HAT АЛ и. Он говорит, что я не должна приносить себя в жертву, - что я должна позволить себе наслаждаться твоей любовью, но…
      ГЕРЦЕН. Как ты можешь уехать в Россию, как ты можешь оставить детей?
      Н АТАЛ и. Я могу взять Лизу.
      ГЕРЦЕН. Забрать нашу дочь в Россию? На сколько?
      НАТАЛИ. Не знаю. Я хочу увидеться с сестрой.
      ГЕРЦЕН. А Ольга? Кто за ней будет смотреть?
      НАТАЛИ. Мальвида будет.
      ГЕРЦЕН. Мальвида?.. Откуда ты знаешь? О Господи, почему я все узнаю последним?..
      H АТАЛ и. Я еду в Россию! Я принесла здесь столько вреда. Ник убивается из-за меня!
      Звук выстрела. Натали вскакивает и бежит к дому, навстречу Огареву, который держит открытое письмо. Натали, рыдая, падает к нему на грудь.
      ОГАРЕВ. Ну, полно, полно… полно, полно… что такое? Посмотри, что я получил - письмо от Бакунина! - из Сибири!
      ГЕРЦЕН. ОТ Бакунина! Он на свободе?
      ОГАРЕВ. Отправлен на поселение.
      ГЕРЦЕН. Слава Богу! Он в порядке?
      ОГАРЕВ. Судя по всему, не хуже, чем прежде. Письмо с обвинениями в адрес "Колокола".
      НАТАЛИ (Огареву). Я сказала Александру - я уезжаю домой!
      НАТАЛИ уходит. Герцен берет письмо и начинает читать.
      О г А Р Е в. И вот еще что. (Достает из кармана конверт.) Из российского посольства - официальное предписание вернуться… Я не могу его исполнить, так что… они теперь не пустят Натали домой, мы оба станем изгнанниками. Она будет ужасно…
      Входит ТУРГЕНЕВ СО СВОИМ новым двуствольным ружьем.
      ТУ р г Е н Е в. Твой сын - шутник. Я его спросил, нет ли здесь у вас хищных птиц, а он весьма любезно позволил мне пострелять в его воздушного змея.
      Пятясь, входит САША. ОН тянет почти вертикально бечевку воздушного змея. Тургенев прицеливается и стреляет из второго ствола.
      ГЕРЦЕН. Это какой-то сон.
      Дрозд поет в лавровых зарослях. Тургенев понарошку прицеливается в него.
      Июнь 1859 г.
      Газовый фонарь высвечивает небольшое пространство: угол улицы в трущобах Вест-энда. Слышны пьяные споры, смех, треньканье пианолы. На сцене ОГАРЕВ и МЭРИ СЕТЕРЛЕНД.
      МЭРИ, 30 лет, находится не на самом дне общества или проституции. По-английски она говорит грамотно, с рабочим лондонским выговором. Огарев говорит на плохом английском с сильным русским акцентом. Нижеследующий диалог не учитывает их произношения.
      ОГАРЕВ. Мэри!
      МЭРИ. ЭТО снова ты. (Дружелюбно.) Хочешь со мной пойти? (Огарев запинается в поиске слов.) Тебе ведь со мной было хорошо, да? (Огарев кивает.) Ну и что тогда лицо такое кислое?
      ОГАРЕВ. Я думал, мы договорились. Но ты права, конечно. И кроме того, тридцать шиллингов - небольшие деньги. МЭРИ. Господи, у тебя акцент - просто хронический. ОГАРЕВ. Как Генри?
      М э Р и. О, так ты запомнил, как его зовут. ОГАРЕВ. Конечно.
      МЭРИ. Теперь ты послушай меня. Я помню, что ты мне тогда сказал. Но такое легко сказать, за это денег не берут. Откуда я знаю - может, я тебя тогда в последний раз видела. ОГАРЕВ. НО Я говорил всерьез. МЭРИ. Все вы всерьез. ОГАРЕВ. НО Я и сейчас всерьез. МЭРИ (изучает его). А ты ведь и вправду, кажется, всерьез. Ну ладно. За проживание Генри я плачу семнадцать шиллингов шесть пенсов в неделю. Если он будет со мной, мы вполне справимся на тридцать шиллингов, и ты ко мне сможешь приходить, и никого у меня больше не будет, это точно. ОГАРЕВ. Тогда все хорошо. Давай встретимся на мосту Патни завтра в двенадцать, и мы найдем тебе с Генри нормальное жилье. МЭРИ. Патни! Это что, там и коровы будут? ОГАРЕВ. Возможно.
      МЭРИ. Ладно. Почему бы и нет?
      Огарев достает из кармана пальто или пиджака Сашину старую губную гармошку.
      ОГАРЕВ. Отдай Генри. Она сломана немного. (Он с ошибками играет короткую мелодию и протягивает ей гармошку.) МЭРИ. Сам ему завтра отдашь. Ну что, ты хочешь со мной сегодня?.. Ты ведь уже заплатил.
      ОГАРЕВ. С твоего разрешения.
      M э р и. У тебя тоже есть маленький сын?
      ОГАРЕВ. Ах, это грустная русская история.
      М э р и. Да? Ну, извини. Что за история?
      ОГАРЕВ. Была зима. Мы с детьми мчались домой через лес в… этих… как их… фьють…
      МЭРИ. В санях!
      ОГАРЕВ. Именно. Потом слышу - волки!
      МЭРИ. Не может быть!
      О ГАРЕВ. Я вижу - волки бегут за нами, все ближе, ближе… одного за другим мне приходится выбрасывать детей на снег…
      МЭРИ. Как?!
      ОГАРЕВ. Сначала маленького Ваню, потом Павла, Федора… Катерину, Василия, Елизавету, двойняшек Анну и Михаила…
      Уходят, взявшись под руки. Мэри смеется.
      Июль 1859 года Сад. ГЕРЦЕН наедине С ЧЕРНЫШЕВСКИМ. Тому 31 год, у него рыжие волосы и высокий, иногда пронзительный голос, хотя в данный момент он спокоен и серьезен. После смерти он станет одним из ранних святых большевистского календаря. Он небрежно просматривает номер "Колокола".
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. "Very dangerous"… Мы с Добролюбовым спорили, почему название на английском языке.
      ГЕРЦЕН (пожимает плечами). Я где-то увидел такую вывеску.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. В зоопарке, надо полагать. Благодаря этой статье у вас появилось много друзей среди реакционеров.
      ГЕРЦЕН. Конечно. Они всегда радуются раздору в наших рядах, даже если он заключается всего лишь… а кстати, в чем он, собственно, заключается? - в тоне, в интонации, в отсутствии такта по отношению к вашим предшественникам. А почему, собственно, я не должен защищать свое поколение от неблагодарности новых людей? Тон протеста изменился. Он стал резким, желчным… Монашеский орден, который отлучает людей за то, что они получают удовольствие от своего ужина, от живописи, от музыки. В оппозиции нет больше радости.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Радости?..
      ГЕРЦЕН. Да.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Я хотел служить человечеству, но был физически труслив и поэтому часть своей молодости провел в попытках изобрести вечный двигатель. В конце концов моя энергия иссякла… Когда я женился - это случилось восемь лет назад, после того как я окончил университет и вернулся в Саратов, - я рассказал невесте, как я представляю себе свою будущую жизнь. "Революция - это лишь вопрос времени, - сказал я ей. - Когда она придет, мне придется в ней участвовать. Это может закончиться каторгой или виселицей". Я спросил ее: "Тебя тревожат мои слова? Потому что я не могу говорить ни о чем другом. Это может продолжаться многие годы. И на что может рассчитывать человек, который думает таким образом? Вот тебе пример - Герцен. Я восхищаюсь им больше, чем кем-либо из русских. Нет того, чего бы я не сделал ради него". (Пауза.) Я читал ваши книги - "С того берега" и "Письма из Франции и Италии". Дело было не в вашей радости, а в вашем страдании, в вашем гневе… ну да, и в изящном стиле тоже. А ваше хлесткое презрение, ваша логика, как вы расправлялись с напыщенностью, иллюзиями, мелочностью!.. Я восхищался вами. А теперь я не могу вас больше читать. Я не хочу вашего блеска. Меня от него тошнит. Я хочу черного хлеба фактов и цифр, анализа. Это тяжкий труд. Я раздавлен работой. Вы и ваши друзья вели привычную жизнь представителей высшего класса. Ваше поколение было романтиками общего дела, дилетантами революционных идей. Вам нравилось быть революционерами, если только вы ими действительно были. Но для таких, как я, это был не отказ от своего социального положения, а результат нашего социального положения. Каждый день приходилось бороться за выживание - против неурожая, холеры, конокрадов, бандитов, волчьих стай… Единственным выходом было стать пьяницей или юродивым, которых было достаточно среди нас. Мне не нравится моя жизнь. И теперь есть вещи, которые я не стану делать ради вас. р ц Е н. Например?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Я не стану верить в благие намерения царя. Я не стану верить в благие намерения правительства: власть не будет рубить сук, на котором сидит. И прежде всего я не стану слушать, что вы болтаете в "Колоколе" о прогрессе. Провести реформы пером нельзя - это самообман. Нужен только топор.
      ГЕ Р ц Е н. И что потом?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Посмотрим. Сначала социальная революция, потом политическая. Порядок будем устанавливать на сытый желудок.
      ГЕ р ц Е н. Дело не в желудке, а в голове. Порядок? Стаи волков будут свободно хозяйничать на улицах Саратова! Кто будет устанавливать порядок? Ах да, разумеется - вы будете! Революционная аристократия. Потому что крестьянам нельзя доверять, они слишком темны, слишком беспомощны, слишком пьяны. Они такие и есть - это правда… А что, если они вас не захотят? Что, если они захотят жить как все остальные - либо съесть самим, либо быть съеденными. Вы будете их принуждать ради их собственного блага? Вам потребуются помощники. Может быть, придется завести собственную полицию. Чернышевский! Неужели мы освобождаем народ от ига, чтобы установить диктатуру интеллектуалов? Только до тех пор, пока враг не ликвидирован, разумеется! Это слова Прудона, хорошие слова. В Париже я видел достаточно крови в канавах - этого мне на всю жизнь хватит. Прогресс мирными средствами - я буду продолжать болтать об этом до последнего вздоха.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Хорошо. Все ясно. Я сказал Добролюбову, что единственный выход - поговорить с вами с глазу на глаз, только так мы узнаем, почему "Колокол" - наш священный "Колокол", единственный свободный голос на русском языке - отказывается призывать к восстанию.
      ГЕРЦЕН. Это было бы на руку помещикам - это подтолкнуло бы либералов в лагерь консерваторов.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. О да, "very dangerous". Ваши статьи ведут не к прогрессу - а в прямо противоположную сторону. Чем больше система будет улучшаться, тем дольше она протянет.
      Входит ОГАРЕВ.
      "Колокол" - это топтание на месте. В чем ваша программа"?
      ОГАРЕВ. Отмена крепостного права сверху или снизу, но только не снизу. Очевидно, я не пропустил ничего важного. Вы Чернышевский… Огарев. В Англии… В Англии мы делаем "le shake-hand".
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (пожимаяруку). Рад познакомиться.
      ОГАРЕВ. Я тоже. Простите… (Смотрит на Герцена.) Навещал больного друга. Вы давно ждете?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Совсем нет. Я заблудился.
      ОГАРЕВ. А полицейского почему не спросили?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Полицейского?
      ОГАРЕВ. Нужно было спросить. Они называют вас "сэр" и, кажется, являются тут видом общественных услуг. Они помогают тем, кто заблудился. Им выдают карты и географические справочники. Часто видишь их по двое, так что им есть с кем проконсультироваться. Они на каждом углу. По ночам они носят с собой фонари, чтобы можно было разглядеть карту. Каждый русский, приезжающий сюда, видит всех этих полицейских и, естественно, начинает нервничать. Проходят недели, прежде чем он начинает понимать, что их назначение - подсказывать прохожим, как и куда пройти. Я только что был в Патни, и мне пришлось спросить полицейского, как пройти в ближайшую аптеку. (Герцену.) Мэри больна. Пришлось ее привести с собой.
      ГЕРЦЕН. Привести с собой?..
      О г АР Е в. Я не мог ее оставить одну с Генри. (Чернышевскому.) Сколько вы пробудете?
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. В Англии? Я завтра уезжаю.
      ОГАРЕВ. НО ВЫ ведь только приехали. Лондон заслуживает большего. Каждую ночь ста тысячам людей негде спать, кроме как на улице, и каждое утро определенная часть из них мертва. Они умирают от голода рядом с гостиницами, где нельзя пообедать меньше чем за два фунта. Полицейские, о которых я вам рассказывал, отвечают за уборку тел. В этом еще одна их функция. Но в то же самое время, если вы не умерли, полицейский не может вас забрать. Если он думает, что вы преступник, он может взять вас под стражу, но в течение двух дней он должен в открытом суде представить причину вашего задержания, а в противном случае выпустить вас - возможно, чтобы вы свободно могли умереть от голода. При всех здешних свободах нет нищего во Франции или России, который нуждался бы так же отчаянно, как лондонский нищий. Но ни в какой России или Франции свободы нищего не защищены так, как в Лондоне. Что здесь происходит? Неужели свобода и бедность неразлучны или это просто английское чувство юмора? И это свобода не только в полицейском смысле. Вы нигде не увидите столько чудаков. Здесь чтут человеческую природу во всех ее проявлениях, а мы не замечаем того, что нас окружает, и собираемся в этом саду или за столом в доме, бесконечно обсуждая насущный русский вопрос: освобождение крепостных с землей или без земли? А не то, что есть лучшее общественное устройство для всех и повсюду?
      ГЕРЦЕН. Так не бывает - "для всех и повсюду". России - сейчас - нужен общинный социализм.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Нет, общинный социализм, где у каждой семьи свой участок земли, не приведет к цели. Нужен коммунистический социализм, где каждый разделяет труд и его плоды…
      ГЕРЦЕН (сердито). Нет! Нет! Мы не для того прошли весь этот путь, чтобы прийти к утопии муравейника.
      Входит НАТАЛИ, толкая перед собой коляску Лизы.
      НАТАЛИ. Ты что сердишься? (Подталкивает коляску ближе и садится на стул.) Чернышевский вежливо встает при ее появлении.
      ОГАРЕВ (обращаясь к Натали). Ты уже?.. Это только на время, пока… HAT АЛИ (вдруг). Александр! У нас, у тебя гость! ГЕРЦЕН. Что? Это Чернышевский! Ты ему приносила стакан воды. НАТАЛИ (смеется). Он думает, что я идиотка. Вам что, кроме стакана воды, ничего не предложили? Право, мне неловко. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Это все, чего я хотел на самом деле. НАТАЛИ (Герцену). Я имела в виду госпожу Сетерленд. ГЕРЦЕН. Кого?.. А… НАТАЛИ (Чернышевскому). Одна из Сетер лендов, знаете, из Патни. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. В самом деле? ОГАРЕВ (обращаясь к Натали). Ты ведь не против, нет? НАТАЛИ. Это дом Александра, мой дорогой, а не наш. (Герцену.) Разве тебе не следует пойти и… Ник ее уже поселил, в желтую комнату. ГЕ р ц Е н. В какую желтую комнату? НАТАЛИ. Александр, тут всего одна желтая комната. ГЕРЦЕН. Буфетная? НАТАЛИ. Комната с желтыми розами на обоях. ГЕ р ц Е н. О… она что, будет здесь жить? HAT А л и. Именно это нам всем хотелось бы знать. ГЕРЦЕН (Огареву). Она же не будет здесь жить?
      Огарев не отвечает. Лиза начинает хныкать.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Мне, кажется, пора идти. (На него никто не обращает внимания. С неловкостью он чувствует, что чего-то недопонимает.) ОГАРЕВ. ЭТО только, пока она не…
      Лиза хнычет громче. Благодарный этому отвлекающему обстоятельству, Огарев идет к коляске и начинает ее активно качать.
      НАТАЛИ. Няня уже помогает горничной перенести диван из коридора. ГЕРЦЕН. Зачем? июшшгд аыирошенные ОГАРЕВ. Для Генри.
      ГЕРЦЕН. Она привела с собой сына?
      О г А Р Е в. А ты как думал! (Ударяет по коляске. Лиза начинает плакать. Огарев качает коляску и разговаривает с Лизой.) HAT АЛИ (Герцену, забываясь). Она хочет к папе.
      Герцен в бешенстве. Чернышевский озадачен.
      Н AT АЛ и (Лизе, поправляя ситуацию). Ну все, все, смотри, вот, папа здесь… ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (Огареву, всматриваясь в Лизу). Она вылитая вы.
      TATA выходит из дома.
      НАТАЛИ (Герцену). Если ты сейчас же не пойдешь, будет поздно. Горничная уже устроила сцену, да еще при Тате.
      TATA (подходя). Что в Англии значит "публичная женщина"?
      НАТАЛИ. Тата, что за вопрос!
      TATA (Огареву). Ну, что бы это ни значило, она уже в вашей постели. С ней маленький мальчик, который не хочет говорить, как его зовут. Он ведь здесь не будет жить, нет? (Чернышевскому.) Ох… Меня зовут Тата Герцен!
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (пожимая ей руку). До свидания. ТАТА. ОХ… ДО свидания.
      Чернышевский пожимает руку Герцену и затем наклоняется к руке Натали. (Между тем, Герцену.) Натали говорит, что она возьмет меня с собой, когда поедет в Германию встречаться с сестрой.
      ГЕ Р Ц Е Н. А как же Ольга?
      ТАТА. Ну, ты же знаешь, как они друг к другу относятся…
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ (Герцену). До свидания.
      ГЕРЦЕН. ВЫ уходите? (Делает несколько шагов, провожая Чернышевского.) НАТАЛИ (шипит Огареву). Ты сошел с ума? Она… она…
      ТАТА. Публичная женщина.
      НАТАЛИ (Тате). Ступай в дом!
      ТАТА уходит.
      ГЕРЦЕН (Чернышевскому). Я больше всего боялся, что возникнет пропасть между интеллектуалами и массами, как на Западе. Но я не мог себе представить еще худшего, что трещина разделит нас, тех немногих, кто хочет для России одного и того же.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Лрещина не так велика, чтобы вы не могли через нее переступить.
      Натали, которая все это время что-то яростно шептала Огареву, проходит мимо по направлению к дому.
      ГЕ р ц Е н. Но я прав. Даже там, где я не прав, я все равно прав.
      НА ТАЛ и (услышав, не останавливаясь). Вот видишь?!
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Предположим, народ не станет вас дожидаться.
      ГЕРЦЕН. Тогда вы увидите, что я был прав.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Они не будут ждать.
      ГЕРЦЕН. Будут.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Царь вас подведет.
      ГЕ р ц Е н. Не подведет.
      ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. ВЫ поставили на "Колокол", и вы проиграете.
      ГЕРЦЕН. "Колокол" победит.
      ГЕРЦЕН и ЧЕРНЫШЕВСКИЙ уходят вслед за Натали. Огарев падает в припадке эпилепсии. ГЕНРИ СЕТЕРЛЕНД выходит в сад. Он маленький и недокормленный, одет бедно, но чисто. Он испуган. Через несколько мгновений он замечает Огарева.
      Он подходит, чтобы помочь Огареву, очевидно - не в первый раз. Огарев приходит в себя. Он улыбается, чтобы приободрить Генри, и делает жест, который Генри понимает. Мальчик достает губную гармошку из кармана и с заминками играет Огареву.
      Промежуточная сцена - август 1860 г.
      Блэкгэнг-Чайн, ущелье на южном побережье острова Уайт, печально известное своими кораблекрушениями. "Звуковой пейзаж" состоит из волн, разбивающихся о скалы, и пронзительных криков морских птиц среди шумных порывов ветра… ТУРГЕНЕВ СТОИТ на ветру - его фигура выделяется в окружающей темноте.
      Август I860 г.
      На море. (Вентнор, остров Уайт). Отдыхающие прогуливаются, здороваются друг с другом, обмениваются несколькими словами и двигаются дальше. "Доброе утро. Как вы поживаете сегодня? Прекрасная погода. Когда уезжаете?" Молодой человек, доктор, одетый заметно проще, чем другие, сидит на скамейке между набережной (променадом) и пляжем. У него в руках газета, местный еженедельник. Входит ТУРГЕНЕВ, приподнимает шляпу, здоровается с одним-двумя людьми и после этого садится на эту же или соседнюю скамейку. Он достает из кармана книгу и читает.
      Между тем на пляже появились МАЛЬВИДА и О л ь ГА. У Ольги сачок для ловли креветок. Мальвида собирает ракушки и складывает их в детское ведерко.
      ОЛЬГА. Как вам кажется, креветки счастливы?
      МАЛЬВИДА. Вполне счастливы.
      О л ь ГА. А вы хотели бы быть креветкой?
      МАЛЬВИДА. Не очень. Жить без Бетховена, без Шиллера и Гейне…
      ОЛЬГА. Вам было бы все равно, если бы вы были креветкой.
      МАЛЬВИДА. НО если бы я была креветкой, то могла бы прийти маленькая девочка и поймать меня сачком.
      ОЛЬГА. ЭТО не хуже того, что случается с людьми.
      МАЛЬВИДА. О философ. (Поднимает ракушку.) Вот красивая… двойная. (Стучит.) Кто там дома? Да, не повезло тебе, но ты украсишь собой рамку для фотографий и будешь считать, что тебе повезло больше других.
      ОЛЬГА. А что, на Рождество каждый получит рамку для фотографий?
      МАЛЬВИДА. О какие мы догадливые!
      ОЛЬГА. Мальвида, я хочу рамку.
      МАЛЬВИДА. Некоторые могут получить зеркало с ракушками.
      ОЛЬГА. Я не хочу видеть свое лицо, я хочу видеть ваше! (Она смеется и обнимает Мальвиду.) Вон там человек, который знаком с папой.
      МАЛЬВИДА. МЫ туда не смотрим. Который? Тот, что с газетой, или другой?
      ОЛЬГА. Другой. Его зовут господин Тургенев. Он знаменитый писатель.
      МАЛЬВИДА. Все русские писатели знаменитые. Вот в Германии нужно по-настоящему много работать, чтобы стать знаменитым писателем.
      ОЛЬГА. Мальвида, а что будет, когда Натали вернется из Германии?
      МАЛЬВИДА. Она только что уехала, а ты беспокоишься о ее возвращении. Пошли, вон заводь среди камней.
      О л ь г А. Я хочу и дальше жить у вас, а папа может приезжать к нам.
      МАЛЬВИДА. ТЫ должна постараться, чтобы Натали тебе понравилась.
      ОЛЬГА (вдумчиво). Она иногда мне нравится, когда она не истерична. Когда она становится истеричной, единственное, что ее успокаивает, - это интимные отношения.
      ОЛЬГА И МАЛЬВИДА уходят.
      Тургенев замечает, что доктор отложил свою газету в сторону.
      Ту р г Е н Е в. Уважаемый… вы позволите мне посмотреть вашу газету?
      ДОКТОР. Можете взять ее себе. Я уже прочел. (Тон доктора неожиданно резок.) ТУРГЕНЕВ. Благодарю вас. Я свою выбросил, забыв, что там было кое-что важное… А, вот оно… Вы уверены, что она вам больше не понадобится? Потому что… (Достает из кармана маленький перочинный ножик и начинает аккуратно вырезать статью из газеты.) ДОКТОР (между тем). Вы Тургенев?
      ТУРГЕНЕВ. Да.
      ДОКТОР. Ваше имя, или что-то похожее, в газете, в списке заслуживающих упоминания приезжих. Откуда вы узнали, что я русский?
      ТУРГЕНЕВ. Статистическая вероятность. Одной из загадок летних миграций в царстве животных является то, что в августе маленький городок на острове Уайт превращается в русскую колонию… Но я узнал ваше лицо. Мы встречались прежде, не так ли?
      ДОКТОР. Нет.
      ТУРГЕНЕВ. В Санкт-Петербурге?..
      ДОКТОР. Сомневаюсь. Я не из вашего литературного… Я не из ваших читателей. Я читаю лишь практически полезные книги.
      ТУ р г Е н Е в. В самом деле? Мне кажется, что даже такие полезные издания, как "Вент-нор тайме"… особенно когда ты у моря, наслаждаешься природой…
      ДОКТОР. Природой? Природа - это не более чем сумма фактов. На самом деле вы наслаждаетесь вашим романтическим эгоизмом. (Смотрит название книги у Тургенева.) Пушкин! Ни малейшей пользы никому! Бросьте. Хороший водопроводчик стоит двадцати поэтов.
      ТУ р г Е н Е в. Так вы водопроводчик?
      ДОКТОР. Нет.
      ТУРГЕНЕВ. ЧТО Ж, если вы в том смысле, что на каждого хорошего водопроводчика приходится двадцать поэтов, то кто же с вами станет спорить? Но мне хотелось бы думать, что мои книги могут быть использованы не только в качестве затычки для ванной…
      ДОКТОР. Не могут. Сказать вам, что такое полезная книга? "Как избавиться от геморроя" доктора Маккензи!
      ТУРГЕНЕВ (С энтузиазмом). Да, отличная книга. (Поднимает вырезку из газеты.) Кстати, если вы пропустили, в газете была реклама холлоуэйских пилюль. Замечательная вещь! (Читает.) "…Специальный состав для воздействия на желудок, печень, почки, легкие, кожу и пищеварительные органы, очищают кровь, которая является основой жизни, и таким образом исцеляют болезнь во всех ее видах… " Я подумал, что раз так, то стоит попробовать. Но, возвращаясь к вашему геморрою…
      Д о к т о р. Я не страдаю геморроем.
      ТУРГЕНЕВ. А вот о себе я этого сказать не могу. Но если вдруг это с вами случится, то вот вам совет. Я обнаружил, что чтение книги доктора Маккензи заставляет меня постоянно думать о своем… в то время, как, читая Пушкина, я совершенно о нем забываю. Практическая польза. Я в нее верю.
      ДОКТОР. Нынешний век требует ничего не принимать на веру.
      ТУ Р г Е н Е в. Совершенно ничего?
      ДОКТОР. Ничего.
      ТУРГЕНЕВ. ВЫ не верите в принципы? В прогресс? Или в искусство?
      ДОКТОР. Нет, я отрицаю абстракции.
      ТУ Р г Е н Е в. Но вы верите в науку.
      Д о к т о Р. В абстрактную науку - нет. Сообщите мне факт, и я соглашусь с вами. Два и два - четыре. Остальное - конский навоз. Вам не нужна наука, чтобы положить хлеб в рот, когда вы голодны. Отрицание - это то, что сейчас нужно России.
      ТУРГЕНЕВ. ВЫ имеете в виду народу, массам?
      ДОКТОР. Народ! Он более чем бесполезен. Я не верю в народ. Даже освобождение крестьян ничего не изменит, потому что народ сам себя ограбит, чтобы напиться.
      ТУРГЕНЕВ. ЧТО же вы в таком случае предлагаете?
      ДОКТОР. Ничего.
      ТУ Р г Е н Е в. Буквально ничего?
      ДОКТОР. Нас, нигилистов, больше, чем вы думаете. Мы - сила.
      ТУ Р г Е н Е в. Ах да… нигилист. Вы правы, мы не встречались раньше. Просто я все искал вас, сам того не зная. Пару дней назад, когда была буря, я отправился на Блэкгэнг-Чайн. Вы там бывали? Отсюда недалеко, надо идти на запад вдоль обрыва. Там наверху есть место, Где растет трава - на самом краю скалы, которая обрывается на четыреста футов, туда, где море разбивается о камни и галечный берег. Там есть спуск, извилистая тропа, по которой идешь мимо тысячелетних слоев разного цвета на срезе скал, мимо известняка и черных железистых пород, желтого песчаного камня и темно-синей глины… Шум там непередаваемый. Мне казалось, что я слышу стоны, всхлипы, орудийные залпы, звон колоколов, исходящий из сердца гневных вод. Казалось, стоишь у истоков мира, где мощные силы природы смеются над нашими жалкими утехами и обещают лишь ужас и смерть. Я понял, что для нас нет надежды. И вдруг в моем сознании возник человек - темная безымянная фигура. Сильный, неизменный, без оттенков, без истории, будто выросший из самой земли вместе со своими злыми намерениями. Я подумал - я никогда о нем не читал. Почему никто не написал о нем? Я знал, что он - это будущее, которое пришло раньше срока, и я знал, что он тоже обречен. (Пауза.) Я не знаю, как вас назвать? ДОКТОР. Базаров.
      Растет сопровождающий слабый звук - повторение шума в Блэкгэнг-Чайн. Тургенев и Доктор остаются, глядя в море.
      Март 1861 г.
      Сад. TATA рисует. За сценой ЛИЗА, двух лет, начинает вопить. Тата оглядывается и нетерпеливо вздыхает. Торопливо входит няня.
      TATA. Она залезла в крапиву. Миссис Б л эй ни. Но ты же должна была за ней смотреть. TATA. Я смотрела.
      Няня отправляется выручать Лизу. Входит ОГАРЕВ С газетами. Он возбужден. Тата рада его видеть. (Огареву.) Papa пошел отправлять вам телеграмму.
      ОГАРЕВ. Даже в нашей маленькой газетенке напечатали, представляешь!
      ТАТА. А в Патни приятно жить?
      Из дома выходят Джонс, английский чартист, и КИНКЕЛЬ.
      Джонс. I say! I say! Огарев, отмена крепостного права!
      КИНКЕЛЬ. Wunderbar!1А где Герцен?
      Джонс протягивает руку. Огарев пожимает ее, затем обнимает Джонса и Кинкеля.
      Джонс. Oh, I say!
      Из дома выходят БЛАН И ЧЕРНЕЦКИЙ с бутылкой шампанского.
      ЧЕРНЕЦКИЙ (СО слезами, размахивает "Колоколом"). Невероятно! Невероятно!
      БЛАН. Огарев! Поздравляю!
      Джонс (Тате). Как вы, должно быть, горды.
      БЛАН. Где Герцен?
      Джонс. Царь оправдал все надежды, которые возлагал на него ваш отец.
      Спешно входит ГЕРЦЕН (не из дома, а с другой стороны). Из дома выходит НАТАЛИ С букетом. За ней идет ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН.
      ГЕРЦЕН. МЫ устроим праздник для всех русских в Лондоне. НАТАЛИ. Посмотри, что мы получили - от Мадзини! 1 Поразительно! (нем.) Входит СЛУЖАНКА с подносом с бокалами.
      ЛЕДРЮ-РОЛЛЕН. Браво, Герцен! Джонс. Свобода для пятидесяти миллионов крепостных! КИНКЕЛЬ. Не топором, а пером! ОГАРЕВ. Твоим пером, Саша!
      Герцен и Огарев обнимаются. Остальные мужчины аплодируют им. Герцен подбегает к Натали и подхватывает ее.
      ГЕРЦЕН. МЫ победили! Мы победили!
      Каждый берет по бокалу.
      ОГАРЕВ. Прогресс мирным путем. Ты победил.
      Они выпивают по бокалу. Все уходят обратно в дом, переговариваясь. Герцен и Натали отстают и страстно целуются. Наступает лунная ночь.
      Декабрь 1861 г.
      В доме все напоминает о Рождестве. ГЕРЦЕН расхаживает с одномесячным младенцем на руках. Тот отчаянно плачет, в то время как НАТАЛИ кормит грудью его близнеца. ОГАРЕВ СИДИТ за столом С бумагами. Кресло или диван Натали накрыт большим красным знаменем, которое используют как покрывало. Герцену каким-то образом удается успокоить рыдающего младенца.
      ГЕРЦЕН. МЫ увлеклись. Или я увлекся.
      ОГАРЕВ. Да все увлеклись. Ты не виноват. Освобождение крепостных произошло по-русски. Свободу кинули им будто кость своре собак… и прописали ее такими юридическими загогулинами, что даже грамотные мужики в деревнях ничего не поняли; чего же ты ждешь? Крестьянам объявляют, что они свободны. Они думают, что земля, на которой они работали, теперь принадлежит им. Так что когда выясняется, что им не принадлежит ничего и что они должны платить выкуп за свою землю, тогда свобода начинает очень походить на крепостную зависимость.
      ГЕ Р ц Е н. Чернышевский, наверное, ухмыляется. Бунты более чем в тысяче поместий… сотни убитых… Праздничные пироги пошли на похоронный ужин. Сколько гостей у нас было?
      НАТАЛИ. Несколько сотен.
      ГЕРЦЕН. И еще оркестр и семь тысяч газовых фонарей для иллюминации дома…
      НАТАЛИ. И мое несчастное знамя… гляди… (Выбившись из сил, Огареву.) Да возьми ты его, то есть ее, не могу я больше…
      ОГАРЕВ (берет младенца). Подписка падает. Материалов присылают все меньше. Мы не сможем продавать газету, если нам нечем ее заполнить…
      Снаружи, в прихожей, какой-то беспорядок, кто-то громко требует Герцена.
      ГЕРЦЕН. Что там еще?
      Врывается БАКУНИН - огромная и косматая сила, король всех бродяг.
      ГОРНИЧНАЯ. Я его не пускала, а он говорит, что здесь живет.