Я не просто позвонил. Перекинувшись с ней парой слов, я договорился о встрече, заказал такси и вышел на вечерний холод. Я задрал голову и посмотрел вверх. Высоко в черном небе сверкнули несколько звезд, такие же редкие гости в Суннфьорде, как и солнце, которое я видел сегодня по дороге.
      В Хорннесе, карабкаясь по крутому подъему к входу в ее дом, я осознал, что все еще не вполне уверенно держусь на ногах. Она заметила меня из окна и теперь ждала у двери, но не успел я произнести и слова, как она спросила:
      — Ты что, напился?
      Я покачал головой и попытался сказать что-нибудь остроумное. Но в голове было пусто. Пусто и темно. Уходя, Ханс Ховик погасил свет.
      Не думаю, что за эту ночь мне бы вручили золотую медаль. Я помню, что процитировал изречение Эмиля Затопека: «Тот, кто хочет получить медаль, — бежит стометровку. Тот, кто хочет узнать кое-что о жизни, — бежит марафон».
      На что она ответила:
      — Если ты хочешь пробежать марафон, Варг, приведи себя сначала в порядок.
      Но все же она была со мной мила.
      Следующий день начался с головной боли, прощания и отъезда. Она была по-прежнему довольно дружелюбна, но тем не менее я отметил какое-то отчуждение, возникшее между нами; а может быть, она тоже попала под власть коллективной депрессии, замешанной на чувстве стыда, которая вчерашним вечером увлекла нас с Хансом в самые темные закоулки сознания.
      Она подвезла меня в гостиницу. Остановившись у входа, она повернулась ко мне:
      — Поедешь домой?
      — Да. Тут больше делать нечего. Мне, по крайней мере. Если только никто не оплатит мне дальнейшее пребывание…
      Секунду или две я тешил себя надеждой: а вдруг она пригласит пожить у себя?… Но, видимо, такая мысль у нее не возникла или не понравилась, потому что она ограничилась тем, что наклонилась, поцеловала меня в щеку и сказала:
      — Ну, тогда увидимся как-нибудь в другой раз, Варг.
      Я поджал хвост и заглянул ей в глаза:
      — Надеюсь, Грете…
      Однако мы больше не виделись.
      Я спросил у портье про Йенса Лангеланда, но оказалось, что он уехал домой, в Осло. Я попытался дозвониться ему на работу, но напоролся на автоответчик, который вежливо попросил меня перезвонить в рабочее время с понедельника по пятницу. В справочной я узнал его домашний телефон, но там тоже никого не было.
      Я собрал свой скудный багаж, вернул ключи от номера, сел в машину и поехал. Забравшись в горы, я остановил машину у выезда на трассу и уставился в окно. Мне была видна часть Аньедалена. Я смотрел на Фёрде, лежащий в утреннем свете меж высоких скал, на жилые микрорайоны Хорннеса, большие верфи за взлетно-посадочной полосой, на новые промышленные здания и торговые центры. Отыскав взглядом старую беленую церковь, я вздохнул и сказал сам себе:
      — Все меняется. Никогда уже не будет так, как прежде. Да разве это наши усилия помогают изменить мир? — Но тут же взял себя в руки. — Черт, такое впечатление, что я вымотался, как и Ханс Ховик. Давай, парень! Есть еще для тебя дельце.
      Я снова завел машину и двинулся в Берген, останавливаясь только на паромных переправах в Лавике и Кнарвике.
      В течение всей поездки в моей голове были две картины: Грете Меллинген, которая сдалась полтора дня назад, без особенных усилий с моей стороны и без смущения, и Ян Эгиль Скарнес, который смотрел на меня как раненый зверь, когда его уводили из помещения местного суда.

      После Фёрде, маленького и тесного, Берген показался большим, просторным городом. Бюфьорд широко раскинулся напротив северо-западного района Аскёй, легкий дождик накрыл умытые скалы, окружавшие город, серебряной вуалью. Я приехал домой, долго стоял под горячим душем, потом спустился на Брюгген, плотно пообедал, выпил пива, вернулся домой и проспал мертвым сном до следующего утра, то есть до воскресенья.
      После обеда я пошел в контору и проверил автоответчик. Там, как это достаточно часто бывало и раньше, кто-то подышал-посопел, а потом бросил трубку в ярости оттого, что я не сидел, уставившись на телефон в ожидании звонка. Затем шло сообщение на ломаном норвежском, очень длинное и понятное лишь отчасти: у какой-то женщины пропал сожитель, и она хотела с моей помощью его вернуть. Марианна Стуретведт хотела со мной о чем-то переговорить. Я позвонил ей домой, но она в этот момент обедала с семьей, так что мы договорились, что я зайду к ней завтра на работу.
      Я набрал номер Йенса Лангеланда. На этот раз он оказался дома.
      — Веум… Я пытался связаться с вами в гостинице, но так и не смог вас найти.
      — Если честно, мы напились в номере у Ханса Ховика, — признался я.
      — Что, переживаете?
      — А вы разве нет?
      — Не особенно. Я ничего другого от местных властей и не ожидал. Настоящая битва будет в суде. И для начала я хотел попросить, чтобы вы выяснили все, что возможно, об этом Терье Хаммерстене и его передвижениях.
      — Я как раз по этому поводу и звоню. Боюсь, у меня плохие новости. — Я рассказал ему все, что узнал от Ханса Ховика об их конфликте с Хаммерстеном в понедельник утром.
      — У него дома, в Бергене?
      — Да.
      — Черт!
      — Вот именно.
      Я буквально слышал, как в его голове шел мыслительный процесс.
      — Тем не менее, Веум. Я все равно прошу вас продолжить расследование. Займитесь вплотную Хаммерстеном. Это пока наш единственный козырь.
      — Вы по-прежнему берете на себя все расходы?
      — Разумеется, Веум. Отнесем расходы на государственный счет. Работайте спокойно.
      Я повесил трубку и остался сидеть у окна. Всем известно, что адвокаты любят покрывать свои личные расходы за счет государства, но он что-то совсем разошелся. Если так будет продолжаться и дальше, как бы это не вызвало пристального интереса к моей персоне.
      На следующий день пошел проливной дождь, холодный, мерзкий — еще одно напоминание о том, что зима не за горами. Солнце стояло ниже, дни были короче, и до следующего лета было очень-очень далеко. Но деваться мне было некуда, дел предстояло много, поэтому я пониже опустил капюшон куртки и вышел под ливень.
      Перед выходом я позвонил Вегарду Вадхейму — следователю Бергенского отделения полиции, с которым у меня были самые лучшие отношения. Я сказал ему, что располагаю информацией по давнишним делам, которые шли в кильватере у расследования двойного убийства в Аньедалене, и попросил достать из архива два этих дела — обвинение против Метте Ольсен и некоего Давида, датированное осенью шестьдесят шестого года, и обвинение против Вибекке Скарнес от семьдесят четвертого.
      — А что я получу взамен?
      — Я же сказал — поделюсь информацией. Думаю, она вас заинтересует.
      — Ты уверен?
      — Да. Особенно если вам удастся раскопать все, что у вас имеется на Терье Хаммерстена.
      — Хаммерстен? На него как раз всегда было тяжело хоть что-то раскопать, — пожаловался Вадхейм.
      — Да, я заметил. Если у вас в архиве сохранилась папка по делу о контрабанде спиртного в семидесятых, то, возможно, я смогу кое-что к нему добавить.
      — Не думаю, что там найдется что-то интересное.
      — В таком случае я сам кое-что расскажу.
      И мы договорились повидаться сразу после ланча.
      С Сесилией Странд я встретился за чашечкой кофе с булочками в кафе, расположенном в торговом центре «Сундт». С углового столика, выходящего прямо на центр Бергена — улицу Торгалльменнинген, мы обозревали все, что происходило внизу, под нами, и чувствовали себя ни дать ни взять отцами города.
      Сесилия внимательно выслушала все мои рассказы о Фёрде и о том, что касалось нашего дела. Историю о Трудальском Мадсе я упомянул лишь вскользь, так что особого впечатления она не произвела. Что же касается Грете Меллинген, то ее я назвал просто «наша коллега из местного отдела службы охраны детства». Когда я поведал о встрече с Яном Эгилем, у нее на глаза навернулись слезы, и я еще раз вспомнил о том, как мы были почти по-семейному близки — она, Ян-малыш, я и Ханс Ховик в роли доброго дядюшки — весной и летом 1974 года.
      — Ты в самом деле думаешь, что это сделал он?
      — Прокуратура, по крайней мере, в этом не сомневается. Да и улики серьезные, я готов это признать.
      — Но зачем ему это было нужно? Такая жестокость…
      Я пожал плечами.
      — Эта девчонка, Силье, с которой он убежал в горы, намекала, что ее изнасиловал приемный отец Яна-малыша. Наверное, этого было достаточно.
      Она с сомнением посмотрела на меня.
      — Кстати, — добавил я, — там всплыло кое-что и о Свейне Скарнесе.
      — Он-то тут при чем?
      — Да ты послушай… — Я рассказал ей о связи между Скарнесом, контрабандой спиртного, убийством Ансгара Твейтена и о роли, которую сыграл в этих делах Терье Хаммерстен, который к тому же был поблизости и во время двойного убийства. Правда, у него алиби, с ним в понедельник встречался Ханс Ховик из Бергена.
      Я выложил ей все, что знал сам, и, судя по ее лицу, она запуталась не меньше моего. Ничего не складывалось: следы вели то туда, то сюда и нигде при этом не пересекались, я никак не мог представить общую картину преступления — отступала даже моя богатая фантазия. Но в том, что картина эта существует, я не сомневался.
      — Ну как? — закончив, поинтересовался я.
      Она пожала плечами и допила кофе.
      — Да, тут много всего намешано. Я слушала, слушала и стала сомневаться, а там ли ты ищешь? И есть ли в нашей работе хоть какой-то толк?
      — Вот и Ханс в Фёрде мне то же самое сказал. Я тебе отвечу, как и ему: да, толк есть. И если вы и ошибаетесь иногда, в большинстве случаев вам все-таки удается помочь ребятишкам выкарабкаться. Разве не так?
      — Эх… А сам-то ты, между прочим, бросил это дело.
      — Я не бросил, Сесилия. Меня выпихнули. Аккуратнейшим образом. Но я продолжаю возделывать то же поле, но по-своему.
      — Как частный детектив… — Она криво улыбнулась.
      — Да.
      Мы спускались по широким мраморным ступеням на улицу. На двух этажах нас встретили собственные отражения в зеркалах, узорчатые рамы которых были мне знакомы с детства — здесь я часто проходил к эскалаторам, поднимавшим народ на верхний этаж «Сундта», к аттракционам. В зеркалах мы оба выглядели разочарованными и недовольными, как супружеская пара, только что пришедшая к выводу, что развод неизбежен.
      Я обнял ее, прощаясь, обошел фонтан Лилле Лунгегордсванн и направился в сторону библиотеки, чтобы там убить время до встречи с Вегардом Вадхеймом. В отделе местной прессы я нашел микрофильмы с газетами 1974 года и освежил в памяти подробности суда над Вибекке Скарнес, не зная, впрочем, пригодится ли мне это.
      Незадолго до назначенного времени я явился в отдел полиции, где на вахте меня уже ждал Вадхейм. Мы пошли в его кабинет, а по пути он постучался в соседний, и к нам присоединилась его коллега Сесилия Люнгмо.
      — Сесилия тогда проводила основные допросы Вибекке Скарнёс, поэтому я подумал, что имеет смысл пригласить и ее тоже, — пояснил он, и яс ним согласился.
      Я поздоровался с Сесилией Люнгмо, с которой мы уже как-то встречались, но представлены друг другу не были. Женщина слегка за пятьдесят, крупная, но не слишком толстая. Ее каштановые с проседью волосы не знали ни краски, ни других искусственных хитростей. Крепко пожимая мне руку, она расплылась в широкой улыбке.
      — Прошло уже много лет, с тех пор как это дело было закрыто, — сказала она. — Фру Скарнес, должно быть, давно уже на свободе.
      Я кивнул.
      — Насколько мне известно, она живет в Ски, недалеко от Осло.
      — Ну, там она в полной безопасности, я считаю.
      — Как вы думаете, она могла избежать заключения?
      — Нет-нет. Даже непреднамеренное убийство — все равно убийство. Но она, как и многие женщины, была так несчастна…
      Мы расселись, и она продолжила:
      — В стенах собственного дома они в течение многих лет систематически подвергаются насилию, прямому или косвенному. И когда в один прекрасный день они пытаются защитить себя — доходит до убийства.
      — Но ведь суд в тот раз учел это обстоятельство, разве не так?
      — Да, но факты говорили сами за себя — она совершила убийство. И прокуратура настояла на тюремном заключении.
      — Мне кажется, сейчас вы предпочли бы представлять сторону защиты.
      — Пожалуй. И все же, если принять во внимание все нюансы этого дела, все произошло именно так, как я сказала. Мы расследуем дела еще более тщательно, чем полиция, и я уделяю свидетельским показаниям столько же внимания, сколько к фактам.
      — Да, я помню некоторых свидетелей — присутствовал на паре заседаний.
      — Вы по телефону упомянули, — вмешался в разговор Вадхейм, — что у вас есть какая-то новая информация об этом деле.
      Я передал им все, что сам слышал от Дале о Свейне Скарнесе и контрабанде спиртного.
      Они выслушали затаив дыхание, но потом Вадхейм заметил:
      — Но выходит, все, что ты рассказал со слов этого Дале, бывшего сотрудника Скарнеса, — лишь предположения. Ничего конкретного, никаких фактов, документов.
      — А зачем ему было врать?
      — Может, и незачем; но как знать? Бывший подчиненный, конфликт на работе, желание отомстить…
      — Скарнес уже десять лет как мертв. Какой смысл мстить тому, кто с семьдесят четвертого года лежит в могиле?
      — Здесь вы, разумеется, правы.
      Я вновь повернулся к Сесилии Люнгмо:
      — Вы допрашивали Вибекке Скарнес… Какое у вас осталось впечатление о ее семейной жизни?
      — Как я уже сказала — да это в процедуре защиты и стало отправным пунктом, — Вибекке Скарнес была жертвой жестокого обращения со стороны собственного мужа. Она в подробностях описала свою нелегкую супружескую жизнь. Детей у них не было, так что им пришлось усыновить ребенка. А тот оказался очень беспокойным. От мужа она не видела ни поддержки, ни даже минимального понимания. К тому же, по ее словам, у него были любовницы, чего он даже не скрывал. Так только, на людях, для приличия. Я помню, что Вибекке — помимо прочих — серьезно подозревала его секретаршу.
      — Шеф и секретарша — классический роман. Я, кстати, с ней разговаривал. Фру или, кажется, она даже была фрекен… Берге или Борге, не помню уже…
      — Это все — дело прошлое. Вибекке Скарнес осудили, апелляцию она так и не подала. Сейчас она на свободе. Так что какая теперь разница — есть новые факты в этом деле или нет?
      — Просто в моем словаре есть слово «справедливость», — пожал я плечами.
      — Да, но какой в этом толк? Мужчина умер, как вы сами знаете, жена отбыла наказание, сын…
      — Кстати, о сыне… Сын — правда, приемный — жив и в настоящий момент находится за решеткой по обвинению в двойном убийстве.
      Сесилия взглянула на Вадхейма.
      — Да, вы упомянули об этом. — И она снова повернулась ко мне. — Так это тот самый мальчик?
      — И это лишь одно из многих совпадений. — Я посвятил их в подробности, включая информацию о связи между Клаусом Либакком и Свейном Скарнесом в контрабанде спиртного. — И вот еще что: когда я беседовал с Яном Эгилем, мы заговорили о событиях тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Неожиданно он сказал мне то, чего раньше никто не слышал: ни во время допросов, ни в зале суда. — Я вновь завладел их вниманием. — Он заявил, что, пока сидел в комнате и играл, слышал, как позвонили в дверь и тот, кто пришел, начал громко ругаться с его отцом.
      — Это была мать, — напомнил Вадхейм.
      — Но ей звонить не надо было. У нее же были ключи, — возразил я.
      — Почему бы ей и не позвонить — она же знала, что муж дома.
      — Нет, не сходится. По крайней мере, точно это не известно. Это мог быть и кто-то другой, кто пришел в тот день к Свену Скарнесу. Например, Терье Хаммерстен.
      — Так вот почему вы хотите узнать, что у нас на него есть.
      — Этот самый Харальд Дале утверждал, что Терье Хаммерстен несколько раз серьезно угрожал Скарнесу из-за денег, которые он задолжал после того, как годом ранее лопнула вся его афера с контрабандой в Согне и Фьордане.
      — Но почему об этом не стало известно в семьдесят четвертом?
      — Потому что Дале испугался за собственную шкуру, разумеется. А если верить слухам, то именно Хаммерстен убрал Ансгара Твейтена, участвовавшего в контрабанде. Но как вы мне сегодня сказали по телефону, Вадхейм: «На него как раз всегда было тяжело хоть что-то раскопать».
      — Вот именно. Так что пока все это чистые фантазии. А нам нужны подтвержденные факты.
      — Знаю. А что все же у вас на него есть?
      Вадхейм вздохнул и протянул мне толстую папку:
      — Вот, посмотрите. Здесь послужной список нашего друга Терье Хаммерстена. Длинный и не слишком приятный. В основном мелкие делишки, часто угрозы, тяжкие телесные… Он из тех, кого сегодня мы называем «боевик».
      — Ну вот видите! — развел я руками.
      — Но ничего серьезного за ним никогда не водилось. Он и сидел-то недолго.
      — Да, я помню, в семидесятом.
      Вадхейм рассеянно кивнул:
      — Самый долгий его срок был два года. — Он полистал документы. — С тысяча девятьсот семьдесят шестого по семьдесят восьмой. Тут лежит, я вижу, часть материалов по убийству в Бюстаде, но у него совершенно твердое алиби: он был в Бергене.
      — Алиби подтверждают его собутыльники, конечно? — Я скептически посмотрел на него.
      — Да, но есть еще и показания нескольких соседей. И человека, который продавал им пиво. С ним еще проститутка была.
      — А если представить, что эти люди от него зависят? Или должны ему деньги? Я, конечно, понимаю, что это их показаний не опровергает…
      — Да. Нисколько.
      Я кивнул, соглашаясь.
      — А что с другим делом, которое я просил вас отыскать? Оно еще более давнее.
      Вадхейм протянул мне другую папку, потоньше, чем первая:
      — Дело Давида Петтерсена и Метте Ольсен, ноябрь шестьдесят шестого. Ему дали восемь лет, ее признали невиновной. Вскоре после вынесения приговора он покончил с собой.
      — Это я знаю. Их взяли на таможне по доносу или случайно?
      Вадхейм достал подшивку следственных материалов и принялся листать их с конца.
      — Сама Метте считает, что их кто-то сдал, — добавил я.
      Он подтвердил:
      — Да. Точно. Тут написано: «Источник — анонимный телефонный звонок» тридцатого августа в тринадцать ноль пять. Вечером того же дня их задержали.
      — Откуда был звонок? Из Копенгагена?
      — Не-ет. Из Бергена.
      — А хотя бы попытались узнать, кто звонил?
      Вадхейм кивнул:
      — Конечно. Это было бы важно для суда. Однако смогли вычислить только, что звонок поступил из телефона-автомата на вокзале.
      — Но кому же в Бергене, черт возьми, понадобилось их заложить?
      — Ну, этого мы никогда не узнаем… Вы только вспомните, Веум. Это же было в шестьдесят шестом, в самом начале волны наркомании. Молодежь идеализировала гашиш, он казался чем-то романтическим — «секс, наркотики и рок-н-ролл» и прочее подобное. Никто даже не задумывался о последствиях, не предполагал, к каким трагедиям это приведет, в том числе и для следующего поколения. Тогда на гашише можно было сделать большие деньги, поэтому и желающих урвать было много.
      — Вы имеете в виду, что это мог быть какой-нибудь конкурент по рынку сбыта?
      — Откуда мне знать? — Он развел руками. — Во всяком случае, кто-то позвонил. Полицейские перезвонили таможенникам. Парочку остановили на границе, а результаты вам известны.
      — Так какое ключевое слово во всех этих делах, а, Вадхейм?
      — Понятия не имею.
      — Неужели вы не видите? Ключевое слово — «контрабанда».
      — Вы так думаете?
      — Да! Метте Ольсен и этот Давид Петтерсен были схвачены в аэропорту Флесланд, Ансгар Твейтен убит в Бюстаде, Свейн Скарнес упал с лестницы в Бергене, а супруги Клаус и Кари Либакк убиты в Аньедалене всего неделю назад.
      — Вы не слишком спешите с выводами, Веум? На все это можно посмотреть и с совершенно другой стороны. Ключевое слово по двум делам — это «контрабанда», согласен. Но в первом случае речь идет о наркотиках, в другом — о спиртном, а в то время это были совершенно разные рынки. Что же касается Свейна Скарнеса… Он упал с лестницы во время семейной ссоры, так что тут ключевым словом может быть «несчастный случай» или «измена». — Он посмотрел на Сесилию Люнгмо, ожидая поддержки, и она утвердительно кивнула. — Аньедаленское двойное убийство, насколько можно судить, произошло вследствие сексуальных домогательств, другими словами — это семейный конфликт. Объяснить можно по-разному, важнее понять, что мы с вами можем предпринять. Так я считаю.
      — Но Терье Хаммерстен был замешан в каждом из этих дел.
      — Доказательства? Все что у нас есть — это слухи о том, что он как-то связан с убийством Твейтена в семьдесят третьем году.
      — Но он же был сожителем Метте Ольсен!
      — После того как она прошла курс лечения от наркозависимости — да. Но в шестьдесят шестом она была с Давидом Петтерсеном.
      Я подался вперед.
      — Окажите мне услугу, Вадхейм. Как только он вернется в город, вызовите его на допрос, на беседу… Поговорите с ним.
      Он скептически посмотрел на меня:
      — С Хаммерстеном? На каком основании? Нет, Веум, нет.
      — Тогда я сам это сделаю.
      — Вы рискуете!
      — Что ж, раз больше ничего не остается…

      Марианна Стуретведт приняла меня в том же кабинете, что и в 1974 году. На другой стороне Воген построили и портовый музей Брюггена, и новую гостиницу, но вид из ее окон остался прежним. Она сама тоже не слишком изменилась. Марианна напомнила мне голливудскую звезду начала пятидесятых, скажем, Риту Хейворт: красивая, стройная, с немного старомодной прической. Разве что костюм был не такой вызывающий, да и сеточку морщин на лице Марианны студия «Коламбия Пикчерз» вряд ли бы одобрила.
      Она слушала, не перебивая, мой рассказ о Яне Эгиле и обо всем, что произошло с тех пор, как она занималась им в 1974 году. Время от времени она что-то записывала в блокнот, лежавший перед ней на столе.
      Когда я закончил, она удовлетворенно кивнула, как будто я только что блестяще ответил ей на экзамене.
      — Классическая история, — сказала она.
      — В каком смысле?
      — Как человека превращают в психопата.
      — Ты имеешь в виду Яна Эгиля?
      Она коротко кивнула:
      — Кажется, мы об этом говорили. У него уже тогда были явные признаки нарушений развития эмоциональной сферы, то, что мы, психологи, называем реактивным состоянием затрудненного общения. Ах, Варг! Если бы родители понимали, как важны для ребенка первые годы жизни!
      — В данном случае речь идет только о матери, да и что она могла понимать? Метте Ольсен была наркоманкой, когда родился Ян-малыш.
      — Тем более типичный случай. Существует большая разница между детскими психическими проблемами, возникшими из-за ошибок в воспитании, и теми, что появляются, если ближайшее окружение ребенка — в данном случае мать — недостаточно здорово и надежно, например пьет или употребляет наркотики. У такого ребенка строй личности будет базироваться на реакции отторжения. Агрессия — его обычное состояние, и именно в этом состоянии он будет ощущать себя лучше всего. То же наблюдается и во взрослом возрасте, часто — с трагическими последствиями.
      — Понимаю. Если бы ты была свидетелем в суде…
      Она перебила меня:
      — Я не могла быть свидетелем, потому что не знаю, как происходило его развитие в течение последних лет. То, что я говорю, — это теория, Варг. Нередко бывает, что дети с таким психологическим багажом проявляют криминальные наклонности в очень раннем возрасте. Часто они направлены против приемных родителей или опекунов, которые им вольно или невольно заменяют родных.
      — Хочешь сказать, что жестокость, проявленная в этом случае, всего лишь норма?
      — Нет. Я имею в виду вандализм, воровство — машины угоняют, например, — или другие асоциальные действия. Разбить вдребезги машину приемного отца — обычное дело. Иногда с летальным исходом для самого подростка или случайных прохожих. Если бы люди осознавали…
      — Да. Не очень подходит для свидетельских показаний со стороны защиты, скорее для обвинительной речи прокурора.
      — Теперь нам надо дождаться окончательных результатов следствия, а потом и суда…
      — Самое плохое для Яна Эгиля, что на орудии убийства не найдено больше ничьих отпечатков, только его собственные. Может так быть, что он не осознавал последствий своих действий?
      — Ты имеешь в виду, если это сделал не он? Что он появился на месте преступления после того, как убийство уже произошло, и, не подумав, взял в руки оружие? А потом прихватил его с собой, когда убегал от полиции в страхе, что его обвинят в том, чего он не делал?
      — Да.
      — Импульсивные, неосознанные действия вполне вписываются в тот психологический портрет, который я бы нарисовала, исходя из обстоятельств этого дела.
      — Ну что ж, это внушает хоть какую-то надежду.
      Мы посидели минуту в неловкой тишине. Я заметил, что она изучающе смотрит на меня.
      — Ты выглядишь встревоженным. Что тебя так мучает?
      — У меня самого сын растет, ему сейчас тринадцать, и я не уверен, что в первые годы его жизни я выложился на все сто процентов. Не знаю, помнишь ли ты, но мы с женой разбежались, когда ему было два года.