Вагенингена.

– Ах, тот! – Болховитинов, была не была, решил довериться. – Парень с противотанкового рва? Да, был такой, очень спешил уехать. Не могу сказать, что я его знаю – откуда было узнать, мы разговаривали всего два раза, но случай тот помню. Он тогда благополучно скрылся?

– О да, все благополучно.

– А... что с девушкой? Вы ведь с той стороны?

– Никакой девушки я не знаю, – сказал Яан, не отвечая на второй вопрос. – Виллем говорит, что вам можно доверять. Это так?

– Ну... надеюсь! Хотел бы, во всяком случае, чтобы доверяли.

– Хорошо. Вы здесь занимаетесь дорогами?

– Латаю дырки, да. Медленнее, чем их делают.

Парень достал из-за пазухи и развернул на столе потрепанный лист крупномасштабной карты, изданной (как можно было понять из надпечатки в углу) картографическим управлением Нидерландской королевской армии.

– Посмотрите сюда, – сказал он. – Через неделю... карандаш есть? Спасибо. Через неделю в этих вот местах – смотрите... здесь... здесь... и здесь, видите? – дороги должны стать непроезжими.

– Каким образом?

– Здесь мосты, смотрите.

– Какие мосты? Обычные мостики через канавы!

– Не совсем канавы – четыре, пять метров ширины, глубина до полутора. Если мосты уничтожить...

– Можно объехать стороной.

– Объехать сможет только гусеничная машина, но не колесная. Здесь все будет затоплено.

– Затоплено?

– Да, это нетрудно сделать – шлюзы. А по затопленному грунту не пройдет даже гусеничный транспорт.

Болховитинов подумал, пожал плечами.

– Ну, допустим. Так чего вы хотите от меня?

– Я же сказал. Вам все передадут, сумеете заложить заряды?

– Никогда этим не занимался, хотя у нас был специальный курс подрывных работ. Что ж, попытаюсь вспомнить, если надо.

А вдруг все-таки провокатор, подумал он. А, семь бед...

– Нет, «пытаться» нельзя, – возразил Яан, – надо делать, и делать хорошо. Сколько человек в вашей команде?

– Вообще шесть – пятеро дорожников и еще один при лошади, но он сейчас болеет. Весна, сырость, его ревматизм скрючил. Так что лошадью правлю я.

– Это очень кстати. Тогда слушайте внимательно...

Утром мальчишка из усадьбы, где была реквизирована фура с гнедым мерином, как обычно в восемь часов привел упряжку к дому, где квартировал Болховитинов. Один за другим стали подъезжать на велосипедах и старики.

– Господа, у меня для вас хорошая новость, – объявил он, когда все пятеро были в сборе. – Записываю вам полный рабочий день, и можете быть свободны. Мне тут надо съездить кое-что привезти, так что вы мне сегодня не понадобитесь.

Старики обрадованно зашушукались – погода была собачья, ранняя весна пришла на Нижний Рейн дождями, ледяными ветрами с побережья, пронизывающий холод ощущался сильнее, чем в декабре при минусовой температуре. Питер, бывший в команде за старшего, спросил, не разгрузить ли фуру – в ней оставалось еще полкузова щебня – и не понадобится ли господину инженеру кто-нибудь на подмогу, чтобы погрузить-разгрузить.

– Нет, там все сделают, – ответил Болховитинов. – И щебень пусть остается, к чему завтра делать лишнюю работу – грузить его обратно. Я ничего громоздкого везти не буду, места хватит.

Старики, довольные, разъехались, Болховитинов забрался на козлы, поднял воротник шинели, поглубже натянул на уши отвороты форменного черно-коричневого кепи.

– Н-но! – крикнул он, шевельнув вожжами, и тронул хворостиной массивный гнедой круп: – Пошел, холера!

Через полчаса он подъехал к обычной с виду крестьянской усадьбе из небогатых. В воротах, скособочившись и посасывая трубочку, стоял человек; завидев упряжку, поднял руку, показал жестом – заезжайте, и сам похромал в ворота. Болховитинов заехал, вошел в дом, его провели в жарко натопленную кухню. Яан сидел у стола.

– Привет, – сказал он. – Холодно?

– Собачья погода.

– Это хорошо, меньше шансов встретить какого-нибудь знакомого...

Он полез в шкаф, поставил на стол глиняную бутылку, стаканчик.

– Выпейте, вам надо согреться... – С удовольствием. А себе?

– Мне еще работать, – сказал Яан. – Грейтесь, я скажу, когда будет готово...

Болховитинов вытянул стаканчик обжигающей можжевеловой водки. Согреться и в самом деле желательно, не хватает только подцепить простуду. Он посмотрел в окошко – Яан вместе с тем кривобоким возились у фуры, зарывали что-то в щебень. Хорошо, что проявил предусмотрительность – еще сегодня утром подумал, что щебень пригодится. Если бы эти европейцы к водке догадались предложить хотя бы кусок хлеба с салом, совсем было бы неплохо. Но ничего не поделаешь, в каждом монастыре свой устав.

– Мы готовы, – сказал Яан, заглянув в дверь.

– Поехали, – ответил Болховитинов.

Тем временем подоспели еще трое на велосипедах. По виду их было не отличить от работавших с Болховитино-вым стариков, на этих тоже была обычная для здешних мест рабочая одежда – деревянные сабо, толстые брюки в заплатах, вылинявшая от стирки синяя саржевая куртка, надетая поверх фуфайки или свитера, пестроклетчатый шарф вокруг шеи, а на голове – кепка или потерявшая форму шляпа. Выехали за ворота, Болховитинов оглянулся на велосипедистов и подумал, что сейчас никто, встретив команду дорожников, не заметил бы перемен в ее личном составе.

За весь день, впрочем, никто из знакомых им не встретился. Чтобы не вызвать подозрений, они засыпали несколько небольших воронок по пути к первому из обозначенных на схеме мест; у мостика Яан попросил остановиться, Болховитинов натянул вожжи и крикнул «хальт!» (реагировать на русское «тпру» мерин упрямо отказывался). Сзади захрустела разгребаемая щебенка, потом двое полезли под мост с каким-то свертком и возились там минут двадцать, звякая и постукивая.

– Вот и готово, – сказал Яан, – осталось еще три.

Болховитинов скептически хмыкнул.

– Вы думаете, это чему-то поможет?

– Что значит – поможет? Вызовет задержку, хотя бы на пару часов. Иногда и один час играет роль.

– Но кто все это будет взрывать – здесь и в других местах? Вы же провода отсюда не потянете...

– Зачем провода, эта штука приводится в действие по радио.

– Ах, вот что... Поехали дальше?

Без помех заминировали и второй мост. С третьим получилась заминка – поодаль стояло два военных грузовика, солдат копался под раскрытым капотом, другие помогали советами. Хорошо, участок шоссе за мостиком был поврежден, Яан с друзьями достали из фуры лопаты и принялись за работу; когда военные наконец уехали, прицепив неисправную машину на буксир, заложили и третью мину.

Интересно, действительно ли они снабжены радиовзрывателями, подумал Болховитинов, или Яан просто из осторожности не захотел делиться своими планами? О радиоуправляемых фугасах было известно еще до войны, в Ecole с ними знакомились на специальном курсе, но они считались тогда дорогими и не очень надежными. Возможно, конечно, техника за эти годы так усовершенствовалась, что англичане могут себе позволить тратить такие сложные устройства на столь незначительную цель. А может, она не столь уж и незначительна, как кажется. При затоплении объезды тут и в самом деле станут невозможны, так что какая-то задержка произойдет...

На ферму кривобокого вернулись уже в сумерках. Яан предложил зайти поужинать – это было кстати, Болховитинов так замерз, что у него уже зуб на зуб не попадал. В той же кухне молчаливая неприветливая женщина подала им пивной суп, картофель с кровяной колбасой и подливкой из красной капусты; Яан опять выставил глиняную бутылку.

– С вашего позволения, – сказал Болховитинов, – я выпью не после, а до. Мы привыкли действовать в таком порядке.

– Мы? – переспросил Яан.

– Я ведь русский.

– А-а! Я не знал. Казак, значит.

– Нет, из Центральной России.

– Какая разница, все русские – казаки, – сказал Яан и, обращаясь к кривобокому, который молча работал ложкой, произнес какую-то длинную фразу по-голландски. Тот покосился на Болховитинова, кивнул.

Дохлебав суп, он глянул еще раз и, неожиданно осклабившись, спросил:

– Распутин?

– Он самый, – подтвердил Болховитинов и налил себе еще. – Послушай-ка, Яан, когда все это взлетит на воздух – немцы сразу сделают мне капут, я ведь отвечаю за состояние дорог...

– Конечно, сделают, – согласился Яан. – А вы что, на Рыцарский крест рассчитывали?

– Так как же мне теперь?

– Спрячетесь, мы постараемся вас предупредить.

– Где конкретно я могу спрятаться? И за кого себя выдать? Я ведь даже не говорю на платт-дойч.

– Что-нибудь придумаем, – пообещал Яан. – Пока оставайтесь на месте, убежище вам подыщут.

– Хорошо бы не забыли, – с сомнением сказал Болховитинов. Все это, конечно, очень осложняло положение. Его спрячут, а Таня будет думать, что он здесь, так ведь и потерять друг друга недолго... – Скажите, вы не знаете, где живет мать Виллема?

– Зачем она вам?

– В сентябре я отправил туда одну девушку, ее надо было спрятать. Если бы можно было потом как-то с ней связаться, просто сообщить, что со мной...

– Если будет возможность, сообщим.

Прошло еще четыре дня. Болховитинов со своей командой таскался по осточертевшим дорогам, засыпал свежие выбоины и воронки, хотя теперь эта работа потеряла вообще всякий смысл – в Голландию, на Арнем, почти каждую ночь шла тяжелая техника, и покрытие размолотило до такой степени, что асфальт отлетал целыми пластами – особенно на поворотах шоссе, где танкам приходилось притормаживать одной гусеницей.

Пятый день пришелся на воскресенье. Накануне старики жаловались, что давно уже не имели выходных, даже в кирку сходить не удается, и он дал им день отдыха. Утром в дверь постучали. Отворив, он увидел давешнюю неприветливую женщину, что кормила их на ферме.

– Меня Яан послал, – сказала она, глядя в сторону. – Велел сказать, чтобы к вечеру были готовы.

– Сегодня вечером?

– Ага, как стемнеет...

Одеваясь и укладывая в чемоданчик свои пожитки, он торопился, как будто времени оставалось в обрез, лишь потом спохватился – впереди-то целый день! Он позавтракал, сходил на почту и позвонил в Калькар сказать, что уезжает по делам службы и неизвестно, надолго ли; от Тани, как и следовало думать, никаких вестей не было.

– Анечка, – сказал Болховитинов, – вы-то сами никуда не собираетесь?

– Да что вы, Кирилл Андреич! Боже упаси!

– Ну а если фронт приблизится?

– Тю, – жизнерадостно воскликнула Анна, – что нам этот фронт! Не-е, мы тут будем.

– Тогда я вас вот о чем попрошу: после перемены власти – вы понимаете, что я хочу сказать?

– Если англичане придут? А нехай приходят, мы и при немцах жили, а уж при англичанах подавно проживем!

– Так вот, Таня после этого может дать о себе знать. Если меня еще не будет – скажите, чтобы ехала к вам и ждала меня. Понимаете? Пусть без меня никуда не трогается.

Анна заверила, что никуда ее не отпустит. Отчасти успокоенный на этот счет, Болховитинов вернулся домой. Время тянулось медленно, он перечитал Волошина – наследство господина Гейслера; дом его в Клеве был разрушен до основания, а что стало с ним самим, выяснить не удалось. Потом пообедал, поспал и проснулся уже в сумерках. Вскоре приехал кривобокий – влез в дверь без стука, дружелюбно ухмыляясь, снова назвал Распутином и поманил за собой.

В легкой рессорной одноколке они долго ехали узкими проселочными дорогами, между огороженными туго натянутой проволокой выпасами – вайдами. Взошла низкая большая луна, на траве поблескивали станиолевые полоски – Болховитинову кто-то рассказывал, что два года назад, когда англичане впервые начали их применять, население было в панике, решив, что это какое-то новое оружие, средство травить скот и людей, полоски собирали щипцами, боясь дотронуться, только потом было властями разъяснено, что бояться нечего, своими конфетными бумажками томми пытаются мешать работе новых немецких средств дальнего обнаружения вражеских самолетов...

Болховитинов думал, что кривобокий везет его к себе, только почему-то кружным путем, но усадьба, куда они наконец приехали, была совсем не та – поменьше и без надворных построек. Кривобокий поманил за собой и, посвечивая фонариком, повел в кромешной тьме куда-то вверх по скрипучей лестнице; потом отворил дверь, пошарил рукой по стене. Тусклая лампочка осветила крошечную чердачную каморку – прогнувшаяся железная койка, столик, стул с плетеным из камыша сиденьем. Кривобокий бросил на койку чемодан, выставил кверху большой палец и одобрительно перекосил рожу: убежище, мол, первый сорт, надежнее не бывает!

Утром Болховитинов обнаружил в доме двух полуглухих стариков, которые кормили его на кухне, но явно ничего не понимали, когда он пытался заговорить. Да, подумал он, тут и спятить недолго, если прожить недельку-другую; неужто британцы так и не раскачаются?

Опасения оказались напрасными – британцы раскачались. На третью ночь его разбудил дикий грохот – врезанное в скошенный потолок окно полыхало красным, он вскочил, поднял раму и высунулся. Впереди – расстояние трудно было определить – разгорался огромный пожар, частыми вспышками слепили разрывы, а прямо над пожарищем – совсем низко, как ему показалось, чуть ли не на бреющем полете пронесся с чудовищным ревом четырехмоторный бомбардировщик. Огненно освещенный снизу, он казался горящим, Болховитинов так и подумал – сбит, падает, но за ним пролетел еще один, и еще, и еще; оказывается, они просто бомбили что-то с малой высоты, он еще в жизни такого не видал, чтобы эти громадные «ланкастеры» действовали как самолеты тактической авиации. Но удивляться было некогда, он опрометью кинулся вниз по лестнице – чем черт не шутит, если вторая волна заберет чуть правее... Хозяева уже сидели в погребе, с опаской посматривая на потолок – там что-то скрипело, потрескивало, сыпалась пыль. Спрятали, называется, подумал Болховитинов, сунули прямо в самое пекло... Бомбежка, впрочем, скоро прекратилась, стало тихо. Он собрался уже было выбраться наружу и полюбопытствовать, что там делается, как вдруг где-то неподалеку часто забухала скорострельная пушка. Похоже, что зенитка, но самолетов не было слышно, по ком же она стреляет? И звук был странный, что-то напоминал – потом Болховитинов сообразил: у французов в сороковом были такие автоматические «бофорсы» шведского производства. Похоже, да. Но у немцев он их не видел... Разве что трофейная какая-нибудь?

Постреляв, загадочная пушка умолкла, потом заработала снова: «дуб-дуб-дуб-дуб-дуб» – но уже дальше, видимо, сменила позицию. На самоходном лафете, вероятно, но знать бы – чья... Вся эта кутерьма продолжалась довольно долго, к сожалению, он забыл наверху свои часы. Стреляли, потом мимо дома с шумом прошли какие-то машины – шум тоже был непривычный, не похожий на звук двигателей немецких грузовиков, на танки тоже было не похоже, те ревут куда громче. Стало тихо. Старики, сморенные ночными страхами, уже спали, Болховитинов тоже стал дремать, сидя на ящике с картофелем. Наверху послышались голоса, вниз ударил ослепительный луч света, лестница тяжело заскрипела под чьими-то настороженными шагами. В луче фонаря угрожающе высунулся вороненый ствол автомата в круглом дырчатом кожухе – у немцев таких не было.

Подвал освещался ацетиленовым велосипедным фонариком, но карбид был на исходе, горелка едва светила и разглядеть вошедшего было нельзя – тем более что его фонарь сразу ослепил Болховитинова. Обладатель фонаря спросил что-то, явно не по-немецки. Болховитинов порылся в памяти и сказал:

No Germans here, I mean – no soldiers. Civilians only![39]

Англичанин ответил невнятным междометием, обвел лучом все углы, осветив проснувшихся стариков, потом подошел к Болховитинову вплотную и что-то скомандовал, ткнув стволом ему в живот.

– Please, – светским тоном сказал Болховитинов и поднял руки. Обыскав его, англичанин буркнул еще что-то и стал подниматься по лестнице.

Выждав еще несколько минут, Болховитинов тоже вылез из подвала. На дворе было свежее весеннее утро, пахнущее дождем и гарью. Перед домом, въехав прямо на газон, стояли три маленькие открытые танкетки, солдаты в обмундировании цвета хаки и плоских шлемах, обтянутых маскировочными сетками, вносили в дом какие-то ящики, оружие, ранцы с пристегнутыми скатками одеял; у крыльца присел на сошках ручной пулемет, его торчащий вверх, изогнутый магазин походил на собачий хвост. Двое солдат, стоя в кузове танкетки, рылись в поклаже, один брился, пристроив зеркальце на борту.

У некоторых поверх коротких, вроде лыжных, курточек были надеты коричневые кожаные безрукавки. Подкатил с треском мотоциклист в такой же кожанке, но на нем были бриджи, высокие, шнурованные до колен ботинки и шлем другой формы, поглубже. Спросив что-то, он махнул рукой и, круто развернувшись, умчался к шоссе, по которому вереницей шли десантные амфибии.

Вот и дождались, подумал Болховитинов. Он вошел в дом – солдаты, занятые на кухне стряпней, не обратили на него никакого внимания, – поднялся к себе в мансарду. В чемодане, похоже, порылись, томик Волошина валялся на полу, оставленные на столе часы исчезли. Часов было жаль: подарок отца. Как это сказала Анна? – жили при немцах, проживем и при англичанах. Правь, Британия! Если бы еще часов не крали, совсем было бы хорошо. Он усмехнулся, посмотрел на календарь – было восьмое февраля, четверг.

Глава четвертая

Британскую оккупацию прежде всего характеризовало то, что властям не было никакого дела до местного населения. Это казалось странным. Болховитинов не присутствовал при вступлении немцев в Париж (сидел уже в плену), но, судя по рассказам очевидцев, немецкая оккупация всюду начиналась с появления огромного количества расклеиваемых по улицам приказов, оповещений и предписаний – новая власть с первого дня спешила установить свои порядки, регламентированные дотошно и пунктуально.

Англичане до этого не снисходили. Нескольких немцев-военнослужащих, обнаруженных в деревушке, они забрали и увезли, а у остальных даже не проверяли документов. В крестьянских домах солдаты его величества устраивались по-хозяйски, немцев на это время попросту выпроваживали вон, если места не хватало, а если хватало – сосуществовали рядом, никак не общаясь. Похоже, сказывалась еще старая колониальная школа: все не британское было слишком ничтожным, чтобы его замечать.

Запреты, впрочем, существовали – хотя и необъявленные. Так, например, было запрещено передвигаться из одного населенного пункта в другой. Болховитинов после трехдневного напрасного ожидания кого-нибудь из голландцев решил пуститься в путь на свой риск и страх; не терпелось добраться до Калькара, узнать адрес Марты и – через нее – родственников этого самого Виллема. Старики с грехом пополам растолковали ему, какая дорога ведет в Калькар, но не успел он выбраться из деревни, как был незамедлительно остановлен английским патрулем; его ни о чем не спросили, не проверили документов, но просто велели идти назад. Он попытался объяснить, почему ему надо именно туда, а не обратно; солдат выслушал со вниманием, потом взял его за шиворот, повернул лицом к деревне и поддал сзади коленом, показывая разрешенное направление движения.

К концу недели он окончательно освирепел – на освободителей, с которыми найти общий язык было не легче, чем если бы это были уэллсовские марсиане, и еще больше – на своих голландцев, которые, похоже, совсем о нем забыли. Он не представлял себе, сколько еще придется торчать в этой дыре – недалеко от Тани, но не имея возможности хотя бы что-то о ней узнать. Он уже подумывал о том, чтобы уйти ночью, хотя это было опасно – уж в темноте-то запросто могут пристрелить. И тут вдруг приехал кривобокий.

– Здорово, Распутин, – осклабился он, – ты еще живой? Яан тебя велел отвезти, только не сказал куда.

– Да, да, в Голландию! Где мать Виллема – знаешь?

– Э, вот это не выйдет – граница, – сказал кривобокий и добавил, что он к тому же не знает ни Виллема, ни его матери.

– Ну, в Калькар тогда.

– Это можно.

– А пропуск у тебя есть какой-нибудь? Меня тут задержали недавно, я сам хотел уйти.

– Да, пропуск в порядке, можно ехать...

Действительно, из деревни их выпустили беспрепятственно. Скоро началась зона затопления – или наводнения, вызванного весенним паводком, Болховитинов так и не сумел выяснить это у кривобокого. Дорога, как все асфальтированные дороги в этих местах, проходила по невысокой насыпи, вода подступала к самым обочинам – мутная, стоячая, с торчащими из нее кольями разделяющих пастбища проволочных оград и опрокинутыми отражениями ракит, цепочками которых были обозначены затопленные проселки. Болховитинов подумал, что минирование тех мостиков было не такой уж вздорной затеей, как тогда ему показалось.

Когда выехали на другую дорогу, более широкую, он узнал шоссе, по которому ехал с Риделем из Клеве в Калькар после кратковременной отсидки в гестапо. Сейчас здесь шла техника – не виданная им, обильная и разнообразная. Впрочем, двухместные английские танкетки были знакомы еще по сороковому году, но за это время появилось и масса нового, особенно много было здесь разного рода амфибий – маленькие лодки-автомобильчики размерами не крупнее немецкого «кюбеля», и огромные трехосные корыта, и еще более громоздкие корыта на гусеничном ходу, и плавающие танки с какими-то странными брезентовыми сооружениями вокруг башни и торчащими вверх трубами воздухозаборников, а вперемежку с ними – бензозаправщики, артиллерийские тягачи, походные мастерские и кухни, понтонные парки, штабные фургоны и пулеметные «джипы» с триплексными щитками вместо ветрового стекла – все это ревело, скрежетало, дымило, непрерывно сигналило разноголосыми клаксонами и, облепленное солдатами и навьюченное всяким военным снаряжением, валом валило в одну сторону – на восток, к Рейну.

Калькар, еще недавно тихий и сонный, почти безлюдный, был сплошь забит войсками и техникой, тесно – впритык – стоящей по обеим сторонам улиц. Городок, видно, тоже пробомбили, но разрушений оказалось не так много; «Цум Риттер», во всяком случае, уцелел. И Анна оказалась на месте – она уже бойко объяснялась с рыжеусым офицером, кокетливо стреляя глазками и повторяя «йес, йес». Болховитинов, войдя в вестибюль, оказался единственным штатским среди одетых в хаки постояльцев.

– Кирилл Андреич, ну наконец-то! – воскликнула Анна, отделавшись наконец от рыжего британца. – Яуж так переживала, и, главное, от Таньки тоже ничего нету...

– Рано еще, пожалуй, – сказал Болховитинов, – сама она побоится сюда ехать, да и не пустили бы ее, скорее всего. Все-таки здесь прифронтовая полоса. А послать весточку, возможно, не с кем. Марта так и не появлялась?

– Не, не было ее с тех пор. Как бои тогда начались, она и пропала. Да это ничего, вот станет потише, тогда их и разыщем!

– Да, Аннушка, скоро теперь домой поедете, – сказал Болховитинов.

– Куда это? Я и так дома!

– Да нет, я говорю – совсем домой, в Россию.

– Тю-у, – протянула Анна, – чего я там не видала, в этой России! Еще были б кто из родичей живы, да и то сказать... Не-е, мы с Надькой никуда отсюда не тронемся, от добра добра не ищут. Да и хозяйка не отпускает – оставайтесь, говорит, тут, а помру я – все ваше будет, и гастхауз на тебя отпишу... А чего? Я ей верю, главное дело – у ней тоже никого из своих не осталось, была замужняя сестра, так их в Гамбурге убило, а племянники обое на Восточном фронте пропали. То есть не пропали, а точно убитые, похоронки на них были. Так что почему бы ей и не отписать? Она и удочерить вроде согласная, чтобы потом никаких не было придирок по закону...

– Деловая вы женщина, Аня, – Болховитинов покачал головой.

– Так ведь, Кирилл Андреич, пропадешь в наше время, коли деловой не будешь. Мне уж вахмистер наш – помните? – и бумаги так переписал, что будто мы с Надькой не советские вовсе, а полячки.

– Помилуйте, а это еще зачем?

– Ну как же! Тут англичанин один был – ну вот, сразу, как пришли они, – хорошо по-немецки говорил, ну, мы с ним покалякали, он и говорит тоже, ну вот как вы сказали, что скоро, мол, «нах фатерлянд». Я говорю – нет, мы не поедем, а он: а вас, говорит, и спрашивать никто не будет, Сталин уже с Черчиллем и Рузвельтом договорился, чтобы всех советских сразу домой. А если кто не захочет, спрашиваю, а он усмехнулся так: что ж, говорит, мы из-за них отношения с союзниками будем портить? Это он же мне после и подсказал, чтобы полячкой записаться. Тех вроде принуждать не будут...

– Ох, Аня, Аня, пожалеете когда-нибудь, – сказал Болховитинов, – от родины ведь отказываетесь, не от пары туфель.

– А чего мне жалеть! – закричала Анна с неожиданным озлоблением. – Чего я хорошего на этой вашей родине видала? Как себя помню, и жизни-то сытой было, может, года четыре – уж перед самой войной! А в тридцать третьем году у нас мертвяки по улицам валялись – в школу бежишь, бывало, а навстречу дядька с грабаркой, оттуда руки-ноги торчат, каждое утро ездили, подбирали. После, как карточки отменили, продукты появились, так из одежи ничего было не достать, за парой галош по трое суток в очередях стояли, платья нам с Надькой мамуся знаете с чего шила? – карты географические покупали, они на миткаль наклеены, вот их отстирывали, а с миткаля шили – многие так делали, так еще попробуй карту эту купи, все умные стали! Я, может, только здесь, в Германии, и человеком-то себя почувствовала! Ну чего, чего вы меня уговариваете, чего вы вообще в нашей жизни-то понимаете?

– Я далек от мысли вас уговаривать, – возразил Болховитинов, – но просто хотел бы предостеречь... Все-таки некоторое представление о жизни в Советском Союзе я имею, хотя бы по рассказам, а вы эмигрантской жизни не знаете совершенно и даже представить ее себе не можете...

Уговаривать ее, конечно, было бы совершенно бессмысленно, ему вспомнился давний разговор с офицером-власовцем, подсевшим к нему в ресторане, – у того тоже было свое, весьма нетрадиционное отношение к теме родины. Можно ли было переубедить такого человека? Можно ли сейчас внушить этой глупой девчонке, что не только категориями благополучия, сытости и комфорта исчерпывается то, что получаем мы от своего отечества, как раз этим-то Россия никогда не была склонна широко одаривать своих детей... Даже и в этом ему трудно найти с соотечественниками общий язык, так же трудно было достичь взаимопонимания с рабочими во Фрейтале – хотя те были люди совершенно иного склада, их-то нельзя было упрекнуть в недостатке патриотизма...

Но не понимая, не имея общей точки зрения – или, точнее, какой-то общей системы нравственных координат, – можно ли судить, можно ли осуждать? Или надо осуждать условия, которые размыли эту координатную сетку, сделав возможным появление подобного рода взглядов – не очень-то, пожалуй, характерных для прежнего типа русского человека?

А впрочем, что он – изгой – знает об этом «прежнем типе»... Да, были капитаны Тушины, был матрос Кошка, но были и московские студенты, отправившие японскому микадо поздравительную телеграмму по поводу Цусимы, были пораженцы и после четырнадцатого года. Конечно, существенная разница заключается в том, что тогда подобными настроениями были затронуты лишь определенные круги образованного общества, в народе их не наблюдалось; теперешние же власовцы или разного рода каратели и полицаи – это все идет из самой что ни на есть гущи народной...

Несмотря на перенаселенность отеля военными постояльцами, Анна нашла ему комнатку и даже притащила хозяйкин приемник – та все равно им не пользовалась. Это оказалось кстати, у прятавших его стариков радио не было, и он потерял всякое представление о том, что где происходит. Впрочем, о том, что происходило уже окончательное крушение «тысячелетнего рейха», можно было догадаться, и не слушая сводок.

А если говорить о деталях, то новостей накопилось много, но все они касались Восточного фронта. Советские войска овладели Будапештом, вышли к Моравской Остраве, вели бои под Кенигсбергом и на рубеже Одера; в Крыму завершилась конференция Большой тройки; немецкое радио сказало по этому поводу, что теперь плутократы окончательно договорились с большевиками об уничтожении Германии и насильственном переселении всех немцев в Сибирь и на Ближний Восток. На Западном же фронте опять установилось затишье, в Италии союзники застряли на линии Пиза – Равенна. Дожидались, похоже, пока Лигурию и Пьемонт освободят партизаны.

Однажды Болховитинов услышал о тяжелом налете на Дрезден, но не придал этому значения – вряд ли кому могло прийти в голову всерьез бомбить такой город, скорее всего, обычная геббельсовская пропаганда. Но на следующий день было еще одно сообщение, снова говорившее о беспрецедентной жестокости налетов – их было два или три, последовавших один за другим. В тот же вечер передали корреспонденцию, начала которой Болховитинов не услышал, поэтому не сразу даже понял, о каком городе идет речь.

– ...Невозможно даже приблизительно определить пока меру ущерба и количество жертв, – говорил комментатор, – потому что еще сегодня – спустя четыре дня – вся историческая часть Альтштадта представляет собой бушующее море пламени. Наблюдатели могли только разглядеть, что через сутки после первого налета в огне обрушился гигантский купол Фрауэнкирхе, в течение двухсот лет служивший главной отличительной деталью панорамы прекрасного города на Эльбе...

На Эльбе? Болховитинов нахмурился, усилил звук и повернул ручку настройки, чтобы добиться более чистого приема. Фрауэнкирхе – это еще ни о чем не говорит, церковь Богоматери есть в каждом немецком городе, но Эльба... Дрезден часто так и называли: «город на Эльбе», неужели... И Ридель, подумать только, вот тебе и безопасное место, поистине не знает человек своего часа...

– Разрушив эту сокровищницу германского искусства, – продолжал диктор, – англо-американцы лишний раз доказали варварский характер войны, которую они ведут против нашего народа в союзе с дикарями из азиатских степей. Дрездена больше нет! Отсюда, с Лошвицкого холма, можно видеть лишь гигантскую тучу дыма над восточными предместьями, Блазевицем и Штризеном. Мы встретились сегодня с живущим здесь знаменитым драматургом Герхардом Гауптманом – старейший из немецких авторов сказал: «Даже те, у кого не осталось уже слез, плачут сегодня, глядя на гибель Дрездена»...

Дослушав передачу, Болховитинов выключил приемник и долго сидел, глядя на погасшую шкалу. Вот тебе и «рыцари демократии»... Да чему удивляться, не задумались же они стереть с лица земли Клеве, где вообще не было ничего, кроме лазаретов да санаториев. В Дрездене хоть есть военные заводы, но разве это оправдание? Город-музей (ему он не нравился, это дело другое, не все любят музеи), к тому же переполненный беженцами, уже летом там их было полно, можно себе представить, сколько понаехало за это время из Силезии, из Вартегау... К сожалению, бедняга Ридель был прав, когда говорил, что хрен редьки не слаще – такие же там маньяки и убийцы. Неужели попал под ту бомбежку? Не обязательно, конечно, мог быть и в отлучке, вообще-то он из везучих – в таких бывал переделках, что другой бы не выкарабкался... Дай Бог!

Было ли в прежних войнах столько взаимной жестокости? Немцы, надо сказать, отличались всегда – «Лузитания», казни заложников в Бельгии, применение газов; но ни мы, ни державы Согласия все-таки ничего подобного себе не позволяли. Сегодня же получается странная картина: в ответ на зверства нацистской политической системы англо-американцы – поборники права и демократии – позволяют зверствовать своим вооруженным силам. Точнее говоря, авиации. Сколько было в свое время возмущения по поводу бомбежки Герники, Роттердама, потом Ковентри, а кончилось тем, что те же англичане фактически узаконили массовые убийства гражданского населения...

Зашевелился наконец и Западный фронт – двадцать третьего американцы перешли в наступление с линии Юлих – Дюрен, нацеливаясь на Кельн. Началось какое-то движение и на здешнем участке, от пальбы расположившихся рядом гаубиц в «Цум Риттере» вылетели последние стекла, и Болховитинов полдня помогал Наде заделывать окна игелитом. По ком палят, было совершенно непонятно, потому что с той стороны давно уже никто не отвечал – за все эти дни в Калькаре не разорвалось ни одного немецкого снаряда; но канадские артиллеристы с таким азартом суетились вокруг своих двадцатипятифунтовок на круглых поддонах, будто отбивали атаку полусотни «пантер»...

Через два дня стало потише. Лейтенант из Монреаля, с которым Болховитинов успел познакомиться здесь, в гостинице, сказал, что все идет formidablement bien,[40] разведывательные авангарды уже вышли к самому Ксантену и находятся не так далеко от Форт-Блюхера, а это значит, что скоро можно будет осуществить «большой прыжок» через... – тут Лапорт приложил палец к губам, а другой рукой изобразил в воздухе букву «Р».

Как-то сразу и неожиданно пришла настоящая весна – солнечная, безоблачная, с теплым южным ветром, от которого ломило в висках и сохли губы. Деревья еще стояли голые, и по ночам бывало холодно, но луг, где недавно располагалась канадская батарея, ярко зазеленел перезимовавшей травой. Вечерами лейтенант Лапорт зазывал Болховитинова в бар и дотошно расспрашивал о злачных местах Парижа – самым его большим огорчением за эту войну было то, что он выгрузился с транспорта в Антверпене и до сих пор не смог ступить на священную землю Галлии – родины своих предков. «Судите сами, mon vieux,[41] вернуться домой из такого крестового похода, не переспавши хотя бы раз с парижанкой, – это даже как-то неприлично...».

У Болховитинова на обуянного сексуальной ностальгией лейтенанта были свои виды, поэтому он добросовестно напрягал фантазию, живописуя нравы площади Пигаль.

– Да-а, – сказал однажды Лапорт, выслушав «воспоминание» об очередной оргии, – все-таки что ни говори, а настоящую культуру, утонченность можно найти только в Европе, у нас там ничего подобного...

– Дойдете, – утешил Болховитинов.

– Но когда? Послушай, в Париж нам надо непременно будет поехать вместе!

– Хорошо, я не против. Но учти, что сейчас ничего этого, скорее всего, там нет, я ведь тебе рассказывал о довоенных временах.

– Ну, что-нибудь да осталось же! Скажи, а это правда, что парижские «курочки» участвовали в Сопротивлении?

– Поголовно, а ты что думал? В Париже мы с тобой непременно побываем, – сказал Болховитинов, – но у меня сейчас другая проблема, более актуальная. Понимаешь, жена застряла еще с осени в Голландии – поехала к родным, а теперь никак оттуда не выбраться. Ты не мог бы как-нибудь посодействовать? – может, посадишь на машину, которая идет в ту сторону?

Лейтенант задумался, пощипывая усики.

– С этим довольно сложно, – сказал он, – у нас постоянно издаются приказы с запретами возить гражданских лиц на армейских средствах передвижения... тем более, там ведь граница! Но я подумаю, старина, я подумаю.

После этого он два дня в гостинице не появлялся и не давал о себе знать; Болховитинов решил уже, что канадец забыл о своем обещании подумать, и мысленно обозвал его треплом. Но оказалось, обозвал несправедливо.

Вечером, когда он у себя в комнате слушал радио (Берлин сообщил, что, по предварительной оценке, в Дрездене погибло около шестидесяти тысяч человек), Анна заглянула в дверь и сказала, что лейтенант сидит в баре и спрашивал про него.

– Помнишь, ты интересовался насчет поездки в Голландию, – сказал Лапорт, протягивая ему банку американского консервированного пива. – Тебе в один конец или туда и обратно?

– Зависит от того, смогу ли я найти там жену. Вдруг разминемся? Я поеду туда, а она тем временем вернется.

– Сейчас это маловероятно. Из Голландии – сюда? Не думаю, – Лапорт покачал головой. – Но дело вот в чем: ты знаешь такой город – Гок?

– Да, только по-немецки это Гох.

– Черт с ним. Его все равно больше нет, осталась куча мусора, но там монастырь, где сейчас собирают иностранцев для отправки в Голландию. Я проезжал сегодня, все узнал. Самый простой вариант – я тебя отвезу в этот самый Гок, и ты присоединишься к перемещенным...

– К кому?

– Так сейчас называют: «перемещенные лица», то есть все иностранцы, депортированные сюда нацистами. Их будут отсылать домой, но пока собирают в специальные лагеря – регистрация, учет и тому подобное. Насколько я понимаю, никаких документов там ни у кого не спрашивают, человек приходит и говорит, как его звать и из какой он страны, и его просто заносят в списки... Единственное, что проверяют – нет ли татуировки группы крови. Эсэс, понимаешь? Из Гока их по мере накопления перевозят в Голландию.

– Слушай, это было бы отлично! И ты можешь меня туда отвезти? Хотя Гох – это близко, пешком мог бы дотопать.

– Зачем пешком, завтра отвезу...

Утром Болховитинов распрощался с сестрами, пообещав непременно заглянуть на обратном пути вместе с Таней, если будет такая возможность.

– Так вы все-таки твердо решили остаться здесь? – спросил он.

– Ой, да куда ж нам теперь деваться!

В голосе Анны на этот раз не чувствовалось прежней уверенности, и Болховитинов чуть было не сказал, что, может быть, есть все-таки смысл еще подумать? – но что-то остановило его, и это было не только сомнение в своих способностях убеждать. Он подумал вдруг, что даже если бы ему удалось сейчас переубедить сестер, он не взял бы на себя такой ответственности. Бог с ними, раз уж решили оставаться – пусть остаются.

Лапорт оказался точен – подкатил на «джипе» ровно в одиннадцать, как обещал. Через час они были уже в Гохе, от которого действительно ничего не осталось, такого тотального разрушения Болховитинов и представить себе не мог – городок словно пропустили через камнедробилку. Расположенный чуть в стороне монастырь, однако, оказался цел. Его трехэтажное современное здание с большими широкими окнами скорее напоминало больницу, обширный двор был полон народу, стоял разноязычный гам, в стороне молча жались перепуганные немки с детьми и чемоданами – видно, сюда же привезли и эвакуированных. Канадец уехал, повторив пожелание вместе вкусить парижских тайн.

Болховитинов неприкаянно бродил по двору, поглядывая – не встретится ли знакомое лицо. Подойдя к группе соотечественников, спросил, была ли уже какая-то регистрация и что вообще собираются с ними делать дальше. Ему ответили, что пока никого не переписывали, сделают это после, уже в лагере, а лагерь где-то в Голландии – один транспорт туда уже ушел, следующий обещают отправить после обеда.

Монастырь, хотя и не пострадавший от бомб и снарядов, носил все же следы разорения – видно, здесь успели похозяйничать военные постои. В саду прямо под открытым небом были грудой свалены книги, выброшенные сюда неизвестно зачем. Болховитинов с сожалением порылся в этой свалке, листая отлично изданные тома – большей частью, труды по географии, на немецком, голландском и английском языках. Тут же валялись небольшие деревянные ящики, из одного – с расколотой крышкой – серебристой кучкой высыпались на землю какие-то значки. Он нагнулся, поднял – это была алюминиевая медалька в форме заостренного эллипса, на одной стороне было изображено пылающее сердце в терниях, на другой – моление в Гефсиманском саду, коленопреклоненный Иисус с надписью вокруг: «Bleibet hier und wachet mit Mir»...[42]

В толпе «перемещенных» обозначилось некое согласованное движение, послышался шум моторов. В ворота въезжали грузовики – тупорылые канадские «форды» с упрятанным в кабину мотором. Через полчаса Болховитинов уже сидел в кузове; и началась круговерть, от которой в памяти остались потом лишь какие-то отдельные несвязные картины и сценки. Забитые разнообразной военной техникой дороги с белеющими вдоль обочин широкими матерчатыми лентами, которыми английские саперы обычно метят границу разминированного участка; местами почему-то дымовая завеса над затопленной равниной; мотоциклисты в тех же кожаных безрукавках и шнурованных до колен ботинках, лихо обгоняющие колонну на бешено ревущих «энфилдах»; развалины, голые решетки стропил, с которых снесло черепицу, уродливые, в щепу изодранные осколками огрызки древесных стволов, почти вертикально торчащий посреди затопленного луга обгорелый фюзеляж, груды искореженного железного лома и снова развалины, развалины... К вечеру колонна прибыла в Неймеген, лагерь – или какой-то эвакопункт – размещался в школе, украшенной флагами держав-победительниц и тремя огромными портретами: посередине Сталин в маршальской форме, а справа и слева – чуть ниже и наклонно, в виде римской пятерки – Рузвельт и Черчилль. Сразу повели в столовую, ужин был непривычно обильный, и даже кофе оказался настоящим бразильским, какого Болховитинов не пробовал с довоенных времен. Все думали, что теперь покажут, где можно поспать, но пришлось еще идти на санобработку и медосмотр. Санобработка состояла в том, что санитар с каким-то приспособлением вроде огромного шприца вдувал в рукава и за пояс брюк едко пахнущий порошок. При медосмотре опять смотрели – нет ли эсэсовской татуировки.

Утром не было никакой побудки, вставали, кто когда хотел, шли в столовую – на завтрак дали те же консервированные сосиски, яичницу из порошка, белоснежный и почти безвкусный хлеб, апельсиновый джем, кофе. Странно было, что никого ни о чем не спрашивали, не составляли никаких списков, не заставляли ничего заполнять.

Персонал, полностью из военных в английской форме, был с «перемещенными» вежливо-равнодушен, но действовал споро, без суеты.

Потом их перевезли в другой лагерь. Этот тоже размещался в школе, среди персонала было больше женщин-военнослужащих, сухопарых и строгих на вид; в коридоре висел плакат – сильно увеличенная фотография человека с усиками и шрамом через щеку, с Рыцарским крестом между отворотами эсэсовского мундира. Надпись на пяти языках призывала немедленно сообщить военным властям малейшие сведения о возможном местонахождении СС-оберштурмбанфюрера Отто Скорцени.

Здесь «перемещенных» рассортировали по национальной принадлежности, пока лишь приблизительно, отделив голландцев от бельгийцев с французами и от всех восточноевропейцев. Первых оставили, остальных наутро снова посадили в машины. Эта часть Голландии почти не пострадала от военных действий, пастбища были ухожены так, будто по ним ежедневно проходились граблями. Деревни радовали глаз той же неправдоподобной чистотой, что поразила Болховитинова полгода назад в Арнеме – первом увиденном им голландском городе. Таким же чистеньким и вылощенным оказался и Тилбург, куда их привезли во второй половине солнечного, совсем уже по-летнему теплого мартовского дня.

Новый лагерь сильно отличался от других. Разместили его в каком-то фабрично-складском помещении, впрочем, безукоризненно чистом и светлом из-за стеклянных крыш – как ни странно, целых; но главное отличие состояло в том, что персонал здесь был уже полностью гражданский, все делали местные добровольцы – скауты старших возрастов, медсестры, несколько монахов-францисканцев в коричневых рясах, молодых и жизнерадостных. Жизнерадостны и как-то по-особому приветливы были и медсестры, и скауты, это особенно замечалось после английских военных лагерей; голландцы прямо светились радостью – еще бы, весна освобождения! – и готовы были разделить ее с каждым. Радио не умолкало ни на минуту – песенки Шевалье и Пиаф, мелодии Глена Миллера, солдатские песни разных союзных армий – «Типперери», «Маржолен», «Выходила на берег Катюша»... В кантине, украшенной гирляндами флажков и военными плакатами, по столам были разложены газеты, разного рода информационные бюллетени, образцы листовок, сбрасываемых в эти дни на Германию («Немецкий солдат, бросай оружие, фронт рушится от Эммериха до Карлсруэ...»), изданные Канцелярией его величества иллюстрированные брошюры типа «Война и Британское содружество». Когда наступало время еды, литература убиралась и скауты с медсестрами проворно расставляли приборы. Ели они вместе с «перемещенными». Все это было хорошо, но неясным оставалось главное: как отсюда выбраться, чтобы разыскать Таню. Лагерь, похоже, открыт для всех желающих, но что делать без документов в чужой стране, да еще не зная языка, – этого Болховитинов пока себе не представлял.

На второй день пребывания в Тилбурге он сидел за столом, разглядывая надоевший уже плакат, где истребитель с голландскими опознавательными знаками пикировал на пальмы, а внизу пламенели слова «Indie bevrijden!», и безуспешно пытался понять, от кого надо освобождать Индию и почему эта проблема беспокоит именно голландцев.

Францисканец, в пышной – несмотря на молодость – каштановой бороде, подошел к нему и по-французски спросил, не бельгиец ли он, и если да, то из каких мест.

– Я вчера слышал, как вы разговаривали с моими соотечественниками, – пояснил он и сел рядом, источая благоволение.

– Нет, я учился в Париже, но я русский.

– О-о! – улыбка францисканца стала еще лучезарнее. – Великая страна, великий народ! Печально, что русские сейчас так разобщены. Вы ведь эмигрант?

Болховитинов пожал плечами.

– Эмигрантами были мои родители, относительно же себя я...

– Да, это затруднительно. Но думаю, сын мой, эта война многое изменит. Война и та роль, которую суждено было сыграть в ней вашему народу.

– Будем надеяться... Послушайте, я никак не могу понять – почему голландцев так беспокоит положение индусов?

Он указал на плакат, монах расхохотался, показывая превосходные зубы.

– Не бойтесь за единство союзников, речь идет о другой Индии, – он успокаивающим жестом положил руку на плечо Болховитинову. – Нидерландская Ост-Индия, понимаете? Суматра, Ява, Борнео, там ведь сейчас японцы.

– Ах, вот что! А я и не сообразил...

– Вы чем-то озабочены?

– Да, я действительно... в некотором затруднении, – сказал Болховитинов. – В свое время один голландец, с которым я познакомился... при не совсем обычных обстоятельствах, дал мне адрес своей матери – на случай, если вдруг что понадобится. Осенью я отправил туда жену, ей надо было срочно покинуть Германию, и вот до сих пор...

– Я понял, – сказал монах. – Напишите адрес, мы найдем способ связаться. В какой это части страны?

– Где-то неподалеку от Неймегена, мне говорили, – сказал Болховитинов, роясь в бумажнике. – А, вот! Пожалуйста.

Монах прочитал и сделал озабоченную мину.

– Гельдерланд! Не очень благополучное место, там шли бои... Но будем уповать на милосердие Господа нашего, я сегодня же сделаю запрос.

– Почта уже работает?

– Вообще да, но думаю, не очень еще надежно. Проще сделать это через нарочных – как в старину. Скауты в таких делах незаменимы. На велосипедах от деревни к деревне, получается очень быстро. У нас ведь маленькая страна! Вас, наверное, должны удивлять здешние масштабы?

– Иногда мне думается, что в маленьких странах людям жить куда легче, – сказал Болховитинов. – Представьте себе, насколько иной была бы судьба немцев... а теперь уже приходится говорить о судьбе всей Европы... если бы Германия так и осталась в своем добисмарковском состоянии.

– Вы высказали очень верную мысль, – согласился францисканец. – Церковь всегда, еще со времен гвельфов и гибеллинов, боролась против чрезмерного усиления светского государственного аппарата, хотя в этой борьбе – смиренно признаем это – ею подчас руководили не самые высокие соображения. Может быть, она просто провидела опасность тоталитарного этатизма, когда государство становится ненасытным Молохом, требующим кровавых жертвоприношений...

– Ну, едва ли она была так дальнозорка, – заметил Болховитинов.

– Не скажите! Всю меру ее дальнозоркости мы начинаем постигать лишь сейчас. Почему, вы думаете, церковь в эпоху Возрождения столь рьяно оспаривала естественно-научные открытия того времени? – причем оспаривала заведомо безуспешно, прекрасно понимая, что теряет авторитет в образованных кругах общества. Сами князья церкви, кстати говоря, в большинстве своем получали совсем не плохое по тем временам образование; что же, по-вашему, они всерьез верили, что Земля неподвижна и Солнце бегает вокруг нас? Это при их-то знании астрономии! Вздор, сын мой, в небесной механике они разбирались не хуже Галилея, Николай Кузанский опередил Коперника на добрую сотню лет.[43] Но безудержный процесс эмпирического познания мира их пугал, ибо уже тогда они представляли себе, к чему это познание может привести в конечном счете. Вы, простите, кто по образованию?

– Инженер, строитель.

– Стало быть, тоже имеете отношение к точным наукам. Я говорю «тоже», потому что после богословского факультета учился на физико-математическом, в Лувэне. Вы слышали что-нибудь о предвоенных работах по расщеплению атомного ядра?

– Помню, что расщепляли, но кто и когда... – Болховитинов развел руками.

– А известно вам, что в Германии занимались проблемой военного использования ядерного распада?

– Первый раз слышу. А что, это... возможно?

– В принципе, да. Так вот, попробуйте представить себе, что было бы, успей немецкие физики довести исследования до практической фазы. Поэтому не стоит смеяться над средневековыми богословами, усматривавшими некую связь между знанием и дьяволом. Что касается вашей мысли о том, насколько положительным можно считать – с точки зрения интересов человека, личности, – процесс срастания небольших государственных образований в огромные сверхдержавы, тут я с вами согласен. В конечном итоге это процесс вредный, он не только создает гоббсовых Левиафанов, но и калечит сознание людей, делает их агрессивными.

Подданные сверхдержавы постепенно сами проникаются сознанием собственной исключительности, сознанием того, что их стране позволено больше, нежели всем прочим. Это то, что древние обозначали термином hybris, а мы называем гордыней. Одним из семи смертных грехов, – добавил он с улыбкой, вставая. – Рад был побеседовать, а насчет поисков вашей жены не волнуйтесь, мы сделаем, что сможем...

Они действительно сделали, и очень быстро: Таня приехала на другой же день.

Болховитинов услышал ее, прежде чем увидеть. Радио только что сообщило о захвате моста в Ремагене одним из передовых подразделений 1-й американской армии, потом Шарль Трене начал было медовым тенором хвалиться, что у него есть солнце, молодость и любовь, а больше ему ничего от жизни не надо; не допев первого куплета, он поперхнулся и умолк, и – Болховитинов решил, что это звуковая галлюцинация, – Танин голос назвал его фамилию, имя и отчество, по-русски оповестив весь лагерь о том, что его просят зайти в административный корпус, в комнату... – тут в микрофоне зашуршало, видимо Таня прикрыла его ладонью, спрашивая в сторону, и добавила:

– В комнату номер четыре.

Это, несомненно, был ее голос, ее манера говорить – чуть распевно на «а», слегка грассируя, что – по его мнению – придавало выговору этому какое-то особое очарование; конечно, это она, если только он не рехнулся окончательно и не спит наяву...

А потом он ее увидел – когда ворвался в комнату номер четыре – и узнал в первый миг только по волосам, потому что она стояла спиной к двери, разговаривая с Виллемом. Виллема узнал сразу, хотя тот был в английской военной форме, а Таню – только по цвету волос, она тоже была в чем-то военном, в брюках и мешковатой американской штормовке с подвернутыми до локтя рукавами; огромное, во всю стену от пола до потолка, окно выходило на юг, комната была затоплена солнцем, и в этом ливне слепящего сияния волосы ее горели начищенной медью. Услышав, как он распахнул дверь, Таня оглянулась и вся просияла, словно озарившись изнутри тем же ликующим весенним светом. Бросив своего собеседника, она кинулась к нему и повисла у него на шее.

– Господи, как я рада вас видеть, Кирилл! Хотя мне уже вчера сказали, что вы здесь и у вас все хорошо, но увидеть вот так...

– Танечка, а я ведь ничего ровно о вас не знал, и вдруг такой шок – представляете, услышать вдруг ваш голос, – я решил, что схожу с ума.

Таня расхохоталась.

– Ну да, я так и знала, что вы удивитесь! Нарочно так придумала – мы с Вилли приехали, он говорит «сейчас будем искать, лагерь большой, надо будет объявить по радио», ну я и решила сама сказать! А то ведь, думаю, переврут так, что вы свою собственную фамилию не распознаете, где уж им произнести правильно. Кирилл, мне просто не верится – ну расскажите, как вы все это время...

– Сейчас, минутку... – Болховитинов отошел поздороваться с Виллемом, тот, улыбаясь, протянул руку.

– Рад видеть, господин инженер, – сказал он по-немецки, – я надеялся на такую встречу.

– Спасибо вам за жену.

– Это вам спасибо – если бы не вы тогда... С этого все и началось.

– Да, кто бы мог подумать. Дома у вас благополучно? В тех местах, кажется, шли бои.

– Оказалось немного в стороне. Ну, не буду сейчас вам мешать, мы еще поговорим.

– Да, да, непременно...

– Вилли! – окликнула Таня, когда он уже выходил из комнаты. – Ты не забудешь про бумагу?

– Не беспокойся, все будет сделано, – ответил Биллем.

– Главное, чтобы побольше подписей и печатей, понимаешь?

– Да, я понял. Ну, счастливо!

– Вы с ним, я вижу, уже на «ты», – сказал Болховитинов, ощутив вдруг укол ревности.

– Еще бы, вместе прятались! С вами, кстати, нам тоже давно пора бы уже перейти на «ты» – скоро будет три года, как мы знакомы, к тому же вы как-никак мой муж. Не смейтесь, я так часто, говоря о вас, повторяла «мой муж, мой муж», что сама в это поверила. Может быть, рискнем?

– Ну... давай! – храбро сказал Болховитинов.

– Какой ты у меня послушный! – Таня, привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку. – Нет, мне и в самом деле трудно было последнее время говорить тебе «вы».

– Какое последнее время – в Энске?

– Нет, вот теперь. Я ведь часто с тобой разговаривала – мысленно. А ты не слышал?

– Боюсь, что нет, – признался он честно.

– Ну, это просто мы еще не на одной волне. Но расскажи, как там у вас все было! Говорят, бомбили страшно. Что в Калькаре?

– Анна и Надежда живы-здоровы, кланяются тебе. Потом расскажу. Ты-то как все это перенесла?

– Я? – Таня пожала плечами. – Просидела как у Христа за пазухой, они все там обо мне так заботились – вообще, семейство удивительное, совершенно какое-то книжное. Молодые баронессы эти, сестры Виллема, – одна моя ровесница, другая старше – они за всю жизнь ни разу не выезжали никуда, ничего не видели, на меня смотрели вот такими глазами – ты, говорят, такая счастливая, столько всего повидала, у тебя такая интересная жизнь! Еще бы, говорю, особенно интересно было в Эссене... С младшей, Вильгельминой, чистим мы раз коровник...

– С баронессой?

– А что, мы там все сами делали! У них нет ни одного работника, они ведь жутко бедные, сестры от приданого отказались, чтобы брата послать в университет...

– Кстати – о какой бумаге ты ему напоминала?

– Ну, это насчет тебя. Насчет твоего участия в Сопротивлении!

– Какого еще «моего участия»? Что ты придумала?

– Ничего я не придумала! Вилли рассказал, как ты устроил ему побег и как потом помогал минировать какие-то дороги...

– Это ты считаешь участием в Сопротивлении?

– Да, считаю, – с вызовом сказала Таня, – и хочу, чтобы другие тоже считали!

– Да как ты не понимаешь, что уже одной просьбой – насчет бумаги – поставила меня в идиотское, постыдное положение!

– В какое это, интересно, положение?

– В положение человека, который примазывается к чужой победе, вот в какое! Тебе это непонятно?

– Нет, мне непонятно! Ты что хочешь делать после войны – сидеть у себя в эмиграции или ехать домой?

– Ты прекрасно знаешь, что я намерен ехать домой.

– А кто тебя туда пустит – об этом ты подумал? Эмигранта, который служил у немцев!

– Не служил, а работал, это все-таки разница..

– В органах попробуешь ее объяснить, эту разницу! Да пойми же, тебе необходимо какое-то подтверждение того, что ты был здесь связан с антифашистами! И это никакая не ложь, ты ведь был связан – ты еще в Энске нам помогал, правда, я не знаю, сможет ли теперь хоть кто-то – кроме меня – это подтвердить, и здесь тоже помогал голландцам – не все ли равно чем, в какой форме, важно, что помогал! Так что ты со мной не спорь, я знаю, что делаю. Я уже все выяснила, я ведь побывала в нескольких лагерях – как только их начали создавать, все искала тебя! Так вот, здесь нам оставаться нет смысла! Отсюда всех отправляют в Бельгию или во Францию, там уже будут наши советские представители, а они с тобой просто разговаривать не станут – эмигрант, и кончено дело, катитесь отсюда...

– Но что же тогда делать? – упавшим голосом спросил Болховитинов.

– Меня слушать, это прежде всего! Надо как-то переждать в этих краях, а потом – когда союзники войдут подальше в Германию – пробираться на восток, самим пробираться, понимаешь? Там уже совсем будет другое дело, среди своих – да, может, я и Дядюсашу разыщу, почем знать? А через Германию мы проберемся, там теперь такая будет неразбериха, начнут возвращаться беженцы, эвакуированные, неужели не проскочим? Но, конечно, документы какие-то необходимы, я почему и сказала Вилли насчет этой бумаги!

Она убеждала его с таким жаром, что вся раскраснелась. Оглянувшись, схватила со стола графин с водой, жадно напилась прямо из горлышка, потом стащила с себя куртку и осталась в такого же защитного цвета гимнастерке, тоже не по росту широкой.

– Где это тебя экипировали? – улыбаясь, спросил Болховитинов.

– Вилли устроил – я так вся обносилась, ужас, и нигде ведь ничего не достанешь, а тут американцы открыли какой-то пункт помощи беженцам – нас теперь «ди-пи» называют, – выдавали одежду, обувь...

– Он что, в армии?

– Да, в своей, просто у них сейчас обмундирование английское. Ой, ну я так рада, Кирилл, ты просто не можешь себе представить! До сих пор кажется, что это все во сне, я ужасно соскучилась по тебе за эти полгода – подумай, ведь полгода уже прошло, а кажется, будто все это совсем недавно было – когда Анна с Риделем меня на шоссе похитили... Он тоже там, в Калькаре?

– Нет, уехал в Дрезден, и я боюсь, что с ним плохо.

– Почему?

– Дрезден ведь разбомбили в прошлом месяце, он уже был там.

– Бедняга, – сказала Таня, – надо же – под самый конец! Хотя мог и уцелеть, не все же погибают. А что сестрички-лисички?

– Ты не поверишь, они решили не возвращаться. Вообще хотят жить в Германии.

Таня удивления не выразила.

– А это многие теперь, – сказала она, – я разговаривала в лагерях, примерно половина не хочет ехать. Боятся! А я вот ничего не боюсь, – объявила она беззаботно. – Главное, мы теперь вместе, выкрутимся как-нибудь... Ой, ну я так по тебе соскучилась! А ты вспоминал обо мне хоть немножко?

– Таня, – сказал Болховитинов. – Неужели ты... до сихпор ничего не заметила? Я ведь люблю тебя – с самого первого дня, и я думал, что ты еще там, в Энске, это поняла...

Она придвинулась к нему совсем близко и, опять привстав на носки, тронула его губами где-то возле уха.

– Я все поняла и все знаю, – шепнула она, – только не надо об этом, милый...

Глава пятая

Нет, не суждено было сестричкам-лисичкам остаться в Калькаре наследницами так полюбившегося им гастхауза. Через два дня после того, как уехал Болховитинов, по городку расклеили приказ, обязывающий всех иностранцев, прибывших в Германию после сентября 1939 года, в недельный срок явиться на сборные пункты, откуда Союзническая администрация помощи беженцам будет осуществлять организованную их отправку по местам довоенного проживания.

Анна, прочитав это, почувствовала слабость в коленках. Она представила себе возвращение в Краснодар, змеищ-соседок, злобно завидовавших ей с Надькой за «непыльную» работу на немецкой кухне, вспомнила, как два года назад мглистым ростепельным деньком торопливо закидывала узлы с пожитками на высокий борт вермахтовского грузовика, а змеищи глазели изо всех окошек... Хотя какой там Краснодар? Кто их теперь туда пропишет, на какую такую жилплощадь? Хорошо еще, если дадут прописку где в райцентре, а скорее всего, и туда не пустят, а загонят в какую-нибудь станицу подальше, в самый нищий, задрипанный совхоз, и будут они жить в саманном катухе, вкалывать в полеводческой бригаде или на винограднике, без прав и без паспорта...

В гостинице в этот день было пусто, Надька повезла хозяйку к соседнему бауэру по каким-то меняльным делам, постояльцев не было – накануне выехала последняя орава канадцев, а новых еще черти не принесли. Анна вдоволь наревелась у себя в комнате, потом отчаяние сменилось злостью: ладно, поглядим еще, много вас тут таких начальничков! Раскомандовались, паразиты заморские, кому куда ехать и где кому проживать...

Выбрав в кладовке хороший окорок из тех, до которых еще не добрались заморские паразиты, она затолкала его в сумку и побежала к своему дружку вахмистру. Тот, однако, сразу замахал руками – нет, нет, он тут ничего сделать не может, достаточно того, что в свое время записал их полячками, совершив тем самым прямое служебное преступление. Сейчас он совершенно бессилен, мало того – неизвестно еще, что будет с ним самим, относительно статуса охранной полиции нет пока никаких инструкций; как знать, не отнесут ли ее оккупационные власти к категории подлежащих роспуску нацистских организаций – хотя коричневых среди шупо было мало, даже он, вахмистр, никогда не принадлежал к этим «партайгеноссен». Чего не было, того не было.

Окорок он, впрочем, взял – в обмен на ценный совет. Не надо падать духом, сказал он, и нечего заранее впадать в панику. Тут им сейчас ничего не добиться, страна оккупирована, и нарушать приказы новой власти слишком опасно. Другое дело в Голландии, куда всех вывозят, – там нет оккупационного режима, восстановлена довоенная гражданская администрация, и удрать из сборного лагеря наверняка не составит труда. Попросту улизнуть и устроиться работать в любом крестьянском хозяйстве! Рабочих рук сейчас не хватает повсюду, а весенние полевые работы ждать не будут.

Совет был хорош, но оказался не очень-то выполним на деле. Скоро, после слезного прощания с хозяйкой, взявшей с них слово вернуться при первой возможности, сестры очутились в Голландии – но без бумаг, без знания языка (если не считать дюжины-другой словечек на нижнерейнском диалекте) и, главное, без малейшего представления о том, как действовать дальше. Хотя Анна считала себя ловкой и предприимчивой, да в какой-то степени такой и была, но качества эти проявлялись больше по мелочам, а к действиям серьезным, требовавшим обдуманного подхода, она не была приучена совершенно.

Им с Надькой до сих пор мало что приходилось решать самим. Решали за них или обстоятельства, или – чаще всего – просто другие люди, обладавшие властью. Единственный случай, когда выбор зависел от них, был там, в Краснодаре, с устройством на работу в столовку, да и то сказать, невелик был тот выбор – прислуживать немцам или голодать с больной матерью на руках... Ну а потом, в эвакуации и дальше в Германии, они лишь выполняли то, что было приказано. Это уж им просто повезло, что попали в калькарскую гостиницу, могли ведь и на военный завод послать.

А теперь, в этих английских лагерях (они скоро потеряли им счет, переезжая из одного в другой), надо было решать свою судьбу самим, и решать быстро. А что тут решишь? Попытались было пристроиться к полякам (у тех, говорили, есть в Лондоне какое-то свое правительство, и оно разрешило всем желающим остаться на Западе), но из польского сектора их турнули сразу – единственное, что Анна знала по-польски, было «ясна холера» и «вшистко едно война». А соотечественники ничем помочь не могли, сами были в таком же аховом положении.

Вчерашние остарбайтеры, освободившись, сразу сделались какими-то другими – пришибленными, осторожными, боялись лишнее слово сказать. Из них, правда, сразу выделилась группка активистов – те, наоборот, шумели, вызывающе громко распевали «Широка страна моя родная», требовали, чтобы каждый советский человек носил красную повязку на рукаве или вырезанную из жести звезду, и готовили уже какое-то культурное мероприятие – отметить День Парижской коммуны. В одном из лагерей оказался портрет товарища Сталина в парадном маршальском мундире; активисты решили, что необходимо установить круглосуточное дежурство, а то мало ли какую могут устроить провокацию, небось, скрытых врагов хватает. Отказаться никто, ясное дело, не посмел – стояли у портрета вождя попарно, вроде как в почетном карауле, сменяясь каждые полчаса. Англичане посматривали с недоумением, но препятствий не чинили, один только нашелся явный злопыхатель – всякий раз, проходя мимо, ржал с обидным выражением и сверлил пальцем висок.

Эти же активисты поговаривали угрожающе, что не все в фашистском рабстве вели себя, как подобало советским людям и комсомольцам, и теперь кой-кому придется держать ответ перед Родиной.

Там уж перед Родиной или перед кем, но что ответ держать придется, Анна не сомневалась. Может, горлопаны эти потому и проявляют столько сознательности, что у самих душа не на месте – заранее хотят выслужиться. Да только этим у нас хрен выслужишься, думала она злорадно, спрос теперь будет со всех один... Сама она боялась до обмирания, хорошо хоть Надька не ныла, подбадривала – ладно, мол, выкрутимся как-нибудь. Что с нее взять, с дуры лупоглазой, привыкла, что за старшей сестрой не пропадешь. А как тут теперь не пропасть?

Кроме страха за будущее, Анне еще и вид окружающей действительности надрывал сердце. Перевозили их из лагеря в лагерь открытыми армейскими грузовиками, вся страна была напоказ – сказка, а не страна. Люди, что ли, здесь какие-то из другого теста? У нас ли дома не работали, только и слыхать было про стахановские рекорды да трудовые победы, а из грязи и нищеты не вылезали. Германия, конечно, тоже удивила всех богатством и чистотой, но немцы, известное дело, всю Европу ограбили, потому и живут в достатке; а кого грабили голландцы? В школе, правда, Анна учила что-то про колониальную систему, только ведь на колониях все-таки, наверное, больше купцы да плантаторы наживались, а не эти трудяги с лоскутными полосочками полей и огородных грядок. Нет, тут колониализмом было не объяснить, голландские единоличники ишачили на своих лоскутах сами, без помощи негров или малайцев, – вкалывали с раннего утра до позднего вечера, благо весна была дружная, ранняя. А хаты у всех – загляденье, та кирпичная, та штукатуренная, в темном переплете брусьев на немецкий манер, под красной, чисто промытой черепицей (здесь, казалось, и пыли-то обычной нет), все в подстриженной по шнуру зелени. Рай, не земля! Анна на любую работу была готова, лишь бы остаться тут, никуда не уезжать.

Кое с кем она все-таки постепенно сошлась поближе, те тоже не рвались домой – никто там не ждал. В одном из лагерей начальница-англичанка, немолодая и с лошадиным лицом, понимала по-немецки, и они решились наконец спросить: будут ли отправлять домой всех подчистую или только, кто хочет. Англичанка долго не могла ничего понять, потом наконец до нее дошло – показав устрашающие зубы, она замотала головой, нет, нет, конечно, насильно никого отправлять не будут, свобода выбирать место проживания есть право каждого человека, это демократия, за это и сражались против Гитлера... Анна и другие девчата воспряли духом.

А наутро они нашли свои имена в вывешенном у канцелярии очередном списке отъезжающих (куда и зачем везут, не сообщалось). В путь тронулись около полудня, несколько часов колонна катила теми же ухоженными краями – крошечные поля, каналы, ветряные мельницы, кое-где помещичьи усадьбы в уже подернутых редким зеленым дымком молодой листвы парках, тесно скученные городки, переходящие один в другой. Какой-то оказавшийся в их машине грамотей сказал, что это уже вроде и не Голландия вовсе – недавно бельгийскую границу переехали.

Под вечер стала заметна близость большого города, пошли задымленные фабриками предместья, заводские трубы, эстакады, решетчатые мачты электропередач. Скучные, без зелени, застроенные одинаковыми красно-кирпичными домами улицы постепенно расширялись, становились наряднее, просторнее, под стрижеными деревьями гуляли с собачками сытые, чисто одетые буржуи. На тенистом бульваре – солнце было уже совсем низко – машины стали тормозить у чугунной невысокой ограды, за которой по зеркалу неподвижной воды плыла как на картине пара белоснежных лебедей. Анна загляделась на них, разинув рот, и не заметила, как с другой стороны подошел к грузовику офицер в незнакомой форме, с широкими, как дощечки, золотыми погонами на плечах.

– Здррасте, товарищи! – гаркнул он веселым строевым голосом. – От имени командования поздравляю с освобождением из фашистской неволи и с благополучным прибытием на родную землю! Это, конечно, так-скать, не совсем еще наша советская земля, но раз данное место временно выделено советской репатриационной миссии в Брюсселе, то это, так-скать, все равно что территория нашего посольства. Так что освобождайте транспорт, вещи с собой, и организованно, культурненько заходьте до помещения. Будьте как дома, товарищи!

«Родная земля» оказалась обширным двором, отделенным от бульвара кованой узорной решеткой, с красивым трехэтажным зданием в глубине – вроде школы. Внутри было чисто, слегка пахло дезинфекцией, из просторного вестибюля широкая лестница вела наверх, в актовый зал, большие светлые классные комнаты были уставлены новенькими деревянными койками в два этажа. В актовом зале размещалась столовая, после ужина велели не расходиться – будет политзанятие.

Пришел лектор, в таких же – дощечками – погонах. Коротко обрисовав общую обстановку на фронтах, он тоже поздравил всех с освобождением, а потом сказал, что в неволе некоторым пришлось пробыть долго, чуть ли не всю войну, и не исключено, что за это время кое-кто мог подпасть под влияние вражеской пропаганды, усвоить чуждые, не наши взгляды, каждого такого надо сразу выявить для его же собственной пользы – чтобы помочь поскорее перестроиться, снова стать полноценным советским гражданином. Один активист, родом из Ворошиловграда, выскочил с почином, предложил начать запись добровольцев для восстановления донецкой промышленности, порушенной фашистскими гадами. Все бурно зааплодировали, но лектор успокаивающим жестом поднял руку. Этого пока не надо, сказал он, все вопросы, связанные с трудоустройством репатриантов, будут решаться на местах – там виднее, кого куда направить...

Сестры в эту ночь не сомкнули глаз от страха (даже дуру Надьку наконец проняло, ревела потихоньку в подушку) – все гадали, заложила их вчерашняя стерва англичанка или не заложила. Могла ведь, кобылища зубастая, и сопроводиловку какую-нибудь с ними прислать – допытывались, мол, не позволят ли остаться на Западе...

Похоже, все-таки, что сопроводиловка не пришла. В последующие два дня их ничем не выделяли из остальных, никуда не вызывали для отдельного разговора и даже вместе с другими выдали пропуска для выхода в город – если кто захочет прогуляться, ознакомиться с бельгийской столицей. Столица эта интересовала сестер как прошлогоднее дерьмо; но к решетке школьной ограды то и дело подходили немолодые граждане, по-русски заговаривая с освобожденными соотечественниками, белогвардейцев в них было видать за версту, они-то и оставались теперь единственной надеждой – это Анна смекнула сразу.

Конечно, нарваться можно было на кого угодно, но теперь выбирать уж не приходилось. Высмотрев пару чистеньких старичков, которые расспрашивали, нет ли здесь кого из «Петербурга», Анна отозвала их в сторонку. Автобиографию она для пущей убедительности слегка подправила: папусю, мол, сперва раскулачили, а в тридцать седьмом и вовсе посадили, следом забрали мамусю, хорошо еще, им с Надькой удалось бежать из детприемника – такого натерпелись, что не приведи Господь.

Старички поужасались, поахали, назвали милочкой и бедняжкой и сказали, что постараются что-нибудь придумать. И действительно, за неделю все устроилось. Нажитое в Калькаре барахлишко сестры незаметно, мало-помалу вынесли из лагеря, а в одно прекрасное утро ушли знакомиться с бельгийской столицей и в школьное здание на прудах уже не вернулись. Старички поселили их в мансардной комнатушке на другом конце Брюсселя, еще один белогвардеец – помоложе – свозил в полицию, где они получили временные (на три месяца) «разрешения на проживание»; что временные, объяснил он, так это ерунда, чистая формальность, они продлеваются автоматически, а потом выдадут шестимесячные – с теми еще проще. Уладилось и с работой. Анну взяли в монастырскую школу-интернат нянечкой при младших воспитанницах, пообещав быстро научить языку. Они и Надьку соглашались взять, но та не захотела, побоялась – монастырь все-таки, еще возьмут да постригут насильно в монашки, в одной книжке было про такое.

Поэтому она предпочла место прислуги в богатой бельгийской семье, где говорили по-немецки. И предпочла себе на беду. Не проработав и месяца, она в один из своих выходных дней решила еще раз сходить в большой универмаг, где недавно побывала с хозяйкой, и сразу заблудилась в путаных кривых улочках старого центра города. Перепугавшись, потеряв голову, Надька обратилась к какой-то женщине, та отвела ее к полицейскому, тот тоже ничего не понял, повел с собой. В помещении участка она сидела и ждала, пока не увидела в дверях офицера в советской форме.

– Что, еще одна? – спросил он. – И куда вас носит, чего бегаете, как малахольные, все равно ведь никого тут не оставят. Американцы-то хотели бы, ясное дело, им рабы на плантациях во как нужны... Ладно, ладно, нечего реветь, скажи спасибо, что нашлась! Ты что ж думаешь, Советская власть о своих гражданах не позаботится? Мы этим союзничкам вполне авторитетно заявили: будете препятствовать репатриации, силой удерживать тут советских людей, так от нас тоже ни один ваш пленный домой не вернется. А мы-то их много уже освободили, чуть не пол-Германии прошли. Вон, сводка была – войска Первого Украинского преодолели речку Шпрею, слыхала? А Шпрея, она ведь через самое логово протекает, так что капут теперь гадам, скоро домой поедешь. Ну, идем, я тут с машиной...

Глава шестая

В этот день на наблюдательный пункт генерал-полковника Николаева, выдвинутый к самой переправе, прибыл командующий фронтом. Командарм, с красными от бессонницы глазами, одетый в защитный комбинезон без знаков различия, немногословно доложил обстановку. Впрочем, отсюда она была видна и без пояснений, вся как на ящике с песком в штабной игре. Корпуса 7-й гвардейской танковой армии пошли через Шпрее сразу после полудня, форсировав ее с ходу и вброд. Был солнечный безветренный день, слегка мглистый от дыма горящих лесов, и сизый газойлевый чад стоял над неширокой – в полсотни метров – мирно поблескивающей под солнцем рекой. Леса горели и там впереди, за Шпрее, и сзади – где вчера танковые дивизии СС «Богемия» и «Лейбштандарте» пытались задержать нашу ударную группировку, проломившую Лаузитц-Нейсенский оборонительный рубеж.

Пытались, но не смогли. Два с половиной часа артподготовки и непрерывные удары штурмовой авиации вывели из строя всю систему управления и нарушили запланированный противником поэтапный ввод оперативных резервов; лишившись единого руководства, оборона распалась на разрозненные очаги сопротивления; уже к вечеру первого дня операции вся тактическая полоса «Позиции Матильда» была взломана на ширину тридцати километров. И сегодня здесь, на Шпрее, дело шло на удивление гладко.

Стреляли с левого берега как-то необычно для немцев вяло и бессистемно, а потом огонь и вовсе прекратился – как только туда добрались первые наши танки. Т-34 шли через реку не задерживаясь, взметывая из-под гусениц сверкающие сдвоенные фонтаны и волоча за собой синеватые шлейфы выхлопа. Через два часа после начала переправы понтонеры навели первый тридцатитонный мост, и по нему уже катили грузовики и бронетранспортеры; рядом спешно достраивался другой, шестидесятитонный, для тяжелых танков и самоходной артиллерии.

– Ну что ж, Александр Семеныч, – сказал маршал, не оборачиваясь к стоящему за его плечом командарму, – у тебя, я вижу, тут порядок... Только гляди, не слишком ли твои орлы жадничают, – он указал подбородком на ожидающие переправы танки, громоздко навьюченные разным походным скарбом – бревнами, фашинами, свертками брезентов, двухсотлитровыми бочками с горючим. – Цыгане, а не танковая бригада! А вон тот – ты глянь, глянь! – еще и канистрами весь обвесился, ну куркуль... До самой Эльбы, что ли, решил больше не заправляться?

– Армия идет в глубокий рейд, товарищ маршал, – ответил Николаев, – тут приходится быть запасливым...

Пробыв недолго, командующий фронтом уехал. Переправа продолжала действовать налаженно, и Николаев тоже решил вернуться в штаб – делать здесь было пока нечего. Он попрощался с командирами корпусов и пошел к своему «виллису»; позади взревел, тяжело взбираясь по песчаному откосу, бронетранспортер с автоматчиками охраны. Скоро машины достигли места вчерашних боев – кое-где еще горел редкий сосняк, вернее, оставшиеся от него уродливые, посеченные осколками огрызки стволов, между которыми тут и там чернели сожженные, в копоти и окалине, или развороченные взрывом туши «ягд-пантер» и «тридцатьчетверок», каркасы грузовиков, раздавленные противотанковые пушки, запрокинувшийся в воронке колесно-гусеничный тягач, днище и вывороченный вперед неправдоподобной толщины лист лобовой брони «фердинанда» с огромным хоботом орудия, зарывшегося в землю дульным тормозом. И дымный воздух над этим местом побоища, над свалкой железной падали, содрогался сейчас от рева и лязга другой техники, живой и победоносной. Навстречу «виллису» командарма по разбитой лесной дороге перли на полной скорости танки и самоходки, грузовики с понтонами и ящиками снарядов, бензозаправщики и громоздкие автофургоны походно-ремонтных мастерских – сквозь проделанную вчера брешь в прорыв вводились войска второго эшелона, техника и живая сила. Последняя, еще по-зимнему в ватниках и ушанках, ехала в заваленных воинской поклажей кузовах «студебекеров», сидела на броне, упершись ногами в прикрученные вдоль борта бревна, – кто покуривал в кулак, кто деловито шуровал ложкой в котелке, усатый немолодой автоматчик с удалью рвал мехи баяна, пристроившись на крыше зарядного отделения самоходки.

Николаев тронул водителя за плечо – «виллис» послушно юркнул на обочину, затормозил. Адъютант вопросительно глянул на командарма, но тот ничего не сказал, вышел из машины и, прихрамывая, поднялся на невысокий пригорок.

Здесь дорога была видна до самого поворота. Грузовики выезжали оттуда, неторопливо переваливаясь на колдобинах; потом опять пошли «зверобои», новые СУ-100. Одна за другой, через одинаковые интервалы, установки с ревом вырывались из-за поворота, притормаживали, рывком крутнувшись на правой гусенице, – так, что из-под левой хлестало песком и камнями, – и снова, раскатисто взревев на перегазовке, устремлялись вперед уже по прямой, окутанные синим туманом дизельного перегара, ныряя на ухабах, тяжко и угрожающе раскачивая поднятыми на предельный угол возвышения, словно занесенными для удара, длинными стволами пушек. Это было пополнение 2-го мехкорпуса – тускло отсвечивающие свежей заводской краской брони, еще без язвин от осколков и электросварочных шрамов, что отличают побывавшую в боях технику, установки эти всего какую-нибудь неделю назад вышли из сборочных цехов где-то за Уралом; и потом – сутки за сутками без остановки – гремели по рельсам колеса тяжелых четырехосных платформ, и гулким железным громом взрывались под ними пролетающие мосты, и зеленые семафорные огни летели навстречу как трассеры, и проносились мимо полустанки и узловые станции с отведенными на запасные пути пассажирскими составами, кружились вокруг пустынные приволжские степи, клочья паровозного дыма оседали в зеленеющих уже березовых перелесках Подмосковья; а литерные эшелоны летели с воем и грохотом все дальше и дальше – через Смоленщину, через Белоруссию, через Польшу – и сейчас, здесь, на размолоченной гусеницами и колесами фронтовой дороге между Нейсе и Шпрее, каждую из этих боевых машин продолжала гнать вперед инерция движения, накопленная ими за весь этот трехтысячеверстный путь на запад...

Вернувшись в штаб армии, расположившийся в поместьице какого-то заблаговременно сбежавшего барона, Николаев еще раз связался с командирами корпусов: две передовые бригады продвинулись уже на одиннадцать километров, так и не войдя в соприкосновение с противником. Это настораживало. Впрочем, вчера на «Матильде» немцы не только израсходовали свои оперативные резервы, но и – судя по показаниям пленных – бросили в бой даже часть резерва Главного командования. Возможно, у них уже просто не осталось свободных сил в этом секторе, и теперь все боеспособные части отводились на южный фас Берлинского укрепленного района. Это же предположение высказал и командир 6-го корпуса.

– Будем надеяться, – сказал Николаев, – но действовать надо осмотрительно. Что там в этих чертовых лесах, авиаразведка выяснить не смогла, и я к тому же не уверен, что это действительно пожар. Противник мог поставить дымы. Словом, Василий Романович, договоримся так: продвигаться осмотрительно, но не снижая темпов. Как-никак до Виттенберга еще больше ста километров.

– У нас в деревне говорили: хорошему кобелю сто верст не крюк, – сказал комкор-6. – Через неделю будем пить виски в штабе генерала Бредли.

– Ну, это уж вы сами братайтесь с союзниками, коли такой храбрый, а пока позаботьтесь о том, чтобы завтра в середине дня ваши бригады вышли к Финстервальде...

Поговорив еще с начальником оперативного отдела, Николаев решил часок отдохнуть – пока есть возможность. Две последние ночи он спал по три-четыре часа и сейчас чувствовал себя совершенно измочаленным. К тому же и нога проклятая разболелась – впору хоть палку заводить... Прихрамывая, он добрался до своей комнаты, где была приготовлена постель, но тут за окном протрещала короткая автоматная очередь, послышались крики, поднялась беготня. Николаев вызвал адъютанта и сердито спросил, какому идиоту понадобилось стрелять под самыми окнами.

– Ничего серьезного, товарищ командующий, – успокоил адъютант, – вы отдыхайте. Вервольфа там ловили, чуть было снова не удрал...

– Передайте мои поздравления начальнику охраны. Следующего он вытащит у меня из-под койки?

– Никак нет, вервольф был задержан не на территории штаба, а в лесу. Когда его доставили сюда, пытался бежать, и конвоир дал предупредительную очередь. Собственно, это не совсем вервольф, а скорее... ну, вервольфиха, что ли!

Николаев вскинул левую бровь.

– Женщина?

– Совсем девчонка, – пренебрежительно сказал адъютант. – Ну, вы отдыхайте, я вас разбужу, если что.

– Минутку, – Николаев задумался, потирая шрам на подбородке. – Прикажите-ка привести ее сюда.

– Товарищ командующий! Неужели, кроме вас, некому ею заняться? Вы же прошлую ночь совсем не спали!

– Успею. Любопытно взглянуть, что это за «оборотень».

«Оборотня» привели. Действительно, оказалась девчонка лет шестнадцати, белокурая, круглолицая, в маскировочной куртке парашютиста и таких же брюках, заправленных в низкие брезентовые краги. На скуле у девчонки краснела едва поджившая ссадина, в растрепанных косах запутались сухие иголки хвои. Войдя, она метнула по сторонам затравленный взгляд и, вызывающе уставившись на Николаева, вскинула правую руку.

– Хайль Гитлер! – крикнула она простуженным детским голосом.

Командарм с любопытством смотрел на нее, разминая папиросу. Потом обернулся к протянувшему зажигалку адъютанту:

– Она что, была вооружена?

– Так точно – четыре гранаты, «вальтер».

Николаев снова посмотрел на девчонку.

– Ты имела при себе оружие. Пострелять захотелось? Прекрасное занятие, особенно в твоем возрасте. Где родители?

– Отец пал на Восточном фронте, мама с младшей сестрой эвакуировались, когда иваны подходили.

– Откуда эвакуировались?

Девчонка, помолчав, назвала маленький городок к юго-востоку от Вейсвассера. Николаев глянул на разостланную по столу карту, поводил над ней дымящейся папиросой.

– Есть такой. А ты, значит, осталась мстить за отца. В какой организации состоишь?

– «Союз германских девушек».

– Не делай вид, будто не понимаешь, о чем я спрашиваю. Ты член «Вервольфа»? Много вас тут, таких «мстителей»?

– На этот вопрос я отвечать отказываюсь!

– И все-таки ответить тебе придется. Не здесь, так в другом месте. Мы не можем... – Николаев запнулся, подыскивая немецкое слово, и продолжал медленно: – Не можем позволить, чтобы в нашем тылу бродили стаи ошалевших волчат... вроде тебя. Которых твой обожаемый фюрер посылает на смерть – за неимением более подходящего пушечного мяса. Ты до сих пор не поняла, что Германия проиграла войну?

У девчонки задрожали пухлые обветренные губы, глаза налились слезами.

– Вы... вы еще увидите – в Берлине, как мы ее «проиграли»! – выкрикнула она с ненавистью. – Мы вам покажем!

– Вероятно, – согласился Николаев. – Еще как покажете. Немецкий солдат умеет драться до конца, кто же этого не знает. Но ведь в Берлине вместе с русскими... с Иванами, как ты нас называешь, погибнет и много фрицев. Это тебя тоже радует? Ступай! И послушайся моего совета – когда тебя будут допрашивать, не выгораживай мерзавцев, которые посылают вас шляться по лесу с гранатами в карманах...

Адъютант приоткрыл дверь, распорядился увести.

– Вот что, – сказал Николаев, – надо будет отправить ее обратно, в этот... как его – Ритшен, что ли. Пусть там с ней потолкуют, на месте видней, фашисты, в принципе, могли создать разветвленную сеть...

Не успев лечь, он уже почувствовал, что заснуть не удастся. Девчонка-»оборотень» так и стояла перед глазами – взъерошенная, перепуганная, пытающаяся скрыть страх за этими своими «хайль Гитлер» и «мы вам еще покажем». А рядом с ней стояла Таня, и это уже было совсем ни к чему.

Думать о судьбе племянницы он не имел права, в его положении это было непозволительно. Запретность, недопустимость этих мыслей стала ему ясна после прошлогодней поездки в освобожденный Энск, откуда он – пообщавшись с Шебеко и пленным остзейцем – вернулся в совершенно неработоспособном состоянии.

Есть вещи, которые нельзя себе позволять, если тебе приходится руководить войсками на оперативном уровне и слишком многое зависит от того, четко ли в нужный момент сработает голова, не сдадут ли нервы...

Благо, спасительным этим умением – четко отличать дозволенные мысли от запретных – он овладел давно, еще за десяток лет до войны поняв: иначе просто нельзя. Международная обстановка была в то время относительно спокойной, но газеты без умолку твердили о капиталистическом окружении, о зловещих замыслах империалистов, и свой долг профессионального военного он видел в том, чтобы нести службу как можно исправнее, делать для повышения боеспособности армии все, что было в его силах. Да, на многое приходилось закрывать глаза; в начале тридцатых он, к счастью, служил в Средней Азии и происходившего на Украине не видел. Слыхать, впрочем, слыхал. Но что толку раздумывать над тем, чего не можешь изменить?

Этот же безотказный механизм отсечения ненужных мыслей обычно действовал и применительно к судьбе племянницы. Терзать себя заведомо безответными вопросами – что с Таней, где она, жива ли вообще – было глупо; единственное, что он мог для нее сделать (если она жива), это в меру своих сил содействовать скорейшему окончанию войны. Остальное выходило за пределы его возможностей, поэтому и не должно было становиться предметом бесполезных раздумий, подлежало отсечению. Сегодня, однако, это не получалось, механизм не срабатывал.

Если бы обитатели поместья не сбежали, проще всего было бы отдать задержанную им под надзор, пока не найдутся мать и сестра. При эвакуации должны же были им сообщить пункт назначения – хотя бы приблизительно. Но пристроить вервольфиху здесь не к кому, так что правильно он сделал, распорядившись отправить ее домой. Да и выяснить, конечно, не лишне, почему все-таки она оказалась здесь, для чего, кто снабдил ее оружием. А ведь на вид этакая гретхен...

...Да, эвакуацию они всегда проводят организованно, позавидуешь и тут их «орднунгу». Мы даже этого не умели. Хотя нельзя сказать, что немцы продвигались тогда быстрее, чем мы сейчас. Бывали, конечно, и глубокие прорывы, но в августе под Энском (он потом разузнал досконально) события развивались даже, можно сказать, несколько вяло – непривычно для того лета. 11-го была оставлена Куприяновка, фактически фронт оказался прорванным, но противник этим сразу не воспользовался. Возможно, перегруппировывался, подтягивал силы для удара к Днепру; Энск он занял только 20-го. Девять дней было у стервецов, целых девять суток! – и ведь все оставили немцам, всех жителей, всю промышленность... Киев можно эвакуировать за такой срок, не то что областной городишко. Только и сумели, что взорвать, уже убегая, несколько уцелевших от бомбежки цехов. В тот приезд не удержался, спросил у Петра – как все-таки могло такое получиться; так ведь не ответил ни слова, промолчал. Да и что мог ответить? Что пуще огня не того боялся, чтобы упустить время, опоздать с эвакуацией, а чтобы его – товарища Шебеко, возглавлявшего тогда военный отдел обкома КП(б)У, – не обвинили в паникерстве, в пораженческих настроениях. Да. А в гражданскую ведь, говорят, отличным себя проявлял организатором – смелым, инициативным... Перековали, ничего не скажешь. Если бы его одного!

Нет, все равно не заснуть. Проворочавшись на койке с полчаса, Николаев встал и спустился на первый этаж, где работал оперотдел. Общая картина обстановки оставалась прежней: передовые подразделения продолжали продвигаться в направлении Дребкау, противник оказывал сопротивление только на флангах – правом, южнее Котбуса, и левом, на северном оборонительном обводе Шпремберга. Командарм долго стоял над картой, поигрывая циркулем. Немного настораживало отсутствие каких бы то ни было заслонов впереди, по оси главного удара, но это могло объясняться просто нехваткой у противника оперативных резервов. В целом же пока все шло без помех, и, однако, его не покидало тревожное ощущение какой-то неопределенности. Как ни странно, появилось оно еще днем, когда приехал маршал; хотя в самом факте приезда командующего фронтом ничего необычного не было...

Он попросил заварить чаю покрепче, снова вызвал по рации командира 6-го корпуса – его танки забирали сейчас вправо, нацеливаясь перерубить железнодорожную линию между Котбусом и Финстервальде, – и спросил, нет ли на том участке чего-либо нового. Никак нет, ответил комкор, признаков оживления противника не наблюдается; можно сказать, и противник-то сам хрен его знает куда девался. Именно это мне не нравится, ответил командарм.

Адъютант принес чай, Николаев машинально посмотрел на часы – было уже около двадцати трех. Не успел он допить первого стакана, как позвонил командующий. Трубку аппарата ВЧ Николаев взял в полной уверенности, что вот сейчас-то предчувствие и оправдается, преподнесет начальство какой-нибудь сюрпризец. И действительно, не ошибся.

– Вот что, Александр Семеныч, – неторопливо сказал маршал и сделал весомую паузу. – Я тут, понимаешь, только что говорил с Верховным. Жуков, похоже, крепко увяз на тех высотках, – в голосе Конева прозвучало нескрываемое удовлетворение. – Вторые сутки шурует, а толку с гулькин нос... тактическая зона еще не пройдена! А у него там артиллерийская плотность до трехсот стволов на километр фронта, это ж, понимаешь, неслыханное дело – чтобы с такой огневой поддержкой двое суток на одном месте дрочиться... Как там у тебя, кстати?

– Изменений в обстановке нет, товарищ маршал, армия выходит в оперативное пространство.

– Добро, добро... Значит, такое дело: все-таки с юга Берлин будем брать мы.

Николаев долго молчал.

– Ну, чего притих, – ворчливо сказал комфронта, – недоволен, что ли? Или не ожидал, что выпадет и твоим орлам такая, понимаешь, высокая честь – добить зверюгу в его логове?

Ожидать-то ожидал, именно этого и опасался; но все же была надежда, что не пойдут на это, что здравый смысл возобладает. Хотя какой у нас, к черту, в таких делах «здравый смысл»...

– Нет-нет, я просто подумал, – торопливо отозвался Николаев и сказал первое пришедшее в голову: – Мы ведь таким образом вторгаемся в полосу соседа?

– Никуда мы не вторгаемся, не бойся. Разграничительная линия сам знаешь докуда была доведена – западнее Люббена ее нет, вопрос, так сказать, остался открытым...

Да, Конев две недели назад не удержался, похвастал – добился-таки своего: на совещании в Ставке разграничительную линию между 1-м Белорусским и 1-м Украинским Верховный собственноручно исправил, оборвав ее юго-восточнее Берлина и тем самым как бы признав возможность взаимодействия обоих фронтов в предстоящей операции. Коневу только это и надо было, ему уже с января месяца не давала покоя мысль, что всю славу перехватит Жуков. Но маршальские амбиции – ладно, дело житейское. Хуже было другое: участие 1-го Украинского имело смысл только в одном случае, если Берлин решат брать в кольцо. А говорят – не надо верить предчувствиям. Весь день было не по себе...

– Так точно, товарищ маршал, – сказал он. – Что ж, поздравляю вас с доверием Ставки, это действительно высокая честь для войск фронта. Но Жукова Зееловский рубеж надолго не задержит, от силы еще сутки, следовательно, чтобы нам поспеть не к шапочному разбору, армию придется повернуть немедленно, сегодня же ночью...

– Не «повернуть», а только «довернуть», – поправил командующий. – Ты сейчас куда нацелен? Глянь-ка на карту – на Виттенберг, верно? А вместо этого пойдешь на Лукенвальде – Барут – Бухгольц, доворот-то всего... каких-нибудь пятьдесят градусов. Неужто не поспеешь к утру? Уж в Седьмой-то танковой со связью и управлением всегда был полный ажур, я вон тебя даже в пример другим ставлю! Думаю, генерал-полковник, ты и на этот раз окажешься на высоте. Словом, давай связывайся немедля с корпусами, директиву получите через три часа – уже готовят. А времени действительно мало, я-то понимаю, что значит повернуть такую махину в наступлении, да еще ночью... Теперь главное! График, значит, у тебя будет такой: девятнадцатого ты должен быть в Баруте, двадцатого – в Цоссене и выйти на рубеж Тельтов-канала; и двадцать первого – ни днем позже! – в самом Берлине. А завтра уже восемнадцатое – хотя какое «завтра», можно сказать, сегодня уже, время-то к полуночи... Значит, жми изо всех сил! Бригады разворачивай веером – и жми, о флангах не думай, это не твоя забота. Узлы сопротивления обтекай, их будут ликвидировать общевойсковые армии, а тебе – вперед и только вперед! Главное, чтобы через трое суток ворваться в Берлин...

Положив трубку, командарм шепотом выругался длинно, витиевато и для себя непривычно (к помощи российской изящной словесности он прибегал лишь в крайних случаях, когда уж совсем подпирало). Ему вспомнился давешний лихой усач с баяном на крыше самоходки и еще другой, молоденький, совсем мальчик, в съехавшей набок большой не по размеру каске, который трясся на борту «тридцатьчетверки», неловко вцепившись в приваренную к броне скобу и придерживая на груди автомат. 0н еще подумал тогда: ну, эти-то, Бог даст, и вернутся домой; до Эльбы рукой подать, а когда соединимся с американцами и стратегический фронт противника окажется рассечен надвое – не исключено, что он и пардону запросит, дальнейшее сопротивление потеряет всякий смысл...

А теперь, значит, их всех напоследок в мясорубку – и баяниста, и мальчонку в каске, и того, что по-крестьянски сосредоточенно хлебал из котелка, примостив его в коленях, и многих, многих других. Всех, кто могли бы вернуться домой, но теперь не вернутся, потому что Конев не хочет делиться славой с Жуковым, а Сталин – с Эйзенхауэром, и поэтому эндшпиль решено разыграть самым испытанным из всех возможных способов: чтобы побольше крови. Просто, надежно, а главное – освящено, так сказать, традицией...

Что вокруг Берлина затевается какая-то нечистая игра, он стал догадываться неделю назад, когда американцы остановились на Эльбе севернее Магдебурга – менее чем в сотне километров от западных предместий столицы. Дошли туда практически без боев, оставив позади окруженную в Руре группировку Моделя, и остановились. Почему? Была, значит, соответствующая договоренность на высшем уровне? 1-й Белорусский фронт в это время заканчивал приготовления к решающему удару с Одера; расстояние до Берлина было примерно то же, до начала операции оставалось четыре дня – достаточно, чтобы согласовать действия с американцами, ударить сразу отсюда и оттуда. А если бы времени и не хватило, если бы оказалось, что к 16-му союзники не успеют создать на Эльбе ударную группировку нужной силы, – так почему именно 16-го, что мешало отсрочке на неделю, да хотя бы и на две? Какие военные соображения могли этому препятствовать? Как раз в чисто военном аспекте такое решение было бы самым верным: вынужденный обороняться против нас под Зееловом и против американцев под Бранденбургом, берлинский гарнизон попросту растаял бы, сдаваясь в плен союзникам...

– Стратеги, вашу мать, – пробормотал командарм и залпом допил остывший чай. Концентрический штурм «логова» обернется кровопусканием, какого не было со времени Курской битвы, – там ведь собрана последняя элита вермахта и СС – в окружении они будут драться до конца, как смертники... Зато мы окажемся первыми и единственными, зато к Первому мая будет чем порадовать советских людей, шарахнув над Кремлем какой-нибудь не виданный доселе салют и разослав по стране лишнюю сотню тысяч похоронок...

Он вызвал начальника штаба, начальника оперативного отдела, сообщил новость. Оба помолчали, потом начштаба сказал:

– Ну что ж, это, конечно, почетное для нас задание... Выходит – так я понимаю – Берлин будем окружать?

– Правильно понимаете, – кивнул Николаев. – Но окружать его будут другие, общевойсковые армии, а наше... почетное, как вы изволили выразиться... задание состоит в том, чтобы проломить южный фас берлинской обороны через Тельтов-канал.

– М-да... Вообще-то, не очень это разумно – перекрыть им пути отхода в западном направлении. Все-таки гарнизон в двести тысяч...

– Я думаю, – сухо сказал командарм, – что еще неразумнее обсуждать решения Ставки. Да еще вслух. Итак, попрошу срочно вызвать командиров корпусов – это первое. Второе – всем подразделениям, действующим... – он нагнулся к разложенной по столу двухкилометровке, водя над ней сомкнутыми ножками циркуля, – ...действующим к северу от линии... Ренсдорф, Грайфенхайн, Притцен, немедленно радировать «стоп». Паузу использовать для проверки матчасти, дозаправки, пополнения боезапаса. Тем, что действуют южнее указанной линии, предельно ускорить темп продвижения и не позднее пяти тридцати выйти в район Альтдоберн – Липтен. В шесть ноль-ноль всем подразделениям армии радировать приказ «Вперед, на Барут»...

К трем часам ночи, когда в войсках была получена новая директива фронта, сложнейший маневр поворота огромной танковой армады уже начал осуществляться. Экипажи двух бригад 6-го корпуса, вырвавшихся далеко вперед и внезапно остановленных на линии Котбус – Дребкау, над причиной задержки не задумывались. Стали подходить груженные бочками и ящиками «студебекеры», поступил приказ взять дополнительное – сверх комплекта – боепитание, пополнить запас горючего, погрузить в танки продовольствие из расчета трех суточных выдач. Ладно, стоять – так стоять, заправляться – так заправляться; устало перешучиваясь и по привычке кроя бронебойным гвардейским матом всех на свете, начиная от кровавого гада Адольфа и кончая чмошниками-интендантами, танкисты из рук в руки – по цепочке – перекидывали тяжелые скользкие цилиндры 85-миллиметровых унитаров, пулеметные диски и коробки лент, под завязку набивали вещмешки хлебом и консервами, бережно рассовывали по укромным местечкам внутри машин фляги с трофейным вермутом, полученным в качестве спецдоппайка. Перемазанные солидолом механики, посвечивая переносками, копались в раскрытых люках моторных и трансмиссионных отделений, подтягивали, смазывали, регулировали, заливали газойлем запасные баки, проверяли натяжение гусениц...

А южнее – там, где, подгоняемые нетерпеливыми радиоприказами, выходили в район перенацеливания батальоны и бригады двух других корпусов, – одурелые от бессонницы офицеры связи тряслись в «виллисах» по разбитым лесным дорогам, надрывно выли перегруженными моторами вязнущие в песке автоколонны, и танки со включенными фарами врывались в узкие улочки брошенных жителями городков. Слепящие конусы света вспышками вырывали из мрака памятник посреди тесно обставленной домами площади, засыпанные стеклянным крошевом пустые витрины, ярко белеющий лист какого-то воззвания с простершим крылья черным имперским орлом в заголовке, намалеванный аршинными буквами на красной кирпичной стене лозунг «Sieg oder Sibirien»,[44] брошенную со сломанным колесом повозку. Безлюдный городок сразу окутывался чадным сизым туманом, от неистового рева дизелей и бешеного железного грохота гусениц по булыжнику дрожали стены и неслышно звенели уцелевшие еще оконные стекла, а мусор на мостовых – свидетельство поспешного бегства – обрывки газет, солома, письма и фотографии из семейных архивов, перинный пух, листовки, пепел сожженных в последнюю минуту документов – взвихривался и крутился за проносящимися, как торпеды, «тридцатьчетверками». Потом опять становилось тихо, медленно рассеивался дым, оседала пыль, и где-то в ночи постепенно смолкал шум двигателей – там, на западе, в сторону Альтдоберна...

А громыхающие стальные коробки танков продолжало бросать и раскачивать по исковырянному мелкими воронками асфальту, по мягким проселкам, по ухабам лесных дорог. Незадолго до рассвета прошел небольшой дождь, посвежело, пахнущий сыростью и древесной гарью ветер врывался в распахнутые люки. Механики-водители со слезящимися от напряжения глазами, держа натруженные руки на рычагах фрикционов, гнали машины чуть ли не вслепую, ориентируясь лишь на тусклые в дыму кормовые огни впереди идущего. Экипажи были измотаны до предела, но сейчас они держались уже словно на втором дыхании – какая-то бесшабашная лихость овладевала в эту ночь людьми, уже третьи сутки не выходившими из боев. Вчера на Нейсенском рубеже они дрались с «ягд-пантерами» элитной дивизии СС из персональной охраны фюрера – а сейчас, не видя противника, осуществляли этот странный марш-бросок через пустоту, глубже и глубже вгоняя танковый клин в неразведанное пространство. Через несколько часов им предстояло повернуть свои машины на север – на направление главного удара.


В баронском поместье, где только вчера расположился было штаб армии, уже шла обычная предотъездная суета. Связисты снимали провода, упаковывали аппаратуру, офицеры укладывали в железные ящики папки и карты, солдаты, чертыхаясь вполголоса, заносили в двери опрокинутые набок столы, таскали брезентовые складные койки и пишущие машинки. Эрика Фишер не спала в маленькой, без окон, пустой каморке, куда ее заперли после разговора с командующим. Она сидела на полу, обхватив руками колени, перебирала в уме этот разговор и задним числом не могла простить себе, что не догадалась тогда о высоком ранге говорившего с нею русского офицера. Несомненно, это было какое-то важное лицо – может быть, даже генерал; она поняла это только теперь, вспомнив, каким почтительным тоном обратился к нему другой русский, помоложе, что привел ее в ту комнату. К тому же на старшем не было ни погон, ни орденов, и одет он был как-то непривычно – в застегнутом на «молнию» оливкового цвета комбинезоне. Обычно только важное начальство позволяет себе одеваться так просто и не по форме. О, если бы она только догадалась в тот момент! Она повернула голову в темноте и прислушалась к шагам и непонятному разговору за дверью, где тащили по коридору что-то тяжелое; потом потрогала ногу возле щиколотки, потуже застегнув ремешок брезентовой краги, в которую была заправлена штанина. Сквозь ткань брюк успокоительно прощупывался небольшой тяжелый предмет цилиндрической формы; хорошо, что брюки широкие и жесткие, снаружи ничего не заметно. Вечером, там, в лесу, услышав приближающиеся голоса русских – прятаться было уже поздно, – она по какому-то внезапному наитию решила спрятать одну из гранат, быстрым движением оттянула пояс брюк и опустила ее туда. Остальные четыре остались в карманах – небольшие, без рукояток, похожие на бочоночки М-34 с ударным взрывателем мгновенного действия. Их русские отобрали сразу, как и пистолет. Найдя оружие, они покачали головами, один сказал: «Ай-яй-яй, никс гут фрейлен, шлехт». Она очень боялась, что ее заставят раздеться, но русские только обшарили карманы, потрогали и похлопали тут и там. На куртке тоже вывернули карманы, прощупали швы. Потом один из солдат сказал «ком, давай» и показал куда-то стволом маленького ручного пулемета с диском посередине. Если бы только она догадалась, кто был этот вражеский офицер в комбинезоне, со страшными шрамами ожогов на лице! Они бы ничего не успели сделать – достаточно было просто выдернуть штанину из краги и быстро нагнуться...

Шестнадцатилетняя Эрика Фишер смотрела перед собой в темноту широко раскрытыми сухими глазами, и сердце ее готово было разорваться от отчаянья. У нее в душе вообще уже не осталось ничего, кроме отчаянья – и ненависти. Ненависти к русским, которые убили папу (а он еще жалел их там, в лагере!), которые убили маму с Марихен, ненависти к американцам, которые сожгли их дом и заставили приехать сюда, а больше всего – ненависти к своим же немцам, трусам, пораженцам и дезертирам, проигравшим так хорошо начатую фюрером войну. Никаким членом «Вервольфа» она не была, девушек в эту организацию не принимали; да она и не верила, что вервольфы смогут что-то делать. Если ничего не смог сделать даже вермахт, даже люфтваффе!

Последние три месяца Эрика не училась, а работала – помещение гимназии заняли под лазарет, мальчиков забрали в «фольксштурм» или вспомогательные части зенитной артиллерии, а девочек объявили трудмобилизованными. Вместе с одноклассницами она копала противотанковые рвы и орудийные капониры, ухаживала за ранеными, чистила картофель на кухне эвакопункта, развозила на велосипеде повестки. А потом началась эвакуация, для них – год назад вывезенных из разбомбленного Эссена – уже вторая.

С матерью и семилетней сестрой, которая как нарочно заболела скарлатиной, ей удалось получить места в последнем уходившем из Ритшена эшелоне. Им сказали, что они поедут в Котбус, а оттуда – в Магдебург; но паровоз был совсем старый, и набитый беженцами длинный тяжелый состав еле полз. На перегоне между Вейсвассером и Шпрембергом русские штурмовики расстреляли его термитными и осколочными ракетами.

Это случилось позавчера, уже под вечер. Что было потом – в ту первую ночь – Эрика не помнила совершенно, а утром ее где-то в лесу подобрала армейская автоколонна. Они то ехали, то подолгу стояли в узких просеках, а низко пролетающие самолеты с красными звездами на крыльях бомбили лес, и на востоке – там, где, по ее представлению, должна была остаться Нейсе, – словно бушевала чудовищная гроза, заставляя землю дрожать от непрекращающихся громовых раскатов. А потом – до этого они около часа спокойно ехали по хорошему шоссе, и даже стало как будто немного тише, – колонна наткнулась прямо на русских.

Эрика сначала ничего не сообразила, не успела даже испугаться – грузовик вдруг вильнул к левой обочине и затормозил так резко, что все в кузове попадали друг на друга, солдаты, что-то крича, стали прыгать с бортов и убегать в лес, и она тоже спрыгнула, и побежала, и скатилась в яму под комлем вывороченной с корнями сосны. Она сидела там, сжавшись, все еще ничего не понимая, а с шоссе доносился странный шум – стремительно нарастающий слитный железный рокот, не похожий ни на гул самолетов, ни на знакомый ей звук немецких танковых двигателей. Рокот быстро приближался, становился все громче и оглушительнее, потом – совсем близко – раздался какой-то трескучий удар. Эрика выглянула из своего укрытия и увидела, как, теряя чемоданы, опрокинулась на обочину открытая машина, в которой ехали впереди какие-то офицеры; и в ту же секунду низкий, непривычной формы танк с грохотом протаранил перегородивший шоссе огромный трехосный «бюссинг» – тот рухнул набок, разваливаясь на куски, и сразу вспыхнул, а танк вздыбился, с неожиданной для такой махины легкостью перемахнул через груду пылающих обломков и понесся дальше, ныряя и раскачиваясь, как лодка. Второму такому же попался на пути отброшенный на обочину легковой «мерседес», он ударил его, зацепил и поволок перед собой, ломая и корежа, пока исковерканная машина не перевернулась, зацепившись за что-то, и сплющилась под гусеницами, как пустая яичная скорлупа. Один за другим танки проносились с оглушительным ревом – окрашенные в тусклый зеленовато-коричневый цвет, с какими-то белыми цифрами и буквами на конической формы башнях, с низко скошенной лобовой броней, они словно распластывались от неправдоподобной скорости своего движения. Один, не замедляя хода, повел вбок башенным орудием, качнул им вверх-вниз и выстрелил по уже съехавшему с шоссе грузовику, который пытался укрыться в поперечной просеке. Грузовик взорвался, горящие обломки, крутясь, полетели в разные стороны, по желтой прошлогодней хвое побежали дымные огоньки. А танки крушили и таранили дальше, и когда они наконец исчезли – так же внезапно, как и появились, – автоколонны уже не было, и только пылали груды бесформенного исковерканного железа, раскиданного по шоссе на протяжении двух километров. Догорали обрывки брезента на покореженных каркасах, жарко полыхал растекающийся по бетону бензин, и еще что-то трещало и взрывалось тут и там, расшвыривая сгустки огня. Удушливо пахло горящей резиной. И дикие, нечеловеческие вопли неслись из этого пылающего месива – так же страшно кричали люди накануне, когда реактивные снаряды ИЛов разносили в клочья вагоны беженского поезда... Эрика выскочила из своей ямы и, зажав уши руками, кинулась бежать, сама не зная куда.

В тот же вечер, несколькими часами позже, ее изнасиловал пьяный дезертир из учебно-танковой дивизии «Богемия». Она встретилась с ним едва держась на ногах, и он накормил ее и предложил вместе пробираться на запад – за Шпрее и потом на Эльбу, к американцам. Все кончено к свиньям собачьим, сказал он, иваны щелкают наши «тигры» как вшей, и вообще эта сволочь Адольф засадил нас в дерьмо по самые уши, лично с него хватит... Эрика к этому времени уже так отупела, что почти ничего не соображала – даже не возмутилась тем, что он сказал про фюрера. Они поели, отдохнули и до самого вечера шли, ориентируясь по грохоту артиллерии справа и слева. Вечером он предложил устроить привал, заботливо наломал для нее сосновых веток и расстелил плащ-палатку. Эрика легла и сразу уснула, а потом проснулась от того, что дезертир, навалившись в темноте, задирал ей юбку. Она закричала, вцепилась ногтями ему в лицо, он стал наотмашь хлестать ее по щекам. «Дрянь, – хрипел он, – бережешь себя для иванов...» Когда он наконец заснул, Эрика встала и, захлебываясь слезами, побрела дальше. Ей уже было все равно куда идти – на запад или на восток, за Шпрее или за Нейсе. Всюду был один и тот же кошмар.

Она проблуждала по лесу всю ночь, а утром нашла брошенную машину. В кузове, куда она забралась в надежде найти что-нибудь съестное, валялись предметы обмундирования, несколько карабинов, стоял вскрытый ящик с ручными гранатами. Все на ней было изорвано, она сбросила платье, выбрала брюки размером поменьше, пятнистую куртку парашютного егеря. Пять гранат рассовала по карманам – на случай встречи с русскими, она не сомневалась, что они будут делать с ней то же, что сделал дезертир, – потом в кабине нашла кобуру с офицерским «вальтером»...

И вот теперь она сидела здесь взаперти, ожидая самого худшего. Генерал разговаривал с нею вполне прилично, но она не так глупа, чтобы поверить вежливому тону. Впрочем, он и сам сказал: «Когда тебя будут допрашивать...» Конечно, они уверены, что она член «Вервольфа», ее ведь задержали с оружием. Русские подвергают пленных пыткам, а для женщин придумывают самые страшные, с восточной изощренностью; руководительница местной организации БДМ рассказывала об этом девушкам очень подробно, показывала фотографии, от которых делалось нехорошо... Какое счастье, что у нее осталась эта последняя граната!

А штаб армии между тем продолжал сворачивать свое хозяйство. Адъютант командующего давно уже уехал вместе с ним – генерал-полковник Николаев во время наступления, как правило, предпочитал находиться в боевых порядках первого эшелона. Перед отъездом, однако, адъютант вспомнил о поручении, касающемся пойманной «вервольфихи», и дал соответствующее указание командиру роты охраны; но тому вовсе не хотелось лишаться, хотя бы на время, одного из своих солдат – мало ли что может случиться во время передислокации штаба, да еще в такой сложной обстановке, когда вокруг по лесам полно недобитых фашистских окруженцев. Поэтому он разыскал командира хозяйственного взвода и приказал ему выделить какого-нибудь обозника для сопровождения в тыл задержанной вчера диверсантки. Хозяйственник ругнулся, почесал в затылке – только этой заботы ему и не хватало – и потом вспомнил про «папашу» Еремеева. Этот, пожалуй, только для подобных дел и годится – возить девок. Благо и им нечего опасаться с таким конвоиром...

– Вот что, Еремеев, – сказал он, вызвав к себе «папашу», – диверсантку тут вчера задержали, слыхал?

– Слыхал, товарищ старший лейтенант, – ответил солдат, – видал даже, как вели. Только сомнительно мне, точно ли она эта самая... ну, диверсанка. Девчонка совсемеще сопливая, глаза перепуганные...

– Это, Еремеев, не нашего с тобой ума дело, кто она такая, – строго сказал старший лейтенант. – Разберутся без нас, а твое дело – доставить ее теперь в... – он прочитал надпись на пакете, полученном от начальника охраны, – ...в населенный пункт Ритшен, в нашу комендатуру. Такое тебе дается ответственное задание. Значит, так, транспортного средства выделить не могу, сам понимаешь, поэтому дотопаешь с ней до бетонки, там на попутной доедете до первого ка-пе-пе, а уж оттуда вас отправят куда следует. Все ясно, Еремеев?

– Ясно, товарищ старший лейтенант. Уж на ка-пе-пе там разберутся, небось, в обратную сторону куды не посодят.

– На этот счет можешь не беспокоиться. – Довольный тем, что так просто уладилось все с этим делом, старший лейтенант сделал строгое лицо и погрозил пальцем: – Смотри только, Еремеев, чтобы с девкой ни-ни! А то я тебя знаю – заберешься там сней на попутке под брезент...

«Папаша», тоже довольный полученным заданием, широко улыбнулся. Толк в обхождении он понимал – если высокое начальство шутит, то можно в ответ пошутить и самому. Поэтому он разгладил усы и с лихостью ответил в том смысле, что старый, мол, конь борозды не испортит, расписался в получении сопроводительного пакета и вышел.

Пятидесятишестилетний солдат Еремеев, бывший колхозный конюх из Воронежской области, считал себя человеком на редкость удачливым. И женился он хорошо, хотя и поздновато немного, и дочки росли хорошие – пять душ, одна другой краше. Сынов, правда, не было, но по нынешнему военному времени даже и это обернулось к лучшему. Так что воевал он один за всю семью, воевал с сорок второго года, и тоже удачно – ну, конечно, царапало раз-другой, на войне не без этого, но дальше медсанбата попадать ему не доводилось. За семью он был спокоен: немец до ихнего района не дошел. Теперь же, попав наконец в хозяйственный взвод, Еремеев и вовсе успокоился – вернется живым, не придется бабе голосить, получив похоронку, и дочки вырастут не сиротами...

Предстоящая поездка обрадовала его, как радовали, бывало, до войны нечастые поездки в районный центр. Человек он был любознательный, охочий до новых впечатлений, и – хотя много уже чего повидал на войне – возможность посмотреть новые места и поговорить в дороге с новыми людьми привела его, вообще от природы общительного и добродушного, в еще лучшее расположение духа.

Он тщательно направил на ремне бритву, не спеша побрился, подшил чистый подворотничок, потом достал из вещмешка узелок с медалями – «За оборону Сталинграда» и две «За отвагу», – почистил и прицепил к гимнастерке. В будни он не носил их, считая это не совсем уместным в его возрасте бахвальством; но покрасоваться в дороге – дело другое, мало ли кого доведется встретить...

Уже рассветало. Недолгий ночной дождь кончился, и утро вставало свежее и ясное, хотя и в дымке от горящих в округе лесов. На юге и на севере продолжало громыхать – тяжелая артиллерия добивала не сложившие оружия гарнизоны Форста и Мускау. Еремеев позавтракал с товарищами по взводу, рассказал о полученном задании, сдержанно гордясь нешуточным доверием начальства. Пора было и в путь. На кухне, получая сухой паек, он подумал о девчонке, которая с вечера сидит, небось, некормленная – да и допреж того неизвестно когда ела, – и попросил повара отлить в котелок вчерашнего разогретого борща с куском мяса. «Я ее сюды приведу, – сказал он, поставив котелок на угол плиты, – пущай поест по-человечески». Потом, одернув гимнастерку, он отправился к командиру охраны и попросил ключ от комнаты, куда заперли диверсантку.

Замок открылся не сразу. Еремеев возился с ключом, вставляя его и так и этак, а Эрика Фишер слушала эти звякающие металлические звуки и леденела от страха – она даже не думала, что еще способна так чего-то бояться. Вчера, разговаривая с генералом, она совсем не боялась, а сейчас в ней не осталось ничего, кроме слепого нерассуждающего ужаса...

Вскочив на ноги, Эрика стала пятиться от двери, пока не уперлась спиной в стену. Дальше отступать было некуда. Тогда, быстро нагнувшись, она выдернула из краги правую штанину брюк и поймала выкатившийся на ладонь тяжелый стальной бочоночек. Как обращаться с гранатами этого типа, она знала; зимой, когда Мартин Борман призвал девушек вступать в «фольксштурм», старшеклассницы прошли военное обучение. Вспомнив инструкцию, Эрика сжала гранату в правой руке, продела в кольцо предохранителя указательный палец левой и, резко крутнув, выдернула кольцо вместе с чекой.

Замок наконец открылся. «Ишь ведь, – довольным тоном проворчал Еремеев, – вставить-то, выходит, надо было поглубше, всего и делов...» Он отворил скрипнувшую дверь и посветил фонариком – белокурая, чем-то похожая на его Маняшку девчонка в пятнистой маскировочной куртке стояла прижавшись спиной к стене, с белым неподвижным лицом.

– Ком, дочка, – сказал Еремеев, входя, – я там щец тебе расстарался. В дорогу-то поесть надо, ферштейн? А там и тронемся потихоньку. Да ты не бойся, все будет алес гут...

Эрика, словно поняв его слова, сделала неуверенный шаг к двери и пошатнулась. «Ну, вовсе девка сомлела», – с жалостью подумал Еремеев и протянул руку, чтобы ее поддержать. И в этот миг – он ничего не успел ни разглядеть, ни понять, ни почувствовать – она со всего размаха швырнула гранату себе под ноги.


График наступления поломался через двое суток, когда передовые отряды 6-го корпуса, после полуторачасового боя овладев Барутом, вышли под Вюнсдорфом на внешний обвод Цоссенского укрепленного района. Точнее, не вышли, а вырвались – и стали.

Местность была труднопроходимой для танков – лесисто-болотистая, изобилующая озерами; в узких дефилеях противник успел создать глубоко эшелонированную систему обороны, до предела насыщенную противотанковыми средствами. Протаранить ее с ходу не удалось, пришлось взламывать шаг за шагом, ценою больших потерь в людях и технике, а своевременная доставка подкреплений становилась проблемой – разрыв между ушедшей далеко вперед танковой армией и следовавшими за нею общевойсковыми достигал уже пятидесяти, семидесяти, а то и ста километров.

Цельной линии фронта давно не существовало. Обстановка в треугольнике между Форстом, Финстервальде и Цоссеном могла поставить в тупик самого опытного оперативника, так здесь перепутались и перемешались глубоко вбитые во вражескую оборону танковые клинья, бродящие по лесам группы окруженцев из разгромленных немецких дивизий, наши коммуникации и гарнизоны противника, продолжающие удерживать отдельные опорные пункты.

Как и предусматривалось директивой, армия Николаева пошла в глубокий прорыв без обеспечения с флангов, имея справа и слева от себя две мощные группировки противника – одну юго-западнее Потсдама, а другую между Бухгольцем и Бесковом. Обе они могли в любую минуту нанести двойной отсечный удар на Луккенвальде, и тогда 7-я армия оказалась бы отрезанной от основных сил фронта. До сих пор это Николаева не тревожило: пусть отрезают, если ему тем временем удастся достичь южных окраин Берлина. Но непредвиденная задержка под Цоссеном существенно меняла дело.

Угроза окружения быстро продвигающейся вперед армии опасности не представляла. Опасность представляла угроза двустороннего флангового удара по армии неподвижной, скованной на дотах и железобетонных надолбах этого проклятого укрепрайона; по армии, лишенной свободы маневра. Поэтому Цоссенский рубеж надо было проломить раньше, чем противник успеет воспользоваться изменением обстановки. Но рубеж стоял прочно.

Николаев по этому поводу получил грандиозный разнос от командующего фронтом. «Ты что, генерал-полковник, воевать разучился? – кричал маршал. – Тянешься, понимаешь, кишкой – одна бригада дерется, другие в очереди дожидаются – по принципу «кто крайний»... Да что ты мне про болота толкуешь – сам знаю, что болота, карту читать и мы обучены! Через болота дороги надо прокладывать – по нескольким маршрутам сразу, – а не топтаться на месте, сбившись в кучу...» Командарм выслушивал все это, стиснув зубы. Инженерные войска и так уже делают что могут, и продвижение задерживается не только из-за плохих дорог; вообще, назвать действия 7-й армии «топтаньем на месте» было по меньшей мере несправедливо – Николаев едва сдержался, чтобы не ответить маршалу резкостью. Весь еще под впечатлением этого разговора, он приехал на командный пункт 11-го мехкорпуса, в полосе которого дела обстояли особенно неблагополучно. Увидев рыжий от кирпичной пыли бронетранспортер командарма, часовые сделали знак остановиться и подошли с автоматами наизготовку. Николаев распахнул тяжелую броневую дверцу, высунулся наружу. «Командира корпуса ко мне», – сказал он подошедшему с часовыми офицеру, тот побежал, придерживая полевую сумку. Командарм вышел, закурил, посмотрел на часы. Через минуту появился командир корпуса, тучный немолодой генерал-майор. Он начал вслепую докладывать обстановку, командарм слушал молча, с непроницаемым лицом. «Карту», – не оборачиваясь бросил он выскочившему следом зa ним адъютанту, тот щелкнул замками портфеля и развернул лист на скошенном борту транспортера, придерживая за углы.

– Прошу сюда, комкор, – сказал Николаев ледяным голосом. – Почему здесь еще немцы? Утром я понял из вашего донесения, что дорога на Шюнов вами перерезана. Теперь ее опять контролирует противник. Что это значит?

Генерал-майор снял фуражку и вытер бритую голову с комканным носовым платком.

– Разрешите объяснить, товарищ командующий...

– Мне ваши объяснения не нужны, – прервал командарм, повышая голос. – Мне действия ваши нужны, а не объяснения! Мне нужен Дабендорф, которым вы еще вчера обязаны были овладеть! – он кулаком ударил по броне с такой силой, что лопнула перчатка. – Вы что, ведете наступательный бой или танцуете контрданс? У вас нет гибкости тактического мышления, – это же абсурд – долбить оборону танками, если видите, что танки не проходят! Где вас этому учили? Пускайте вперед пехоту, ей проще справляться с фаустниками, пускайте саперов – подрывать заграждения! Неужели мне здесь, под Берлином, читать своим командирам лекции по тактике? Сколько машин вы уже потеряли от фаустпатронов, это вам ни о чем не говорит?

– Товарищ командующий, – оскорбленно сказал командир корпуса, – если вы считаете, что я не соответствую занимаемой должности...

– Если бы я так считал, – отрезал Николаев, – вы бы ее не занимали. А пока занимаете – извольте соответствовать! Не сегодня-завтра Венк ударит по нашему левому флангу, а справа подоспеют Буссе вместе с небезызвестным вам Грезером, которому после «Матильды» не терпится сделать ответный ход... Вы что, не понимаете, чем это может обернуться? Впрочем, за резкость приношу мои извинения. Виноват. А теперь давайте подумаем вместе, что тут можно сделать. Кстати, свяжите-ка меня с начальником эр-бэ-эс...

Они спустились в подвал, где работал штаб корпуса, обсудили план действий по скорейшему прорыву укрепленной полосы. Адъютант подал Николаеву телефонную трубку:

– Товарищ генерал-полковник, начальник ремонтно-бронетанковой службы на проводе!

– Благодарю, – командарм взял трубку, продолжая разглядывать схему укрепрайона. – Георгий Павлович, я сейчас у Стеценко. Вам известно, что в его хозяйстве еще ни один танк не снабжен противофаустными экранами? Приказ начать работы по экранированию я отдал еще позавчера... Что? Нет материала? А вам какой, собственно, требуется материал – легированный хромо-ванадий? На станции Рехаген стоят четыре платформы, груженные котельным железом; немедленно гоните туда машины и газорезчиков, пусть раскраивают листы на месте, и готовые экраны тут же отправляйте на походно-ремонтные пункты. Ответственность за сроки исполнения возлагаю лично на вас, экранировать танки в Берлине будет поздно!

Бросив трубку, Николаев попрощался с командиром корпуса и работниками штаба и пошел к выходу.

– В Шестой теперь поехали, – сказал он водителю, забравшись в душное, пропахшее бензином и горячим металлом нутро бронетранспортера, и обернулся к седевшему сзади адъютанту: – Набросайте-ка пока две радиограммы... Первая – в штаб истребительного авиакорпуса. Сегодня... не позднее шестнадцати ноль-ноль... провести всеми наличными силами массированную штурмовку... позиций противника в полосе эм-ка одиннадцать. Координаты и время согласовать с оперотделом штабарма. Написали? Теперь вторую – в штаб фронта. Настоятельно прощу... о временном переподчинении мне... Десятого артиллерийского корпуса прорыва... Двадцать пятой артиллерийской дивизии прорыва... Двадцать третьей зенитно-артиллерийской дивизии...

– Товарищ генерал! – позвал сзади радист. – От командующего фронтом!

Командарм взял бланк, надел очки и дважды перечитал неровные, скачущие вверх и вниз карандашные строчки: «ЛИЧНО ТОВАРИЩУ НИКОЛАЕВУ. ПРИКАЗЫВАЮ СЕГОДНЯ НОЧЬЮ ОБЯЗАТЕЛЬНО ВОРВАТЬСЯ В БЕРЛИН. ИСПОЛНЕНИЕ ДОНЕСТИ. 13.50.21.4.1945. КОНЕВ».

Эк его разбирает, подумал он, медленно комкая бумагу, небось, от Верховного влетело? Что ж, сам напросился...

На следующий день, к вечеру, передовые отряды всех трех корпусов 7-й танковой армии почти одновременно вышли на южный берег Тельтов-канала.

В ночь на двадцать четвертое апреля генерал-полковник Николаев, его начальник штаба, член Военного совета и еще несколько офицеров стояли на плоской крыше восьмиэтажного фабричного здания в Тельтове. Отсюда почти весь Берлин был виден как на ладони, вернее, был бы виден днем. Сейчас он только угадывался во мраке своей огромной протяженностью, багрово озаренной пожарищами. На их раскаленном фоне тут и там черными силуэтами просматривались отдельные здания покрупнее, фабричные трубы окраин, обглоданные бомбами шпили кирок, рваные очертания руин, правее Тиргартена что-то горело позади высокого многоэтажного фасада, его пустые оконные проемы светились рядами ярких квадратиков – словно дом был празднично освещен изнутри. Особенно много пожаров было в северо-восточных и центральных районах города, оттуда непрерывными раскатами тяжкого обвального грохота доносился гул канонады – дальнобойная артиллерия 1-го Белорусского уже вторые сутки громила правительственные кварталы.

Офицеры на крыше молчали, смотрели, слушали. Николаев, держа руки в карманах кожаного реглана – ночь была холодной, и здесь, на высоте, дул резкий северный ветер, пахнущий гарью и тлением, – вышел вперед к самому парапету. Внизу, в редких случайных отсветах, тускло поблескивала черная вода канала. Фабричные корпуса на том берегу (он долго и подробно рассматривал их днем) казались мертвыми и покинутыми, но это впечатление было обманчиво. Все выходящие на канал окна были замурованы, заложены мешками с песком, заделаны броневыми щитами, – и из каждой смотровой щели, из каждой амбразуры глаза невидимых наблюдателей следили за южным берегом. Вся эта заводская окраина Берлина была заблаговременно превращена в сплошную крепость – прочные, старой добротной постройки кирпичные здания, сложная сеть подземных коммуникаций, установленные на перекрестках бронеколпаки или снятые с танков орудийные башни – да, нетрудно себе представить, во что обойдется прогрызание такой обороны...

Командарм смотрел на мрачную, фантасмагорическую картину огромного горящего города, и ему как-то не верилось, что перед ними действительно Берлин, что они действительно дошли сюда, доломали эту войну. Тьфу, тьфу, не сглазить бы... Да нет, уже доломали, хотя еще поогрызается, попьет еще кровушки.

Безумное, преступное дело этот штурм. Хотя, наверное, все тут закономерно. Вся война была настолько преступной и безумной, что и не могла завершиться ничем иным. Как чума, заразительны безумство и преступление, и этого тоже, видно, было не избежать. Такое время! Если применить старые критерии – обе стороны оказались зачумленными, каждая в своем роде. Те, кто руководил войной, все в конечном счете сравнялись в бесчеловечной жестокости, просто одни зверствовали над чужими народами, а другие – над своим собственным; кому что по душе.

Да, Великая Отечественная... Надолго теперь, на десятки и десятки лет, суждено ей остаться самой засекреченной войной нашей истории. Хотя ни о какой другой не напишут столько. И все будет лживо, приблизительно, все будет не то, писать то просто нельзя – и не потому даже, что никогда не разрешат, не напечатают (это само собой разумеется). Главное, другое: правда об этой войне долго еще будет ненужной, вредной, взрывоопасной. Сегодня правда непосильна даже нам, видевшим ее настолько близко, что теперь остается только одно: поскорее забыть, заслониться придуманным, более приемлемым, лестным; но полную правду об этих четырех годах не примет, не сможет – не захочет – принять и второе поколение, сегодняшние военные сироты, уже воспитанные (к счастью для себя) в святой убежденности, что отцы отдали жизнь за победу Добра над Злом...

Командарм непроизвольным движением снял фуражку.

Ночной ветер над Берлином, отравленный запахами войны – трупным смрадом, пылью истолченного снарядами кирпича и бетона, едким перегаром тротила, – доносил сюда ее звуки: отдаленный грохот непрекращающейся канонады, рычание моторов и осторожный скрежет и лязг гусениц по брусчатке здесь, внизу, где на набережной уже занимала огневые позиции самоходная артиллерия и танки первой штурмовой волны накапливались в поперечных каналу улицах.

Картина двухлетней давности вспомнилась вдруг ему: закат жаркого июльского дня, когда он летел на «кукурузнике» вдоль грейдера, по которому его части шли на соединение с бригадами Ротмистрова – под Прохоровку. С высоты, хотя и небольшой, движение растянувшейся на километры колонны казалось неторопливым, и лишь присмотревшись, разглядев, как на неровностях почвы за левым кюветом быстро изламываются вытянутые горбатые тени танков, можно было определить, что водители газуют километров под шестьдесят, не меньше. Перегнувшись через борт, в хлещущий мимо исцарапанного целлулоидного козырька горячий ветер, и глядя на вереницу красновато-бурых от закатного уже солнца коробочек, он представил себе тех там, внизу, на брезентовых сиденьицах в дымной громыхающей полутьме боевого отсека, пропахшего газойлем, потом, оружейной смазкой и близкой уже смертью, неминуемой для многих. Он знал, что их – обреченных – много, знал даже (приблизительно) их число, вероятностный анализ потерь в предстоящей операции ему доложили еще накануне, и цифры эти ужаснули даже его, давно отвыкшего ужасаться чему бы то ни было...

Но потери потерям рознь. Те, тогдашние, были необходимы; сложившаяся к тому времени обстановка на южном фасе Курской дуги обусловила инвариантность оперативных решений, не оставила никакого выбора. Таранный удар панцерных корпусов Гота, ринувшихся на северо-восток в обход Обояни, требовалось остановить любой ценой, слишком многое было поставлено на карту. Судьбе не только Курска предстояло решиться там, на шестикилометровом пятачке между Пселом и линией железной дороги Марьино – Беленихино. И наверное, это понимали не только в Ставке, не только командующие фронтами и армиями; наверное, тогда это понимал – нутром чувствовал! – каждый механик-водитель, каждый башнер.

Поэтому у него, командарма, совесть в тот день была чиста. Он мог бы приземлиться там, в степи, и, остановив колонну на марше, поговорить с любым экипажем – из тех, что по его приказу шли на смерть. В тот день у него нашлось бы, что сказать своим чумазым ребятам в замасленных комбинезонах, с черными от пыли лицами. Всегда находилось, и его всегда понимали, он это чувствовал; поняли бы и тогда, накануне побоища 12 июля.

...А вот сейчас он не смог бы заставить себя говорить с экипажами. Не отважился бы. И не потому, что боится услышать вопрос, на который не будет ответа, – это исключено, в армии хорошо знают, о чем можно и о чем нельзя спрашивать генералов. Более того, никакие такие вопросы – как ни странно, пожалуй, – и не возникают сейчас у тех, кому скоро предстоит умереть здесь, на пороге Берлина, накануне мира. Они не спрашивают себя, действительно ли это нужно, считают это неизбежным, правильным. Как тогда под Прохоровкой. Многие, наверное, даже искренне воодушевлены, гордятся своей «почетной» ролью участников битвы за вражескую столицу. Может, так оно и лучше. Конечно, лучше. Куда труднее было бы им сейчас, знай они, какую грязную политическую игру решено оплатить здесь их жизнями...

Глава седьмая

Гвардии майор Дежнев проводил последние дни войны в мирных трудах.

Если чему-то и научил его долгий фронтовой опыт, так это тому, что судьбу-злодейку не перехитришь: так иной раз распорядится человеком, что нарочно не придумаешь. И все-таки, предскажи ему раньше какая-нибудь цыганка, что он – командир батальона, кавалер четырех боевых орденов – будет под занавес исполнять обязанности коменданта в захолустном австрийском городишке... Чему угодно поверил бы, только не этому! Однако случилось именно так; и он, по правде сказать, ни досады, ни разочарования от этого не испытывал.

После тяжелых зимних боев в Венгрии войска 2-го и 3-го Украинских фронтов вышли на австрийскую территорию, и к концу апреля наступление достигло финишного рубежа Линц – Клагенфурт. С запада туда уже подходили без особой спешки американцы.

В тот самый день, когда стало известно о самоубийстве Гитлера, в горах на правом берегу Дуная окончился боевой путь 441-го гвардейского мотострелкового полка. Честолюбивые лейтенанты, которые до последнего дня еще надеялись, что их перебросят на какое-нибудь решающее направление, чувствовали себя обокраденными – так буднично, где-то в глуши, закончить эту великую войну, не повидав развалин рейхстага, не снявшись перед Бранденбургскими воротами! Они жадно перечитывали каждое сообщение о ходе боев за Берлин, а вокруг была тишина, безоблачное небо сияло над цветущими яблонями, и на лугах мирно позвякивали колокольчиками до неправдоподобия ухоженные коровы.

Майор Дежнев этих лейтенантских переживаний не разделял, ему самому тишина казалась вполне заслуженной. Ведь ради нее они и воевали все эти долгих четыре года – ради тишины и мира, ради неба, на которое можно смотреть без опаски, ради того, чтобы земля пахла свежей травой, а не кровью и горелым железом...

Сложили оружие остатки берлинского гарнизона, армии поворачивали на юг, чтобы добить в Чехословакии группировку Шернера, а здесь, в Терезиентале, распускались каштаны, ворковали голуби на островерхих черепичных кровлях, и в коридоре ратуши чинно сидели принаряженные бюргеры, записавшиеся на прием к русскому коменданту.

Обязанности его были необременительны. Поначалу, правда, пугало разнообразие головоломных порой вопросов, с какими обращались к новым властям обыватели Терезиенталя. То являлся владелец сыроваренного заводика, желая узнать, можно ли ему будет и впредь использовать на своем предприятии наемную рабочую силу, то приезжал управляющий из имения сбежавшего к американцам барона, спрашивая, как быть с инвентарем, долго ли будут жить в замке эвакуированные и по скольку моргенов земли следует раздать батракам, уже начавшим самовольно делить баронские пастбища; то приходил пастор, желавший выяснить, не будет ли «герр коммандант» возражать против воскресных богослужений в кирке, а также против того, чтобы приходский совет и впредь занимался своей скромной благотворительной деятельностью. К «repp комманданту» приходили женщины в черном, чтобы справиться о судьбе мужа или сына, пропавшего без вести на Восточном фронте, приходили представители только что организованного профсоюза, чтобы согласовать кандидатуры Членов местного комитета, приходил директор школы с вопросом, можно ли продолжать занятия и разрешено ли пользоваться пока старыми нацистскими учебниками. И приходилось или отвечать самому на все эти вопросы, или спешно находить инстанции, которые могли бы на них ответить.

Впрочем, потом стало полегче. В крошечном городке с шеститысячным населением возникало не так уж много сложных проблем, а когда был утвержден временный состав муниципального совета, все местные дела перешли в его ведение и функции коменданта ограничились лишь общим руководством и контролем; непривычная должность уже не казалась Дежневу такой трудной, он чувствовал, что начинает с нею справляться. Во всяком случае, ставший начальником гарнизона полковник Прошин был доволен своим комендантом и благодушно принимал его ежедневные доклады.

Пятого мая восстала Прага; трое лейтенантов по этому поводу зверски напились и кричали, чуть не рыдая, что их – боевых офицеров! – маринуют здесь хрен знает зачем, в то время как рядом гибнут братья-славяне! Сергей приказал отправить разбушевавшихся «гусаров» на гауптвахту, но на этот раз он им сочувствовал. Граница проходила в каких-нибудь пятидесяти километрах отсюда, и невыносимо было думать, что там, на чешской земле, еще косят людей эсэсовские автоматы. Восьмого Дежнев вместе с Козловским не отходили от приемника – в кабинете у коменданта стоял роскошный, огромный, как комод, «Блаупункт». Козловский, знающий английский язык, крутил ручки настройки, переходя с одного диапазона на другой.

– Ничего не понимаю, – говорил он. – Все западные станции сообщают о капитуляции Германии. Приснилось им, что ли? Говорят, капитуляция подписана в Реймсе, вчера в два пятнадцать утра...

Подумав, Дежнев позвонил начальнику гарнизона.

– Я тебе что-нибудь сообщал? – строго спросил Прошин. – Нет? Значит, ничего и не было. Сейчас, знаешь, всякие провокации могут иметь место. Понимать надо, майор!

– Чертовщина какая-то, – сказал майор, положив трубку. – А ну, давай снова Москву...

Но Москва о капитуляции молчала, сообщалось лишь о ликвидации бреславльской группировки, о взятии Дрездена, о салюте по этому поводу, об освобождении Оломоуца, о действиях отдельных частей 1-го и 4-го Украинских фронтов. Война, похоже, продолжалась. Дежнев ничего не мог понять – сепаратный мир, что ли, заключили немцы с западными союзниками?

Неизвестно какими путями новость распространилась и среди бойцов – те поверили ей сразу, начали собираться группами, кто-то совсем рядом с комендатурой засадил в воздух автоматную очередь. Никаких официальных сообщений с нашей стороны все еще не было. Лишь поздно вечером коменданту сказали, что полковник Прошин вызывает к себе всех офицеров гарнизона.

Когда явились к полковнику, там уже был накрыт стол. Прошин, при всем параде, сияя орденами и ослепительно выбритой головой, сообщил им, что сегодня в полночь вступает в силу Акт о безусловной капитуляции всех вооруженных сил Германии, церемония подписания которого происходит сейчас в Карлсхорсте под Берлином.

– Товарищи офицеры, – сказал он сиплым и задушенным от волнения голосом, – поздравляю вас с победоносным окончанием Великой Отечественной войны. Ура!

Сказанное полковником не было неожиданностью ни для кого, все ждали этого, и все догадывались, для чего вызвал их к себе начальник гарнизона; и все же после слов Прошина, на секунду-другую, в комнате стало очень тихо. Просто никто не смог сразу освоиться с мыслью, что это действительно произошло, что Победа стала реальностью и что после сорока шести месяцев войны действительно наступил мир.

Потом все закричали «ура». Полковник, стоя навытяжку во главе стола, поднял налитый до краев фужер.

– Выпьем же, товарищи офицеры, за тех, кого сегодня нет с нами, – сказал он тем же сдавленным голосом. – За тех, кто не дошел, кто остался там – под Москвой, и под Сталинградом, и под Курском... За тех, кто ратными своими трудами добыл победу и не увидел ее, за всех наших павших боевых товарищей. Вечная им память и да будет им... земля... пухом...

Он плакал теперь, это все видели. Грубый, считавшийся бесчувственным служака, которого молодые лейтенанты называли Носорогом, Прошин едва договорил свой тост и теперь стоял перед ними, как на смотру выпятив увешанную орденами грудь, выдвинув подбородок и крепко зажмурившись, и слезы медленно выдавливались у него из-под век и сбегали по щекам к выскобленному до красноты подбородку. Он вытянул водку неторопливо и истово, грузно опустился на стул и оттолкнул подсунутый кем-то бутерброд, не поднимая головы.

Так начался мир.

Дежнев плохо представлял себе его. Пока он еще не мог освоиться с ним настолько, чтобы начать строить планы мирной жизни.

Одиннадцатого мая восточнее Праги прекратили сопротивление остатки группировки Шернера. Теперь всюду в Европе стало тихо, война продолжалась лишь на Дальнем Востоке – англичане освобождали Бирму, американская морская пехота огнеметами выжигала последние опорные пункты японцев в джунглях Лусона и Окинавы. Советско-японский договор о нейтралитете Москва денонсировала месяц назад, и первые воинские эшелоны уже потянулись из Германии на Дальний Восток – без огласки, но и не особо засекреченно.

Так что, пожалуй, планировать свою гражданскую жизнь было пока и преждевременно; но думать о ней мешало не только суеверное опасение, что вот только размечтаешься, а тут тебя по боевой тревоге, и давай куда-нибудь к Тихому океану. Больше мешало другое: он – муж, отец – совершенно не представлял себе, как будет жить с женой и сыном. Сын еще мал, а жена...

Что ж, он трезво, без иллюзий, признавался себе в том, что Елена для него, в сущности, незнакомка. Наверное, так начинается всякий брак, даже если знакомы были давно, да хоть и вместе росли (расти вместе – одно дело, а вот вместе строить семью – это уж задачка посложнее); но тут уж и вовсе. Не то чтобы он сомневался в каких-то человеческих качествах, этого не было. И от той неприязни, которую он испытал при первом знакомстве, давно уже не осталось и следа. Его доверие к ней было полным.

Уже одно то, как она тогда исчезла, скрыв от него беременность, говорит само за себя – ведь если бы не письмо покойного Игнатьева, он до сих пор не знал бы, что у него растет сын! И все же, все же...

Насколько было бы все проще, будь в живых мать. Поселились бы они все вместе и, пока он еще в армии, успели бы притереться друг к другу, уже образовалась бы семья, а потом и ему легче было бы в нее войти. Теперь надо хоть Зину к ней отправить. Так и Елене проще будет справляться с Борькой, да и Зине лучше учиться в Ленинграде, чем сидеть в Туле у тетки. Если захочет, конечно. Мать, писала как-то, что становится Зинка упрямой и своевольной, так что может и не захотеть: привыкла, тетка человек добрый, к тому же всю войну прожили вместе, такое сближает. Да, сестренку теперь, пожалуй, и не узнать вовсе...

Словом, будущее представлялось весьма туманным. Единственное, в чем Дежнев был почему-то совершенно уверен, – это что не сегодня-завтра отыщется Таня. Теперь, когда уже слишком поздно, непременно возьмет и отыщется.

А жизнь в Терезиентале шла своим чередом. В комендатуре появились новые офицеры, специалисты по экономике и сельскому хозяйству, в компетенции коменданта оставались теперь вопросы гарнизонной службы и охраны порядка, но порядок обычно не нарушался, а служба шла как положено. Служба, как известно, идет, даже когда солдат спит.

Двадцать шестого мая, поздно вечером, позвонил Николаев. Генерал-полковник поздравил его с окончанием войны, сказал, что находится в Вене, и пригласил приехать позавтракать с ним завтра утром. Следующий день был воскресеньем, комендатура не работала. Дежнев доложился начальнику гарнизона, получил разрешение и в половине девятого выехал в Вену на своем «опель-капитане».

Утро было солнечное, тихое, дорога – отличная, на лугах уже начинался сенокос, и встречный ветер овевал лицо сладким ароматом свежескошенных трав. Гнать не хотелось, он вел машину одной рукой, выставив левый локоть в открытое окошко. Скорее всего, подумал он, у Александра Семеновича новости о Тане, и новости хорошие, потому что голос генерала звучал по телефону весело и жизнерадостно, странно только, что он сразу не сказал ему, в чем дело. А может быть, эта жизнерадостность звучала немного наигранно?

Ему вдруг захотелось отдалить момент свидания с Николаевым. Впрочем, было еще рано, они договорились на одиннадцать. Майор остановил машину на обочине, заглушил мотор и вышел. Возможно, ему не показалось, что наигранно. Почему бы нет? Почем знать, как восприняла Таня известие о его женитьбе; в ней за это время могло все перегореть, а ведь могло и сохраниться...

Но тут уж ничего не поделаешь. Кысмет, как говорил Ахмедулин, когда у него посреди дороги кончался бензин или запаска оказывалась спущенной. Кысмет, судьба, рок. Значит, и впрямь не суждено им было, мать, как в воду глядела: «Чует мое сердце, сынок, не будет у тебя с Танечкой счастья». Она-то другую причину имела в виду, считала, что Таня вообще ему не пара – избалована, легкомысленна... Трудно сказать, конечно, как сложилась бы у них жизнь, если бы не война; но нет, он верил, что никакие трудности, никакие осложнения не могли бы заслонить и испортить главное. Но тут уж вмешалось другое, что толку теперь гадать. «Чего же ты наделала, проклятая война...».

Ровно за пять минуг до назначенного времени Дежнев подкатил к большому отелю, реквизированному военной администрацией. Лифт не работал, и он взбежал на четвертый этаж одним духом, прыгая через ступени. Перед дверью номера остановился, переводя дыхание, поправил фуражку, одернул китель.

На звонок изнутри ответил знакомый голос, приглашающий входить.

Николаев обнял его, похлопывая по спине.

– Да, брат, – сказал он, – все-таки мы ее доломали, эту войну, а? И дожили ведь, чтобы увидеть своими глазами, вот что самое удивительное... Ну, дай хоть взгляну на тебя – сколько времени не виделись, – ну, герой, орденов-то, орденов, батюшки...

Майор смутился – у самого генерала на кителе не было Ничего, кроме Золотой Звезды Героя и радужной полоски узких разноцветных ленточек – такие ему случалось видеть и на офицерах союзных армий, в английской и американской зонах Вены; у нас такая манера носить награды была не распространена, он даже вообще не знал, что она разрешается.

– Да я, понимаете, решил вот – привсем параде, так сказать...

– И правильно сделал, боевыми наградами гордиться надо, ты не в штабе их выслужил, а на меня не гляди, это я просто по старости не люблю бряцать регалиями, да и проще так – легче. Я, кстати, тебя и со вторым просветом еще не поздравил, – словом, прошу к столу, у меня, как видишь, тут уже полная боеготовность, сейчас за все сразу и выпьем. Прошу!

– Слушаю, товарищ генерал! – шутливо отчеканил Дежнев.

– Да, подумать только – майор, – Николаев покачал головой, разворачивая жестко накрахмаленную салфетку. – Вспоминаю первую нашу встречу на фронте – в Белоруссии, в августе сорок первого... Ты тогда таким общипанным был птенцом, как сейчас вижу... Да, под огнем люди растут быстро. В армии мирного времени, брат, тебе до майора ох как долго пришлось бы лямку тянуть... Ну, что ж!

Они выпили, закусили, еще выпили. Николаев позвонил, белокурая горничная в крахмальной наколке вкатила столик на колесиках, уставленный судками и блюдами под крышками. Почуяв вкусные запахи, Дежнев ощутил голод – перекусить в Терезиентале он не успел.

– Тебе, кстати, еще один человек шлет поздравления, – сказал Николаев, когда начали есть. – Поздравления, всяческие приветы и вообще. Догадайся, кто, думай, а я пока налью. За это тоже следует выпить.

Дежнев ждал этого, был почти уверен, и все-таки его оглушило. Он помедлил с вилкой в руке, потом, не поднимая головы, спросил негромко:

– Вы нашли Таню?

– Сама нашлась! Явилась откуда-то оттуда, с Запада. Последнее время, кажется, была чуть ли не в Нидерландах – поверить нельзя, тысяча и одна ночь...

– Я рад, Александр Семенович, – так же тихо сказал Дежнев. – Поздравляю вас, и Таню тоже поздравляю... с возвращением.

– Спасибо, брат. Ее поздравления я тебе уже передал – с миром, с женитьбой. Она тебе желает много счастья.

– Вы... сказали ей?

– Ну естественно, что же тут скрывать! Тем более что она ведь тоже – некоторым образом – замужем.

– Некоторым образом?

– Да, там история совершенно фантастическая, я тебе говорю – никакой Шехерезаде не выдумать... Вкратце изложу, только ты ешь, ешь энергичнее, а то смотри – захмелеешь, коньяк высокооктановый...

Дежнев ел, не разбирая вкуса, и слушал, не веря своим ушам. Впрочем, почему не верить? На войне действительно случается самое невероятное. Странно – он совершенно не ощущал хмеля, хотя выпил уже порядочно, а коньяк и в самом деле был силен. Эмигрант еще какой-то... А ведь про эмигранта он от кого-то слышал. Но от кого мог? В Энске... да, точно, в Энске, где же еще, а сказала о нем сестра Сергея Митрофановича...

– Ну, так а сейчас-то что с ним? – спросил он.

– Сидит пока…

– Сидит?

– Увы... тут уж я бессилен, – Николаев развел руками. – Попытался, но мне дали понять, что ничье вмешательство ни к чему не приведет. Разберемся, сказали.

– Они разберутся, – сказал Дежнев с неопределенным выражением. – Но он, конечно, тоже хорош... Нашел путь возвращаться на родину – вместе с фашистами. А Таня, что же... любит его?

Николаев хмыкнул, снова взялся за бутылку.

– Сам не пойму, – сказал он не сразу, грея в ладони пузатую коньячную рюмку. – Тут сложное, наверное, чувство... Как-никак, он ее спас. А с другой стороны... Брак-то, она говорит, все-таки фиктивный, значит, что-то помешало? Не пойму, – повторил он и, махнув рукой, выпил. – Да, жаль... что у тебя в жизни такой получился оборот. Я, честно говоря, когда получил от тебя письмо с этой новостью... Ну, что делать. Но жаль! Сейчас все было бы по-другому.

Дежнев долго молчал, потом произнес негромко:

– Я... поеду, наверное. Разрешите быть свободным, товарищ генерал-полковник?

– Не разрешаю, майор. Обиделся, что ли? Поверь, у меня и в мыслях нет тебя упрекать. Я просто... по-человечески сожалею о случившемся, в свое время привык ведь думать о тебе почти как о... родственнике. Но дело не во мне, дело в Татьяне... Не знаю, что с ней делать. Собственно, Сергей, я хотел просить тебя о помощи.

– Вы – меня? – изумленно переспросил Дежнев.

– Да. Мог бы ты с ней встретиться?

– Конечно, – ответил Дежнев не сразу. – Конечно, я приеду, надо только это как-то устроить...

– Зачем же. У тебя служба, а она человек свободный, ей проще будет приехать к тебе.

– Прямо сейчас?

– Нет, когда пройдет все эти комиссии. Сейчас она путешествовать не может – нет документов.

– Я рад буду, если Таня приедет. Наверное, нам действительно надо поговорить.

– Не о том, о чем ты думаешь. Вряд ли она захочет говорить о твоей женитьбе... Впрочем, не знаю, может, и захочет. Но тут другое еще дело...

Майор подождал продолжения, не дождался и спросил:

– А как она вообще... отнеслась к этому, когда вы ей сказали?

Николаев пожал плечами.

– Ну, как... Спокойнее, чем я боялся, но... Боюсь, все-таки, это оказалось для нее неожиданностью.

– Понятно... Так о чем, вы хотите, чтобы я с ней поговорил?

– Я не знаю – убедить как-то… образумить! Дело в том, что я для нее уже – да, да, я это чувствую! – не то чтобы не авторитет, но... мы просто не можем говорить на одном языке, у нас не получается, я лучше понимал ее, когда она была ребенком. Сейчас я в чем-то не понимаю ее, а она не понимает – или не хочет понять – меня. Я не знаю, что это – проблема «отцов и детей» в современном варианте или... или что-то глубже и... страшнее, да, страшнее! Она на все смотрит теперь какими-то не теми глазами или не то видит, что видим мы все. Она мне недавно знаешь, что сказала? – генерал-полковник понизил голос. – Если, говорит, Кирилла вышлют обратно, я убегу в американскую зону...

– Какого Кирилла? – ошеломленно переспросил Дежнев.

– Ну, этого ее... супруга!

– А куда его могут выслать и почему?

– Он ведь не советский гражданин, и тут два варианта: либо ему дают срок за сотрудничество с врагом, либо – если повезет – высылают по месту довоенного проживания.

– Елки зеленые... Куда же она раньше смотрела?

– При чем тут «раньше», – досадливо сказал Николаев. – Никуда не смотрела – случайно познакомились, случайно потом оказались вместе в Германии... Куда она смотрит сейчас, вот что меня пугает. Я поэтому и подумал – возможно, вам легче будет найти общий язык. Со мной у нее этого общего языка не находится, понимаешь! Как будто от нас хоть в какой-то степени зависит... ну, я имею в виду все эти фильтрационные комиссии и прочее. Да и потом надо же понимать – вообще без проверки действительно нельзя, ведь это сотни тысяч, миллионы людей оттуда, совершенно никому не известных, мало ли кто может среди них оказаться! Я понимаю – да, недоверие обижает, но нельзя же с закрытыми глазами доверять всем без разбора! Попробуй с ней поговорить, у меня уже не получается. Я для нее – я чувствую это – вообще уже какой-то недосягаемый для простых смертных небожитель, она мне уже недавно автоматчиков чуть ли не в вину поставила, которые охраняют виллу. Я-то тут при чем, мне, что ли, они нужны? Никто из вас, говорит, и понятия не имеет, что внизу делается... Это я-то «понятия не имею», представляешь? Ладно, давай выпьем.

– Насчет того, чтобы... к американцам уйти, это она не всерьез сказала, я думаю, – сказал Дежнев. – Так, сгоряча сболтнула.

– А ты знаешь, я не уверен. То есть, нет, конечно, всерьез у нее таких планов быть не может, но под влиянием этого своего супруга... Я, впрочем, к нему несправедлив, он-то как раз в обратную сторону стремился, дурень. Но то, что его арестовали, на Татьяну подействовало ужасным образом. Хотя чего иного они могли ждать – в данной ситуации? Поэтому я и опасаюсь, как бы она сгоряча чего не выкинула. Вплоть до побега... благо они там все эти зоны вдоль и поперек успели уже исколесить.

– Домой бы вам ее поскорее отправить.

– Я уже думал. Но, во-первых, до полного окончания фильтрации никуда ее не пустят, да и потом куда ей ехать, к кому... Здесь она все-таки при мне, а там? Там она с ее нынешним настроением такого может натворить, что...

– Я попробую с ней поговорить, Александр Семенович, – сказал Дежнев.

– Попробуй, да. Хотя не уверен, что из этого что-то получится. Ты не узнаешь ее, Сергей.

– Что, сильно изменилась?

– Не внешне, нет. Внутренне это совсем не тот уже человек... хотя тогда она еще и не была по-настоящему человеком, я думаю.

– Ну, почему же. В семнадцать лет? Я Таню воспринимал как совершенно взрослого человека.

– В общем, да, ты прав. Взрослый человек тоже ведь не окаменелость, каждые десять лет оглядываешься на себя самого и думаешь: странно, каким был дураком... У тебя-то самого какие теперь планы?

– Пока никаких, служу вот...

– Семью думаешь выписывать?

– А что, разве есть такая возможность?

– Да, офицерам оккупационных войск можно будет жить с семьями, это уже решено. Надо только будет подумать, где тебе лучше будет – здесь продолжать или, может быть, в Германию лучше перебраться.

– Да мне все равно, – сказал Дежнев. – Хотя, если так подумать, здесь все-таки лучше, наверное... народ другой. Они-то во время войны были вместе, в вермахт не разбирали, кого призывать – немец там или австриец, но сейчас это уже чувствуется... Не упускают случая подчеркнуть, что Австрия, мол, была аннексирована, мы тоже подневольными оказались. А как, интересно, немцы к нам относятся в самой Германии?

– Мне, признаться, редко приходится с ними контактировать. Но когда случается – все происходит весьма корректно, а что там у них на сердце... поди угадай. Тоже, надо полагать, по-разному. Ты прав, здесь психологическая обстановка несколько иная, мне здешние товарищи об этом говорили. В Австрию мы все-таки с несколько иными чувствами входили, чем туда. Там ведь, знаешь, на границе плакаты можно было увидеть: «Вот она, проклятая Германия»...

– Александр Семенович, а правда это, что первые наши части успели там порезвиться? Это ведь не только на плакатах было, каждый солдат, наверное, про себя только и твердил...

– Всякое случалось, – нехотя ответил Николаев. – Но с этим порядок навели сразу, там уже не миндальничали – герой не герой, но если факт установлен, трибунал без разговоров. Жестоко это, может быть, иной всю войну прошел и тут сорвался... но иначе было нельзя, с безобразиями надо кончать сразу. Нам, как ты понимаешь, мало было уничтожить вражеское государство, теперь задача в том, чтобы создать новое, дружественное. Значит, и политика с ними должна быть соответствующая.

– Получится, вы думаете?

– Создать дружественную нам Германию? А почему же нет. Немцы народ послушный, дисциплинированный, да и какой у них выбор? Всю Германию мы союзникам не отдадим, они и так уже две трети оттяпали... практически не воевавши. Так что в нашей зоне придется уж фрицам строить социализм безо всяких там приставок типа «националь». Наш, ленинско-сталинский. Мы им помогаем уже, в Дрезден недавно Микоян приезжал – вместе с Коневым встретился с тамошним обер-бургомистром, обсуждали вопросы восстановления города, завоза продовольствия, так что дело уже идет...

На столике в углу зазвонил телефон, Николаев подошел, снял трубку.

– Не сейчас, нет, – сказал он, послушав. – Минут через двадцать перезвоните, сейчас я занят.

Дежнев, тоже встав из-за стола, украдкой посмотрел на часы.

– Сиди, ничего срочного, – сказал генерал. – Четверть часа у нас еще есть. Так договорились? Присылать к тебе Татьяну?

– Ну... «присылать», может быть, не стоит, но если она сама захочет приехать, я буду рад... повидаться.

– Естественно, сама, под конвоем я ее отправлять не собираюсь. Послушай, Сергей, я вот думаю – ты все-таки выпил, может, отдохнешь здесь у меня? Или дам тебе водителя, назад его попуткой отправишь.

– Нет, спасибо, и отдыхать не буду, и без водителя обойдусь, я и не чувствую уже, что пил. Александр Семенович, а как же все-таки там, в Энске, так все и осталось невыясненным?

– Где? А-а, в Энске! Нет, там выяснилось. Часть гестаповского архива была потом найдена в Ровно, в том числе копия докладной записки того чиновника из Берлина, с которым Татьяна ездила, когда ее арестовали. В записке он подтверждает, что сам отправил в Энск арестованную переводчицу в сопровождении украинского полицейского. Кстати, нашелся и человек, из-за которого провалилась группа Кривошеина. Если помнишь, у Татьяны перед войной были неприятности по комсомольской линии – что-то она там не то своим пионерам говорила...

– Ну-ну, как же!

– Так вот, тот бдительный товарищ, который тогда ее «разоблачал», – он и выдал.

– Шибалин – из горкома? Ах, сволочь, – ошеломленно сказал Дежнев. – Ведь каким идейным прикидывался... Так он что – нарочно остался сотрудничать?

– Я, брат, с подробностями не знаком. Кажется, он в свое время тоже не успел эвакуироваться, скрывался где-то в селе, а летом сорок третьего до него добрались. Ну, остальное можно себе представить...

За рулем майор если не трезвел, то, во всяком случае, умел загнать хмель куда-то внутрь, подавить его усилием воли. Так было и на этот раз. Выбравшись из Вены и благополучно миновав контрольно-пропускные пункты, он выжал педаль акселератора до упора и гнал так минут двадцать. Потом поставил машину на обочине, перепрыгнул через кювет и побрел от шоссе. Свежая трава шелестела под сапогами, было жарко, в солнечной дымке высились на юге зубчатые горы, пестрые, словно в ломаных линиях камуфляжной раскраски, – сиреневые, коричнево-зеленые, лиловые. Где-то в небе пел невидимый жаворонок. Немецкая каска, уже тронутая ржавчиной, зазвенела и откатилась в сторону – еще месяц назад здесь шли бои.

Дежнев бросился в траву и закрыл глаза, так и не обнаружив продолжающего заливаться жаворонка. С ним творилось что-то странное – было ощущение, что именно сегодня он окончательно потерял Таню. Оттого, что она нашлась? Бред какой-то, и тем не менее, это так. Как будто, не найдись она, останься одним лишь бесплотным воспоминанием – она осталась бы с ним навсегда и неотъемлемо, не зависимо ни от каких поворотов его судьбы в этом реальном, ощутимом мире. Нелепо, но тем не менее. Иначе откуда ощущение потери?

Лучше бы не приезжала. Но ведь не может он сказать: не надо, не хочу, боюсь. В атаки не боялся, а тут боишься? Или наоборот, лучше все-таки повидаться, поговорить, может быть, так и надо – чтобы уж до конца, сразу, без остатка. Раз и навсегда.

Но как с ней теперь говорить? Если родной дядька общего языка не нашел, то ему-то и подавно будет трудно.

Наверное, она действительно стала другим человеком. Надо додуматься – сбегу, говорит, к американцам...

Это вообще не укладывалось у него в голове, как можно сказать такую вещь – пусть даже не всерьез (конечно же, не всерьез!), а просто как необдуманную угрозу. К американцам сбегали, такие случаи имели место, но кто сбегал? Подонки, какой-то старшина проворовавшийся, или был случай – здесь, в Вене, – одного морально неустойчивого заманили в свою зону, напоили, повели к бабам. А там и щелкнули исподтишка: в непотребном виде, но в кителе с капитанскими погонами. Это их методы, так и вербуют, сколько раз об этом на политзанятиях предупреждали. Но чтобы – Таня? Немыслимо. Не то страшно, что и в самом деле сбежит (ерунда это, понятно), а что такая мысль могла прийти ей в голову, что она могла произнести такие слова...

Ну что ж, наверное, и впрямь изменилась. Хотя для него все равно останется прежней – даже такая. Побывавшая на Западе, побывавшая в оккупации, многому научившаяся: улыбаться вражеским офицерам, вступать в фиктивные браки с эмигрантами. А, черт, что это я несу, что со мной делается, коньяк, что ли, начинает действовать. Высокооктановый, замедленного действия. Нет, «сразу и без остатка» все равно не получится, не выйдет. Воспоминания все равно останутся. Уж этого-то у него отнять не смогли и никогда не смогут, это будет всегда. С ним, здесь.

Он сцепил зубы, крепко зажмурился, но слезы все равно просачивались из-под век, обжигающе стекали куда-то к вискам. Всегда это будет с ним, до конца, – осень тридцать девятого года, и сентябрь сорокового, и весна сорок первого. Та ночь в парке, и голубой рассвет на проспекте Урицкого, и долгие зимние вечера в библиотеке, и та проклятая во веки веков ночь – самая короткая в году, – когда серые граненые танки уже выходили на исходные рубежи, и пылили к границе машины с мотопехотой, и «юнкерсы» заправлялись на полевых аэродромах, – а они, ни о чем не догадываясь, бежали взявшись за руки по безлюдному предрассветному бульвару, и целовались, прячась в подворотнях, и с хохотом бежали дальше – все дальше и дальше, прямо в войну, до которой оставались считанные минуты...

Глава восьмая

Со следователем ему просто не повезло. Болховитинов не был уверен, впрочем, что этот человек действительно следователь, так же как и не имел ясного представления – относительно самого себя – находится ли под следствием или просто проходит какую-то затянувшуюся проверку. Все это было не ясно, но в конечном счете и не существенно, хуже было то, что с человеком, которому эта проверка (или следствие) была поручена, ему оказывалось все труднее найти общий язык. Следователю, наверное, тоже с ним было не просто – Болховитинов это признавал. Начать хотя бы с того, что следователь явно не знал, как к нему обращаться. Из советских книг Болховитинов знал, что там в подобной ситуации принято говорить «гражданин», но ведь он не был для следователя никаким гражданином, а называть подследственного «господином таким-то» ему, надо полагать, мешала гордость представителя народа, избавившегося от всяких господ уже четверть века назад. Поэтому он либо вообще обходился без обращения, либо обращался примерно так: «Ну что, фашистская проститутка, ничего больше не вспомнил?».

Этот же привычный вопрос задал он и сегодня, заменив лишь эпитет более кратким и выразительным, отечественного происхождения. Болховитинов, не обижаясь, спросил в ответ, каких, собственно, воспоминаний от него ждут.

– А это ты сам должен знать, – сказал следователь, роясь в папке. – Мне, что ли, тебе подсказывать? Я твоих дел не знаю, ты ими занимался, ты и вспоминай. Когда с немцами-то первый раз снюхался?

– В каком смысле?

– В контакт, говорю, когда с ними вступил?

– В мае сорокового года, – подумав, ответил Болховитинов. – Под Аррасом. Мы отходили от самой границы, вообще не видя немцев, а под Аррасом они нас догнали. Ну, это только так говорится – «контакт с противником»; нам и дня продержаться не удалось.

– Воевал, что ли? У французов?

– Да какое там «воевал», разве это война была. Потом вообще попал в плен, очень скоро.

– Ясно, – с удовлетворением сказал следователь. – И по этой линии, выходит, оказываешься изменником Родины. А еще бывший дворянин!

– Почему «бывший», – Болховитинов пожал плечами. – Дворянство не должность, не имущественное состояние, конфисковать его нельзя, сместить с него – тоже.

– Упразднить зато можно. Дворянство мы в семнадцатом году упразднили, не слыхал до сих пор?

– Ну, это так просто не делается, – возразил Болховитинов. – Если завтра вам придет в голову декретом упразднить псовые породы, то все равно дворняги останутся дворнягами и борзые – борзыми...

– Поговори, поговори мне еще! Ты передо мной хуже самой поганой дворняжки, поскольку ты есть немецкая овчарка. И не заговаривай мне зубы насчет того, как и когда ты с ними воевал. Я тебя спросил, когда ты к ним служить пошел!

– Вот это уже конкретно. Служить к ним я пошел осенью сорок первого года.

– Выбрал же момент, паскуда. Небось, ждал, что задавит он нас, да?

– Ждал – нет; я этого боялся. Я не думал, что Красная Армия выдержит, но дело не в этом. Просто для меня это была возможность попасть в Россию... и я ею воспользовался. Согласен, это было не очень разумно, но я не жалею.

– Ну, и что же они тебе поручили делать? Давай, давай, не тяни резину, рассказывай!

– Вы имеете в виду мою работу у Вернике? Но я ведь много раз об этом и говорил, и писал, все решительно – что строили, где и когда строили...

– Что и где ты строил, – перебил следователь, – на это я, знаешь, ложил с прибором. Это меня не интересует. Что меня интересует узнать, так это где, когда и от кого ты получил задание завербовать генерал-полковника Николаева. И я это узнаю, даже если мне с тобой еще месяц тут придется чикаться. Не бойся, не таких раскалывал!

– Позвольте, – пробормотал Болховитинов, когда к нему вернулся дар речи. – Вы сказали – завербовать? Николаева? Помилуйте, да я только здесь, на этой уже стороне Эльбы, узнал, что есть такой генерал-полковник! Или нет, нет, погодите – если уж быть точным: об этом человеке я знал и раньше, но...

– Видишь, сам ведь врешь, путаешься на каждом шагу. От кого узнал, когда?

– От его племянницы, Татьяны Викторовны, примерно три года назад. Да, летом сорок второго.

– При каких обстоятельствах познакомился с Николаевой Татьяной Викторовной?

– Понимаете, это получилось совершенно случайно! Энск был первым русским городом, который я увидел, ну и, естественно, мне захотелось взять на память несколько фото – сохранившиеся церкви, просто виды улиц, а центр был сильно разбит, и я тоже снимал развалины, зашел во двор одного полуразрушенного дома... там был такой проход, знаете, под аркой, такой типично русский, этого, кроме России, нигде не увидишь. Ну, я фотографировал этот двор, и тут она вышла из одного из подъездов – я, по правде сказать, почувствовал себя неловко, я думал, что в доме никого нет, иначе не стал бы фотографировать – ну, вы понимаете, снимать в чужом дворе – не спросив разрешения...

– Понимаю, понимаю, – сказал следователь. – А вот понимаешь ли ты, как выглядит теперь твое утверждение, будто знакомство с Николаевой было случайным. Ты в каком доме с ней встретился?

– Ну, это – как я узнал позже – был дом, в котором она жила до войны. Точнее, до бомбардировки, когда центр города был разрушен.

– Правильно ты узнал, – следователь кивнул. – Только узнал ты это не позже, а раньше, и именно потому туда и пришел – следил за ней, подождал, пока она войдет в дом, а тогда зашел во двор и разыграл это представление со съемками.

– Все, что вы говорите, – самый дикий вздор, какой только можно придумать. Я утверждаю и прошу записать это в протокол, что до того дня в июне сорок второго года не знал о существовании генерала Николаева и его племянницы.

– Так-таки и не знал?

– Так и не знал.

– И ни от кого не слышал эту фамилию?

Болховитинов помолчал, пытаясь вспомнить, не было ли каких-нибудь Николаевых среди его пражских знакомых. Или, может быть, в Париже?

– Ну что, молчишь? Прищемили тебе, скорпиону, хвост?

– Нет, просто хочу ответить как можно точнее. Не исключено, что я мог слышать эту фамилию в Париже, в Праге, в Югославии еще... Она не такая редкая, но... нет, не могу припомнить среди моих эмигрантских знакомых никакого Николаева.

– При чем тут твои... эмигрантские знакомые?! – заорал следователь. – Что ты мне хреновину прешь? Делаешь вид, что не понимаешь, о каком Николаеве тебя спрашивают?

– Про генерала Николаева и его племянницу я до июня сорок второго года ничего не слышал и слышать не мог. Общих приятелей у нас, как вы понимаете, не было.

– Это мы еще увидим! Ты с какого времени в Дрездене кантовался?

– С октября сорок первого года.

– И до...

– До мая сорок второго. В мае я уже выехал в Энск вместе с другими служащими фирмы.

– Та-ак, – с удовлетворением протянул следователь, разглядывая грани карандаша. – Зиму, выходит, провел там?

– Совершенно верно, зиму я провел в Дрездене.

– И с кем же встречался? Из русских, я имею в виду.

– По правде сказать, почти ни с кем. В Дрездене было всего несколько человек, и... не знаю, возможно, я был не прав, но у меня предубеждение к тамошней колонии. Общался я – тоже не очень регулярно – с бывшим одноклассником Дмитрием Извольским, но потом он из Дрездена уехал...

– А из советских граждан, угнанных фашистами, многих знал?

– В ту зиму – никого. Потом, уже весной сорок четвертого, у нас работала группа советских граждан, во Фрейтале, я об этом рассказывал.

– Меня интересует сейчас не весна сорок четвертого, а зима сорок второго. Точнее – период с января по май. С кем из советских граждан, находившихся тогда в Дрездене, ты встречался в указанный период времени?

– Насколько помню – ни с кем. Может быть, какая-то случайная встреча на улице, которая даже не запомнилась? Да нет, я бы запомнил, я ведь интересовался соотечественниками, очень, но просто возможностей общения не было – они жили в специальных лагерях, никаких строительных работ в самом Дрездене наша фирма тогда не вела, так что общаться с остарбайтерами мне просто не случалось.

– Не все советские граждане в лагерях жили, и ты это не хуже меня знаешь. Ну ладно, мы к этому еще вернемся. Кого из немцев знал в ту первую зиму?

– Ну, это... надо подумать. Если вам нужен поименный список, могу припомнить, написать. Хотя, конечно, сейчас это уже немного затруднительно – три года прошло, а были ведь и такие немцы, с которыми встречался раз-другой по какому-то делу, могли и выпасть из памяти...

– Пусть лучше не выпадают, а то вправлять придется, – сказал следователь и через стол сунул ему лист бумаги и карандаш: – Давай вспоминай, пиши, и чтобы все тут были. Полчаса хватит?

Взяв с собой папку, он вышел. Болховитинов озадаченно смотрел на чистый лист – поди их всех вспомни! Ну хорошо, Ридель, Вернике, первая квартирная хозяйка, это четко. Но уже сослуживцы, персонал фирмы – да черт их теперь знает, кто там тогда работал! Была ведь большая – как это называют в России? – да, текучесть кадров; после каждой очередной мобилизации кто-то исчезал, на его месте появлялся какой-нибудь пенсионер... Ладно, написать можно побольше (жаль, нет под рукой дрезденской телефонной книги), а потом пусть этот фантазер сам разбирается, что к чему. «Завербовать генерал-полковника Николаева» – такого и в белой горячке не выдумаешь!

К возвращению следователя на листе выросла солидная колонка немецких фамилий. Он взял лист, стал изучать, водя карандашом вдоль столбца, потом заглянул в свою папку и еще раз перечитал список.

– Штольница не вижу, – сказал он. – Куда Штольница девал?

– Какого Штольница?

– Сам знаешь, какого. Иначе чего бы ты его скрыл, если бы не знал?

– Среди знакомых мне немцев человека по фамилии Штольниц не было.

– Был, был.

– Нет, не было, – Болховитинов повысил голос, уже начиная терять терпение.

– А я говорю – был! – закричал следователь, грохнув по столу кулаком. – Долго ты еще юлить будешь, блядь ты белогвардейская, или с тобой другой язык нужен?!

– Вы уж хотя бы для себя решили, какая я блядь – фашистская или белогвардейская, – сказал Болховитинов. – Все-таки разные вещи.

– Один хрен. Вон, Краснова вашего поймали, генерала, кто ж он такой, если не фашист?

– В отношении Краснова вы правы, – признал Болховитинов.

– Я во всем прав, и чем скорее ты это поймешь, тем лучше для тебя. Помнишь в Дрездене такой адрес: Остра-аллее, дом семнадцать?

– Остра-аллее? – Болховитинов подумал, пожал плечами. – Нет, не помню такого. Улицу я знаю, часто там проезжал – трамваем, это прямо мимо главного входа в Цвингер. Но дом семнадцать? Нет, этот адрес ничего мне не говорит.

– Ясно. Такой, значит, ты избрал себе метод защиты – от всего отнекиваться, ничего не признавать. Так ведь метод-то старый, давно известный, поначалу все за него хватаются. А что толку? Ты что же, всерьез думаешь, что этими вот своими «нет», «не знаю», «не помню», вот этим трусливым увиливанием действительно кому-то голову можешь задурить? Да тут такие абверовские волки кололись – не тебе, говнюку, чета! А тоже ведь умными себя считали, легенда у каждого была – будь спок, ниоткудова не подкопаешься. И все равно как ни крутили, как ни петляли, а все равно раскалывались как миленькие, и ты у меня тоже расколешься. Это я тебе вполне авторитетно заявляю. Другой гладкий со всех сторон, как пуля, то есть просто не за что ухватиться, а тебя ведь даже не знаешь, с какой стороны начать разматывать – всюду незаделанные концы торчат, – в голосе следователя прозвучало даже некоторое недовольство простотой предстоящей работы – как если бы краснодеревщику высокой квалификации заказали кухонный табурет. – Ну вот что ты тут написал насчет пребывания в гестапо? Голова у тебя на плечах есть?

– В каком смысле?

– В том, что макитра у тебя на плечах, а не голова. Когда тебя гестапо арестовало?

– Шестнадцатого сентября прошлого года, я запомнил день – англичане тогда высадили десант на Нижнем Рейне. Хочу только уточнить: меня не гестапо арестовало, я был задержан военным патрулем. А уже они отвезли в гестапо.

– Неважно, кто и почему задержал, а важно то, что в гестапо ты был. И сколько же времени ты там просидел?

– Два дня, если не ошибаюсь. Шестнадцатого было воскресенье, а выпустили меня во вторник.

– Ну и кто ж тебе после этого поверит, что ты не дал подписки? Других эти изверги насмерть забивали, а тут через два дня – пожалте на солнышко, извиняемся, что доставили неудобства...

– Какую еще подписку я должен был дать?

– А вот ту самую, что дал! В том, что сотрудничать будешь!

– Послушайте, – Болховитинов уже чувствовал, что сам перестает понимать что бы то ни было, – вы хоть разберитесь во всей этой галиматье! Зачем я в сентябре прошлого года должен был соглашаться на сотрудничество с гестапо, если, по-вашему, гестапо мне уже зимой сорок второго дало задание найти в Энске племянницу генерала Николаева и познакомиться с ней...

– Это не от гестапо было задание.

– А от кого же? От Второго бюро?!

– Нет, вы гляньте на эту гниду – он же меня еще и спрашивает, от кого имел задание, – следователь покрутил головой, вздохнул. – Задание это ты имел от абвера. В списке, кстати, еще одно лицо отсутствует. Почему Юргенс не записал, а?

– Какой еще Юргенс?

– Не какой, а какая! Юргенс Гертруда, агент абвера, которая вывела тебя на Николаеву! Ну что, вспомнил? Так вот, абвер твой в начале сорок четвертого накрылся, а гестапо ихнюю агентуру начало прибирать к рукам. В сентябре, стало быть, и до тебя дошла очередь – понятное дело, быстро это не провернешь, проверки там разные, то, другое. Я тебе сейчас, так сказать, карты свои приоткрываю – чтобы ты, значит, сам убедился. А теперь иди и подумай, стоит ли тебе и дальше вилять и изворачиваться...

На подобные собеседования уходила обычно чуть ли не половина ночи, заснуть после этого удавалось не сразу, а только заснешь – уже сигнал побудки. Хорошо, хоть водили на работу, это помогало не думать, иначе вообще можно было бы рехнуться. Работа, правда, тоже была абсурдной, под стать фантазиям следователя: демонтировали какой-то завод, надо полагать – в порядке репарации, потому что оборудование тут же увозилось на станцию железной дороги, но в каком виде! Если заржавевшая гайка не поддавалась ключу, пускали в ход кувалду, заржавевший анкерный болт могли срезать автогеном вместе с проушиной станины. Разрозненные части станков заколачивались в ящики без всякой маркировки, и никто не задумывался – как потом будут разбираться в этом хаосе там, на месте назначения. Контрольные приборы сдирали со стен ломом или – еще проще – сшибали той же кувалдой. Руководившие работой военные требовали одного: темпов, поскорее, давай-давай! Кое-кто объяснял, что идут споры между нашими и англо-американцами – кому, мол, что достанется; вот и торопятся успеть демонтировать как можно больше, пока нет четкой договоренности...

Болховитинова дикий метод демонтажа поначалу удивил, но потом он перестал удивляться чему бы то ни было – даже узнав, что ему было дано задание «завербовать генерал-полковника Николаева». Куда завербовать? Для каких целей? От чьего имени? Да не все ли равно. Все это было настолько бредовым, что даже изумляться было бессмысленно. Еще и какой-то адрес на Остра-аллее... Сама вздорность обвинений мешала воспринимать их всерьез, и Болховитинов больше тревожился за Таню, чем за себя. При таком подходе, при такой маниакальной подозрительности – могут ли ей не поставить в вину ее работу в гебитскомиссариате? А почему бы не сделать ее соучастницей в плане вербовки собственного дядюшки? Вполне логично – по их сумасшедшей логике. Но даже если не обвиняют ни в чем, то достаточно и того, что она вернулась вместе с ним и (тоже немаловажная деталь) официально как его жена. Хотя этого они, кажется, не признают.

С тем, что ему придется какое-то время отсидеть, он уже внутренне смирился и не находил это несправедливым. Дело ведь не в том, насколько справедливо подозревают его все эти люди, явно помешавшиеся на кознях западных разведок; высший смысл происходящего был ему совершенно ясен, в час национального испытания он – вольно или невольно – оказался не со своим народом, и это теперь предстояло искупить. А все эти вздорные обвинения – ну что с них взять, с этих «следователей», они такой же продукт времени и среды, как и тот власовец в Клеве... Если бы не страх за Танину судьбу, он был бы сейчас почти спокоен. Тюрьма в России никогда не считалась позорным местом, недаром народ говорил: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся» – понимая, что это может случиться с каждым, вовсе не обязательно злодеем. В сущности, это даже не лишено интереса, ведь сколькими мыслями обогатило Достоевского пребывание в «Мертвом доме»!

Несколько ночей его никуда не вызывали, он отоспался, приободрился еще больше. Потом вдруг опять вызвали. Следователь был уже другой, постарше и почти интеллигентного вида. Он опять стал расспрашивать о Дрездене – кого там знал, с кем общался. Болховитинова это стало уже интриговать. С кем, в самом деле, мог он там встречаться? Может быть, сам забыл – виделся когда-то и забыл, но с кем?

Так он сказал следователю и на этот раз; припомнить не может, но в принципе, конечно, не может и с абсолютной уверенностью отрицать возможность того, что забыл.

– Если речь идет о какой-то случайной встрече, – добавил он. – Мало ли какие бывают провалы в памяти! Но если речь идет о мало-мальски длительном общении – этого точно не было, нет.

– Хорошо, – сказал следователь. – Вам будет устроена очная ставка, может быть, это поможет...

Подняв трубку настольного телефона, он негромко что-то спросил, потом встал и сделал знак Болховитинову. Они прошли по коридору, у одной из дверей следователь остановился и сделал приглашающий жест, посторонившись. Болховитинов вошел, в пустой комнате сидела перед канцелярским столом молодая женщина в форменном, со споротыми нашивками, кителе эсэсовки. Женщина, очень красивая и – как показалось Болхови-тинову – отдаленно ему кого-то напомнившая, сидела боком к двери совершенно неподвижно и даже не повернула головы, когда они вошли.

– Сядьте вон там, – сказал следователь и указал на стул по другую сторону широкого стола.

Когда Болховитинов сел, он обратился к женщине по-русски:

– Посмотрите внимательно. Где, когда, при каких обстоятельствах вы видели этого человека?

Эсэсовка с полминуты смотрела на Болховитинова отрешенно и безнадежно, потом шевельнула спекшимися словно от жара губами и ответила тоже по-русски, совершенно без акцента:

– Этого человека я никогда не видела.

– Посмотрите хорошо, подумайте. Речь может идти о встрече, имевшей место два-три года назад.

– Нет, я не знаю этого человека. Ошибиться я не могу, у меня хорошая память на лица. Не знаю и никогда не видела.

– Вы, – следователь обернулся к Болховитинову. – Посмотрите внимательно и постарайтесь вспомнить, где и когда могли видеть эту женщину.

– Н-нет, – отозвался тот не совсем уверенно. – Не припоминаю...

Неуверенность появилась от этого странного ощущения: все-таки она кого-то напоминала, очень отдаленно, едва уловимо, но кого? Видеть ее вот так прямо он никогда не видел и уж, конечно, никогда с ней не разговаривал, но... действительно, откуда же тогда это едва ощутимое – как прикосновение паутинки, – но совершенно отчетливое чувство deja vu.[45]

Он еще раз глянул на нее – анфас она была так же хороша, хотя левую сторону лица уродовал шрам ожога, идущий от уха к шее и, видимо, заставляющий ее держать голову чуть наклоненной к плечу. Взгляды их опять встретились, и он тут же отвел свой – столько опустошенности и безнадежности было в ее глазах.

– Вы, похоже, не уверены, – безошибочно уловил следователь.

– Нет, я просто... пытался припомнить, – сказал Болховитинов. – У меня как раз память на лица не очень... Но нет, нет!

– Ну, нет, так нет, – согласился следователь. – Тогда идемте.

Они вернулись в тот, первый кабинет. Не спрашивая больше о загадочной женщине, следователь дал Болховитинову лист бумаги и велел снова подробно написать, какие именно фортификационные работы проводились в округе Клеве с августа 44-го по февраль 45-го года.

– Я ведь уже составлял такой перечень, – сказал Бол-ховитинов.

– Ничего, составьте еще раз. Только поподробнее и не опуская технических данных. Если возводились железобетонные сооружения, укажите марки цемента и спецификации арматурной стали.

– Нет, не было там железобетона, я об этом тоже писал. Но когда мне все это сделать? Днем я на работе, ночью меня таскают на эти допросы, или собеседования, не знаю уж как назвать; сейчас я, например, ничего вам написать не могу – голова гудит.

– Это не срочно, – сказал следователь, – напишете потом, когда отдохнете. Я скажу, чтобы вас не беспокоили.

Беспокоить его и в самом деле перестали, ночные вызовы прекратились. Сосед по бараку, человек бывалый и с небольшим зэковским стажем еще довоенных времен, сказал, что – скорее всего – следствие по его делу окончено и теперь его или освободят, или будут судить.

– Ну, как «судить», – добавил он, – это ведь только называется, что суд. Тебя и вызывать не станут, без тебя все решат, приляпают срок, и хорош...

Срок так срок, подумал Болховитинов, куда теперь денешься... коли назвался груздем. Своя судьба его как-то не волновала, но все тревожнее делалось за Таню: что, если и ей додумаются что-нибудь инкриминировать? Он теперь видел, что с этим здесь просто – «пришить», как выражался сосед-зек, могут все что угодно. Страх за Таню почему-то (хотя никакой логической связи тут не было) усугублялся воспоминанием о странной очной ставке; он не мог забыть глаза той несчастной, мысленно только так ее и называл, хотя, конечно, кем угодно могла быть русская в униформе СС – шпионкой, осведомительницей гестапо, наконец, секретаршей какого-нибудь бонзы из КОНРа.[46] Во всяком случае, на рядовую гестаповку она никак не походила, ее речь свидетельствовала о принадлежности к интеллигентным кругам. Но это было несущественно, стоило ему вспомнить ее глаза – а забыть такое невозможно – и вопрос вчерашней виновности как-то терял смысл, потому что сейчас это были глаза страдающего человека, низвергнутого на самое дно отчаяния – самого глухого, самого последнего, когда уже не остается ни надежды, ни желания ее обрести.

Кто была эта несчастная, какова ее действительная или мнимая вина, что привело ее в такое состояние – он понимал, что никогда этого не узнает, и лучше всего было бы поскорее ее забыть; но он знал уже, что забыть не сможет, что эта короткая встреча останется в его памяти, как одно из самых тяжелых воспоминаний...

А время шло, население в бараке менялось, одни уезжали, вместо них появлялись новые – большинство прямо с Запада, только что переданные союзными властями нашим репатриационным миссиям. Однажды – уже шел июнь – Болховитинова на работе послали отрезать муфту в кабельном туннеле. Муфта капут, а кабель еще сгодится, объяснил солдат, вручив ему ножовку, поэтому надо отрезать здесь, а потом с того конца, где щит.

– Бандаж только наложи, где резать будешь, – предупредил он, – а то размотается вся эта хреновина – намучаешься после с ней, как вытаскивать будем.

– Бандаж-то я наложу, – сказал Болховитинов, оглядываясь в поисках подходящего куска проволоки, – только пришли сразу кого-нибудь с паяльной лампой, чтоб запаять свинец.

– Да чего его паять, возьми вон мешок бумажный, замотаешь там потуже, и лады.

– Чудак, здесь изоляция в масляной пропитке. Вытечет масло – куда этот кабель будет годиться, его же пробьет потом под нагрузкой.

– Ну и хрен с ним, пусть пробивает, это уж не наша забота...

Болховитинов пожал плечами, нашел проволоку, наложил бандаж и стал, не торопясь, резать кабель. Торопиться было некуда, солдат сказал, что другой работы до обеда не будет. Не допилив и до половины, он услышал чьи-то бегущие шаги, обернулся и в слабо освещенной редкими пыльными лампочками перспективе туннеля увидел Таню.

Первой его реакцией было изумление от того, что она всегда появляется внезапно и неправдоподобно, как галлюцинация, и не сразу веришь, что это на самом деле. Он и сейчас не мог поверить, прижимал к себе ее вздрагивающие плечи, пытался успокоить какими-то пустыми словами, – и ему казалось, что это во сне, а она продолжала плакать отчаянно и беззвучно, уже насквозь промочив слезами его рубаху.

– Ну не надо, ну что ты, – повторял он, – ну ничего же не случилось, видишь – оба мы живы-здоровы, все будет хорошо... Ты как вообще сюда попала?

– Через дырку какую-то, – она всхлипнула и шмыгнула носом у него под ухом, – я со знакомым сержантом договорилась, он сказал – лезь сюда, и потом прямо по туннелю, там увидишь... Еще боялась, что куда-нибудь не туда залезу. Ой, Кирилл, ну как ты тут, что они, собственно, от тебя хотят, я ничего не понимаю, сколько ни спрашивала – никто ничего толком не говорит. Ладно, это не важно уже! Я почему пришла – тебе нужно бежать, понимаешь, и не тянуть с этим, я все уже продумала...

. – Помилуй, куда бежать, о чем ты? Расскажи лучше о себе – у тебя-то все в порядке, с тобой все выяснили?

– Да не знаю, ну их к черту, с ними разве поймешь? Сейчас не во мне дело! Здесь есть лагерь французов, понимаешь, освобожденных французов, и их скоро будут всех отправлять домой. Ты должен попасть в этот лагерь, это можно устроить, и выдать себя за француза, понимаешь?

– И что же, уехать с ними во Францию?

– Ну конечно же!

– Ну, знаешь, – ошеломленно сказал Болховитинов. – Из Голландии было ближе, тебе не кажется?

– Согласна, да, ну не сообразили, кто же мог думать, что так все получится, что же теперь делать! Я тебе говорю – это единственный выход! Тебя если не отдадут под суд, то все равно вышлют, но даже на это трудно рассчитывать, Дядесаше говорили, он сказал – «ты должна четко представлять себе обстановку»... Тебе надо бежать, и бежать немедленно, а я перейду межзональную границу в Берлине, там это легче...

– Ты что же, решила эмигрировать?

– Почему «эмигрировать» – просто уехать на время, переждать, пока они здесь не опомнятся...

Болховитинов невесело усмехнулся.

– Наши эмигранты еще в Константинополе твердили: «Это ненадолго, должны же большевики образумиться». Не надо иллюзий, Таня, твой дядюшка прав – обстановку лучше представлять себе такой, как она есть. Если эта власть не образумилась за двадцать пять лет...

– О чем ты, я не понимаю тебя, при чем тут эмигранты, при чем тут большевики? Кто не образумился за двадцать пять лет?

– По-твоему, такое отношение к нашему брату – это просто дурь местного начальства?

– Ну ты еще скажи, что это товарищ Сталин приказал подозревать в измене каждого!

– Это меня, знаешь, мало волнует, кто лично приказал – товарищ ли Сталин, или товарищ Молотов, или товарищ Берия...

– Берия, кстати, – перебила Таня запальчиво, – перед войной массу военных выпустил, которых посадили при Ежове!

– Да, да, я слышал. Возможно, он и прекрасный человек, это в данном случае несущественно. Существенно то, что у большевиков всегда действовал совершенно определенный принцип: любой подозрительный является потенциальным врагом, а значит, и обращаться с ним надо соответственно. Это уже в гражданскую войну так было, так что ожидать, что они вдруг «опомнятся»...

– Да ты... ты просто начитался в свое время всякой белогвардейщины!

– Вот уж нет, – Болховитинов покачал головой. – Никогда меня не тянуло к такого рода литературе, теперь даже начинаю жалеть. Больше ведь случая не представится, а какие мемуары были интересные – Деникина, Шульгина... Ну а беллетристика – нет, я еще гимназистом, помню, генерала Краснова с трудом осилил. Есть у него такой толстенный роман – «От двуглавого орла к красному знамени» – ну, там революция, гражданская война, зверства чекистов и тому подобное. Все красные – мерзавцы и садисты, все белые – рыцари без страха и упрека, словом, та же схема, что в любом советском романе. Наизнанку, понятно. Так что «белогвардейщина» на меня никогда не влияла в таком смысле, до войны я был, скорее, не склонен верить тому, что писали о Советах... Но когда побывал дома и поговорил с людьми, когда реально представил, как вы жили перед войной – вся эта нищета, бессмысленные аресты... Мне рассказывали, люди каждую ночь ждали – придут за ними или не придут. Не знаю, конечно, возможно, кое-кто и преувеличивал... Но если и наполовину правда – такого даже здесь при Гитлере не было. Я только когда вот этой зимой с голландскими резистантами спутался, стал немного опасаться, что вдруг гестапо пронюхает, а раньше все-таки три года проработал у Вернике, в принципе, тоже в чем угодно могли подозревать – русский как-никак! – и ничего, дико даже было подумать, что могут взять и посадить ни с того ни с сего... Евреи, правда... Но их ведь лишили гражданских прав, понимаешь, так же, как у нас после революции сделали «лишенцами» дворян, священников. В любом государстве... ну, скажем, такого типа... всегда есть бесправная категория людей, с которыми власть может сделать что угодно – отнять имущество, выслать куда-то, бросить в лагерь... А по каким признакам эта категория определяется – по социальному или по расовому, – это уже несущественно...

– Нас здесь не могут подслушать? – быстро, понизив голос, спросила Таня.

– Нет, если кто войдет в туннель, услышим издалека.

– Хорошо, тогда вот что мне скажи! Потому что я уже просто ничего не понимаю – ты что же, против советской власти?

– Да нет, конечно. Быть против – значит бороться, а у меня и в мыслях этого не было. Бороться против советской власти бессмысленно, раз народ ее принял и поддерживает. Именно поэтому я ее тоже принимаю как неизбежность, если угодно.

– Но если ты считаешь, что Гитлер был лучше!..

– Что значит – лучше, хуже... Обычным, рядовым немцам при Гитлере жилось благополучнее, чем нашим людям – при Сталине. Если тебя обидело это сравнение – прости; я понимаю, такое тяжело слышать. В Энске я, если помнишь, вообще никогда не говорил с тобой на эти темы... хотя сказать мог бы очень многое.

– Но как же ты тогда можешь!

– Что – как могу?

– Как ты можешь хотеть жить в Советском Союзе, если так относишься к нашему строю? Ты ведь не любишь советскую власть!

– Да на черта мне ее любить! – закричал Болховитинов. – Почему я вообще должен «любить власть»? Я Россию люблю – страну люблю, народ, хотя и не понимаю его во многом, и чем дальше, тем меньше он мне понятен.

Взять хотя бы этот идиотский демонтаж; казалось бы, радоваться должны – полстраны надо отстраивать, там, я себе представляю, каждый гвоздь сейчас на счету. А мы что делаем! Вместо исправного промышленного оборудования отправляем домой черт знает что, брикабрак[47] какой-то – и всем наплевать! Я вот только что солдату этому говорю – нельзя так обращаться с кабелем, он потом выйдет из строя, где-то будет авария, остановятся машины... А он мне в ответ: «Нам-то что!» Ты можешь себе представить, чтобы немец так ответил? Или англичанин, или француз? Хотя жить я не хочу ни среди англичан, ни среди французов, – а вот к русским тянет. Иной раз и сам не понимаешь, за что нас можно любить; черт его знает – свое, вот и любишь! А власть – да какое мне до нее дело? Какое мне дело до того, что Россия сейчас называется «Советским Союзом», Германия вот какое-то время называлась «Третьим рейхом», ну и что? Не скажу, что от подобных переименований временно не меняется характер страны, но убежден, что главное – вечное – остается неизменным и рано или поздно восстанавливается... Поэтому, если мне разрешат вернуться, я буду вполне лояльным гражданином, законов постараюсь не нарушать, а никакой «любви к власти» от меня требовать не надо. Кстати, это и не в наших национальных традициях, насколько мне известно...

– Ладно, Кирилл, не будем отвлекаться. Сейчас надо решать, и решать быстро. Я бы еще поняла, если бы ты сказал: «Я без советской власти дня не смогу прожить», но если...

– Да без нее-то проживу, пропади она пропадом, – перебил Болховитинов, – мне без России не прожить! Что же делать, если так получилось, что их теперь не разделить, сам народ себя от власти не отделяет, вот что самое нелепое.

– Да ни в какую «Россию» тебя сейчас никто не пустит, пойми ты наконец, какое им дело – можешь ты без нее прожить или не можешь! Ты для них в лучшем случае немецкий пособник, а в худшем – агент гестапо или я уж не знаю там чей, американский, французский, черта, дьявола! Если даже самому Дядесаше намекнули, что в твое дело ему лучше не вмешиваться, – неужели тебе это ни о чем не говорит? Уж будь уверен, найдут, в чем обвинить! Поэтому я и говорю – давай уедем пока, сбежим, Дядясаша слышал в Москве, что эмигрантам будут возвращать советское гражданство – тогда пожалуйста, но сейчас-то зачем тебе подставлять голову?

– Танечка, ты действительно чего-то не понимаешь. Ну подумай сама – предположим, я сейчас сбегу. Ведь это значит – признать справедливыми все обвинения в свой адрес!

– Ну и что?

– Как это, «ну и что»? Хорошенькое дело – взять и обесчестить себя!

– Перед кем? Перед этим хамьем, которое вообще не знает, что такое честь?

– Но мы-то с тобой знаем, – спокойно возразил Болховитинов. – Бесчестный поступок остается бесчестным независимо от того, перед кем он совершен.

– Да что же тут «бесчестного» – уйти от незаслуженного наказания?

– Видишь ли, все зависит от обстоятельств. В данном случае обстоятельства таковы, что уйти мне нельзя. Хотя быпотому, что они после этого скажут: вот, мы были правы, и вообще всякий, кто приходит оттуда, – действительно в чем-то виноват. Ну что ты, глупышка...

– Что, что! – выкрикнула она сквозь слезы. – Ты хоть понимаешь, что тебя могут засадить надолго!

– Если очень надолго, ты меня ждать не будешь, вот и все.

– Не говори ерунды! Прекрасно знаешь ведь, что буду ждать, сколько надо, мне непонятно только – как ты можешь так спокойно ко всему этому относиться!

– Иначе нельзя, я думаю, – помедлив, отозвался Болховитинов. – Ты помнишь, я однажды пытался объяснить тебе разницу в мироощущении человека верующего и... не придающего значения этим вопросам. Главное различие в том, как понимать жизнь... Или это путь, не ведущий никуда, и надо только постараться прожить его мирно, не причиняя никому зла, и чтобы зла не причиняли тебе... ни зла, ни особых неудобств. Или это все-таки путь постоянного нравственного труда – и тогда все эти неудобства... зло, всякие утеснения, которым тебя подвергают... все это, понимаешь, второстепенно. Важно только одно: как ты сам на это отзываешься, как все это влияет на твою душу. И тут, мне кажется, очень важно не озлобиться, устоять перед соблазном ответного зла. Не устоишь, озлобишься – значит, ты испытания не выдержал. Конечно... заранее про себя сказать трудно – выдержишь, не выдержишь...

– Да ты-то выдержишь! – Таня с отчаянием высморкалась. – А мне что делать? Обо мне ты подумал?

– О тебе? Да я только о тебе и думаю, о ком же мне теперь думать, – сказал Болховитинов.

– Гос-с-споди, – она замотала головой, зажмурившись и сжав руками виски, – и угораздило же тебя тогда приехать, сидел бы сейчас спокойно в своем Париже...

– Страшно подумать, – он улыбнулся. – Тебя сюда надолго пустили?

– Сюда? – не поняла Таня.

– Ну, этот твой сержант – он будет ждать, чтобы проводить тебя обратно?

– А-а! Нет-нет, он просто показал, куда идти. Сказал – будешь вылезать, оглядись, чтобы рядом никого не было, и чеши вон туда. Я так поняла, что вас тут не очень строго охраняют.

– Да, скорее формально. Без бумаг все равно далеко не уйти.

– Но это может измениться в любой день! Бежать надо сейчас, пока еще есть возможность...

– Опять ты за свое, – сказал Болховитинов. – Бежать сейчас – значило бы лишить смысла все, что я делал до сих пор, а это... противоестественно, понимаешь? Это была бы полная бессмыслица, в жизни так не бывает.

– В жизни не бывает бессмыслицы? – Таня посмотрела на него удивленно. – Да сколько угодно кругом бессмыслицы, на каждом шагу!

– Да нет... это только так кажется. Смысл есть всегда, просто он не всегда... различим с первого взгляда. Обычно остается невидим, долго остается, и лишь потом вдруг понимаешь... рано или поздно приходит понимание смысла происшедших событий.

– Это уж, смотря какие события. Интересно, когда придет твое «понимание», если человеку свалился на голову кирпич и убил на месте.

– Как раз в этом случае, – Болховитинов рассмеялся, – очень скоро придет, гораздо раньше, чем ты думаешь. Кстати, – он порылся в кармане гимнастерки и протянул Тане маленькую алюминиевую медальку: – Возьми это себе. У меня сразу все отобрали, и нательный крестик, и отцовский знак первопоходника – я тебе показывал, помнишь, меч в терновом венце... А это завалилось за подкладку, я сам только потом нашел.

– А что это? – Таня поднесла медальку ближе к тусклой электрической лампочке. – Иконка какая-то?

– Да, католическая, Иисус в Гефсиманском саду. Моление о чаше. Это я в одном монастыре подобрал, по пути из Калькара. Там много их было, целый ящик рассыпался... И такое странное совпадение, посмотри, что тут написано: «Побудьте здесь и бодрствуйте со Мною»...

– «Побудьте здесь»? – задумчиво переспросила Таня, продолжая разглядывать медальку. – «Bleibet» точнее перевести как «останьтесь», «оставайтесь»...

– Пожалуй, но в русском тексте Евангелия говорится «побудьте», поэтому я так и перевел.

– Да... забавно. Это ты только теперь прочитал?

– Ну почему же, прочитал сразу, но как-то не обратил внимания на смысл. Вернее, на... двусмысленность, если позволительно так выразиться.

– Какая уж тут «двусмысленность»... Выходит, судьба все-таки нас предостерегала, – сказала Таня деланно-шутливым тоном. – Может быть, ты хоть теперь прислушаешься?

– Судьба предлагала нам остаться, – в тон ей отозвался Болховитинов, – но ничего не сказала о возвращении, это разные вещи. В общем, договоримся так: бежать я никуда не намерен, поэтому успокойся и не строй, пожалуйста, никаких монтекристовских планов. Александр Семенович пусть ничего не предпринимает, ему ничего не удастся сделать...

– Так он уже и сказал, что не удалось.

– Естественно, нечего было и пытаться. За меня не переживай, у меня хватит и сил, и терпения, я ни о чем не жалею. Хотя нет, «ни о чем» – это неправда. Жалею, что наш брак остался фиктивным, наверное, я был дураком там, в Голландии...

– При чем тут ты, – тихо сказала Таня. – В таких делах решает женщина. Но тогда я... не могла, я ведь не знала, что Сергей женат, и это... нехорошо было бы, понимаешь. А сейчас я тоже жалею. Не надо только говорить, что брак фиктивный, я твоя жена, и буду ждать, что бы ни случилось. А что у нас с тобой ничего не было, так разве это главное... И потом, по твоей теории, какой-то смысл должен быть и тут?

Она обняла его, прижавшись лицом к груди, он стал осторожно гладить ее плечи, медленно, несмело провел пальцами по ложбинке вдоль позвоночника; и страшное, безысходное отчаяние охватило его вдруг от сознания неизбежности разлуки, от внезапной мысли – не мысли даже, а неосознанной до конца догадки, сомнения, вопроса – не сделал ли он какой-то ошибки в главном, не принес ли в жертву надуманной химере неповторимый и не заслуженный им подарок судьбы. Ведь можно было быть по-обыкновенному, по-человечески счастливым, можно было сделать счастливой Таню, наверняка он смог бы, сумел, надо было только отказаться от порожденных ностальгией мифов, преодолеть маниакальную убежденность в том, что человек может жить только среди своих единоплеменников, что все на чужбине достойно лишь хулы и насмешки, а все в отчем краю благостно и осиянно...

А впрочем, как знать, действительно ли сумел бы. Переделать сознание не так просто, надо перестать быть самим собой, уметь довольствоваться простой, обыденной данностью. Но этого мы никогда не умели. К несчастью, вероятно. Не умели, не умеем и едва ли когда-нибудь научимся, поэтому остается одно: быть тем, что мы есть, продолжать верить в давно не существующий Китеж, верить, несмотря ни на что, несмотря на очевидность – позорную, страшную, не оставляющую места надежде.

– Я буду тебя ждать, – шептала Таня, – буду ждать, сколько придется, что бы они с тобой ни сделали, ты только верь, что я жду, верь...

Глава девятая

Она приехала через три недели, в середине июня. Дежнев возвращался из гарнизонной столовой, когда услышал позади легкие торопливые шаги и женский голос окликнул его по-русски:

– Простите, вы не скажете, как пройти в комендатуру?

Он остановился и замер, потому что сразу узнал ее по этому особенному, по-московски акающему и слегка картавому выговору, из-за которого ее поддразнивали еще в десятом «Б». Потом медленно обернулся и увидел перед собой молоденькую женщину с чемоданчиком в руке, в сандалиях на босу ногу, в американской гимнастерке с большими накладными карманами и подвернутыми выше локтя рукавами, заправленной в перетянутую английским брезентовым ремнем защитную юбку, какие носят наши регулировщицы и связистки. Он увидел ее лицо – чуть мальчишеского склада, сильно загорелое, с коротким носом и редкой россыпью веснушек на переносице и под глазами, и это лицо стало вдруг бледнеть, а глаза потемнели и сделались еще больше.

– Ну, здравствуй, – сказал он. – Я уж думал, ты решила не приезжать.

Она ахнула и выронила чемоданчик. Крышка от удара отскочила, на плитчатый тротуар выпал сверточек в вафельном полотенце, банка консервов, мыльница, круглый целлулоидный футлярчик для зубной щетки; Дежнев опустился на колено и стал подбирать вещи.

– Ой, я сама, не надо! – Таня, присев рядом, схватила сверток, мыльницу, руки их соприкоснулись – она отдернула свою и быстро, искоса, глянула на Дежнева. – Господи – не могу поверить, что это в самом деле ты...

– Да, действительно... неожиданно как-то получилось, хотя и...

– Почему ты решил, что я не приеду?

– Я не то что решил, а просто – ожидал раньше, а тут прошла неделя, две, тебя нет, ну я и подумал – может, тебе не очень приятно меня видеть.

– Господи, что за глупости, как ты мог...

Он защелкнул замочек чемоданчика, встал и подал ей руку, помогая подняться.

– Ты долго здесь пробудешь? Можно остановиться у меня, я узнавал – у хозяйки есть свободная комната. Или по соседству где-нибудь, с жильем тут проблем нет.

– Спасибо, я только переночую...

– Что так? – Он улыбнулся через силу. – Служба не пускает?

– Мне послезавтра опять являться в комиссию, так что...

– Я со слов генерал-полковника понял, что у тебя с этим уже все в порядке?

– Да, в основном – да, но они иногда еще вызывают, задают разные дополнительные вопросы, фотографии показывают... «знаете ли кого-нибудь из этих лиц, где встречались, при каких обстоятельствах», ну, сам понимаешь...

– Ладно, идем пока ко мне, скажу хозяйке, чтобы приготовила чего-нибудь. Или в нашу столовку сходим? Я-то уже обедал.

– Нет-нет, пожалуйста, никаких столовок! И готовить ничего не надо, у меня консервы с собой, пусть просто разогреет...

Дежнев квартировал рядом – за углом. Войдя в комнату, Таня огляделась настороженно, прикусив губу; но семейных фотографий не обнаружила (и сама не поняла, чего было больше – облегчения или разочарования, все-таки интересно бы взглянуть, что она собой представляет, Сережина «боевая подруга»). Простота обстановки выглядела даже чуточку нарочитой: узкая железная койка, застланная серым казарменным одеялом, небольшой платяной шкаф, радиоприемник на столике, простой письменный стол с вращающимся креслом. Широкое окно-эркер, перед которым стоял стол, было голым, без штор и излюбленных немцами занавесочек. Впечатление пустоты и необжитости усиливалось блеском тщательно натертого светлого паркета. Таня подошла к письменному столу – на нем был такой же порядок, справа стоял телефон, слева настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром, вместо чернильного прибора лежал плоский, с изогнутым горлышком флакон чернил для авторучки, книги были сложены аккуратной стопкой: самоучитель немецкого языка, немецкая грамматика, путеводитель по Австрии, три книги по истории Австро-Венгерской империи и Австрийской республики, том Клаузевица и «Будденброки» – все на немецком языке.

– Сейчас все будет, – объявил Дежнев, входя в комнату. – Как доехала-то, без происшествий?

– Нормально доехала. Дядясаша дал машину до Вены, а здесь уж попуткой. Красивые места у вас, и главное – никаких разрушений, будто и войны не было.

– Здесь уже не воевали по-настоящему. Так, кое-где...

Наступило неловкое молчание. Он пробормотал что-то насчет хорошей погоды и поинтересовался, как погода в Германии. Она сказала, что погода тоже хорошая, жарко; потом выразила соболезнование по поводу смерти Настасьи Ильиничны.

– Да, вот так вышло... не дождалась мать. Но хорошо хоть, не пришлось ей вторую похоронку получить...

– Как – вторую?

– Ну, как... Первая на Колю пришла – в сороковом еще. Не помнишь?

Таня прикусила губу.

– Ах, ну конечно... Бога ради, прости, я совсем...

– Чего там, дело давнее. Мне самому довоенные времена вспоминаются, как... чужая чья-то жизнь, вроде и не с тобой все это было – такая даль.

– А с кем Зина? – помолчав, спросила Таня.

– Там же пока, у тетки в Туле. Семилетку в этом году закончила, небось, уже записочки получает.

– Господи, я ее такой девчушкой помню... А – сын твой как?

– Ну, чего сын? Растет, надо полагать.

– Сколько ему?

– Восьмой месяц пошел, он в ноябре родился. С Еленой... это моя жена, ее Еленой зовут... я встретился в феврале прошлого года. В Энске. Приехал разузнать что-нибудь о тебе...

В дверь деликатно постучали – вошла немолодая фрау чопорного вида, накрыла скатеркой столик, откуда Дежнев убрал радио, быстро расставила приборы и удалилась, пожелав «герр комманданту» и «фроляйн оффицир» приятного аппетита.

– Ну, давай подзаправься, – Дежнев придвинул к столику кресло, сделал приглашающий жест. – Водки выпьешь?

– Грех было бы отказаться в такой день.

Он достал из шкафа бутылку и черный стаканчик, доверху налил принесенную хозяйкой хрустальную рюмку.

– О, даже «московская особая», – заметила Таня, – щедрый у тебя интендант. А что это за стопочка такая мрачная – из чего она, металл какой-то?

– Обычная вороненая сталь. Это деталь от пулемета, пламегаситель. Навинчивается на конец ствола.

– Нашел из чего пить. Не горчит водочка? Ты бы еще корпус от «эф-один» приспособил, там насечка – в руке удобно держать.

– Не мое изобретение. Это мне подарили... в Москве, осенью сорок второго, я тогда ехал под Сталинград. Ну что ж, за встречу...

Выпили не чокаясь. Таня перевела дыхание, закусила посоленной корочкой и нехотя принялась за еду.

– А знаешь, – сказала она, усмехнувшись, – я ведь знала, что ты там был. Нет, не от Дядисаши, потом, а уже тогда знала. Где-то в конце июля... а может, в августе, не помню точно... один немец пригласил меня в «Метрополь» – они там офицерское казино устроили, – забавный такой тип, из остзейских баронов... А через город тогда шла немецкая техника – они сами говорили, что туда, «нах Вольга». Сутками напролет гнали. И как раз в тот вечер... Танцуем мы с этим Валентином Карповичем, а на улице грохот от танковых моторов такой, что стекла звенят. И я вдруг подумала: а ведь Сережа сейчас там, куда едут эти...

– В августе? На Донской фронт я прибыл позже. Не совсем понимаю, зачем ты мне такое рассказываешь.

– Зачем... – Таня пожала плечами. – Не знаю, так просто. Для полноты информации. Вспомнилось к слову, вот и рассказала. Прости, если шокировала откровенностью.

– Тебе что, – помолчав, спросил Дежнев, – часто приходилось... ну, общаться с ними вот так – во внеслужебной обстановке?

– К счастью, нет. В казино раза два всего была, фон Венк приглашал, а отказываться по некоторым причинам было неудобно. Он, кстати, ничего себе не позволял, вполне платонический оказался поклонник. В плену теперь сидит, Дядясаша виделся с ним, когда был в Энске после освобождения.

– Да, он мне писал насчет какого-то фон-барона, который вроде знал там тебя... Так я не очень все-таки уяснил – это у тебя прямое было задание по комсомольской линии идти к ним работать? Кривошеин тебе приказал?

– Что значит, «приказал»... Сказал просто, что это нужно, что хорошо бы иметь там своего человека... В общем, да, я восприняла это почти как приказ. Да что мы тогда соображали? Сколько людей погибло из-за этой проклятой подпольщины, бессмысленной, никому не нужной...

– Извини, я позвоню, – сказал Дежнев, – забыл совсем...

Встав, он подошел к письменному столу, набрал номер.

– Комендатуру мне... Козловский? Да, это я. Ну что там, никаких чепе? Слушай, я не приду сегодня – дома буду, тут ко мне приехали... Да нет, старая знакомая. Одноклассница моя, говорю, учились вместе. В общем, если что – я здесь. Что? Буду, ясно, куда деваться... добро, передам. Ну, до вечера...

– Ты прямо с корабля на бал, – сказал он, положив трубку, – тут у нас сегодня небольшой сабантуй...

– Небольшой что?

– Сабантуй, говорю, вечеринка, по случаю дня рождения одного из наших офицеров. Старик будет, командир полка, увидишь – интереснейшая личность. Прост, как мычание, за всю жизнь одолел две книги: «Краткий курс» и «Боевой устав пехоты», зато обе знает наизусть. И при всем при том отличный мужик. Солдат жалеет, вот что главное, у нас это нечасто. Ну что, еще по рюмке?

– С удовольствием.

– Ты только ешь, приканчивай свой эн-зе.

– Пригодился все-таки, видишь. Это я по своей бродяжьей привычке захватила, в дорогу – как же без еды...

– Да, Александр Семенович вкратце рассказал, как вы сюда пробирались. Через всю Германию, значит?

– Угу... Из английской зоны, через американскую. Твое здоровье, Сережа.

– Тогда уж твое – сначала пьют за здоровье дам.

– Хорошо, поделим, ты за меня выпьешь, а я за тебя. Поднимем, как говорится, бокалы, содвинем их разом...

Стекло звякнуло о вороненую сталь. Таня, расплескивая налитую вровень с краями рюмку, поднесла ее к губам и выпила одним духом, по-мужски.

– Ты, я вижу, тоже напрактиковалась, – одобрительно заметил Дежнев. – Слушай, ну а что они все-таки собой представляют при ближайшем рассмотрении, эти наши союзнички?

– Да как тебе сказать, – Таня пожала плечами. – Англичане... ну, или канадцы, я никогда не умела отличить, обмундирование у них одинаковое... англичане мне показались очень замкнутыми, недоверчивыми. Какая-то в них неприветливость. Не знаю, может, попадались такие. А вот американцы совсем другие. Они гораздо общительнее, добрее, пожалуй... Точнее, так: щедрее. Американцы народ более открытый. Хотя среди них масса хулиганья, пьют много, вечно драки какие-то...

Вот американцев я боялась. Англичан – нет; когда мимо тебя проходит англичанин – особенно офицер, они еще любят с такими коротенькими тросточками ходить, вот так их под мышкой держат, – такое ощущение, что ты для него просто не существуешь, он тебя не видит. А американец – ну что ты, всю оглядит еще издалека, начнет свистеть, подмигивать, обязательно скажет что-нибудь – наверняка что-нибудь такое, знаешь, это ведь по выражению лица видно. И никогда не знаешь, пройдет мимо или облапит. Их я боялась.

– Ну, не так уж, видно, если собралась к ним обратно, – с улыбкой сказал Дежнев, решив воспользоваться ее словами для перехода к обещанному разговору.

Таня вскинула брови.

– Обратно?

– Александр Семенович говорил, что ты вроде так ему сказала. В случае чего, мол, уйду в американскую зону.

– Ах, это. Нет, теперь поздно, Кирилла уже увезли куда-то.

– Поздно? Неужели ты действительно смогла бы?

– Не задумываясь, – сказала Таня. – Только не надо проводить со мной политико-воспитательной работы, хорошо? Я ведь и сама могу провести с тобой такую, что ты не будешь знать, куда деваться.

– Ого, – сказал Дежнев, сохраняя на лице ту же улыбку, теперь уже немного натянутую. – Ну что ж, валяй, если есть что сказать.

– Не будем портить встречу. Сказать я могу очень многое, но майору Дежневу это не понравится так же, как не нравится генерал-полковнику Николаеву.

– Таня, ну зачем ты так?

– Для ясности, Сережа. Дядясаша что, просил на меня повлиять?

– Ну... в некотором роде, – признался Дежнев, подумав, что скрывать тут нечего. – Ясно, что он обеспокоен... твоими настроениями, с какими ты оттуда вернулась.

– Оттуда? – с нажимом переспросила Таня. – Оттуда, Сереженька, я вернулась с другими совсем настроениями. Первого красноармейца, который нас задержал на этом берегу Эльбы, я – ты не поверишь – я просто повисла у него на шее, и ревела, как дура, и целовала, обливая слезами, – он, бедный, не знал, что делать... Небритый, помню, щетинистый, немолодой. Настроение у меня тогда было такое, что если бы мне сказали: нельзя, ступай обратно, сюда мы тебя не пустим, – я бы скорее утопилась, чем вернулась на ту сторону. Так что нынешние мои настроения – это уж они здесь вызрели, под ласковым родным солнышком... Господи, какая дура, какая идиотка беспросветная, – простонала она, запустив пальцы в волосы, – как я могла не подсказать, не посоветовать, надо было хоть полгода выждать, должно же это наконец прекратиться... Да что там, разве он послушал бы!

Хозяйка, снова деликатно стукнув по стеклу ноготками, заглянула в дверь и осведомилась, будут ли господа пить кофе – конечно, увы, эрзац! От эрзацкофе господа отказались, Таня спросила, не найдется ли таблетки аспирина, но фрау Зайдель сожалеюще развела руками.

– Что, голова болит? – спросил Дежнев. – Сейчас позвоню, принесут из санчасти.

– Не стоит, пройдет и так. Налей лучше еще, на вечеринку я с тобой не пойду, так что допразднуем здесь.

– Почему не пойдешь? Устала? Так успеешь отдохнуть, поспать даже, до вечера еще далеко.

– Нет, просто... не хочется. Посидим с тобой, а потом ты иди. Я глупо себя чувствую в таких компаниях, Дядясаша тоже пытался поначалу ввести меня в общество своих офицеров. Там ведь и молодых много, я пошла раз-другой, но... Всегда такое ощущение, понимаешь... будто по недоразумению попала в гости к чужим. Все друг друга знают, у всех какие-то общие дела, общие воспоминания, все понимают друг друга с полуслова – а ты сидишь, как дура, и вежливо улыбаешься, показывая, как тебе весело и интересно. А самой реветь хочется.

– Но почему, Таня? Почему?

– Ну не знаю, потому что чувствуешь себя чужой, пришлой какой-то, не такой, как все! Если тебя приглашают танцевать, так наверняка знаешь, что, скорее всего, из вежливости – как-никак племянница командарма – или из любопытства... Приглядеться, что же это за особа оттуда! Я уже не говорю о том, как на меня посматривают все эти ваши... боевые подруги. Болталась там неизвестно где, а теперь явилась – не запылилась. И сколько во взгляде иронии, сколько осуждения! Как будто я сама, черт бы их всех драл, добровольно осталась в оккупации или по своей воле поехала в Германию! Единственное, что сделала по своей воле, это вернулась сюда – чтобы потом какой-то свинорылый хам день за днем заставлял меня по десять раз переписывать одно и то же, надеясь поймать на ошибке!

– Тише, тише, ну чего ты, Тань...

– А вот подумай сам, «чего я»! Да если бы не Дядясаша – точнее, не его звание и должность, – то меня дофильтровали бы до того, что я сама уже начала бы вспоминать, какие задания получала от гестапо, какие от американской разведки, а какие от английской! Странно, что не приплели еще и голландскую! У меня хватило ума написать в анкете, что полгода была переводчицей в «Шарнхорсте», – дура, конечно, что решила с этими гадами откровенничать, – честность, видите ли, одолела! Так они такое вокруг этого развели, в такой меня грязи вываляли... один все требовал, чтобы я созналась, что спала с комендантом, чтобы получить эту должность, будь она проклята! Ну, они пусть, – Таня, словно защищаясь, выставила перед собой ладони, – в конце концов, на их работе, наверное, других и не бывает. Но остальные-то? Откуда у всех вас эта – подозрительность, что ли, не знаю даже как это определить! – настороженность, неприязнь ко всем, кто был в оккупации и в Германии?

– Почему «у всех нас», – пробормотал Дежнев.

– Да у всех, у всех! Как будто я не вижу, – Таня махнула рукой, допила свою рюмку. – Я старые газеты просматривала – ну, там за март, за февраль, – так, по заголовкам судя, война чуть ли не ради нас только и велась: «Освободим наших сестер и невест из фашистской неволи» – прямо не было другой цели! А потом этих самых невест и сестер – сразу за проволоку, чтобы не дай Бог по домам не разбежались... Я уж про пленных наших не говорю – тех вообще эшелон за эшелоном на Колыму гонят, без пересадки, и все считают это нормальным, в Хемнице при мне один мерзавец в полковничьих погонах знаешь что заявил? «Сами, говорит, виноваты, не надо было в плену отсиживаться, другие воевали честно». Там были еще офицеры – ни один даже не возразил, услышали такое – и ничего, ни слова! Значит, не один он так думает? Я едва удержалась, чтобы не подойти к нему и не залепить пощечину – так, знаешь, на весь зал, чтобы все не только увидели, но и услышали... Может, и залепила бы, если бы не Дядясаша... меня только мысль о нем и остановила. И это офицеры, Сережа, да что же такое с вами со всеми происходит, что с вами сделали? Во что вас тут превратили? Ты бы видел, как в других армиях относятся к своим пленным, которых сейчас вот освобождали, как о них заботятся, какие им создают условия... А ведь все они тысячной доли не испытали того, что перенесли наши!

– Ну, это не только про пленных можно сказать, -перебил Дежнев. – Все эти «другие армии», о которых ты говоришь, они тоже не испытали тысячной доли того, что испытали мы. Наверное, у нас с ними по этой самой причине и подход ко многому очень разный. Легко американцам «создавать условия», когда на их земле ни одна бомба не упала, ни один снаряд не разорвался...

– Да разве я об этом, Сережа? Разве я тем возмущаюсь, что у нас нет столько госпиталей, или столько машин, или снабжение хуже? Я о человеческом отношении говорю!

– Понял, понял, – он успокаивающим жестом протянул над столом руку. – А теперь попробуй понять ты. Могла не ожесточить людей такая война, какую – в отличие от американцев – видели и вели мы? Ты помнишь, сколько у нас в классе было ребят?

– Ну... половина примерно.

– Да, почти. Семнадцать человек. А знаешь, сколько осталось в живых? – он поднял два пальца, раздвинув их римской пятеркой: – Двое! Ты понимаешь, что это значит? Я и еще Володька Бердников – он в прошлом году вчистую демобилизовался, без правой ноги. Я от него недавно письмо получил, пишет о некоторых. Гнатюк и Никодимов убиты под Сталинградом, Сашку Лихтенфельда сбили над Кубанью весной сорок третьего – не представляю, как ему удалось поступить, немцев ведь тогда уже не брали ни в одно военное училище, – но поступил как-то, окончил, и в первый боевой вылет его сбили. Косыгин Женька сгорел в танке под Прохоровкой, мы с ним, оказывается, совсем рядом были тогда...

Таня слушала, не поднимая глаз. Зачем он рассказывает ей об этом? Хочет доказать, какой жестокой была война? Не надо доказывать очевидного, она сама видела эту войну. Но ей всегда казалось, что люди, пройдя через такие испытания, пережив все это, должны стать бережнее друг к другу. Добрее, что ли, жалостливее – если вспомнить это старинное и давно вышедшее из употребления слово. «Жалость унижает человека» – кто это сказал, не Горький ли. Уж что-что, а это усвоено крепко! «Сами виноваты, не надо было попадать в плен». Виноваты, что оказались в плену, что остались в оккупации, что угодили в Германию, что уцелели там под бомбами, что выжили, что вернулись...

– Да, недаром мне не хотелось начинать этот разговор, – сказала она тихо, – ты просто не понимаешь меня... Как и я, наверное, тебя не могу понять, оно ведь двустороннее – наше непонимание... Действительно, наверное, все дело в разности опыта... Может быть, поэтому нас так и... не любят, боятся, не доверяют. Просто, понимаешь, у нас зрение теперь другое, в этом все дело. Что после армии-то собираешься делать, Сережа? То есть я понимаю – будешь учиться, но там же, где и думал? Благо, теперь у тебя и прописка будет ленинградская.

– Да нет, учиться не выйдет пока. Какая там учеба, я, наверное, в кадрах останусь. Мне теперь семью кормить надо, – сказал он наигранно-шутливым тоном, – трое иждивенцев, шутка ли. Что я смогу заработать без специальности? Ну, или освоив какую-нибудь попроще – скажем, слесаря. Это рублей восемьсот, ну пусть до тысячи, а знаешь, какие там сейчас на базаре цены? Литр молока – семьдесят рублей, кило масла – шестьсот, кило картошки – тридцать. Вот такие пироги!

– Да, это тяжело, – согласилась Таня. – Пожалуй, тебе и в самом деле лучше пока не демобилизовываться.

– Сейчас и захотел бы, так не демобилизуют. Насчет Японии ничего у вас там не слышно, в высших сферах?

– А я туда не вхожа, в эти «высшие сферы». Япония, говоришь? Нам только этого не хватало – еще одной войны.

– Ну, какая это будет «война». Самураев мы с американцами разделаем как бог черепаху, это теперь для нас не противник. Но повоевать, возможно, еще придется, поэтому я пока никаких планов не строю. Если на Дальний Восток не ушлют, выпишу сюда своих, говорят, скоро будет разрешено...

Таня помолчала.

– Сережа, я... хотела бы спросить одну вещь, только обещай, что ответишь правду.

– Ну, обещаю, ясно. Чего бы мне тебе врать.

– Ты сказал, что с женой своей познакомился в Энске...

– Не «познакомился», а встретился, знакомы мы были раньше, но так... не близко.

– Я понимаю. Значит, встретился в Энске, когда приехал узнать обо мне. Ты был на Пушкинской?

– Был, конечно, я в Доме комсостава увидел твою надпись на стене, возле двери.

– И ты там с кем-нибудь из соседей разговаривал – на Пушкинской, я имею в виду?

– Да, там... была одна бабка, напротив, – нехотя сказал Дежнев.

– Прямо через улицу? О, это тебе повезло. – Таня усмехнулась. – И что же она про меня говорила?

– Говорила плохое, если тебе нужна правда. Конкретно пересказывать не стану.

– Конкретно не надо. Сережа, мне вот что хотелось бы знать... То, что ты там обо мне услышал, – это в какой-то мере повлияло на... встречу, как ты говоришь, с твоей женой?

Дежнев медленно покачал головой, глядя ей в глаза.

– Нет, Таня. Это не повлияло. Тут совсем другие обстоятельства сошлись, а это – не повлияло. Потому что я ничему этому не поверил, даю слово.

Таня, зажмурившись, часто закивала головой, спрятала лицо в ладони.

– Спасибо, Сережа, – проговорила она глухо, не поднимая головы. – Я больше всего боялась именно этого... что ты услышишь обо мне плохое и...

– Нет, – сказал Дежнев. Ему очень хотелось сейчас рассказать про «другие обстоятельства», про Борькиного покойного братишку, про то, что вначале была жалость, ничего больше, остальное пришло потом, – но рассказывать об этом ей было нельзя, об этом он мог бы рассказать другу, но не ей, сейчас это было бы не по-мужски, было бы как попытка оправдаться, переложить на Елену всю вину за случившееся.

Таня продолжала сидеть опустив голову, он протянул руку – коснуться ее волос, плеча, – но не донес, отдернул, встал и прошелся по комнате, поскрипывая сапогами.

– Не знаю, впрочем, – сказала она вдруг, не глядя на него. – Может быть, совсем наоборот, так было бы легче... понятнее, во всяком случае.

– Что было бы понятнее?

– Ну, если бы ты там... поверил хоть на день, хоть на час! По крайней мере, хоть какое-то объяснение, а так... – Она шмыгнула носом, по-девчоночьи утерев его тыльной стороной руки, и отвернулась совсем, чтобы он не видел ее лица.

– Объяснение есть, – сказал Дежнев, – я могу все рассказать, если ты считаешь...

– Нет-нет, не надо! – Таня затрясла над плечом растопыренными пальцами. – Я ведь в общих чертах знаю – от Дядисаши. Одинокая женщина, вдова, потеряла единственного ребенка, конечно, трагическая история, кто же спорит. Но меня, Сережа, ты все-таки предал, будем уж называть вещи своими именами.

Дежнев медленно обернулся от окна, оттягивая пальцем ставший вдруг тесным воротник кителя.

– Предал? – переспросил он тихо. – Насколько понимаю, мы в равном положении, тебе не кажется?

– О, нет, – она тоже повернула голову и теперь смотрела ему в глаза. – Не совсем в равном, Сережа, у меня нет ребенка от Кирилла, нет и не могло быть, потому что я – представь себе – не была с ним близка. И вообще ни с кем, понимаешь? Потому что я иначе понимала то, что было у нас с тобой. Впрочем, ты не помнишь, конечно! Стоит ли таскать в памяти всякие глупости – например, как сидели тогда до утра в парке – если я чего-то не путаю, я еще сбежала в тот день с уроков, а ты спрашивал меня о шиповнике над могилой Изольды, смешно, правда?

– Откуда в тебе столько жестокости, – едва проговорил он побелевшими губами, – я все эти годы...

– Ах, конечно! Все эти годы ты был Тристаном, только обо мне и думал – «жди меня, и я вернусь», – Боже, как трогательно. Он шептал ее имя за минуту до атаки! Ну а то, другое, получилось как-то так, развлекся на досуге; с кем не бывало... а потом уж ничего не поделаешь – все-таки гвардии офицер, еще бы, у вас судов чести еще не ввели? Нет, ты не подумай, что я тебя осуждаю, нет-нет, все правильно, ты так и должен был поступить. Мне просто понять хочется – я-то куда для тебя девалась на это время?

Он подошел ближе – ей показалось, что сейчас он ее ударит, она поняла вдруг, что ждет этого, жаждет, но глаза его вдруг приняли какое-то затравленное выражение, он сел и опустил голову на скрещенные руки. И тогда она сорвалась с места и, обхватив его плечи, стала исступленно целовать в затылок, повторяя сквозь слезы:

– Сереженька, милый, я не хотела – прости меня Бога ради, – я не то совсем хотела сказать, ну что ты, родной мой...

Утром он отвез ее в Вену. В пути барахлил мотор, они подзадержались, и когда приехали на КПП военно-автомобильной дороги, машина на Прагу и Дрезден уже была готова к отправке. Так что они и попрощаться толком не успели – обнялись, постояли молча, понимая, что неизвестно когда и где теперь увидятся, и он подсадил ее через борт. «Студебекер» раскатисто рыкнул мотором и тронулся, словно только и дожидался этой пассажирки.

Стоя в кузове, держась за дугу каркаса, Таня смотрела на Сергея, смаргивая слезы, пока могла еще различить его среди других офицеров. Уже набрав ходу, грузовик вдруг резко тормознул, и она, не удержавшись на ногах, потеряла равновесие и с размаху села на что-то твердое и угловатое.

– Полегше, подруга, – тут же сделали ей замечание. – Разбомбишь мне инструмент – снова чинить придется...

Голос показался знакомым, Таня оглянулась – и не поверила своим глазам.

– Надежда? – спросила она ошеломленно. – Ты что здесь делаешь?

– Танька, нехай я лопну! А ведь еще издаля посмотрела – вроде, думаю, похожа, да нет, откудова ей взяться...

Калькарская Надька, тоже одетая в военное, в ладно пригнанной по фигуре солдатской, без погон, гимнастерочке, перелезла через поклажу и облапила Таню, удушая ароматом дешевой парфюмерии.

– ...Скажи, как родную кого увидала, чесслово!

– Вы разве не там остались? – Таня все еще не могла прийти в себя от удивления. – Кирилл Андреевич говорил, что не думали уезжать...

– Ясное дело, не думали! Так ведь заставили, паразиты, наших оттудова геть всех повывозили до лагерей, это рассказать – сдохнешь, не поверишь, чего там было! Ты-то как? А Кирилл Андреич где?

– Тоже здесь. Наверное, судить будут.

Надька жалостливо охнула, взявшись за щеку, потом махнула рукой.

– А, может, еще и обойдется! Сама-топрошла фильтрацию?

– Прошла, как видишь, если без конвоира еду.

– Тоже в Прагу?

– Нет, дальше. В Хемниц.

– А я до Праги только, гастроль у нас там. Я ведь с ансамблем тут кантуюсь, в гарнизонах наших давали представления, теперь вот в Прагу поехали. Меня аккордеон оставили забрать – поломался, а он трофейный, наши чинить не взялись, отдали австрияку. Тот в срок не управился. Лев Борисыч мне и говорит – ты, говорит, оставайся, заберешь и догоняй на попутке...

– Это ты, что ли, на аккордеоне играешь?

– Тю, да откуда! Я там если сплясать чего, в заднем ряду, или в хоре подтянуть – ну, сама понимаешь, на подхвате.

– И Аня с тобой?

– Ты что! – Надька сделала большие глаза. – Ее ж беляки в Брюсселе похитили и монашкам продали за большие деньги...

– Какие беляки, какие монашки? Ты что, Надежда, с похмелья?

– Не веришь, так почитай, на вот – у меня газета с собой...

Надька расстегнула офицерский планшет и достала многократно сложенную, изрядно уже потертую на сгибах газету. Осторожно, удерживая от ветра, Таня развернула лист на коленях и сразу увидела крупный заголовок «Верните мою сестру!». В статье рассказывалась история двух сестер-комсомолок, угнанных фашистами из родных мест. Испив в неволе всю меру унижений и издевательств (злобная хозяйка-немка за малейшую провинность заставляла часами стоять на коленях перед портретом Гитлера), сестры были освобождены войсками союзников, но напрасны оказались их надежды на скорое возвращение домой: в лагере для «перемещенных лиц» от девушек стали требовать отречься от любимой Родины, подписать заявление о нежелании репатриироваться. Но даже брошенные в карцер, отважные комсомолки оставались непреклонны и в конце концов были переданы представителям советской репатриационной миссии в Брюсселе. Враг, однако, не отступался. С помощью белоэмигрантского отребья была организована подлая провокация, сестер схватили прямо на улице, и старшая бесследно исчезла в мрачных подземельях католического монастыря. Лишь чудом удалось спастись младшей... «Я гневно требую от бельгийских властей и их англо-американских покровителей: верните Родине ее дочь, мою сестру Анну!» – так заканчивалась статья, подписанная Надей Харченко.

– Ну, Надежда, теперь тебе только романы писать, – сказала Таня, возвращая газету. – На самом-то деле что там у вас получилось?

– Что, что! В Брюсселе мы из лагеря умотали – беляки эти и подсобили, душевные такие старички... Дура я, надо мне было с Анькой в монастырь устроиться, там и работы-то всего за дитями приглядывать, а я не пошла, охота была в городе пожить. Не была в Брюсселе?

– Нет, мы прямо из Голландии сюда.

– Сами, что ль? – Надька недоверчиво уставилась на нее, разинув рот, потом расхохоталась во всю глотку. – Ей-бо, придурки, кто б другой сказал – не поверила б, чесслово! Я хоть Брюссель этот успела повидать, ну город, ну красотища, сдохнуть можно... Вот и долюбовалась, пока не сцапали. Нас там человек десять таких набралось, выловленных. Кого по местожительству выследили, кого так, на улице, взяли – наших-то ни с кем не спутать, по одной ряшке за километр видать, что из советских. А были, которых бельгийцы-коммунисты выдали, им такая установка дана, говорят, по партийной линии. Словом, набралось! Но обращение было ничего, неплохое, врать не буду. После перевезли нас с Брюсселя в другой лагерь, в сельской местности, там с месяц пожили – оттудова уж не выпускали, стерегли крепко. А как война кончилась, посадили на машины – и сюда. Отправляли – ну чисто свадьба, машины все в зелени, разукрашены, через населенные пункты проезжаем – люди кричат, флажками машут. Советских там любят, ничего не скажу, красные флаги всюду, а портретов товарища Сталина так больше, чем ихнего этого, толстомордого, ну что с сигарой. А как Эльбу переехали, тут уж нас сразу за проволоку, и давай выкладывай – где была, чем занималась, как Родину продавала... Да тебе-то что рассказывать!

– Да, в этом у нас опыт одинаковый, я думаю. А как с газетой получилось?

– Ой, Тань, ну это мне так повезло – то есть не поверишь просто! Они ж меня до того там замакитрили с этой фильтрацией, что я под конец вовсе как дурная стала, ничего уже сообразить не могу. Анька еще у голландцев в одном лагере ходила по начальству, узнать хотела – всех будут отправлять домой или только кто сам захочет, я, дура, про это и ляпни. А там еще один сидел, слушал все, – симпатичный такой мужчина, чернявый, то ли армяшка, то ли еврей... Видный из себя, только носяра – во, как у того попугая. Он вдруг и говорит: «Девушка, а вы случаем не путаете? Трудно поверить, чтобы комсомолка не хотела ехать на Родину, может, это она не сама пошла к лагерному начальству, а ее вызвали и затеяли провокационный разговор?» Да, может, и так, говорю, наверное, кто ж их знает... А он тут и пошел говорить, и пошел, и так все поворачивает, что уже выходит, будто в Брюсселе они нас из лагеря сманули. Тут только до меня, дуры, и дошло! Так он же, думаю, подсказывает, чтоб мне помочь, по-другому то есть все повернуть...

– Да, Надежда, тебе и впрямь повезло.

– Не говори! Мне то есть за этого носатого по гроб жизни Богу надо молиться, чесслово... Цельный день мы вот так с ним просидели, энкаведешник мой ушел – ладно, – говорит, без меня тут пока разбирайтесь, а этот носатый, уже когда мы с ним все это дело по полочкам разложили, сам насчет газеты предложение выдвинул. Почему бы, мол, тебе в печати не выступить, рассказать, как они там над советскими людьми измываются, какие себе зверства позволяют... Тю, говорю, да какая с меня писательница, я по сочинениям сроду больше «пос» не получала! Он посмеялся, это уж, говорит, не твоя забота. И точно, сам все написал, я его после даже ни разу больше и не видала. А у меня, конечно, как газета вышла, все сразу по-другому обернулось. Перед бойцами приходилось выступать, очень все за Аньку переживают! А после вот в ансамбль взяли, обещают учиться послать, в это – как его – ну, культпросветучилище...

– В какое училище?

– Культпросвет, это потом завклубом можно стать. Ну, не сразу, ясное дело! А на такой работе, сама понимаешь, и мышь коту не позавидует. Я вот думаю – может, вам с Кирилл Андреичем тоже надо было чего написать? Уж он-то человек культурный, образованный, языков сколько знает...

– Что делать. В голову как-то не пришло, а никого умного рядом не оказалось – посоветовать.

– Ну ничего, не журись, все будет тип-топ, – утешила Надька. – Если уж у меня обошлось! – мне-то поначалу вообще измену Родине шили, а это, знаешь... Теперь одна забота – не подзалететь бы, а то все прахом пойдет, сразу из ансамбля попрут.

– В каком смысле – не подзалететь?

– В том самом, подруга, – Надька хохотнула. – Не понимаешь, что ли, первый раз замужем?

– А-а...

– То-то, что «а»! Ты часом рецепта какого не знаешь?

– Веди себя прилично, вот и весь рецепт.

– Легко сказать... Тань, я что – такая из себя неотразимая, да?

– Фигура у тебя хорошая, лицо – сама в зеркале видишь, не дурнушка ведь.

– Я к тому, что ко мне уже и в Калькаре фрицы липли, да там Анька глаз не спускала... Ридель этот, помнишь, приятель Кирилл Андреича, – чего с ним, не знаешь?

– Похоже, погиб в Дрездене.

– Ай-яй-яй! – Надька соболезнующе покачала головой. – Вот уж не повезло человеку... Так Ридель этот, помню, раз меня в колидоре прижал, и аккурат тут Анька выходит – что ты, чуть его с лестницы не спустила! А мне спокойно так говорит – идем, белье с прачечной надо принесть. Прачечная у нас помнишь где была? – в подвале, аж в самый конец, там кричи – не докричишься. Зашли, а она, змеища, дверь на ключ и мокрой веревкой так меня по голой заднице выстрочила – на другой день еще присесть не могла, чесслово!

Таня посмеялась:

– Запомнить бы тебе, Надюша, такой урок.

– Запомнить-то запомнила, да что толку? Торчишь тут, как жердела при дороге... кто захотел, тот и полакомился. Да нет, ты не думай, я, конечно, не то чтобы с кем попало... Может, перекусим, а? У меня вермута есть бутылка, хороший, итальянский.

Таня достала полученный от фрау Зайдель пакет бутербродов, и они перекусили, прямо из горлышка – чтобы не оплескаться – запивая еду горьковато-сладким вином. Незаметно опустошили всю бутылку. Остальные трое попутчиков давно спали в дальнем конце кузова, у кабины; Надька вытащила откуда-то плащ-палатку и немного уже заплетающимся языком предложила тоже покемарить.

– Прагу бы только не проспать, – сказала она озабоченно, – а то таскайся после с этим долбаным аккордеоном...

– Разбудят, если у тебя путевка до Праги. Слушай, а когда вы попали в Брюссель?

– Не помню – апрель вроде уже был. Или в конце марта? Не, в апреле, точно... Ладно, давай спи.

Она заснула сразу, а к Тане сон не шел. Свернувшись под плащ-палаткой, вспоминала она тот неповторимый апрель – весна шла с Атлантического побережья на восток, следом за ними, солнце сияло над забитыми военной техникой и толпами людей автобанами, зацветали яблоневые сады, и мокрая от коротких пробегающихдождей броня «шерманов» была облеплена бело-розовыми лепестками. Танки американцев мчались к Эльбе с раскрытыми люками – хотя война еще свирепствовала на Восточном фронте, на Западном уже не воевал никто, навстречу союзным армиям брели в тыл бесконечные колонны сдавшихся немцев, шли толпы освобожденных – одни на восток, другие на запал, и вместе с ними шли в поисках крова и пристанища жители разрушенных городов...

Это был какой-то сплошной Вавилон, великое переселение народов, все гражданские выглядели одинаково, полосатой одеждой и особой степенью изможденности выделялись хефтлинги из кацетов, а так немцев от иностранцев отличало лишь общее настроение каждой толпы – немцы шли молча, иностранцы шумели и распевали свои песни, размахивая национальными флагами. Пробраться вслед за наступающими армиями до советской зоны оказалось проще, чем они думали, до самой Эльбы у них, помнится, вообще ни разу не спросили никаких документов.

Зато потом началось! Сейчас, задним числом, Таня сама удивлялась, почему была так спокойна в те, первые дни, когда исчез Кирилл, почему так безмятежно верила, что все обойдется, хотя ее и убеждали в обратном. «Ты что же, – говорили ей, – рассчитываешь так и отделаться байками? Нам доказательства нужны, понимаешь, до-ка-за-тельства!» А доказательств не было никаких – кроме той, полученной от Виллема бумаги, которая сразу же была расценена как филькина грамота и вообще липа. Таня, однако, упрямо продолжала напоминать о ней на каждом допросе. И с тем же упрямством требовала каждый раз, чтобы о них с Кириллом сообщили генерал-полковнику Николаеву (что Дядясаша жив и командует армией, она уже знала). Это особенно возмущало одного из следователей, в конце концов он наорал на нее. «Наглая дрянь! – кричал он, стуча по столу кулаком. – Сама там с какими только абверами не путалась, так еще и советского генерала хочешь втянуть?!» Она обычно на допросах старалась держать себя в руках, но тут не выдержала, тоже стала кричать что-то, захлебываясь слезами...

Для нее-то (пока!) все кончилось благополучно – достаточно было вмешательства могущественного командарма, которому все-таки сообщили. Но ведь Дядисаши давно уже могло не быть в живых – что тогда? Или если бы он командовал не армией, а каким-нибудь полком? Кириллу он ничем не смог помочь даже сейчас, при своем высоком положении...

Что же это получается, подумала она с горечью и чувством безнадежной усталости, как будто все сделано для удобства тех, кому ничего не стоит соврать, изловчиться... Везде, что ли, так? Наверное, в какой-то степени; но у нас особенно. С дурехи Надьки что взять, это же одноклеточное, да и запугали ее до полусмерти; а «носатый», возможно, просто хотел помочь попавшей в беду девчонке; но как бы то ни было – состряпали подлое беспардонное вранье, глупое, наглое – и пожалуйста, сразу награда, сразу все устраивается наилучшим образом. И все довольны! А если человек честен, если у него свои твердые убеждения, принципы – с ним теперь вообще неизвестно что будет. Именно потому, что тверд, принципиален, не умеет кривить душой. Как будто на каждом шагу фильтры какие-то понаставлены... чтобы проскальзывал тот, кто половчее да поизвилистее. Да уж, естественный отбор – лучше не придумаешь...

Глава десятая

Генерал-полковник был не в духе и не считал нужным это скрывать. День выдался трудный, помимо прочего пришлось разбираться с кляузным персональным делом одного офицера, запутавшегося в дурно пахнущих махинациях с трофейным имуществом, и точило беспокойство за племянницу – необъяснимое, казалось бы, – что могло с ней случиться? Дороги спокойны, это не Польша, вервольфы (если где и были) давно угомонились... Да, все это так, но на душе было неспокойно, Николаев уже жалел, что отпустил ее одну в такую даль. Хотя, после всех ее приключений...

Он уже собрался ехать домой, когда его настиг неприятный телефонный звонок. В высшей степени неприятный. Звонивший – у него был негромкий, бесцветный какой-то голос – представился майором, назвал место службы и попросил быть вечером дома, он, де, заедет выяснить один вопрос. Не спросил разрешения приехать, не осведомился даже – хотя бы приличия ради – удобно ли именно сегодня; нет, просто поставил в известность, как будто разговаривал с подчиненным. И еще одна деталь: майору этому, естественно, следовало бы обращаться к нему либо по званию – «товарищ генерал-полковник», либо по должности – «товарищ командующий», но он сказал просто «Александр Семенович», явно подчеркивая этим, что для них там все должности и звания совершенно несущественны. Так оно, несомненно, и есть. Учреждение вроде бы всем хорошо знакомое, и в то же время совершенно загадочное, загадочное вплоть до своего официального, смахивающего на мрачный каламбур наименования, относительно которого так толком и неизвестно, из каких, собственно, слов сия аббревиатура образована.

Майор явился в назначенный час и разговор начал с предупреждения о строгой его конфиденциальности.

– Этого можно было не уточнять, – сказал Николаев сухо, – я не имею обыкновения посвящать посторонних в мои служебные дела.

– Разумеется, – согласился майор бесцветным своим голосом. Он говорил совершенно без интонаций, негромко и невыразительно; он весь был какой-то невыразительный, неопределимый, и это, пожалуй, делало общение с ним особенно тягостным, Николаев любил иметь дело с людьми, поддающимися классификации. – Я предупредил о нежелательности разглашения этого разговора именно потому, что он не имеет отношения к вашим служебным делам, и вы могли бы случайно, не отступая от своего обыкновения, кому-нибудь что-то сказать. Об этом не следует говорить никому, включая Татьяну Викторовну.

Николаев задрал левую бровь.

– Это имеет отношение к моей племяннице?

– Самое косвенное, Александр Семенович, а возможно, и вообще никакого...

Майор классификации не поддавался, он был весь какой-то усредненный, словно безликий и ненастоящий; или, точнее, не соответствующий внешнему обличью – начиная с общевойсковой эмблемы на малиновых петлицах, явно не соответствующей его, если можно так выразиться, роду оружия.

– Слушаю вас, майор.

– Дело в следующем, Александр Семенович. В начале мая сего года, в полосе армии генерала Жадова органами СМЕРШ была задержана некая Гертруда Юргенс – по документам немка, родившаяся в Советском Союзе, одна тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, член нацистской партии, окончившая специальную школу пропагандистов и работавшая в лагерях для вывезенных в Германию советских граждан...

– Так, – без интереса уронил Николаев. Он сидел, откинувшись в повернутом боком кресле, положив ногу на ногу, и легкими щелчками заставлял свои очки крутиться на зеленом сукне письменного стола. – Двадцать третьего года, говорите? Хм, когда же это она все успела. Активная, похоже, девица.

– На первом же допросе, – продолжал майор без выражения, словно протокол зачитывал, – Юргенс показала, что документы у нее фальшивые, а на самом деле она – Земцева Людмила Алексеевна...

– Кто, кто? – переспросил генерал, подавшись вперед всем корпусом. – Земцева, вы сказали? Людмила?

– Земцева Людмила Алексеевна, русская, уроженка города Энск, вывезенная на работу в Германию в порядке принудительного призыва осенью одна тысяча девятьсот сорок первого года. Вам знакомо это имя?

– Еще бы, это одноклассница и подруга моей племянницы, я при вступлении наших войск на территорию Германии обратился в соответствующие органы с просьбой выяснить судьбу обеих! Но племянница нашлась сама, а теперь, значит, и Люда? Ну, я рад, майор!

– Александр Семенович, здесь все очень не просто. В показаниях задержанной слишком много противоречий. Так, например: на вопрос, для чего ей понадобились документы на имя немки, да еще нацистки, она сказала, что в Дрезден приехала из Баварии, по указанию тамошнего представителя оперативного руководства КПГ, для того чтобы устроиться на одно из дрезденских предприятий в качестве переводчицы и осуществлять связь между коммунистами в городе и лагерным подпольем. Там же, в Мюнхене, ей вместе с направлением на работу якобы выдали и другие документы – о том, что она кончила спецшколу, всякие характеристики и тому подобное...

– Это правдоподобно, – сказал Николаев, – если ее направили на такую опасную работу – естественно, что должны были как-то подстраховать.

– Послушайте дальше. Экспертиза установила, что удостоверение личности задержанной изготовлено в той же спецтипографии абвера, где печатались и другие документы для их агентуры. Выходит, они и коммунистическое подполье снабжали своей продукцией? Когда задержанной было указано на это несоответствие, она «вспомнила», что летом прошлого года вступила в половую связь с офицером вермахта, участником событий двадцатого июля...

– Что это за «события двадцатого июля»?

– Неудавшееся покушение на Гитлера в его ставке в Растенбурге и попытка путча в Берлине.

– Ах, это. В прошлом году? Да, припоминаю.

– Так вот, – продолжал майор, – якобы этот ее любовник заранее снабдил ее комплектом фальшивых документов на случай провала заговора...

– Так кто участвовал в заговоре – он или она? – Николаев действительно переставал уже что-либо понимать. – Почему в случае провала ей должны были понадобиться фальшивые документы?

– В Дрездене она жила прислугой в доме другого участника заговора, и в случае его ареста могли бы прихватить и ее.

– Позвольте – вы сказали, что в Дрезден она приехала уже с фальшивыми документами.

– Это уже потом. С фальшивыми бумагами она в Дрезден вернулась якобы по указанию подполья, а тогда, прошлой осенью, она бежала из Дрездена в Баварию.

– Странно, что ее направили именно туда, откуда она бежала, – заметил Николаев.

– Да, в этом деле вообще много странного. Скажем, личность ее любовника. На первый взгляд ничего особенного, обыкновенный капитан инженерных войск, но что под этим? Оказывается, он был физиком, в одна тысяча девятьсот тридцать девятом году добровольно ушел в армию, имея ученую степень доктора. Ну, это примерно соответствует нашему кандидату. Принимал участие во французской и североафриканской кампаниях, затем на Восточном фронте попал в окружение под Сталинградом, откуда был по требованию абвера эвакуирован одним из последних воздушных рейсов. Подчеркиваю – одним из последних, когда гитлеровцы вывозили уже только высший командный состав.

– А как было обосновано требование абвера?

– Это была рекомендация отозвать такого-то из действующей армии для исследовательской работы в области новейших видов вооружения. Вас тут ничто не настораживает?

– Что ж, он действительно мог быть ценным для них специалистом. У нас тоже в некоторых случаях отзывали. Не совсем, правда, понятно, почему о нем хлопотал абвер, а не сами вооруженцы.

– В том-то и дело. Налицо заинтересованность совсем другого ведомства. Смотрим далее: вернувшись с фронта, капитан этот никакой исследовательской работой не занимается, а сразу получает назначение в Главное командование сухопутных сил, то есть прямо в штаб заговорщиков.

– Странно, – повторил Николаев. – А что с ним-то самим?

– По имеющимся сведениям, погиб во время путча.

– Ну, действительно... тайны мадридского двора!

– Совершенно верно. И Земцева Людмила Алексеевна – если задержанная действительно она – запутана в этих тайнах, как говорится, выше головы.

– Вы сомневаетесь, что это действительно Люда Земцева?

– Мы обязаны сомневаться во всем решительно, тем более если речь идет о таком неординарном случае.

– Но установить личность проще простого – у нее есть мать, устройте им свидание, и...

– Земцева Галина Николаевна умерла три года назад. Но дело, в конце концов, не в установлении личности, вероятно, речь действительно идет о Земцевой Людмиле Алексеевне.

– Что же вас тогда смущает? И чем я могу быть полезен в вашем... расследовании?

– Смущает нас, Александр Семенович, очень многое. В дополнение к вышеизложенному могу добавить, скажем, еще такой факт. В последние дни войны гитлеровские власти вывезли в Швейцарию и передали американцам небольшую группу заключенных из концлагеря Флоссенбюрг, среди которых находился один из участников заговора двадцатого июля, вплоть до этой даты тесно связанный с любовником Земцевой-Юргенс, а следовательно – можно предположить – и с ней самой. Сейчас, как стало известно, этот человек живет в Берне на вилле одного из немецких сотрудников американского Отдела стратегических служб. Или, попросту говоря, их военной разведки. Как видите, слишком уж много «совпадений» завязано вокруг этой молодой, но – как вы справедливо заметили – не по возрасту активной особы... чтобы можно было рассматривать этот случай не заслуживающим особого и самого пристального внимания. Ну а к вам мы позволили себе обратиться вот почему...

Николаев смотрел на майора и думал о том, что человек этот не так уж, в сущности, «неопределим» и труден для классификации; просто отнести его приходится к очень странному классу – или виду, или семейству – существ в высшей степени загадочных, словно бы ночного или подземного образа жизни, которых на поверхности да еще при дневном свете можно встретить лишь мельком и случайно. Удовольствия, надо сказать, такие встречи не доставляют. Он с неприязнью покосился на руки майора, обхватившие верхний край немецкой кожаной, на «молнии», папки, которую тот держал, поставив ребром, у себя на коленях. Руки, как и лицо, были неестественной белизны, словно их никогда не касалось солнце.

– Хотелось бы знать ваше личное мнение о бывшей однокласснице и подруге Татьяны Викторовны, – продолжал майор своим ровным негромким голосом. – Она говорит, что до войны часто бывала у вас дома, следовательно, какое-то впечатление о ней у вас должно было сложиться?

– Ну, видите ли, – Николаев развел руками, – это было давно! Я не так уж часто ее встречал, больше знал со слов племянницы, та отзывалась... положительно. Люда прекрасно училась, была активной комсомолкой, и вообще – ну, такая, знаете ли, примерная девочка из интеллигентной семьи. Я, пожалуй, даже больше знал ее мать – общались на партконференциях, иногда у общих знакомых... Кстати, при каких обстоятельствах умерла Галина Николаевна?

– В эвакуации, инфаркт миокарда. Александр Семенович, вы вот сказали – «девочка из интеллигентной семьи». Семья, действительно, потомственно-интеллигентная. К сожалению, опыт показывает, что именно в таких семьях нередко сохраняются... не совсем правильные взгляды на окружающее, не четко классовый подход к тем или иным проблемам – ну, вы меня понимаете...

– Нет, не понимаю, – сказал генерал. – Я, увы, тоже не совсем пролетарского происхождения, вам-то это известно. Однако взглядов на окружающее придерживаюсь, смею думать, вполне правильных.

– Александр Семенович, речь сейчас не о вас, – мягко, но с нажимом возразил майор, причем слово «сейчас» прозвучало у него почти как «пока». – От Земцевой Галины Николаевны вам никогда не приходилось слышать каких-либо высказываний, которые дали бы основание предполагать, что она могла внушить дочери не совсем правильные, не совсем наши взгляды? Может быть, в ее рассказах о том периоде, когда она работала за границей?

– Нет, – сухо сказал Николаев и щелкнул по лежащим на сукне очкам так, что они завертелись пропеллером. – О своей работе в Германии в двадцатые годы мне она не рассказывала, а я не расспрашивал – не было общих интересов.

Экая наглость, в самом деле, думал он с тягостным ощущением скованности, почти бессилия, пришел, сидит и ведет форменный допрос. Можно, конечно, выставить, да что толку? От них ведь так просто не отделаешься, в следующий раз пригласит к себе...

– Но согласитесь, Александр Семенович, что человек, у которого мать проходила в Германии научную стажировку, а дед в той же Германии окончил университет, – у такого человека с самого начала могло быть к немцам несколько иное отношение, чем присущее большинству наших людей инстинктивное, классовое отталкивание от всего не советского. Я не утверждаю сейчас, что оно было; но – могло быть?

– В принципе – могло, – согласился Николаев. – Но что так было у Люды Земцевой – не думаю.

– Не думаете, что было? Или уверены, что не было и не могло быть?

– Не думаю, – повторил генерал. – Я только никак не могу понять – в чем конкретно ее обвиняют? Если даже представить себе, что она кем-то завербована, то не проще ли ей было уничтожить все эти фальшивые документы и явиться к нам под своим настоящим именем?

– Ее пока ни в чем не обвиняют. Мы лишь пытаемся разобраться в очень необычном случае, когда советская гражданка, будучи насильственно вывезена в Германию, попадает там в какие-то совершенно особые привилегированные условия, ее чуть ли не удочеряет семья немецкого искусствоведа, а затем она вообще оказывается в центре крайне запутанного клубка, откуда тянутся нити – судите сами – к оппозиции внутри гитлеровской военной верхушки; к абверу; к военно-исследовательскому ведомству рейха; и, наконец, что самое серьезное – через ее любовника и его так заботливо спасенного союзниками друга – к американской военной разведке.

– М-да, действительно...

– Поэтому мы хотим знать о Земцевой все. Включая отзывы тех, кто ее знал до войны. Спрашивать Татьяну Викторовну по некоторым соображениям нецелесообразно, поэтому решили обратиться к вам, поскольку вы имели возможность общаться к тому же и с ее матерью...

Николаев и сам не мог понять, почему во всем этом деле ему почувствовалась вдруг какая-то ловушка. Такая же непонятная, впрочем, как и все «дело» Люды Земцевой. Непонятно, зачем им его мнение, они все равно будут основываться на своем собственном; тут что-то другое, их не так интересует судьба Земцевой (скорее всего, она уже решена), сколько его высказывания. Но почему? Так бывало на фронте, когда в ходе операции, разворачивающейся, казалось бы, вполне по плану, противник обнаруживал вдруг свой контрзамысел, непредвиденный и не принятый во внимание, и все вдруг повисало в неопределенности: исход операции, судьбы десятков тысяч ее участников начинали зависеть от того, успеешь ли разгадать хитрость противника, скорректировать свой план, пока не поздно, пока не случилось непоправимого...

– Александр Семенович, поставим вопрос в такой форме: позволяет ли тот объем информации, которым вы располагаете в отношении Земцевой Людмилы Алексеевны, утверждать, со всей уверенностью, что она, находясь в Германии, не могла совершить каких-либо действий, наносящих прямой или косвенный ущерб интересам нашей Родины? Иными словами, ручаетесь ли вы за нее в этом смысле. Или же – в принципе допускаете, что таковые действия могли быть ею совершены. Согласитесь, тут ведь либо одно – либо другое...

...Да, непоправимого, непоправимого и бессмысленного, потому что помочь ей он все равно уже не поможет, что бы ни сказал. Да и – строго говоря – что он, действительно, знает? Люди во время войны так меняются, попадают в такие переделки, что уверенным, конечно, нельзя быть ни в чем. Абсолютно уверенным. Тем более что донкихотство может обойтись слишком дорого. Не ему, а той же Татьяне, тому же Болховитинову, которого все равно придется вытаскивать, а кто сможет вытащить, если не он...

Николаев рывком крутнул кресло, встал и, выйдя из-за письменного стола, пересек комнату по диагонали.

– Ручаться, естественно, я за Земцеву не могу, – сказал он, не глядя на майора. – Нужным для этого объемом информации никогда не располагал. Думаю, однако, что...

– Благодарю вас, Александр Семенович, – тот тоже встал, держа папку перед грудью. – Не будем больше отнимать вашего времени, – сказал он с каким-то полупоклоном, и этот полупоклон, и писарским жестом прижатая к груди папочка – после того, что майор так бесцеремонно прервал генерал-полковника, не дав себе труда дослушать фразу, – показались Николаеву почти глумливыми; бледная поганка, подумал он, вот самое точное для него определение.

– Всего доброго, – сухо сказал он. – Будете проходить через приемную – пошлите ко мне порученца, он там сидит.

Майор вышел, тотчас вошел порученец, молодой подполковник Силантьев.

– Простите, что задержал вас, – сказал Николаев, – ступайте отдыхать. Татьяна Викторовна не звонила еще?

– Так точно, с контрольно-пропускного в Пирне, товарищ генерал-полковник.

– Встретили ее там, все в порядке?

– Встретили, так точно, скоро будут здесь. Я сказал, чтобы ехали через Фрейталь и Вильсдруф, там дорога лучше.

– Спасибо, Силантьев, можете быть свободны...

Еще год назад такое было бы невозможно. Не посмели бы. Да, это уже что-то новое. Не такое уж новое, впрочем. Скорее – хорошо забытое старое. Ничего, теперь напомнят...

Подойдя к шкафу, он достал початую бутылку и, налив полстакана, вытянул не отрываясь. Захотелось вдруг напиться до беспамятства, чтобы до утра мертвым сном; он так и сделал бы, если бы не племянница. Надо ведь встретить, спросить, как прошло свидание. Теперь придется постоянно врать, она время от времени напоминает – неужели до сих пор ничего не удалось выяснить насчет Люси. Не удалось и не удастся, глупо спрашивать, людей или нашли сразу, или они не найдутся никогда. Пропали, исчезли, нет их больше! Мало ли наших бесследно пропало здесь во время бомбежек или ушло на Запад, осталось там. Люсенька Земцева, подумать только. Он брезгливо дернул щекой, вспомнив слова майора – «вступила в половую связь с офицером вермахта», – и торопливо налил себе еще, словно пытаясь коньяком смыть привкус омерзения. Такая была примерная девочка, еще Татьяне обычно ставил ее в пример...

...Аккуратненькая всегда, миловидная, косы этак коронкой – вокруг головы. Помнится, в пионерском галстуке еще приходила. Черт знает что. Немецкий капитан какой-то, герр гауптман, то ли физик, то ли шпион, еще и с путчистами этими путался... подозрительнейший тип, неудивительно что СМЕРШ сделал стойку. И Людмила Земцева. Тьфу, мерзость... Может, наврал белесый майор? Да нет, какой смысл придумывать такое...

Да, год назад бледная погань держала бы себя иначе. Особенно-то они и тогда не стеснялись; вспомнился идиотский вопрос какого-то щелкопера на недавнем приеме: «Ощущаете ли вы, господин генерал, что армия теперь пользуется у партийного руководства большим доверием, чем в предвоенные годы?» (Переведите господину корреспонденту, что вопрос считаю в высшей степени некорректным; Красная Армия неотделима от народа, от партии и, естественно, всегда пользовалась у руководства полнейшим доверием. Фигляр, тебе не в газете работать, а проявлять резвость мысли где-нибудь на подмостках.) Не стеснялись и во время войны, но все же по пустякам не усердствовали сверх меры. Ну а теперь-то уж чего стесняться! Теперь на повестке дня опять бдительность, не утратил же силу пресловутый закон обострения классовой борьбы по мере роста успехов.

Напиться бы, подумал он с тоской и убрал бутылку в шкаф. До беспамятства, чтобы сразу долой из головы все – и белесый майор, и примерная девочка Люся, вступившая в половую связь с офицером вермахта, и генерал-полковник Николаев. Он-то в первую очередь. И нечего себя обманывать насчет того, откуда этот привкус омерзения; а ведь пытаешься, делаешь вид, будто омерзение от рассказанного майором. Люда Земцева тут не при чем. Вступила, так вступила, вопрос сугубо личного характера, весьма интимный, постороннему об этом судить нельзя. А если любила? Не в Люсе дело. И не в майоре, конечно, мало ли он повидал этой погани, пора было привыкнуть, да он и привык. К себе не привыкнешь, вот что худо. К себе – каким стал, каким тебя сделали...

Покойный брат был человек редкостного везенья, Татьяниному отцу везло во всем, даже умереть сумел в удобный момент – в тридцать шестом (на самом пороге: годом позже, по всей вероятности, главный инженер «Востсибмаша» уже не удостоился бы некролога в «Социндустрии», мог фигурировать в публикациях совершенно иного рода). И со стороны – если не вникать – может показаться, что везенье это он унаследовал от Виктора вместе с племянницей. От «ежовых рукавиц» его спасло то, что слишком долго засиделся в майорах; как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Командующий его невзлюбил (за «интеллихэнтность», скорее всего), действительно не давал ходу, и в определенный момент это неожиданно сработало в его пользу. Шло уже великое «оздоровление кадров», Дом комсостава опустел на одну треть (мог бы и наполовину, да начальство рангом повыше обитало в других домах), а ему вдруг дали бригаду, наградили медалью «XX лет РККА», потом послали в Монголию – везение продолжалось. Так это выглядело со стороны, если не вникать.

А если вникнуть, то была и другая сторона. Даже получив Героя, он не обольщался относительно прочности своего положения, в случае чего, Золотая Звезда защитой не оказалась бы, других не защитили и маршальские. Поэтому – положение обязывает! – приходилось соответствовать. Приходилось оправдывать доверие. Где-то проголосовать «за», где-то промолчать, где-то, наоборот, выступить – все это, как правило, вопреки тому, что думал. Да, да, и вопреки совести, если называть вещи своими именами. А была ли возможность поступать иначе?

Возможность-то, положим, была; не было смысла. Ведь ни в одном случае – поступи он иначе – ничто не изменилось бы ни на йоту, а погубил бы он не только себя. Что сталось бы с Татьяной? А на бригаду поставили бы очередного болвана из выдвиженцев, неспособного командовать ротой. Как раз в те годы именно этот тип «командиров» стремительно попер на верха, словно прокисшее тесто из квашни...

Словом, оправданий – вполне логичных, ни с какой стороны не возразишь – всегда находилось предостаточно. Потом и нужда в них отпала, стало немыслимым даже представить себе, что вообще возможна иная линия поведения. Привыкли? А остаточное чувство стыда, если оно порой и ощущалось, всегда можно было нейтрализовать этаким легким цинизмом – что ж, если армию и называют «школой мужества», то ведь отнюдь не гражданское имеется при этом в виду. Есть к тому же старое мудрейшее правило: коли угораздило попасть в волчью стаю, учись подвывать не хуже других.

Так почему тогда взыграло вдруг самолюбие, откуда эта гадливость к самому себе? Аналогичное тому, что он сделал сейчас, приходилось делать и раньше, тут ничего принципиально нового; сейчас тоже ничего не изменилось, никакое его ручательство не могло бы изменить к лучшему судьбу Людмилы Земцевой. Точно так же проголосовал он когда-то за исключение из партии комдива Иващенко, отлично зная, что выдвинутое против Иващенко обвинение в национализме – высосанный из пальца вздор, исключение из партии было пустой формальностью перед арестом, это он тоже знал, судьба комдива была решена, что изменилось бы, проголосуй один какой-то майор «против»... Да, но это было перед войной. До войны это было, вот в чем дело.

За четыре года все-таки поотвыкли. Не то чтобы вообще не приходилось поступать против совести, против чувства долга, против здравого смысла, наконец; но внутренний конфликт возникал, как правило, по вопросам чисто военным, это куда проще. Ведь приказы не обсуждаются, получил – выполни, а про себя можешь протестовать сколько душе угодно. Совесть все равно остается чиста: поступил по уставу. В армии так было спокон веку, так есть, так будет всегда. На то она и армия.

Да, на войне было легче. Николаев постоял перед шкафом, раскрыл дверцу, налил еще с четверть стакана, выпил и снова запер бутылку – теперь уже на ключ. На войне было, в общем... хорошо. Легче, проще. Погани было меньше. Правда, воевали не всегда так, как хотелось бы (и как могли бы), но что делать! Если война есть продолжение политики, то именно политика будет всегда определять конечное решение любой военной проблемы. Это логично. В конце концов, не исключено, что даже берлинская бойня – совершенно бессмысленная с точки зрения чисто военной – была и впрямь нужна как элемент некой политической стратегии. Возможно, и так. А воевалось все-таки хорошо, подумал он с тоской. Хорошо воевалось, особенно под конец. Прорыв под Цоссеном, например, – он видел его своими глазами, находясь в боевых порядках 11-го мехкорпуса; наблюдательный пункт был оборудован на полусбитой снарядами колокольне и давал отличный обзор. Экипажи действовали превосходно, и такая безупречная слаженность была во всем ходе штурма, в четком взаимодействии родов войск, что он тогда (странная аналогия!) почувствовал себя вдруг дирижером, управляющим всем этим гигантским, великолепно сыгравшимся оркестром – артиллерией поддержки, идущими за огневым валом танками с мотострелками на броне, ИЛами, которые точно по графику, минута в минуту, возникали откуда-то сзади и прямо над головой, туго ударив звенящим ревом, уносились в косо освещенную закатом дымную даль, прожигая ее тусклыми короткими молниями ракетных трасс...

Устало поскрипывая сапогами, генерал-полковник пересек просторный кабинет, отдернул портьеру, визгнув кольцами по медному пруту, рванул створку застекленной от самого пола двери. В саду было темно и тихо, пахло дождем, мокрой зеленью, какими-то незнакомыми цветами. Цветы, тишина, мир – все было незнакомо и непривычно, настораживало, таило в себе угрозу. Да, подумал он, на войне было легче. Кощунственная мысль, но что толку обманывать самого себя? Мы все будем еще вспоминать эти четыре года как лучшее, что было когда-нибудь в нашей жизни.

Глава одиннадцатая

В Энск поезд пришел холодным октябрьским утром. Было воскресенье, на привокзальной площади галдела и орала патефонными голосами барахолка, пыльный ветер рвал выгоревшее кумачовое полотнище «Слава воинам-победителям», рупоры на столбе ликующе громыхали маршем Дунаевского. Люди толпились и на трамвайной остановке – значит, трамваи уже ходят? Таню это удивило, она никак не ожидала увидеть трамвай, бегущий по улицам разбитого, разрушенного Энска. Трамвай был приметой довоенного благополучия, чего-то мирного, почти сказочного...

Неужели это возможно – опять войти в желто-зеленый вагончик, постоять на задней площадке, может быть, даже прижаться носом к холодному стеклу, чтобы совсем почувствовать себя там, в юности, в сороковом или тридцать девятом... А потом потрогать рукой шершавые стволы акаций на Пушкинской, раскрыть калитку... Вдруг Люся вернулась? Да нет, вряд ли, давно бы уж написала. Но все-таки почем знать, пойти надо в любом случае...

Охваченная нерешительностью, Таня замедлила шаги у углового полуразрушенного дома. От здания остался один нижний этаж, внутри заваленный рухнувшими перекрытиями двух верхних, но веранда, на которой когда-то стояли столики (здесь было кафе-мороженое) уцелела, была даже расчищена для каких-то целей, и на ней стояла притащенная неведомо зачем облезлая садовая скамейка. Таня поднялась по ступенькам, села, поставив у ног чемодан. Пыльный смерч пересек трамвайные пути, закручивая вихорьком мусор и обрывки газет. Было необычно холодно для начала октября, но она сейчас не ощущала холода, ей было жарко от волнения – все-таки она дома, все-таки вернулась, видит наяву эту площадь, так часто снившуюся ей в Эссене, а потом в Аппельдорне... Она не могла понять логики этих снов – ей никогда не снился ни Дом комсостава, ни Пушкинская, и школа ни разу не приснилась. Всегда почему-то эта площадь – иногда похожая на довоенную, иногда не имеющая с ней ничего общего, но даже в этом случае она всегда знала, что это привокзальная площадь в Энске; хотя как раз с этим местом не было связано у нее никаких воспоминаний – разве что одно-единственное, тот ее приезд из Москвы, девять лет назад. Тогда был вечер, блестел мокрый асфальт, она стояла возле машины, куда водитель в черном танкистском бушлате засовывал чемоданы, и пахло бензином и прорезиненным Дядисашиным плащом, и дождь косо летел мимо белых молочных фонарей, и было детство. Все было тогда впереди, все, и знакомство с Сергеем в энергетической лаборатории Дворца пионеров, и тот вечер первого сентября, и ушедший с сортировочной станции эшелон, и немцы, и Кирилл, фотографировавший развалины...

Молодой инвалид в защитной стеганке, с заткнутым за пояс пустым рукавом, остановился у веранды, окликнул Таню:

– Гвардейский привет боевой подруге! Из логова?

Таня кивнула.

– Ну как там фрицы, дышат еще? Теперь, небось, тихими стали, оглоеды! А дружка моего уже после Дня Победы вервольфы подстерегли. Кенигсберг вместе брали, поняла? Только я оттуда в госпиталь – во, гляди, левую верхнюю конечность отдал за Родину! – а дружок дальше пошел, добивать фашистского зверя... Чего привезла-то? Отрезы хорошие есть?

– Нет, – ответила она, – вот насчет отрезов не сообразила.

– Ладно, не строй дурочку, – инвалид подмигнул, оценивающе глянул на ее чемодан. – Вообще-то багаж у тебя малогабаритный. Что – часы? Беру. Иголки тоже беру, патефонные, швейные, какие хошь. Кремни есть? Зажигалки?

– Тебе какие – термитные, фосфорные? Могу еще с десяток гранат уступить, по дешевке. А «вальтер» офицерский не нужен?

Инвалид испуганно оглянулся, постучал кулаком по лбу.

– Ты соображай, дура, чем шутить можно! Психованная, что ли, ну тебя на фиг... С какого фронта демобилизовалась-то?

– С Первого Украинского, – ответила Таня; она давно уже поняла, что так проще. Не объяснять же каждому!

– А я на Третьем Белорусском отвоевался, – сообщил инвалид. – Под городом-крепостью Кенигсбергом – слыхали про такой? Ну, бывай, сестренка! Да не трепись чего не надо, это тебе не передок.

Инвалид, еще дальше сбив на затылок фуражку, побежал к трамвайной остановке, куда только что подошел вагон – облезлый, в проплешинах ржавчины, с заделанными фанерой окнами. Таня смотрела на эту толпу, на развалины, на гнущиеся под ветром полуголые уже деревья и вспоминала, как они с Люсей говорили однажды о том, какой праздничной будет послевоенная жизнь, как преобразится мир, когда наступит в нем тишина. «Праздничной» они представляли себе жизнь после войны не в смысле изобилия, до такого их наивность все же не простиралась; разруху, трудности восстановления – все это они себе представляли хотя бы по аналогии с периодом гражданской войны, еще недавним в памяти старших. Чего они не могли предвидеть совершенно, так это той душевной разрухи, которая останется после войны... И которая будет страшней материальных развалин.

А разве можно было предвидеть странное чувство, овладевшее ею сейчас при виде этих улиц? Это была тоска по недавнему прошлому – не по довоенному, то как раз было давним, слишком давним, чтобы восприниматься как живая реальность; нет, сейчас она вспоминала гораздо более близкие годы – сорок второй, сорок третий, когда чужой был врагом, а свой – другом, когда сама жизнь безошибочно отделяла предателей от честных людей, когда добро и зло были четко размежеваны, и надо было только сделать выбор. Когда и представить себе было нельзя, что люди, еще вчера служившие одному – казалось бы – делу, завтра начнут ненавидеть друг друга, словно обезумев в липкой отравленной паутине страха и подозрительности...

Володя, Леша Кривошеин, тысячи им подобных – какой чистой была их жизнь, какой завидной оказалась смерть. Может, и лучше, что вы не дожили, не узнали, не увидели... Леше пришлось бы отвечать, почему только он один уцелел из всего подпольного руководства, так ли уж «случайно» отлучился в тот день из города. Про Володю и говорить нечего – в армию призван не был, а в плен попал, выходит, сам напросился. А разве не поставили бы им в вину методы подпольной работы? Ей прямо сказали, что это было чистой воды очковтирательство, по сути – скрытая форма пособничества врагу. «Листовочки они печатали, – издевательски говорила сотрудница, которая беседовала с Таней чаще других, – а почему не убивали фашистов, почему не жгли ихние машины, почему не выполняли прямое указание товарища Сталина?». Хорошо еще, хоть сам факт признали, что подполье действовало...

На трамвайной остановке что-то случилось, загалдели и загомонили еще громче, баба истошно заорала «ой лышечке, тримайтэ його!». Пробежал милиционер, бухая сапогами и пронзительно вереща в свисток. Признали, горько подумала Таня, глядя перед собой невидящими глазами. Может быть, только потому и признали, что речь все-таки шла о племяннице человека, который через две недели после Победы был в Москве на правительственном приеме – вместе с другими командармами и командующими фронтами. Да никто и не считал нужным скрывать, что судьба ее могла бы оказаться совсем иной: та же особа, что говорила о «листовочках», однажды схватила ее за волосы и, отгибая голову назад, прошипела прямо в глаза: «Сучка ты, а не комсомолка, я бы с тобой по-другому поговорила...» Это был единственный случай, вообще следователи ничего такого себе не позволяли; но он запомнился. Куда больнее и унизительнее запомнился, чем тот день, когда ее хлестал по щекам шарфюрер Хакке...

Может быть, это же косвенно повлияло и на приговор Кириллу? Все говорят, что пять лет – это вообще не срок, до войны «пятаки» давали женам, просто за то, что была женой. Она как раз успеет окончить институт к его возвращению, а может быть, его выпустят и раньше, всякое ведь бывает. Ведь даже кое-кто из тех, что в тридцать седьмом исчезали из Дома комсостава, вернулись чуть позже – в сороковом, а один даже и в тридцать девятом. Если действительно выйдет указ о возвращении гражданства бывшим подданным Российской империи, то в связи с этим может быть объявлена частичная амнистия таким, как Кирилл, – уже получившим свое «советское гражданство» по суду...

Как здесь холодно, а ведь только начало осени – до войны, помнится, октябрь был еще совсем теплым месяцем, осень начинала чувствоваться только перед Ноябрьскими. Возможно, кратковременное похолодание. А там, наверное, уже настоящая зима. Господи, хоть бы не в Магадан, есть же лагеря ближе, где-то в Коми, есть и в Средней Азии, там вообще, наверное, совсем хорошо – тепло и нет лесоповала... Но где они тогда там работают? Ей вдруг припомнились школьные уроки экономической географии: Балхаш, Коунрад, Караганда... Рудники, догадалась она с замиранием сердца, может быть, все-таки в лесу здоровее?

Никогда себе этого не простит – что не остановила вовремя, не сумела убедить там, в туннеле, что не нашлось тогда ни слов, ни доводов, они ведь в таком изобилии запоздало приходили на ум уже потом, когда все стало окончательным и непоправимым? Да нет, для него это были бы не доводы, он знал, что делал, и делал это сознательно. В Голландии, когда все еще было так безоблачно, он однажды прочитал ей из книжечки, которую постоянно носил в кармане: «...может быть, такой же жребий выну, горькая детоубийца Русь, но твоей Голгофы не покину, от могил твоих не отрекусь...» – что же он, предчувствовал что-то, или это просто одно из тех зловещих совпадений, какие иногда случаются? Как там было дальше... «пусть в кровавой луже поскользнусь, иль на дне твоих подвалов сгину...»[48] – Господи, если Ты есть, спаси его, пусть у меня в жизни не будет больше ничего хорошего, лишь бы для него прошли побыстрее эти пять лет!

Странно, что она уже научилась думать о судьбе Кирилла не то чтобы спокойно, но без надрыва первых недель, по-будничному привычно и деловито – как думают об окончательном и непоправимом уже повороте в собственной жизни и судьбе. Их судьбы теперь слиты воедино, и надо принимать действительность такою, какой она оказалась. Это сознание единства, слиянности судеб помогло справиться, устоять, она чувствовала, что должна – обязана! – в стойкости, в мужестве, в терпении если не сравняться с ним, то хотя бы приблизиться, не оказаться слабой и недостойной.

Мысли о Кирилле давно уже не мешали другим заботам, другим мыслям, эти два потока текли рядом, не смешиваясь и не мешая один другому. Она просто ощущала его в себе, постоянно, как второе Я. Как привычную боль, от которой не избавиться, но к которой притерпелся настолько, что она уже не отвлекает от повседневных дел. Впрочем, теперь все это было настолько взаимосвязано...

Где бы Кирилл ни оказался, писать он – если разрешат переписку – будет сюда, до востребования, как договаривались. Значит, нужно поскорее получить паспорт, прописку, окончательно здесь устроиться. И прежде всего надо побывать на Пушкинской – а вдруг... Найти там Люсю она не рассчитывала, но может быть, соседи хоть что-то знают. Надо, хотя страшно, потому что если окажется, что никаких вестей нет, то продолжать надеяться уже бессмысленно. Вообще-то, конечно, если и Дядесаше ничего не удалось узнать о Люсиной судьбе, то, скорее всего, ее давно нет в живых. Сама Таня провела в Германии каких-нибудь полтора года и то сколько раз была на волосок от гибели; а Люсю ведь забрали еще осенью сорок первого, шансов уцелеть вдвое меньше, а с ее характером (такая ведь была идейная комсомолка!) она вполне могла попасть в один из этих кацетов, «лагерей уничтожения», о которых тогда толком никто ничего не знал, ходили только всякие слухи...

Идти на Пушкинскую не только страшно, но и противно – из-за той мерзкой бабы напротив, с которой Сергея угораздило тогда встретиться. Можно себе представить, что она про нее наговорила; а впрочем, какое ей дело до этой дуры, это даже и лучше, если ее увидят – пусть воочию убедятся, что «гебитскомиссарова подстилка» вернулась не под конвоем. Да и не все там соседки такие зловредные, Катерина Ивановна, например, – тоже, конечно, и посплетничать была не прочь, и гусей каких-то откармливала на продажу, – но женщина добрая и никогда про нее дурного не говорила... Вот у нее и можно будет спросить, Катерина Ивановна всегда все знает.

Но не тащиться же туда с чемоданом, сначала надо устроиться с жильем. Хоть с этим пока проблемы не было – один из Дядисашиных офицеров, тоже отсюда, выписывал семью к себе в Эрфурт, и они договорились, что Таня поживет пока в их здешней квартире. Первое время придется вместе с ними, но у них, кажется, все документы уже оформлены, так что скоро уедут...

Адрес Таня помнила – это было недалеко, на Коминтерновском. Она шла медленно, время от времени перебрасывая чемодан из руки в руку, поглядывала по сторонам, находя то знакомый дом, то запомнившееся когда-то место – перекресток с огромной старой акацией, трансформаторную будку на углу, мостик у входа на стадион. Она смотрела, и у нее сжималось сердце – таким все выглядело бедным, обшарпанным, убогим... Сколько же понадобится лет, чтобы город обрел свой прежний, довоенный вид? Или он всегда был таким, просто тогда не замечалось?

Харитоновы встретили ее хорошо, объяснять ничего не пришлось – подполковник успел предупредить, так что они и комнату уже приготовили. Крошечную, чуть больше вагонного купе (сразу вспомнилась Сережина, там, на Челюскинской), но много ли ей надо, а потом можно будет пользоваться и второй, побольше. Хозяйка, вся в волнении от предстоящего переезда в загадочную и жутковатую Германию, усадила Таню завтракать, засыпала вопросами – а как там с жильем, ведь небось все разрушено, и как с продуктами, и как ведут себя немцы – правда ли, что много недобитых фашистов и после темноты на улицу лучше не выходить... Удовлетворив наконец ее любопытство, успокоив и насчет квартирных условий нашего офицерского состава, и насчет вервольфов, Таня ушла «к себе», вытянулась на койке и долго лежала с закрытыми глазами. Надо было встать, идти на Пушкинскую, но страшная усталость навалилась вдруг на нее. Усталость и несвойственная ей апатия, упадок душевных сил. Пройдет, утешала она себя. Должно пройти, это просто так... временно. Господи, каким безоблачным было все тогда в Голландии, как все казалось просто, достижимо... И какими наивными слепцами мы оказались!

Кирилл, впрочем, слепцом не был. Наверное, до конца не представлял себе, чем все это может кончиться, но он, в общем, знал, на что идет. Вряд ли он действительно не задумался тогда над смыслом надписи на подобранной по пути иконке, не обратил на нее внимания; наверняка обратил, но решил все равно по-своему: «от могил твоих не отрекусь»...

Она расстегнула платье, вытянула за цепочку и привычным движением поднесла к губам невесомый алюминиевый медальон. Господи, если бы только я могла верить так же непоколебимо, если бы только у меня была хоть сотая доля его крепости!

Ничего, сказала она себе, ничего. Пять лет пройдут быстро. Набраться сил, терпения – это сейчас главное. Терпения, мужества. Кто бы мог подумать, что столько мужества понадобится после войны, что именно теперь наступит час главного испытания...

Если бы только не этот холод. Почему здесь так холодно? Она все-таки заставила себя встать, оделась. Харитонова поинтересовалась, где она шила пальто и как вообще с этим, и была приятно удивлена, узнав, что с этим в Германии сейчас очень просто – масса первоклассных портных сидит без работы и без заказов, в Эрфурте ей сразу все покажут – где, что...

Как Таня и боялась, на Пушкинской о Люсе ничего не знали. Даже всезнающая Катерина Ивановна, которая всплакнула при встрече – от души, как показалось Тане. И о Галине Николаевне ничего не слышно, сказала она, может, решила не возвращаться из эвакуации, прижилась там, на новом месте? Дом-то ихний под приют сдали, выходит, не ждут, что хозяева вернутся...

Таня постояла у ограды – той самой, ржавой, не крашенной, наверное, с тысяча девятьсот четырнадцатого года. Странно, что до сих пор не забрали на утиль... а впрочем, металлолома теперь хватает – от Дона до Эльбы поля засеяны отгремевшим железом. Но как хорошо, что догадались отдать дом для маленьких; жаль было бы, разместись тут какой-нибудь «Химсбыт» или «Заготскот»; стриженые головенки маячили в окнах кабинета Галины Николаевны, Таня смотрела с умилением, удивляясь, почему не гуляют, потом поняла: холодно, а с одежонкой-то у них, наверное, не очень...

Она вдруг сообразила, что Галина Николаевна и впрямь могла остаться жить в Средней Азии или куда их тогда эвакуировали. Кстати, этому может быть самое простое объяснение: институт не так просто перевезти на прежнее место, у них ведь там всякая аппаратура, скорее всего, его действительно оставили там, а уж с лабораторией своей Галина Николаевна, ясное дело, ни за какие коврижки не расстанется! Но если она там, то и Люся, конечно, поехала туда. Так что нечего строить всякие мрачные предположения, надо просто узнать, где институт, и написать туда. В горисполкоме должны знать – вопрос использования этого дома они, надо думать, согласовали же как-то с владелицей. Если Галина Николаевна действительно в Средней Азии – и если окажется, что и Кирилл там, – может быть, ей поехать туда, дают же иногда свидания...

С Пушкинской Таня отправилась на улицу Либкнехта, навестить Сергея Митрофановича. Дядясаша говорил, что после освобождения города у него были какие-то неприятности в связи с начальной школой, которую немцы открыли было в конце сорок второго и где он проучи-тельствовал два или три месяца. Интересно, преподает ли он сейчас – учебный год ведь уже больше месяца как начался... На стук открыла незнакомая женщина.

– Какие Свиридовы? – неприязненно спросила она. – Свиридовы уже год как здесь не живут!

– А куда они переехали, вы не знаете?

– Под землю Свиридов переехал, вот куда. Помер он! Посадили его, как наши вернулись, там и помер вскорости.

– Господи, – ошеломленно сказала Таня. – А... Ольга Митрофановна?

– А она выписалась и уехала, куда – не знаю...

Вот и навестила, повторяла про себя Таня, спускаясь по лестнице, вот и навестила... Бедный старик, зачем он связался с этой немецкой школой, ведь еще и Леша предупреждал, что опасно. И несчастная Ольга Митрофановна, для нее вся жизнь была в брате, куда она теперь? Какие-то океаны горя вокруг, и если бы только от пуль и от бомб...

Слезы жгли ей глаза, она не хотела уже никого больше видеть, никуда идти – кроме одного только места, только одного. Она долго стояла у афиш «Ударника» – «Свинарка и пастух», «Леди Гамильтон», открыта предварительная продажа билетов – и не могла заставить себя двинуться с места. Потом все-таки заставила. На бульваре Котовского работали пленные немцы, расчищали площадку на месте здания обкома, выкладывая из битого кирпича аккуратные штабельки. Как в Дрездене. Там тоже эти штабельки – в море обгорелых руин. Дом комсостава высился такой же ободранной полуразвалиной, зияя пустыми оконными проемами; до него очередь еще не дошла, хотя два дома поодаль уже стояли в лесах. Помедлив, Таня вошла под арку ворот – двор тоже был меньше, чем представлялся в воспоминаниях, весь уже зарос бурьяном, посреди валялась перевернутая легковая машина – пустая ржавая скорлупа, с которой сняли все, что можно было отвинтить. «Ханомаг», определила Таня, за последние месяцы перезнакомившаяся со всеми марками немецких машин. Такая же малолитражка была у Кирилла летом сорок второго, однажды они вместе проехали по трассе дорожного строительства... А вдруг та самая? Кирилл, наверное, смог бы определить. Об этом никому не скажешь, но в ее памяти то лето осталось чуть ли не как счастливая пора... Кажется, если переписку не разрешают, то это специально оговаривается в приговоре: «столько-то лет без права переписки», у Кирилла этого вроде не было...

Она вдруг сообразила, что уже поздно, базар мог и закрыться – неизвестно, до какого часа теперь там торгуют. Да и есть ли цветы, хоть какие-нибудь? Все-таки октябрь... Она так спешила, что даже согрелась, пока прибежала на базар. Торговля еще шла, и цветы нашлись у одной бабуси – мелкие озябшие астры из самых, видно, последних. Таня забрала все, от них едва уловимо веяло горьковато-сладким запахом тления – сорванные утром, они уже успели привять даже в такой холодный день.

Проспект Фрунзе, бывшая Герингштрассе – главная улица при немцах, центр оккупационного «сеттльмента». Она и сейчас тихая, безлюдная – по старой памяти, что ли, продолжают горожане избегать этих мест? Впрочем, может быть, тут размещены в основном учреждения, а сегодня воскресенье, выходной, поэтому никого и нет. Все-таки что-то осталось от деятельности фирмы «Вернике Штрассенбау» – асфальт, разделительная полоса с газоном, елочки – заметно подросшие за два года...

Не оглянувшись на выгоревшую изнутри коробку бывшего гебитскомиссариата, бывшего Дворца пионеров, бывшего Дворянского собрания, Таня медленно поднялась по широким гранитным ступеням. Сквер как сквер – флагштока нет, крестов нет, посередине обыкновенная клумба, вокруг скамейки, низкая каменная ограда. Володя стрелял вот отсюда – ей потом описали это во всех подробностях, по показаниям одного пленного немца. Со ступеней, почти в упор, двумя очередями сжег «мерседес» Кранца, а потом засел за этим гранитным кубом и отстреливался, покуда хватило патронов и гранат. Последнюю приберег для себя.

Таня осторожно положила цветы к подножию квадратной глыбы, опустилась рядом и закрыла глаза. Володя, здравствуй...

Не открывая глаз, она приложила ладони к холодному граниту, прижалась к нему щекой. Какой ледяной холод, какая навеки недвижимая тяжесть... Ах, мальчики из десятых классов, выпускники сорок первого года, как же расточительно, с какой безжалостной и бездумной щедростью распорядилась вами родина... «Горькая детоубийца Русь», неужто не нашлось у тебя другой защиты, неужто и впрямь понадобилось выбить цвет целого поколения, пожертвовать лучшими из лучших, от кого не останется теперь ни следа, ни памяти, ни потомства...

Она долго сидела так, прижавшись к камню, потом поднялась и, не оглядываясь, стала спускаться по ступеням. Из-за облаков нерешительно проглянуло бледное, не греющее уже осеннее солнце, ветер раскачивал верхушки пирамидальных тополей, охапками срывая с них последние листья. Жизнь, какая ни есть, продолжалась, и надо было продолжать жить – ждать, верить, надеяться.

Всеволожск, 1966-1988

Путь, который нужно пройти до конца

О «военных» романах Юрия Слепухина

«Самая засекреченная война нашей истории», – сказал о минувшей войне Юрий Слепухин. И хотя «секреты» вроде бы раскрываются, – жить от этой правды не становится легче. XXвек вообще (я Россию, прежде всего, имею ввиду) обернулся к нам многими трагическими ликами и гримасами. Он еще весь в запутанных узлах. Вторая Мировая война не только погубила десятки миллионов жизней, изменила судьбы народов. Она покалечила души, смешала добро и зло, правду и ложь. Вот в чем мучительнее всего разбираться. И – нужно разобраться!

...Помните, как начинает свой рассказ о пережитом на войне шолоховский Андрей Соколов? – «Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: «За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?» Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не дождусь!» Уже более полувека литература о войне пытается ответить на эти вопросы, которые вместе с шолоховским героем задавали и задают себе миллионы людей. И – находят все новые и новые, нередко трагические ответы.

Понятно, что легче от этого не становится. Устами одного из близких себе персонажей Юрий Слепухин говорит, что «война не только лучшее раскрывает в человеке, но и худшее тоже, она раскрывает его целиком, выворачивает наружу все, что есть у него в душе» («Ничего кроме надежды»). Сегодня русская литература по-новому всматривается в уходящее прошлое, во все, что в нем «вывернуто», сдерживая и стоны боли, и агитационное усердие.

Это в полной мере можно сказать о военной тетралогии Юрия Слепухина. После первых трех книг – «Перекресток», (канун войны), «Тьма в полдень» (жизнь в оккупации), «Сладостно и почетно» (антифашистское движение в нацистской Германии), он пишет роман «Ничего кроме надежды», в котором доводит события до дней Победы.

Как бы много о войне ни было написано, в этих книгах Юрий Слепухин не идет уже известными путями, хотя полемически соприкасается со многим. И в полемике правда чаще всего на его стороне. Дело здесь не только в таланте, но и в том еще, что Юрий Слепухин обладал опытом лично пережитого, которого не было почти ни у кого из писавших и пишущих о войне (тут вспоминаются, разве что, два Семиных – Виталий Семин и Леонид Семин, чьи пути в каких-то «перекрестках» сближались с путями Юрия Слепухина). Им, Юрию Слепухину, в том числе, не нужно было «перевоплощаться». Они вбирали в себя жизнь по обе стороны фронта, были погружены во всю ее трагическую подлинность. Поэтому и наш автор тетралогии о войне столь многолик и в то же время един. Он переживал весь этот опыт лично. И не по выбору, а «сплошь». Поэтому герои его романов: мужчины и женщины, советские солдаты и офицеры, офицеры и солдаты вермахта, «остарбайтеры» и их надсмотрщики, русские эмигранты и партизаны-подпольщики, – не роли, не маски, не заемные фигуры из готового политизированного набора, а – личное, пережитое, испытанное, как говорится, «на своей шкуре», своей судьбой, пропущенное через собственную душу... И рискну сказать даже: Юрий Слепухин как мало кто знает не только то, какие эти люди – разные. Но и какие при том – похожие. Они – люди XXвека: и советские, в том числе юные энтузиасты, и западные, в том числе разноликие немцы. И у тех, и у других головы и души немало заморочены всякими «переломами», пропагандой, соблазнами, страхами, иллюзиями. Но самое сильное и главное в его книгах то, что они – люди прозревающие. Ведь «проклятые вопросы» кажутся нам такими неразрешимыми больше всего потому, что мы не умеем или боимся посмотреть правде в глаза. Писатель с самого начала шел на это.

Романы Юрия Слепухина имели поэтому нелегкую судьбу. Например, последний из них был напечатан в «Неве» с немалыми купюрами (тогда иначе было нельзя); теперь движение к правде стало свободнее, полнее. Стало быть, и «вопросы» начинают поддаваться пониманию. И, может, потому становятся «решимее». Они – как это нередко бывало в литературе о войне – все меньше упираются в идеологические догмы. События переживаются героями Юрия Слепухина – и нами, читателями, – на человеческом уровне. Поясню эту мысль: я, например, очень высоко ставлю роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Но это – роман непримиримой идеологической антитезы. Там противники никогда не поймут друг друга. Они – смертельные враги. У Гроссмана – кромешный ужас взаимонасилия идей, столкнувшихся в слепой взаимной ярости. И принесших все человеческое в жертву своей догме. Такую же полемику вели в своих книгах многие (напомню из недавних еще Георгия Владимова). Но в таком мире ЧЕЛОВЕКУ НЕЛЬЗЯ ЖИТЬ! Это мир взаимо- и самоуничтожения. В романах Юрия Слепухина почти нет этого накаленного, доведенного до самоослепления идеологического бесовства – и с той и с другой стороны – перед которым бессильно все живое: народная мудрость, человеческое сердце, разум, душа. Юрий Слепухин не обличает, не казнит людей не подлежащими обжалованию приговорами, – он думает вместе с людьми, старается понять их – и тех, и этих. Не давит на читателя, и поэтому читатель ему верит. И верит потому, что получает возможность разбираться в происходящем сам! Юрий Слепухин показывает: а как все это было, как люди переносили (или не переносили!), как жили (и как погибали); он дает честные и компетентные показания. И тогда перед нами встает правда истинного правосудия: не умолчу, не солгу, не поддамся каким бы то ни было соблазнам.

И лишь в редких случаях – эти случаи воспринимаются как событийный «комментарий» – возникают вполне возможные сами по себе эпизоды сюжетных обострений (комсомольское подполье в романе «Тьма в полдень»), антигитлеровский теракт («Сладостно и почетно»), заговор «остарбайтеров» («Ничего кроме надежды»)... Есть и другие острые повороты событийной интриги. Но, по-моему, все же не в этом главная сила Слепухина-романиста. Его книги не нуждаются в «оживляже». Правда Юрия Слепухина – в человеческой многоликости, в откровенности, с которой мы начинаем понимать разных людей, а не тратим свои симпатии и антипатии на идеологизированных марионеток, как это бывает порою и в книгах о войне.

Война встает в романах Юрия Слепухина как быт, но ставший антижизнью, странной «нормой», вытесняющей естественность человеческого существования. И даже довоенная, якобы еще «безвоенная» жизнь тоже встает со страниц романа и в воспоминаниях героев как странность.

Вот в чем одно из главных открытий Юрия Слепухина – война и жизнь вообще несовместимы. Война реальная или внушаемая пропагандой (особенно в первом романе) – это повседневная порча, калечение жизни. Война становится уродливой «нормой», и порча людей – тоже становится обычной, почти не вызывающей сопротивления («война все спишет»). Но в том то и сила прозы Юрия Слепухина, что он, его писательская интуиция, его чувство жизни взывают к восстановлению «общей ткани» существования, общего языка людей (пусть самых разных – наиболее глубоко это состояние переживают герои романов «Сладостно и почетно» и «Ничего кроме надежды»...) С этой точки зрения одну из самых интересных психологических и этических задач решает в этих романах Болховитинов – этот с восьми лет русский эмигрант, сталкивающийся и с советскими, и с нацистскими догмами, с людьми убежденными и людьми принужденными (например, ведущий в последнем романе спор с «власовцем») и старающийся понять всех!..

И хотя многие из персонажей романов не встречаются друг с другом – они живут в одном душевном «слое»: хотят разобраться в себе, в других и во всей этой страшной «мутирующей» действительности вокруг. Таков, например, Дежнев, испытывающий глубокое отвращение к навязанной ему войной «профессии убивателя». И внутренние борения Игнатьева в последнем романе, и страдания Татьяны Николаевой, и мучительные переживания Елены, и просто эпизодические, мимолетные, но ранящие сдвиги (например, в последнем романе, когда немецкая девчонка в форме «гитлерюгенд» попадает в советский плен и – от ужаса, в смятении, во внушенной себе безнадежности, ни во что не веря, взрывает гранатой себя и пожалевшего ее старого советского солдата: в душе человеческой оказываются расстроенными, выведенными из нормы самые простые и главные «рефлексы». И как трудно они восстанавливаются.). Непрощаемая вина войны в этом разобщении людей, в «расколе» великой единой правды, которую не заменить никакой «казенной» идеологией – с той ли, с другой стороны – отменившей общечеловеческую истину (а без нее не выжить: ни тогда, ни сейчас).

Перемены, которые мы – в России, да и во всем мире – пережили в XXвеке – сделали умы и души «портативными», способными к самым противоестественным превращениям. Вот одно из рассуждений Елены в последнем романе: «Да, странно, но иначе невозможно, пожалуй, иначе нельзя было бы жить – если бы не эта способность забывать даже самое страшное, смириться с потерей самого дорогого, войти в новый отрезок жизни – как входят в новый, не обжитой еще дом – налегке, оставив за порогом все прежнее...». В этом – вина войны, да и всей нашей истории перед истинной ЖИЗНЬЮ, перед человеческой ДУШОЙ. И хотя А. Твардовский писал в своей великой поэме: «Бой идет не ради славы. Ради жизни на земле», – та война все же слишком много сделала против жизни на земле (да и все остальные войны XXвека!). Это выражает внутренний дух военной тетралогии Юрия Слепухина.

Этим она включается в муки осмысления нашей военной истории – от написанных в обжигающем огне войны книг 40-х годов до наших дней – с книгами Владимира Богомолова, Константина Воробьева, Григория Бакланова, Василия Быкова, Светланы Алексиевич, Виктора Астафьева (с его жестоко правдивым последним незавершенным романом «Прокляты и убиты»)...

...Окинем хотя бы беглым взглядом романы слепухинской тетралогии – один за другим.

Вот «Перекресток», первый роман, задуманный еще в Аргентине, в годы вынужденной эмиграции. Там создана картина предвоенной, во глубине нарастающе тревожной, но во внушенном идеологией сознании всех его, особенно молодых персонажей, – бесконечно увлекательной, светлой жизни. Жизни, запланировано устремленной в грядущее – еще более счастливое и послушное.

Там завязываются судьбы молодых людей, тогда еще школьников, юных энтузиастов и оптимистов, которым, увы, предстоит пройти страшный путь через всякое на войне. Это Сергей Дежнев, Татьяна Николаева – племянница кадрового военного Николаева – Дядисаши, это Людмила Земцева, Леша Кривошеин (Кривошип), Володя Глушко...

В первых главах перед нами, как сказано, поток юной, радостной, увлеченной мечты, ослепляющей мысль. Вот Сережа Дежнев, старшеклассник: «Жизнь была слишком интересной, для того, чтобы ломать голову над ее смыслом». (А ведь придется, да еще как придется поломать! Вся жизнь окажется (точнее – внушенные представления о жизни!) – совсем иной, все полетит вверх тормашками в самом скором времени!).

Совсем незадолго до войны их поведение определяли романтические увлечения: «Мы земную жизнь переделаем!» Вот у Сергея Дежнева: «Овладеть наукой, которая способна превратить машину в разумное существо!» (а тем временем их самих – разумные существа, казалось бы! – превращают в послушные исполнительные машины...) Вот Татьяна Николаева, насмотревшись фильмов о «шпионах», вдруг увлекается: «А ведь самому быть диверсантом тоже интересно... Если для своей страны..».) Их чистые души – своего рода «табула раса», где пропаганде, идеологии можно писать все, что угодно. И все же преобладает – при всей наивности – искреннее стремление к защите светлых идеалов, героические мечтания (хотя порою вдруг охватывает их – на фоне всеобщего оптимизма – настроение одиночества...).

Еще неведомо им – они живут в своего рода тщательно дистиллированном мире (хотя слышен, слышен порою голос интуиции!), – что уже приближается к их стране, к их жизням и судьбам — иная, жестокая реальность: они, «...не знают, что в эти часы на мир уже обрушилась самая страшная из новостей. Свинцовый ветер войны уже метет по дорогам Польши». Идет тревожный сентябрь 1939 года, начало войны, которая вскоре все переменит в их судьбах.

...Да, внушенная идеология до поры до времени помогает преодолеть одиночество (за которым, между прочим, еще не сознаваемый молодыми разрыв с народной традицией). Вот почему старшее поколение – воплощение духа традиционного ДОМА, оказывается насильно – в духовном смысле – отделенным от юного поколения энтузиастов: «Мать теперь что! Мать и обождать может, ничего ей не сделается», – с печалью думает одна из матерей (Настасья Ильинична, мать Сережи Дежнева).

...А юные наивно надеются, что война закончится к лету сорокового года.

И все же внутренний мир живого человека нельзя заменить иллюзорным, заданным, как сказали бы сейчас, виртуальным образом мира. Нет, человек интуитивно переживает чувство природы, он любит и страдает, он полон возможностей, которые еще живы в глубинах его внутреннего мира.

И уже в этом романе встает первая и – пожалуй! – одна из главных драматических коллизий: ВОЙНА И ЛЮБОВЬ! Затем этот сюжет проходит через всю тетралогию.

И вот что еще нельзя не заметить: все же это поколение юных – может, оттого, что оно «отщепилось» от поколений предшествующих, – наивно, но искренне и возвышенно. Не потому ли предстоит ему взять на себя тяжкий груз познания и прозрения!? Разумеется, отсутствие опоры в старшем поколении – большая травма, которую они все же не могут – пусть не все сознавая – не переживать. (Но в трудных случаях им на помощь все-таки приходят «старики», их житейская мудрость и всепрощение).

И еще добавим: уровень совести народной и человеческой, выношенный веками, все же высок: именно поэтому поколение, особенно юное, интуитивно отделено от тайного механизма демагогии и насилия, скрытого под всеми «высокими» словами. Так и возникает «смесь» народного, глубинного и – внушаемого.

Чистоты душевной – и стерильности идеологической. Но душу не так легко одолеть – это видишь, следя за судьбами и поступками юных героев романа. А им столько предстоит!

Трудный путь взросления (прозрения) начался уже в этой книге. И название «ПЕРЕКРЕСТОК» – не случайно. Все они так или иначе (как и страна, Родина их) находятся на перепутье. Все они человечески индивидуальные. Разные. И по-разному переживают происходящее, когда дух войны вторгается в их души. Жизнь для них начинает все более существовать сама собою. А не внушением. И это обнадеживает.

И тут по-другому хочется сказать о призванности этого поколения. Они – не марионетки истории, какими их хотели сделать «сверху». Они оказались избранными среди других, как и сам писатель, к этому поколению принадлежавший.

И поэтому Юрий Слепухин видит, что настроения, внушаемые тогда официальной пропагандой, все же не властвовали над душами, как хотелось бы «верхам». Все его юные герои и героини – правдивы, искренни, чутки... Сквозь красно-розовый туман внушений видны их истинные человеческие лица.

...Кстати, нужно подчеркнуть одну особенность стиля Юрия Слепухина: его герои любят говорить. Говорят много, искренне, им непросто распутать иные «узлы». И если вслушаться – не внутренний ли это монолог самого автора, который возвращается памятью к самому главному из пережитого, желая его снова и снова понять и выговорить...

Истинны, глубоки, смелы и целомудренны страницы о любви Тани Николаевой и Сергея Дежнева. Поразительна фраза, которой заканчивается эпизод первого глубокого сближения любящих: «Ничего не может случится с теми, кто любит...»

Такие страницы, а их немало – из самых сильных и чистых в романе.

И – в контексте с ними – страницы переживаний, связанных с неизбежностью войны. Ведь герои наши все же немало под властью внушений – относительно войны, в том числе. Например, гражданской войны (в сущности, самой трагической в нашей отечественной истории!). А ведь в те годы читались не «Белая гвардия» Булгакова, не «Повесть непогашенной луны» Пильняка, тем более не «Солнце мертвых» Ивана Шмелева... Преобладала романтика А. Фадеева, А. Гайдара, Н. Островского... И великий «Тихий Дон» тоже был истолкован и внушен однобоко и строго официально...

И все же они – юные герои Юрия Слепухина – на наших глазах взрослеют, начинают понимать жизнь не по заданным шаблонам (хотя путаницы в умах и душах еще хватает). Тем более что не прекращается жестокое давление «сверху»: так вот, например, в самые предвоенные годы запрещено было критически относиться к гитлеризму, и за «неосторожное» высказывание Татьяны Николаевой, комсомолки! – она получает «по комсомольской линии» выговор. Ее даже обвиняют: «Нужно еще выяснить, по чьей указке ты ведешь в отряде (она – вожатая пионерского отряда) пропаганду в пользу англо-американских империалистов...» Вот так!

Да, поистине «ПЕРЕКРЕСТОК»! Как пишет в своем дневнике Людмила Земцева: «Такой переломный для всех нас год. «Перекресток», как говорит Т.» (т.е. Татьяна Николаева).

Противостоят идеологическому насилию сверху еще и здравый смысл и нравственная чистота воспитательницы Татьяны – «простой женщины... есть такие женщины из народа, которые не имеют образования и до всего доходящие своим умом, причем доходят как-то удивительно здраво и верно». Но это, к слову, не всем нравилось...

...Стоит под конец, среди прочего, упомянуть, что писатель помнит и уместно включает забытые бытовые подробности из жизни тех лет, ну, например, что «у дверей обувного магазина собралась толпа – говорили, после обеда будут давать тапочки». Так оно и было: «давали» галоши, метры ситца или сатина, посуду и т.п. – все это было величайшей редкостью в свободной продаже. Вот и собирались толпы у магазинов...

...А предвоенное напряжение все нарастает. «Я уже слышать не могу про войну» (встречаем мы мимоходную реплику). Гроза вот-вот грянет. И последний школьный экзамен сдан за несколько дней до роковой даты июня сорок первого года. Так наши герои выходят на ГЛАВНЫЙ ПЕРЕКРЕСТОК! На выпускном вечере «директор еще говорит им о «широкой и ясной дороге», о «личном счастье», а война уже грозно напряглась в нескольких сотнях километров западнее Энска, где приготовилась ко вторжению на нашу землю дивизия СС «Мертвая голова».

Вот он каков – главный перекресток. Прежняя жизнь наших молодых героев истекает по минутам – так стремительны в потоке времени заключительные главы романа. Еще недавно ребята верили, что им совершенно нечего бояться и не о чем беспокоиться, потому что над ними есть сила, которая все знает, все умеет и все может...». Увы, не было такой силы. В сущности, она, подлинная сила, трудно рождалась в них самих. Но ее нужно было еще осознать, нужно было понять: что предстояло делать. И – научиться этому...

И вот – самое острое переживание – Сергей Дежнев добровольцем, не ожидая призыва, идет воевать. Татьяна остается. Он говорит ей на прощание: «Кем бы я был, интересно, если бы остался сейчас в тылу, пока тебя кто-то другой защищает там, на фронте...».

Все переменилось в их жизни. И даже «облик города был непривычен и дик», – таким видит его Татьяна в финале первого романа.

...И вот наступает «тьма в полдень». Так назвал Юрий Слепухин свой второй роман о войне. И начинает он с размышления о том, что за люди были эти немецкие «здоровые и чистоплотные молодые убийцы», которые творили «массовое и механизированное убийство» на чужой земле. И видит ответ в том, что «идеология этих молодых людей», «простая до убожества», была отштампована «поточным методом в школах, казармах и партийных организациях НСДАП».

Собственно, это и есть весьма распространенный в XXвеке – при тоталитарном режиме – способ обесчеловечивания, который и становится превращением света в тьму.

...Ну, а дальше в событиях романа показана во многих точных и лично пережитых подробностях судьба уже известного нам города Энска в годы оккупации. Юрий Слепухин создает картину жизни, которую мы, читатели, воспринимаем с великой болью и состраданием. Писатель же стремится быть честным и внимательным свидетелем: вот как все было с нашими знакомыми, недавними школьниками, с их взрослыми родными, с их земляками, как переживали они беду «большую и общую, касающуюся решительно всех».

Многие из наших знакомых, вернувшись с оборонных работ в родной город, или побывавшие в неравных боях, оказались в совершенно новой реальности. И то, что переживают они, писателем выражено с такой непосредственной правдой, что захватывает читателя как собственное погружение в кромешную тьму войны. Да, «места для радости в этом мире уже не было». Раз за разом оказываются они под жестокими бомбежками. Голодают. Одних выгоняют на принудительные работы. Другие становятся жертвами «расовой» нетерпимости...

Волнуют нас растерянность и – no-началу – бессилие молодых ребят в условиях отступления отечественной армии. Они мечутся в жестокой неразберихе, с трудом, пройдя тяжкие испытания, находят свое непредвиденное место, все-таки вступая в борьбу, которая стала для них во многом роковой. Так возникает, например, в городе комсомольское подполье, во многом стихийное, самочинное, никем не организованное. И – при всем героическом, самоотверженном сопротивлении, – закончившееся трагически. Тут нужно обратить внимание на подвиг Татьяны Николаевой. Сначала она пошла работать в немецкую лавку. Это трудный – особенно для души трудный, но надежный способ собирать информацию о настроениях немецких офицеров (говорили они много и, в общем, довольно откровенно). Но в глазах советской молодежи это ее принижало ( «обывательница на все сто!»). Немногие знали, что, рискуя своей жизнью, она предупреждала тех земляков, кого расовая ненависть обрекала на гибель. И не только жизнью рисковала: ведь сказать об этом обреченному человеку – какая это взаимная душевная травма, какое переживание! «На фронт ее не взяли – видите ли, для девушки слишком трудно! А в оккупации – легче?»

Но Татьяна вскоре решилась на еще более опасное дело: стала работать в главной канцелярии оккупантов-гебитскомиссариате. Здесь, в самом средоточии оккупационного режима – она вроде бы простаяканцелярская служащая, обязанная перепечатывать разные бумаги. Но в иных бумагах, среди прочего, содержатся важные сведения, необходимые подпольщикам. И вот, рискуя жизнью, она снимает копии, раскрывает секреты. Она таки становится разведчицей. И это тоже ее подвиг. Здесь она не только рискует жизнью каждый день. А разве не горько ей оттого, что иные жители города считают ее пособницей оккупантов? Все это она должна переносить. «Самая здоровая психика не может выдержать нагрузки непрерывного страха». И – добавим – чувствовать отчужденность земляков, но Татьяна проходит жестокую проверку жизнью в сгущающейся тьме. Эти и многие другие страницы романа читаются с глубоким – и мучительным – интересом. То, что происходит с Татьяной – это время трудного и необходимого самопознания. Вот что, можно сказать, обобщая, стало углубляющимся, нарастающим, нравственным, психологическим сюжетом романа. И всей тетралогии (в заключающей книге мы еще не раз встретимся с Татьяной).

Это составляет основной сюжет второй книги тетралогии, в которой оккупационный быт (если его можно назвать бытом) передан в картинах во многом новых для нашей литературы: точных и зримых.

...Если говорить о том, что еще есть нового в этом романе – нельзя не сказать о русском эмигранте Болховитинове, которого судьба забросила в город Энск, где он становится сострадающим участником происходящего, глубоко переживая беды своей Родины. Он служит в немецкой фирме лишь потому, что это был способ вернуться в Россию. Словом, это разнообразие и многообразие людей и их проявлений в условиях оккупации во многом ново в нашей литературе. Оно создает своеобразную психологическую ткань романа.

...Стоит добавить, что и здесь Юрий Слепухин полемизирует – впрочем, без всякого нажима, – с теми книжными внушенно-героическими представлениями о войне и оккупации, особенно, когда речь шла о партизанской или подпольной борьбе, которые в свое время так влияли на наше сознание, особенно у юного поколения. Писатель не входит в прямую полемику, но сохраняет свое видение происходившего. И этим также, в сущности, подтверждается уже всем нам понятная истина: война как великая и трудная тема литературы (и не только литературы) еще не закрыта.

Тем более ничего или почти ничего – за немногими исключениями – не было написано о том, что происходило в это время в самой нацистской Германии, переданного нам писателем как бы из первых рук, пережитого теми, кто был в одном поколении с автором, на себе узнавшем то, что выпало на долю многих. Логическая, личностная включенность романиста, который сам во многом шел теми же путями, какими шли юные герои его тетралогии, ощущается тут всего более, прежде всего в новизне и достоверности изображаемого и пережитого – и знакомыми нам, и новыми персонажами.

...Словом, откроем третий том цикла – роман «Сладостно и почетно» – одну из самых неожиданных и новых книг в русской литературе о войне.

В ней впервые – в художественной прозе – показано, что в это время происходит в Германии. По большей части – Дрездене. И связывает сюжетно этот роман с предыдущими судьба Людмилы Земцевой, попавшей в нацистскую Германию в 1941 году в качестве «остарбайтера». Волею совпадения многих обстоятельств (в замысле романиста) она оказывается в центре потрясающих событий! Движение сюжета в третьей книге захватывает и своеобразную – антинацистскую немецкую интеллигенцию. Людмила оказывается прислугой (в сущности, приемной, пригретой дочерью) в доме профессора-искусствоведа Штольница. Она – сначала случайная знакомая, а затем и искренне, нежно любимая капитана немецкой армии, антигитлеровца Эриха Дорнбергера, молодого ученого-физика, более того – участника заговора против Гитлера, «заговорщика», увы, погибшего, когда покушение закончилось неудачей. Понятно, разумеется, что эпизод с заговором, ставший в романе центральным, вовлекает огромное количество персонажей, делает сюжет не только многослойным, многоликим, но и нравственно, идейно напряженным.

...Кстати, почему роман так называется? Это – отголосок знаменитой фразы Горация: «Сладостно и почетно умереть за Отечество». Так внушают себе участники террористического акта против Гитлера. Сюжет с неудавшимся покушением в «Волчьем логове» держит читателя в большом напряжении. Но, как известно, «политический блиц-криг» не удался. И в более глубоком смысле неудача эта лишь подчеркивает: жизнью правят не террористические акты, не счастливые или трагические случайности, а глубинные закономерности. К сожалению, XXвек приучил нас надеяться на счастливый случай: революции, «переломы» и т.п. Но не от них зависят истинные судьбы людей и народов. Зато как много – и катастрофически! – нарушают в вековом течении жизни все эти перевороты и перестройки. Об этом, как мы видели, не раз ссылаясь на текст, особенно много размышляет – и показывает! – писатель в заключительной книге тетралогии – романе «Ничего кроме надежды».

Теперь уже мы, читатели этого завершающего романа, переживаем не столько батальные сцены, хотя они и есть, а осмысление войны как трагической задачи «на засыпку»: или поймем, решим и выживем, или – так и будем снова и снова кидаться «из огня да в полымя!». И поэтому здесь нужен писателю – и нам! – весь набор войны: ее быт, ее тылы – немецкий и советский, фронт, лагерь, оккупация, картины жесточайшей бомбежки английской авиацией Дрездена, воспоминания о блокадном Ленинграде... И – споры, споры – в себе и с другими, мысли разных людей, мысли неожиданные, непривычные, опасные. Но недодумав, недоспорив, не разобравшись в себе – не выжить: ни в войну, ни после войны...

Здесь особенно впечатляет многомерное восприятие и переживание войны. Пожалуй, единственное такое в нашей литературе. В романе меньше привычного в жесткости и наглядности боевых эпизодов, но зато мы видим войну во многих прежде отсутствующих (или скрытых) измерениях (поворотах, событиях). Война соединяла сложной связью русских и на чужбине, и в плену, да и в армии. Особенно это связано с русскими эмигрантами второго поколения (Болховитинов).

Вообще же, пожалуй, обо всем этом не писал никто: немецкая сторона в последний год войны (все слои, все души, все обстоятельства). Многое в размышлениях Болховитинова – это, вероятно, результат наблюдений, знакомств Ю.С., личного опыта автора, работа его души и мысли. К Кириллу Болховитинову это относится более всего. Но это чувствует и Сергей Дежнев, думая о прежней Татьяне: «Танин образ вдруг распался в его душе». Да, изменились русские люди всех поколений, особенно же – молодежь, больше всего та, что прошла через оккупацию, побывавшая в фашистском рабстве... Это – измерения войны, которых, в сущности, не было во всей необозримой «военной» прозе полувека! Особые страницы романа – жизнь «остарбайтеров» в лагере (например, Шарнхорст). И это, тоже, пожалуй, впервые в русской литературе: в такой наглядности, достоверности, безжалостной обыденности. Вероятно, здесь, и – как писалось – на многих других страницах, Юрий Слепухин в психологической рефлексии опирается, несомненно, на немалый и нелегкий личный опыт.

Но и «другая», немецкая сторона тоже открывается по-новому. Отступает немецкая часть, и мысли отступающих – новы и откровенны. Идет развал немецкой армии, прежде всего, духовный. Это погружение в человеческие души «другой стороны» – одно из самых своих открытий Ю.С. Всех людей война метит своей печатью. То, что писал Слепухин двадцать лет тому назад, только в наши годы становится явью отечественной литературы. Тут у него немало полемики с шаблонами прежней прозы о войне.

За всем этим стоит глубокое, напряженное желание писателя: сквозь переломные события войны вернуться к «переломам» самой нашей истории в XXвеке. Об этом много думают у него люди, наученные войной, прозревшие в годы войны. У читателя снова и снова возникает чувство неисчерпаемости той, подлинной войны (но и неисчерпаемой силы жизни, которая этой войне, этому взаимоистреблению народов и людей противостоит). И снова нужно подчеркнуть: эта необычная и небывалая «информационная» насыщенность особая – особая у Ю.С: во всей огромной литературе о войне не найти того, чему был свидетелем, в чем участвовал писатель.

Это одно делает его тетралогию обязательной в русской литературе. (И все же, не скрою, при всей увлеченности и даже потрясенности прочитанным у Ю.С., не проходит ощущение, что весь его цикл романов – это грандиозное полотно, состоящее... из эскизов. Писатель, как говорится, «застолбил» огромную тему и – заготовил себе работу еще надолго.

Это подтверждается его незавершенным романом «Не подводя итогов», который, к сожалению, уже никогда не будет дописан, Юрий Слепухин успел написать лишь пятую часть задуманного...

Сколько он видел! Чего только не наслышался! Иные – многие! – страницы читать просто нелегко – столько в них тяжелой, больной, но неизбежной ПРАВДЫ о пережитом Россией в XXвеке. И эта правда тоже почти не затронута нашей литературой о войне! Таков, например, уже упомянутый разговор Кирилла Болховитинова с «идейным» власовцем: «Гражданская война продолжается»! Это – едва ли не самые трудные и горькие страницы (их, в свое время, вычеркнула идеологическая цензура! Дело в том, что последние две книги ранее были одной, под названием «Час мужества». По идейным соображениям в «Лениздате»«задробили» роман, после этого в течение 10 лет ни одну строчку Слепухина не печатали! Существует целая переписка Ю.С. с различными инстанциями по этому поводу! Писатель решил разделить «Час мужества» на две книги: «Сладостно и почетно», «Ничего кроме надежды», соответственно разделив темы Германии и России, и, конечно, впоследствии дополнил каждую из них. Но в целом эти все события были описаны сразу!...)

Четвертая книга эпопеи – это еще большее погружение в трагедию войны, трагедию истории. Оправдано ее название уже тем, что писатель – и его герои! – не страшась, думают о пережитом: и личном, и народном. И пережитом всеми народами, втянутыми в мясорубку войны. Для завершения книги характерно это сознание незавершенности самого движения жизни в век небывалых потрясений. И – тяжких трудов исцеления покалеченной истории, которые предстоят человеку и народу. Свет этой надежды, давшей название последней книге тетралогии, – сотворен и оправдан всем ходом повествования и оставлен нам в наследство писателем. Нелегкое, но такое необходимое наследство!

«Да, Великая Отечественная... Надолго теперь, на десятки и десятки лет суждено ей остаться самой засекреченной войной нашей истории», думает, как мы помним, один из самых опытных и знающих героев Ю.С, генерал-полковник Николаев. И для этого у него есть все основания. В этом трудном прогнозе воедино слиты бесстрашие глубокого исследования, сострадание истинного патриота и честность всезнающего свидетеля. И – ответственность художника, глубоко переживающего создаваемую им истинную картину жизни.

Оптимизм романа труден. И понятно – почему. И все же это именно оптимизм, вера в бессмертие народной души и труда народа по самовоскрешению. На финальных страницах Кирилл Болховитинов, ставший жертвой репрессий, все же убежден: «главное – вечное – остается неизменным и рано или поздно восстанавливается».

...Конечно же, в этих переживаниях Татьяны Николаевой, Сергея Дежнева, Болховитинова (этого – в особенности!) – немало от пережитого самим писателем, в юные годы поставленного перед мучительным выбором: вернуться – под конвоем – на Родину? Или – оказаться на чужбине? Тяжело лишаться родного ДОМА! Ибо – при всем трагизме повествования – война в романах Ю.С. пережита писателем и его героями как особый «момент свободы». Закончилась война – и снова наступило время «продолжения политики». Вот почему «на войне было легче», как думает генерал-полковник Николаев. Наступает «душевная разруха после войны», вновь берет в плен людей «липкая отравленная паутина страха и подозрительности».

На финальных страницах – мы снова в Энске вместе с Татьяной Николаевой. И снова – в озарении души – проходит перед нею судьба ее поколения, «выпускников сорок первого года». И перед нами, читателями, тоже.

Вот это еще более крупным планом осуществленное в романе «Ничего кроме надежды» пересечение «человеческого» и «исторического» и их неравное противостояние (дающее человеку духовное право, более того – обязанность! сопротивления) и делает итоговый роман поистине новым словом. И хотя Юрий Слепухин, как сказано, почти всегда избегает своей прямой публицистичности, здесь в финале он не выдерживает. И во внутреннем монологе Татьяны Николаевой звучит, несомненно, его голос: «…горькая детоубийца Русь», неужто не нашлось у тебя другой защиты, неужто и впрямь понадобилось выбить цвет целого поколения, пожертвовать лучшими из лучших, от кого не останется теперь ни следа, ни памяти, ни потомства...» Но – «жизнь, какая ни есть, продолжалась, и надо было продолжать жить – ждать, верить, надеяться».

Этими словами кончается последний роман Юрия Слепухина. И стоят даты: 1966-1988. За ними – двадцать два года работы.

Владимир Акимов,

доктор филологических наук,

профессор

Примечания

1

По свидетельству А.И. Микояна [Военно-исторический журнал. 1977, № 2, с. 45-46], с просьбой прекратить завоз продовольствия в Ленинград обращался к Сталину А.А. Жданов.

2

Серо-зеленом (нем.).

3

Людовик XVI (фр.).

4

Машинисткой (фр.)

5

«Пришел, увидел, победил» (лат.) – знаменитое донесение Юлия Цезаря сенату.

6

«Странной войны» (фр.).

7

«Все на свете минует, все на свете пройдет» (нем.).

8

Испорченное Lagerfuhrer (нем.) – комендант лагеря.

9

Так на лагерном жаргоне называли баланду, сваренную из овощей (от нем. Gem?se – овощи).

10

Приятного аппетита... Где спит переводчица? (нем).

11

Проклятье и еще раз проклятье! (нем.)

12

Zulage – дополнительный паек (нем.).

13

Stubendienst – дневальный (нем.).

14

Прекрасно, прекрасно (нем.).

15

Stammgericht (нем.) – дежурное блюдо.

16

Упорядоченная... очень уютная (нем.).

17

Национальный герой Тироля Андреас Гофер в 1809 году возглавил восстание против французов.

18

Поганым коллаборантом (фр.).

19

Здесь: еженедельный выпуск кинохроники (нем.).

20

Сокр. от «Badische Anilin-und-Sode-Fabrik» (нем.) – позднее вошла в концерн «ИГ Фарбен».

21

«Прокладка дорог, подземные и высотные сооружения» (нем.).

22

Слушаюсь, господин комендант (нем.).

23

Чепуха (нем.).

24

Войдите! (нем.).

25

Переводчицу сюда! (нем.).

26

По вашему приказанию, господин комендант (нем.).

27

На Крите был? В мае сорок первого? (нем.).

28

Так точно! Все немецкие парашютисты – только добровольцы! (нем.).

29

Сокр. от Schutzpolizei (нем.) – охранная полиция.

30

HJ – сокр. от «Hitler Jugend» (нем.) – организация «Гитлеровская молодежь».

31

Revier (нем.) – околоток.

32

Всем выходить, быстрее, быстрее! (нем.).

33

Глас народа – глас Божий (лат.).

34

Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентами США и Премьер-Министрами Великобритании во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. М., 1957. Т. 1, С. 391.

35

Тыл (нем).

36

Обе цифры приводятся по отечественным источникам: История Второй мировой войны. М., 74, Т. 2, С. 199; Аргументы и факты. 1989, № 9, С. 6.

37

Сокр. от United States Air Force – ВВС США (англ.).

38

SHAEF – сокр. от Supreme Headquarters Allied Expeditionary Force (англ.) – Верховное командование Союзных Экспедиционных сил.

39

Немцев здесь нет, в смысле – солдат. Только гражданские! (англ.).

40

Потрясающе хорошо (фр.).

41

Старина (фр.).

42

«Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной» (нем.) – Матф. 26, 38.

43

Николай Кузанский (1401-1464) – философ, математик, кардинал римско-католической церкви.

44

«Победа или Сибирь» (нем.).

45

Уже виденного (фр.)

46

«Комитет освобождения народов России», созданный немцами в Праге в ноябре 1944 года.

47

Bric-a-brac (фр.) – здесь: хлам.

48

Стихотворение М. Волошина «На дне преисподней» (1922).


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38