Она подняла на меня покрасневшие глаза.
 
      – С доброжелательным пониманием?
      – Угу, – кивнул я.
 
Для проформы помолчав немножко, девушка облегчённо шмыгнула и ответила:
 
      – С доброжелательным пониманием – могу.
      После чего повела плечиком трогательно и одарила взглядом полным смирения.
      – Вот и молодец, – похвалил я. Затем, поглядывая с иронией на Ашгарра, пропел за Николая Расторгуева (на самом деле – за Олега Ануфриева) "Уйду с дороги, таков закон – третий должен уйти", отвесил шутливый полупоклон и потопал в ванную.
      Шёл и думал: а ведь сейчас гляну в зеркало и наверняка обнаружу, что на башке прибавилось седых волос.
 
Ни фига не ошибся.
 
 
Глава 10
 
 
Будильник в мобильном был выставлен на семь сорок и когда прокукарекал, я своим ушам не поверил. Как так? Ведь только лёг. Вставать не хотелось, не выспался, не отдохнул после безумно трудного дня. И когда бы ни стояла передо мной задача по спасению Леры, чёрта лысого я бы поднялся в такую рань. Другие причины не прокатили бы. Ни деньги, ни жажда мести, ни известная тяга к справедливости не вытащили бы меня в ту минуту из гамака. Да и Леру-то спасать, честно говоря, кинулся не сразу. Стыдно признаться, но какое-то время после пробуждения лежал, находясь на границы сна и яви. Глаза слипались. Мысли путались. Губы шептали: сейчас, ещё немножко, ещё секундочку, ещё чуть-чуть. И не знаю, долго бы вёл себя столь позорно, когда бы – спасибо тебе, услужливое подсознание, – ни пригрезилось вдруг, что моя помощница, сидя в тёплой ванне, режет себе вены кухонным ножом. Ярко, очень ярко, во всех мельчайших подробностях мне эта жуткая картинка пригрезилось. В миг очухался, вылетел из сетки и поскакал в комнату Ашгарра. С такой прытью поскакал, что потерял по дороге левый тапок.
С Лерой всё было в порядке. Наряженная в смешную полосатую пижаму прижимала к себе плюшевого медвежонка и сопела в две дырочки под убаюкивающий перестук дождя.
Я подошёл к кровати, поправил одеяло.
 
      – Умиляет картинка, да? – прошептал Ашгарр. Он сидел в кресле у двери и выводил в блокноте какие-то каракули.
      – Угу, сейчас слюну пущу, – поскребя растительность на груди, буркнул я. Затем кивнул в сторону спящей красавицы и вполголоса спросил: – Как она в целом?
      – Пока нормально.
      – Проснётся, подхвати её сознание своим и держи. Чёрную волну почуешь, гаси. Сразу гаси, не дай подняться.
      – Не переживай, сделаю, – пообещал Ашгарр. Поколебался секунду и предложил: – Слушай, я тут вот что подумал, а может, нам ножи-вилки попрятать?
      Вот откуда страшная картинка пришла, догадался я. И так оценил его предложение:
      – Глупость. – А чтобы не обиделся, поторопился объяснить: – Тогда и окна нужно заколотить, и воду перекрыть, и электричество вырубить, и защёлки в клозете и ванной выдернуть, и… И фиг его знает что ещё сделать для того, чтобы превратить квартиру в тюремную камеру. Сможем? Вряд ли. Поэтому просто контролируй эмоциональный фон и подавляй негатив.
      – А если не справлюсь?
      – Куда ты, блин, денешься.
      – А если Силы не хватит?
      Вот что Ашгарру всегда прекрасно удавалось, так это заронить в нашу общую душу зерно сомнения.
 
Показав ему кулак, я выразил уверенность:
 
      – Хватит. – Потом перестраховался и на всякий случай посоветовал: – Но если всё-таки ощутишь слабину, не рискуй, сразу усыпи девчонку.
 
Ашгарр кивнул машинально, а потом вдруг задумался:
 
      – Усыпить? А чем усыпить?
      – Да не важно чем. Чем угодно. Мятой накорми, сказку расскажи, колыбельную спой, на крайняк заклинание какое-нибудь усыпляющее сплети. Одним словом, гляди по обстановке.
      – А какое заклинание на твой взгляд тут лучше использовать?
 
Едва не сорвавшись на крик, я зашипел:
 
      – Да что ж ты вечно как ребёнок малый, чёрт тебя дери.
      Как ни сдерживал себя, всё равно вышло громко. Лера зашевелилась, повернулась на другой бок и пробормотала во сне что-то невнятное.
      – Тсс, – приложил Ашгарр палец к губам.
      Я подождал, пока Лера успокоится, наклонился к поэту и прошептал ему в ухо:
      – Помнишь, как Сонного Тумана напустить?
      – Который лавандой пахнет?
      – Ну.
      – Помню.
      – Вот и напусти, когда невмоготу станет. Понял?
      – Понял.
      – Всё, я ушёл. Одолею врага, позвоню. Ну и ты, если что, тоже не стесняйся, звони.
      – Удачи тебе, маг, – благословил меня Ашгарр взмахом руки, но не успел я сделать и шага, как он меня остановил: – Эй, Хонгль.
      – Что? – замер я на месте.
      – Только ты давай там поаккуратней как-нибудь. Знаю, повестка у тебя сегодня насыщенная, но не забывай о вампирах.
      – И ты никому дверь не открывай. А если вдруг откроешь, в гости не приглашай.
      – Ни за какие коврижки, – поклялся поэт, после чего предложил: – Слушай, а может, тебе чуток Силы отсыпать?
      Предложение было заманчивым, но я, не без внутреннего борения преодолев искус, отказался:
      – Спасибо, не надо. Важно, чтобы тебе хватило, а я уж как-нибудь "консервами" перебьюсь. Мне не впервой.
 
И, похлопав ободряюще Ашгарра по плечу, поплёлся в ванную.
Душ принимать не стал, бриться тоже, быстро, по-солдатски, умылся, в сто первый раз пообещав себе в процессе сменить прокладку в кран-бухте горячей воды, после чего порулил на кухню. Без особого аппетита проглотил не доеденные Лерой бутерброды, запил их бадьёй кисловатого на вкус кофе, глянул в окно (серо там было, пасмурно), вздохнул и – а что делать? – пошёл одеваться-обуваться.
По лестнице спускался, сунув руку подмышку и держа палец на спусковом крючке. А когда вышел на улицу, внимательно оглядел двор – нет ли где засады?
Засады не было.
Зато было всё то же осеннее ненастье. Дождь хотя и заметно ослаб, вовсе не думал сдаваться, накрапывал с унылой монотонностью. Расстрелянные каплями лужи отражали серое небо. Деревья безвольно роняли остатки листвы. Ветер, чтоб не скучать, гонял по двору кусок целлофана.
Картинка подстать настроению, вздохнул я, поёжился, поднял ворот куртки и, старательно обходя лужи, направился к машине. Болид стоял там, где я его и бросил, – на стоянке возле дома. Не стал ночью в гараж загонять, поленился или, как нынче говорят, обломился. Вот потому, когда подошёл, первым делом прижал руку к груди и попросил прощения:
 
      – Извини, дорогой, что в стойло не затолкал. Так уж вышло. Даю слово, подобного больше не повторится.
 
Сказал и погладил любовно по мокрой крыше.
А когда вскинул брелок, чтобы вырубить сигнализацию, тут-то и услышал со стороны игровой площадки сдавленный звук, напоминающий одновременно и плач, и вой. В нечеловеческом этом оу-уа-у-у-у было столько тоски и боли, что меня аж передёрнуло всего. Подумал, что за дела такие мрачные? Ну и, само собой разумеется, пошёл глянуть, кого это так круто жизнь прижала. Долго искать не пришлось. Под пластиковым желобом выкрашенной в кричащие цвета детской горки обнаружил дворового пса Кипеша, это он так жутко выл-завывал. Как увидел его в таком состоянии, аж сердце захолонуло, даром что припрятано.
Дело в том, что дворянин этот кудлатый не чужое для меня существо, в своё время довелось мне принять в его судьбе самое что ни на есть активное участие. И в его судьбе, и в судьбе пятерых его сестёр-братьев. Так уж вышло, что именно я первым наткнулся на корзину с шестью щенятами, которых какой-то бессердечный обормот подкинул в наш подъезд три года назад. Выползаю, помню, из квартиры вот так же поутру, а они такие пищат жутко-жалобным писком. Сперва я не понял, кто это там пищит, решил, что крысы-разведчики очередного Охотника. Но затем поднимаюсь с взведённым пистолетом на площадку между третьим и четвёртым этажом, смотрю и вижу: барахтаются в корзине вонючки смешные. Сердце, конечно, дрогнуло. Пожалел подкидышей. Разыскал дядю Мишу, дворника нашего, выдал ему, не помню уже, какую сумму, всучил найденную корзину и отправил прямиком на птичий рынок. Пятерых дворник перепоручил тем тороватым дамам, которые зверьём торгуют, а шестого, самого шустрого, себе оставил. Приглянулся он ему чем-то, запал в душу. Назвали мы его за натуру энергичную Кипешом, воспитывали всем двором и всем же двором подкармливали. Вырастили миром это чудо лохматое. И вот это вот чудо невнятной породы и скулило теперь с утра пораньше от дикой боли. Скулило и плакало. Плакало навзрыд, но без слёз. Так умеют плакать лишь бродячие псы и детдомовские дети.
Едва я приблизился, Кипеш испугано взвизгнул, вскочил и рванул в сторону песочницы, поджимая хвост и держа навесу переднюю левую лапу. Но уже через секунду узнал-учуял меня, успокоился, лёг на мокрый песок и дал подойти.
 
      – Кто это тебя так? – наклонился я к болезному.
      Помахав приветственно хвостом, пёс честно попытался всё объяснить, но из сумбурных жалоб, из невнятного скулежа я уловил только одно: зашиб его какой-то злой человек.
      – Это я и сам понимаю, что злой, – прощупывая его больную ногу на предмет перелома, сказал я. – Но кто конкретно?
      Ничего толком мне пёс не ответил, а всё твердил и твердил заполошно про злого-презлого человека.
      Ни перелома, ни трещины я не обнаружил, а против всех ушибов, ссадин и гематом у меня одно средство – собственноручного приготовления бальзам из тридцати трёх трав и одного волшебного зёрнышка. Пусть средство не патентованное, ни в каких инстанциях не зарегистрированное и клинических испытаний не прошедшее, зато проверенное на себе любимом. Сколько раз уже так бывало: намазал бо-бо, пятнадцать минут потерпел и снова жених. Ни одной осечки ещё не случалось. Поэтому и пользую без разбора этой самопальной мазью всякого, кто пожалуется.
      Закончив осмотр, я поднял Кипеша на руки и, с удовольствием вздыхая ядреный запах мокрой псины, отволок в беседку. Наказал ждать и не ныть, сам же метнулся к болиду (банка с бальзамом у меня завсегда в аптечке), а когда вернулся и приступил к врачеванию, из подъезда на пару с лопоухим своим внуком вышла Зинаида Петровна, соседка с восьмого этажа.
      За глаза эту юркую шестидесятилетнюю тётку называет местный люд Зинкой Контрой или просто Контрой. Точно не знаю, почему её так окрестили (до моего заселения дело было), но догадываюсь. Да тут, собственно, особо и догадываться-то нечего: характер у дамы тот ещё, скандальней не бывает, чуть что, сразу срывается на крик. Не приведи Сила попасть ей под горячую руку, а тем более стать её личным врагом.
      Проходя мимо беседки, Контра заметила, что корчу из себя Айболита, не утерпела, подошла поближе и, выполняя свой гражданский долг, незамедлительно донесла после обмена приветствиями:
      – Это его, Егор, новый жилец подлюга изувечил.
      – Кто таков будет? – уточнил я.
      Контра перехватила зонт в левую руку, аккуратно при этом передвинув спящего на ходу внука, огляделась по сторонам и, убедившись, что во дворе кроме нас никого нет, стала выдавать заговорщицким тоном:
      – Крутой тут один трёхкомнатную недавно купил в первом подъезде. Ага, Егор, купил паразит. Оно чего ж, скажи, не купить, когда денег куры не клюют. Да, Егор?
 
Я неопределённо повёл плечами, и Контра продолжила:
 
      – Три месяца с лишком ремонт делал, стены двигал, всех соседей изводом страшным извёл. Самоедова Нинка насколько уж баба спокойная, а и та не выдержала, в управу жалобу накатала. Все подписались. Весь подъезд. Но толку-то? Крутой кому надо давно уже, поди, сунул. Даже не сомневаюсь. Чего ж ему, скажи, не совать, когда денег куры не клюют. Сунул-сунул. А давеча переехал изверг. Нажрался на радостях и вон оно что учудил. Пса искалечил.
      Сообщив всё, что не терпелось ей сообщить, Контра вновь перехватила зонт и, словно шахматную фигуру на доске, переставила внука.
      Продолжая тщательно натирать мазью лапу поскуливающего Кипеша, я несколько секунд переваривал услышанное, после чего сказал:
      – Признаться, заинтриговали вы меня, Зинаида Петровна. Давненько у нас ничего подобного не случалось. Ну и каков же этот хулиган из себя?
      – Увидишь, – охотно пояснила тётка, – сразу узнаешь. Морда – во. Живот как у бабы на сносях. Клоп клопом.
      – А точно это он Кипеша? Ничего не путаете?
 
Лицо Контры исказила гримаса обиды:
 
      – Что ж я совсем что ли, Егор. Я ж всё самолично видела. Вот этими вот глазами видела. Да и как было не увидеть, скажи, когда крик-визг на весь двор стоял. Во, послал-то Господь соседушку. Да?
      – Из какой, говорите, он квартиры?
      – Так из четырнадцатой.
      Прекрасно зная миролюбивый нрав Кипеша, я во избежание недоразумения (а ну как грех навешу на пострадавшего), счёл нужным уточнить:
      – А чего это вдруг он на пса взъелся? Или Кипеш сам кинулся?
      – Кинулся, – подтвердила Контра.
      – Быть такого не может.
      – Кинулся-кинулся. Как увидел, что мордатый Кузьмича охаживает, так сразу и кинулся.
 
Я своим ушам не поверил:
 
      – Кузьмича?! Он это что же, Михаила Кузьмича ударил?
      – Ударил? – Контра всем своим видом показала, что просто-таки поражается моей наивности. – Скажешь тоже, Егор. Не ударил он его, а смертным боем бил. Ты слушай-слушай, я тебе расскажу, как дело было. Всё вечером случилось, "Две судьбы" как раз по первому закончились, получается в десять. Так вот. Вышла я на балкон кастрюльку с борщом выставить, слышу звон. Гляжу, вижу. Оказывается, паразит этот бутылку пустую с балкона швырнул, та на асфальт и вдребезги. А тут на беду Кузьмич ковылял из "стекляшки", увидел безобразие, сделал замечание. Оно чего ж, скажи, Егор, замечание не сделать, когда такое творится. Да? Сделал. А паразит не поленился, спустился вниз и давай Кузьмича трепать. И по лицу ему кулачищами своими огромадными, и по лицу. А когда Кузьмич упал, так ещё и ногами стал его пинать. Прямо не знаю, что за зверь-то такой. Фашист просто какой-то, ей богу. Я как увидала, что вытворяет, так вся буквально обомлела. Забыла, зачем на балкон вышла, так и застыла с кастрюлей в руках. А как, скажи, Егор, тут не обомлеть-то? Не каждый же день подобный ужас видишь живьём.
      – Ещё бы, – поддержал я Контру. – Конечно. – И, хотя в душе уже всё клокотало, поинтересовался сдержано-делово: – Ну? И чем же дело кончилось?
      – Чем-чем. Ясно чем. – Контра кивнула в сторону Кипеша. – Этот вот как раз с гулянок вернулся, подскочил с лаем, давай Кузьмича отбивать. Да только не бульдог, поди, сразу своё получил. Пнул его фашист копытом. А как пса уделал, так снова за Кузьмича взялся. Тут я уже опомнилась и давай орать. Оно чего ж, скажи, Егор, не заорать, когда такое смертоубийство творится? Да? Заорала. Так заорала, что паразит враз остыл.
      Это ты, Контра, умеешь, подумал я. Что умеешь, то умеешь. Визг твой что та сирена милицейская.
 
А вслух похвалил:
 
      – И правильно сделали. И хорошо, что не побоялись.
      Глаза Контра заблестели и от моей похвалы, и от осознания собственной удали. Она хмыкнула горделиво, дескать, ещё бы я побоялась, после чего помыслила храбро:
      – В милицию надо заявить на фашиста.
 
Я засомневался:
 
      – Думаете?
      – Надо, – держалась героическая тётка своего. – Обязательно, Егор, надо. Всенепременно. – Но уже в следующий миг мысль её совершила сальто-мортале: – Хотя ведь откупится подлюга. Как пить дать откупится. Чего ж не откупиться, скажи, когда денег куры не клюют. Да? Откупится.
      Поделилась своей тревогой и уставилась на меня в ожидании реакции. Шибко интересно ей было, как отреагирую. Как правильный пацан или как чмо последнее. Нет, не обманул я её ожиданий, сказал, чеканя каждое слово:
      – Полагаю, Зинаида Петровна, на первый раз мы всё-таки без органов правопорядка обойдёмся. Сами разберёмся. Чисто по-соседски. И по-мужски.
      Прекрасно понимая, чай не первый год на свете живёт, смысл выражения "по-мужски", она одобрила мою решительность:
      – А вот это вот, Егор, ты молодец. Так с ним, паразитом, и нужно – по-мужски. – В очередной раз перехватила зонт, попрощалась со мной сдержанным кивком и потянула сонного внука: – Пойдём, Эдик, пойдём скорей, стоим тут, лясы точим, а сами на тренировку как непонятно кто опаздываем.
      Подождав, когда они скроются в сумраке арки, я щелкнул забалдевшего от моей заботы пса по носу:
      – Говори, так дело было?
      Кипеш, который стал теперь пахнуть луговым разнотравьем в канун июльского покоса, подтвердил правдивость рассказа Зинки Контры печальным шмыганьем. Глянув на часы, я сунул банку с бальзамом в карман, поднял пса на руки и направился к двери в подвал. Решил, что стоит нанести Кузьмичу краткосрочный дружеский визит на высшем уровне. Судя по рассказу Контры, было ему сейчас несладко.
      Дворник Кузьмич, в народе известный также как дядя Миша Колун, он у нас что-то вроде местной достопримечательности. Исключительный человек. Такой он праведный, благочестивый и смиренный, что хоть икону с него пиши. Натуральный исусик. Что удивительно, был таким не всегда. Из семидесяти своих неполных лет без малого двадцать провёл в местах не столь отдалённых. На двадцати дело, разумеется, не закончилось бы (а если бы и закончилось, то исключительно "стенкой"), да случилось однажды с дядей Мишей чудо чудесное. В феврале семьдесят девятого, на одиннадцатые сутки пребывания в ШИЗО исправительного учреждения N272 дробь 6, явилась его взору Матушка-Заступница. Прямо из стены ночью поздней вошла она к нему в узилище. Светом, от нимба исходящим, ослепила, наложила руки на чело и, произнеся слова "Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой", наставила на путь истинный. После чего ушла, так же как пришла, прямиком через исчёрканную проклятиями и непотребными граффити каменную стену.
      После этого удивительного происшествия и стал до того ломом подпоясанный вор-рецидивист Мишка Колун совершенно другим человеком. Осознал, как пишут в правильных газетах, всю глубину своего падения, переосмыслил жизненные ценности и взялся за ум. За ум – образно говоря, в практическом же плане взялся, когда на свободу вышел, за метлу. Само собой разумеется, существует на белом свете масса других богоугодных занятий, только, к превеликому сожалению, не ко всем из них мог приложить руки человек, который вместо паспорта имеет справку об освобождении, исполненную по очень строгой форме "Б". Поэтому поначалу так. А потом уже привык. А потом и во вкус вошёл.
      Трогательную эту историю знаю исключительно со слов самого дяди Миши и, хотя второе правило драконов рекомендует никогда и ни при каких обстоятельствах не верить людям, ему я верю. Надо же хоть кому-то верить. Тем более что мне это ничего не стоит. Ну, если не врать, почти ничего. На самом деле, конечно, кое-чего стоит. Будучи причисленным к сонму небезнадёжных, я теперь вынужден выслушивать душеспасительные речи просветлённого дворника. Всякий раз как поймает он меня где во дворе, сразу начинает лечить. Но это, если расслабиться и не вдаваться, терпимо. Во всяком случае, до сих пор было именно так.
 
Но в это утро дяде Мише было не до бесед-разговоров.
Когда я вошёл в его каморку, он лежал на топчане и тихо постанывал. Пёс, которого я опустил на пол, сразу похромал к своему главному хозяину и лизнул в безжизненно свисающую руку. Я тоже подошёл и наклонился к старику:
 
      – Как ты тут, Михаил Кузьмич?
      На его лице не было живого места. Да и не лицо это было вовсе, а один сплошной синяк. Нос разбух, глаза заплыли, губы кровоточили. Жуть.
      Услышав мой голос, дворник вздрогнул и, превозмогая боль, попробовал приподняться.
      – Ты лежи, лежи, Михаил Кузьмич, – придержал я его за плечо. И добавил тоном опытного эскулапа: – Пока не нужно тебе лишний раз вставать.
      Старик вновь повалился на подушку, кашлянул с нехорошим всхлипом и произнёс, перебивая свои слова тяжёлыми паузами:
      – Видишь, Егор Владимирович, как я сдуру-то нарвался.
      – Вижу, – сказал я, поправив сползшее одеяло. – Голова как? Не кружится?
      – Да вроде нет.
      – Не мутит?
      – Слава Богу.
      – Может в больничку тебя, Михаил Кузьмич, определить? – предложил я. – Запросто устрою. Только скажи.
      – Пустое, – отказался старик. – Бог даст, сам оклемаюсь. Кости целы, а мясо заживёт. Да, Кипеш?
      Кряхтя и постанывая, он повернулся набок и потрепал тыкающегося в руку пса. Тот взвизгнул в ответ радостно и замахал хвостом.
      – Ну, как знаешь, Михаил Кузьмич, как знаешь, – посетовал я, вынул из кармана и поставил банку с бальзамом на тумбочку. – Вот тут я тебе мазь принёс целебную. Помажешь болячки, всё как рукой снимет. Сумеешь? Или давай я намажу?
      – Не надо. Сам справлюсь. Не совсем же ещё.
      – Ну, смотри.
      – Да не переживай ты так, Егор Владимирович. Оклемаюсь я. Ты иди. – Тут дядя Миша не выдержал, всхлипнул и быстро втёр в щёку предательскую слезу: – Золотой ты человек.
 
Почти угадал, подумал я. И чтоб скрыть смущение, поторопился сказать:
 
      – Ладно, держись, Михаил Кузьмич, не раскисай. А я пойду с обидчиком твоим потолкую с глазу на глаз.
      Не смотря на всю свою больную немощь, отреагировал на мои слова дядя Миша незамедлительно.
      – Не надо, – прохрипел он. После чего зашёлся долгим кашлем. А когда сумел справиться с приступом, повторил настоятельно: – Христом Богом прошу, не надо его трогать.
      – Что, вторую щёку, что ли, подставим? – опешил я. И сразу высказал своё на этот счёт мнение: – Непротивление злу как идея имеет, конечно, право на существование, но, Михаил Кузьмич, всему же есть предел. Ты подумай.
      – Не обижай ты, Егор Владимирович, несчастного, – настаивал дядя Миша. – Его и так уже Бог обидел.
 
Я недовольно покачал головой:
 
      – Такое, значит, твоё последнее слово, Михаил Кузьмич?
      – Да, Егор Владимирович, такое, – слабым, больным голосом, но категорично ответил божий человек.
      – Ладно, не буду руки марать, – пообещал я уже с порога. – Пальцем не трону. Клянусь. Я ему, Михаил Кузьмич, только в глаза посмотрю. Чисто из научного интереса.
      После этих слов я опустился на корточки и почесал за ухом приковылявшему проститься Кипешу. А когда он с той доверчивостью, которая дорого стоит, положил морду мне на колено, сказал тихо, так, чтобы дядя Миша не услышал:
      – Что, брат, тяжко без крепкой стаи?
 
Кипеш протявкал, что да, ничего хорошего в таком положении дел нет.
 
      – Ничего, – пообещал я, – мы это дело поправим. Теперь я буду твоей стаей.
 
Пёс охотно согласился с таким предложением.
 
      – Только чур, я вожак, – добавил я.
      Пёс и тут не стал возражать, и залился, провожая меня, заговорщицким лаем.
      Выбираясь из подвала, я недоумевал: что за бред? Что за бесчинство такое? На каком таком основании какой-то хунвейбин отдубасил дворника, который метёт мой двор, и покалечил пса, который стережёт мой дом? По какому такому праву он это сделал? По праву сильного? Так нет такого права. А кто думает иначе, тот глубоко ошибается.
      Хотя я и пообещал клятвенно Кузьмичу пальцем гадёныша не трогать, но спускать это дело на тормозах вовсе не собирался. За две секунды уговорил себя, что выражение "пальцем не трону" не означает "вообще никак не трону", и, памятуя, что лишь то возмездие хорошо, которое вершится вовремя, приступил незамедлительно.
      Нет-нет, не сиюминутный то был порыв, но естественное и закономерное обращение к выстраданным и укоренившимся в моей душе представлениям о правильном мироустройстве. Спору нет, со временем у меня было туго, ждали своего разрешения серьёзные, нешуточные проблемы, но с другой стороны: разве является восстановление порушенных основ мирозданья проблемой менее серьёзной? Ну уж нет.
      И первым делом покатил я в гараж, где в дальнем тёмном углу, за аккуратно сложенным комплектом зимней резиной, уже две недели обитала у меня тень-сирота. Та самая тень, которую я так удачно, холодея от собственной дерзости, стащил у демона разрушения крым-рыма. Истреблять я её в ту памятную ночь не стал. И поутру не стал. И потом не стал. Не то чтоб рука не поднялась, а просто решил поступить по совести. Да и потом: чтоб тварь безвинную почём зря угробить, это нужно человеком быть. А я не человек. Я дракон. Короче, не стал убивать, стал дрессировать. А если называть вещи своими именами, то – воспитывать.
      За прошедшие две недели питомица моя заметно изменилась и изменилась, без лишней скромности говоря, в лучшую сторону. Из чёрного пятна с дремучими повадками превратилась в послушный, похожий и размерами, и кудлатостью на перекати-поле, фиолетовый шар. Не узнать её теперь. Совсем не узнать. Абсолютно. Что значит щадящие заклятия и хорошая, приправленная добрым словом, кормёжка. Да-да – именно добрым словом. Нет, безусловно, не понимает тень ни человечью речь, ни драконью, но интонацию преотлично улавливает. Интонация, она сродни языку четырёх стихий, её всякая тварь разумеет. Даже самая невероятная.
      Вломившись в гараж, свет включать я не стал (нельзя этого делать, робеет тень от грубого искусственного света). Прикрыл за собой створку плотно и позвал:
      – Фифа, Фифа. Катись сюда, кушать будем.
      – Фьюшть-фьюшть, – сразу зашелестела тень, выкатилась из своего угла и, озаряя тёмное нутро гаража переливчатым лиловым сиянием, покатила на зов. Подобравшись, шаркнула мохнатым боком по ботинкам, затем отскочила в сторону и закружилась волчком. Это она так радость проявляет. Чем ей радостней, тем быстрее крутить свои фуэте. Чем быстрее крутит, тем больше света от неё исходит. Вволю накружившись, тень попросила корма:
      – Фьюшть-фьюшть.
 
И снова потёрлась о ботинки.
 
      – Сейчас, Фифа, сейчас, – успокоил я нетерпеливую затворницу. – Всё тебе сейчас будет.
      Стянул с верхнего стеллажа коробку из-под принтера, зачерпнул из неё и рассыпал по полу щедрую горсть подсушенного лунного света.
      Так уж устроен этот сотканный из парадоксов мир, что тень, дитя темноты, не способно долго жить без света. В прошедшее полнолуние я специально забирался на крышу дома, чтоб намести веником из прутьев кладбищенской ивы лунного света впрок. Три мешка насенокосил. Самого сочного, самого спелого. Правда, после трёхчасовой сушки на предрассветном ветру содержимое трёх мешков поместилось в одну небольшую коробку. И хотя тень не корова, ест немного, в ближайшее полнолуние мне вновь предстояло гулять по крыше с волшебным веником наперевес. А что делать? Мы в ответе за тех, за кого в ответе.
      Когда Фифа схрумкала в охотку три полных горсти и на том успокоилась, я спросил:
      – Наелась?
      – Фьюшть, – отозвалась тень.
      – Ну а как насчёт того, чтоб погулять? Пошалить нет желания?
      – Фьюшть-фьюшть.
 
Швырнув на пол пустой мешок из-под сахара, я приказал:
 
      – Тогда забирайся живее.
 
И тень, опасаясь, что передумаю, поторопилась.
Ууже вскоре я стоял с мешком на плече перед дверью в квартиру номер четырнадцать и выводил спартаковскую трель с помощью кнопки звонка.
 
      – Кто? – минуты, наверное, через две беспрерывного пеликанья спросил меня раздражённый голос.
      – Дед Мороз, – представился я и, упреждая возможный вопрос, сообщил о цели своего визита: – Принёс коматоз.
      Дверь отворилась, и я увидел кряжистого мордоворота в сине-красном боксёрском халате с капюшоном.
      – Ну? – вякнул он, поигрывая плечом и прощупывая меня стальным взглядом глаз-пуговок.
 
Скинув мешок с плеча, я сказал:
 
      – Хочу поговорить насчёт вчерашнего казуса.
      – Ну.
      – Вы, уважаемый, давеча старичка здешнего изволили изволтузить, так вот…
      – Мент?
      – Нет.
      – Родственник?
      – Нет.
      – Свободен.
 
И мордоворот резко захлопнул дверь перед моим носом.
 
      – Верно, – согласился я с его последним утверждением. – Свободен. Словно птица в облаках. С диким ветром наравне. – Но тут же и возразил и ему, и себе: – Верно-то верно, но с другой стороны, жить в обществе и быть полностью свободным от него, к сожалению, нельзя. Как бы отчаянно порой этого ни хотелось.
      С этими словами вынул Ключ От Всех Замков и поднёс его жало к хитро-мудрому отверстию заморского замка. Жало, выкованное колдуном Лао Шанем из чудесного сплава, ожило на глазах, тут же перешло в то самое агрегатное состояние, которое позволяет ему принимать любую форму, юркнуло змейкой в дыру, растеклось там, а через секунду вновь застыло. Я трижды провернул Ключ и потянул на себя стальное полотно.
 
Вторая дверь оказалась незапертой.
Мордоворот не слышал, как я вошёл. Да и не мог слышать, где-то в глубине квартиры очень громко работал телевизор. Передавали, кстати, прогноз погоды. К вящему своему удовольствию выслушав информацию о том, что к полудню теплый сектор азиатского циклона принесёт в Город потоки тепла, я вытряхнул Фифу из мешка.
 
      – Фьюшть-фьюшть, – обрадовано просвистела тень.
      – Гуляй, – разрешил я, – у тебя три минуты. Максимум – пять.
      Тень покатила в квартиру, а я вышел на лестничную клетку. Подложив мешок под задницу, устроился на ступеньках и закурил первую за утро сигарету. После двух сладких затяжек вытащил мобильный и позвонил Холобыстину. На мою удачу главный редактор "Сибирских зорь" был ещё дома.
      – Доброе утро, Семён Аркадьевич, – поздоровался я. – Это Тугарин.
      – Утро доброе, Егор Владимирович, – отозвался господин литератор и добавил с красноречивым вздохом: – Надеюсь, оно на самом деле будет добрым.
      – А это, Семён Аркадьевич, прежде всего, зависит от нас.
      – Ну да, ну да.
 
Я затянулся, выпустил дым через ноздри и, отмахнув его от лица, сказал:
 
      – У меня к вам вопрос, Семён Аркадьевич. Можно?
      – Ради бога, – с готовностью сказал Холобыстин.
      – Скажите, вам знакомо имя Всеволода Бабенко?
      – Бабенко?