2

Существенной частью этих неприятностей была бессонница. Так же, как пальцы моей левой руки потеряли каким-то мистическим образом способность печатать, тело, видимо, потеряло способность спать. В первые ночи по возвращении в Нью-Йорк я просыпался часа в четыре утра и лежал несколько часов в постели с закрытыми глазами в ожидании рассвета. Чтобы компенсировать недостаток сна, я ложился на часок вздремнуть после ленча. А потом я стал просыпаться в три. Пытался читать, чтобы уснуть, но получалось, что читаю до самого утра. К концу первой недели дома я ложился часов в одиннадцать и просыпался в два. А еще через четыре-пять дней я вообще перестал засыпать. Я раздевался, чистил зубы, ложился в постель, но тут же начинал чувствовать себя так, словно только что выпил двойной эспрессо.

И дело было вовсе не в болях в спине и плече. Конечно, эти ноющие боли раздражали, доставляли неудобства, но проблема была не в них. Мое тело просто забыло, как спать по ночам. Я обратился к доктору, который прописал мне снотворное. Две ночи я принимал его, прежде чем лечь спать, а потом, выныривал из забытья в шесть утра, абсолютно не помня, что было до того, как я проглотил таблетки. Вместо сна меня посещала амнезия. Я выбросил таблетки и стал спать по два часа днем, надеясь, что все пройдет как-нибудь само собой. К тому времени, когда я приступил к написанию нового материала, я вообще перестал ложиться в постель – в полночь принимал душ, переодевался в чистую одежду и потом до утра поочередно работал, читал или ходил по квартире. Иногда я выключал свет и писал в темноте, принимал много аспирина и витамина С. Иногда шел в кухню и смотрел на сюрреалистические здания, изображенные компьютером Тома. А потом возвращался к столу и терял себя среди придуманных слов.

Несмотря на усталость, работа бежала передо мной, подобно дикому животному – тигру или газели, – которое мне необходимо было поймать. Я плохо помнил, как писал, но с утра четко видел написанное. Я все видел, все чувствовал, ощущал запахи. Но в эти часы я словно переставал существовать. Я действовал как медиум – просто записывал то, что диктовали мне высшие силы. Часам к семи-восьми утра начинали просыпаться мои многочисленные боли. Я добредал до кровати, ложился и отдыхал, в то время как мысль моя продолжала преследовать убегающего тигра. Пролежав так минут пятнадцать, я вставал и возвращался к компьютеру.

Иногда я ловил себя на том, что всю ночь писал вместо «Чарли Карпентер» «Фи Бандольер».

Все это должно было быть довольно приятно, и в основном так оно и было. Но даже в те часы, когда я был поглощен работой, когда действовал подобно медиуму, какая-то часть моего сознания находилась на пике эмоций. Когда я заканчивал печатать, пальцы мои дрожали – даже на руке, закатанной в гипс. Я входил в детство Филдинга Бандольера, а там царили мрак и ужас. Но не все неприятности приходили от того, что я писал.

В периоды недолгого сна мне снилось, что я снова служу в похоронной команде и погружаю пальцы в разложившуюся плоть трупов. Я снова видел костлявого вьетконговца, который медленно поднимал винтовку и вышибал из меня мозги. Я подрывался на мине и превращался в красную дымку, как Бобби Суэтт. Я шел по поляне, так плотно выложенной трупами, что приходилось наступать на них. Я смотрел вниз и видел розовые кишки, торчащие из моего живота, и падал, осознав, что пришла моя смерть. Пол Фонтейн вставал на каталке с револьвером в руке и говорил: «колокол!», а потом разносил пулей мою грудь.

В течение двадцати лет я работал в основном днем. Но после того, как я разучился спать по ночам и стал вырубаться днем, эти часы стали абсолютно бесполезными. То, что я писал днем, получалось вымученным и бездушным. Я не мог спать, я не мог писать. Поэтому я клал блокнот в задний карман брюк и отправлялся на прогулку.

Я бродил по Сохо. Я проходил, не замечая ничего вокруг, мимо Вашингтон-сквер. Я впадал в забытье в книжном магазине «Три жизни» и приходил в себя в «Букс энд компани» на расстоянии нескольких миль. Время от времени я записывал в блокнот какое-то малозначительное происшествие, но большей частью я находился все это время в Миллхейвене. Люди, которых я не видел никогда раньше, превращались в Тома Пасмора и Джона Рэнсома. Бесцветные глаза и красная физиономия Росса Маккендлесса высовывались из окна проезжавшего автобуса. Я шел квартал за кварталом по Ливермор-авеню, пока не видел перед собой вывеску «Белой лошади» и не понимал, что нахожусь на Гудзон-стрит.

Примерно в семь часов во время одной из таких прогулок, которая оказалась последней, я зашел в винный магазин и купил бутылку водки. Если мне требовалось забыться, то я знал, как это сделать, Я принес водку домой в пластиковом пакете, поставил на кухонную полку и стал внимательно смотреть на бутылку. Затем я долго бродил по квартире, обливаясь потом. Потом быстро прошел в кухню, сорвал с бутылки крышку и вылил ее содержимое в раковину.

Как только последняя капля исчезла в сливе, я спустился вниз пообедать и сообщил всем, что чувствую себя сегодня гораздо лучше, вот только со сном у меня не очень хорошо. Я заставил себя съесть по крайней мере половину того, что лежало на моей тарелке, и выпил три бутылки минеральной воды. Мэгги Ла вышла из кухни, посмотрела на меня внимательным долгим взглядом и уселась напротив за столом.

– С тобой что-то не в порядке, – сказала она. – Что происходит?

Я сказал, что сам толком не знаю.

– Иногда я слышу, как ты ходишь по ночам. Ты не можешь спать?

– Вот именно.

– Тебе надо сходить на встречу ветеранов. Может быть, это поможет.

– Ветераны Миллхейвена не устраивают встреч, – я сказал Мэгги, что не стоит обо мне беспокоиться.

Она пробормотала что-то о терапии, встала, поцеловала меня в макушку и снова оставила одного.

Вернувшись к себе наверх, я проверил замки – после возвращения я делал это по нескольку раз в день, – принял душ, надел чистую одежду, сел за стол и включил компьютер. Увидев, что руки снова трясутся, я вспомнил слова Мэгги. Но и сейчас это было для меня так же неприемлемо, как во время нашей беседы. Несколько лет назад я ходил на собрание группы ветеранов, но те, кто там собрался, казалось, воевали совсем на другой войне. Что же касается терапии – уж лучше сразу электрошок. Я постарался погрузиться в мир работы и поймал себя на том, что даже не помню последних написанных слов. Я загрузил последнюю главу, передвинулся вниз, к тому месту, на котором закончил. И ночное чудо свершилось вновь – я провалился в "глотку своего романа.

3

На следующий день со мной случилось нечто поразительное – по-другому это не назовешь. У случившегося была вполне банальная, обыденная причина, но то, к чему это привело, было настолько необычным, словно пришло из легенды о том, что не следует оборачиваться назад. Я чувствовал себя бредущим позади Орфея и Лотовой жены, и взгляд назад обратил меня, по крайней мере на время, во что-то вроде соляного столпа.

Собственный крик извлек меня со дна очередного дневного кошмара, во время которого мне, как всегда, приснился Вьетнам в смеси с Миллхейвеном. Рубашка моя прилипла к телу, диванная подушка, на которую я прилег, промокла от пота. Я сорвал с себя рубашку и с тяжелым стоном побрел в ванную, чтобы плеснуть себе в лицо водой. Надев свежую рубашку, я сел перед компьютером и стал искать в себе способность к смирению, которая позволила бы погрузиться в мир книги. Я вздрагивал при одной мысли о том, чтобы снова выйти на улицу. Но, как это случалось в последнее время довольно часто, дверца в книгу не желала открываться. Я сдался, встал из-за компьютера и стал бродить по квартире в состоянии между жизнью и смертью. Квартира казалась мне клеткой, построенной совсем для другого узника. Тут мне пришло в голову, что мои дневные бестолковые шатания по Манхэттену являлись неотъемлемой частью ночной работы, что именно они позволяли моему воображению снова наполниться до краев. Было в этом какое-то волшебство. И я заставил себя спуститься и выйти на Гранд-стрит.

Теплый летний свет отражался в окнах художественных галерей и магазинов готовой одежды. Женщины из Коннектикута и Нью-Джерси напоминали в толпе ньюйоркцев пришельцев с другой планеты. А местные жители были сегодня в основном молодыми парнями в джинсах и футболках для регби. Это были парни с Уолл-Стрит, эмбриональные копии Дика Мюллера, которые заняли мансарды художников в Сохо, после того как возросшие цены прогнали художников в Хобокен и Бруклин. Настроение мое постепенно улучшалось.

Я остановился перед местным видеопрокатом и стал подумывать, не взять ли в двадцать пятый раз «Праздник Бабетты». Еще можно было взять все фильмы Альмадовара, которые я еще не видел, или устроить себе личную ретроспективу фильмов с Джоан Кроуфорд. Вместе с обычными плакатами с изображениями Мэла Гибсона и Тома Круза в окнах висели афиши фильмов ужасов, впервые выпущенных для видео. Я стал изучать список и нашел там среди других старых фильмов знакомое название – «Из опасных глубин». Том сказал, что кинофильм этот шел в городском кинотеатре, когда произошли первые убийства «Голубой розы». Я стал внимательно изучать коробку с кассетой. В фильме играли Роберт Райан и Ида Люпино, поставил его Роберт Сиодмак. Я сказал себе, что когда-нибудь обязательно возьму посмотреть этот фильм, и двинулся дальше.

В магазине на Спринг-стрит я купил книгу Джона Эшбери и, подписывая чек, вдруг снова впал в отчаяние. Я увидел себя выливающим водку в раковину и пожалел о том, что сделал. Я хотел ее обратно, я хотел сжимать в руке целый стакан холодного жидкого наркотика. Выйдя из магазина, я зашел в ближайший бар, сел за столик в дальнем углу и заказал себе минеральной воды. Официант принес мне большую бутылку «Пелегрино», и я заставил себя пить как можно медленнее. Одновременно я открыл книгу Эшбери и попытался читать.

Допив воду, я оставил на столе мелочь и снова вышел на солнечный свет.

То, что случилось потом, было, должно быть, кумулятивным сгустком всего происшедшего ранее. Это вполне могло быть результатом двухчасового сна или ночных кошмаров, которые я видел в эти часы. Но все же не думаю, что это было так. Скорее всего это случилось потому, что просто должно было случиться и только лишь ожидало своего часа.

На стоянке через улицу остановился серый «мерседес», оттуда вышел здоровенный бородатый блондин и запер ключом дверь. Он был похож на Тора в традиционной одежде художника – черных брюках и черной робе. Волосы его ниспадали на воротник белокурой волной. Я никогда не видел этого человека, но тут же узнал в нем знаменитого художника Аллена Стоуна, который стал знаменитым в период между Энди Уохолом и Джулианом Шнабелем. Аллен Стоун отвернулся от машины и посмотрел на меня холодными голубыми глазами.

И тут я увидел. Это и было все, что случилось, но этого было достаточно. Я увидел.

На экране моей памяти, заслонившем от меня улицу, надо мной склонилась огромная голова Хайнца Штенмица. Осклабившись, как волк, он держал меня за шею, а я стоял на коленях в темноте, сгустившейся возле его ног, обняв его одной рукой за бедро и сжав пальцы вокруг огромной налитой кровью штуки, высовывавшейся из его штанов.

– Возьми его в ротик, Тимми, – произнес Штенмиц почти умоляюще и стал толкать мою голову к другой голове, мой рот к другому маленькому ротику.

Я вздрогнул, и видение пропало. Аллен Стоун отвернулся от того, что успел разглядеть на моем лице и пошел к двойным черным дверям какого-то здания.

Жара обжигала мне лицо. Кожа головы страстно желала отделиться от черепа. Желудок болезненно сжался, я сделал шаг вперед и выплюнул в сточную канаву розовую смесь газированной воды и непереваренной вьетнамской пищи. Слишком обалдевший, чтобы смутиться, я стоял и смотрел на розовое месиво. Желудок снова сжался, и я изверг новую порцию розовой лавы. Побрел в сторону тротуара и увидел двух хорошо одетых провинциалок, которые смотрели на меня с нескрываемым отвращением.

Я вытер рот и отошел на несколько шагов, отделяя себя от розовой массы в сточной канаве. Собственные ноги казались мне слишком длинными. «Фи Бандольер», – мысленно произнес я.

Вернувшись обратно на Гранд-стрит, я упал в кресло и разрыдался, словно мне требовалась привычная домашняя обстановка, чтобы дать волю тому, что я испытывал, а испытывал я горе и шок. И еще злость. Один взгляд посреди улицы вызвал к жизни цепь моментов, которые я схоронил в себе сорок лет назад, чтобы не провалиться в колодец безумия. Среди чувств, доходивших снаружи до моего сознания, главным было изумление – все это случилось со мной, со мной, и я смог преднамеренно забыть это.

Ко мне возвращалось одно воспоминание за другим. Они были отрывочными, фрагментарными, словно рваные облака – это и были недостающие кусочки картинки-головоломки, которые были необходимы, чтобы все встало на свои места. Я встретил Штенмица в кинотеатре. Медленно, осторожно, играя на моих детских страхах и пользуясь авторитетом взрослого, он заставил меня сделать то, что ему было нужно. Я не знаю, сколько раз опускался вот так перед ним на колени, но моему детскому сознанию это показалось вечностью. Так сколько же раз это было? Четыре? Пять. Каждый раз был для меня маленькой смертью.

Около десяти я пошел в ресторан, где не бывал никто из моих знакомых, быстро проглотил обед и вернулся к себе. Я вдруг понял, что сделал именно то, чего хотел – вместо терапии подверг себя сразу электрошоку. В полночь я, как всегда, принял душ, но на этот раз не для того, чтобы приступить к работе, а чтобы не чувствовать себя таким грязным. Примерно через час я лег в постель и впервые за последние две недели проспал целых восемь часов. Проснувшись на следующее утро, я понял, что хотел сказать мне Пол Фонтейн на лужайке перед домом Боба Бандольера.

4

Большую часть следующего дня я провел за письменным столом, чувствуя себя так, словно пытаюсь ворочать пинцетом каменные глыбы – из под пальцев моих появлялись настоящие, живые предложения, но хватило их всего на две страницы. Около четырех часов я выключил машину и вышел на улицу, думая о том, что мне понадобится никак не меньше двух недель, чтобы примириться с тем, что я о себе узнал. Слишком взволнованный, чтобы пойти в кино или почитать книгу, я почувствовал прежнее стремление встать и идти куда-нибудь, но двух недель бесцельных блужданий было вполне достаточно. Теперь мне надо было идти куда-то.

Тогда я взял телефонный справочник и стал искать номера организаций ветеранов. Примерно с шестого звонка мне удалось получить информацию об одной такой организации, собрания которой происходили каждый вечер в шесть часов в церкви в Мюррей-хилл. Они рады будут принять в свои ряды новых членов. Может быть, это было не то, чего я хотел, но то, что я давно искал. Я вышел из дому в пятнадцать минут шестого и пришел в церковь на десять минут раньше.

5

Когда я спустился в подвал, два костлявых парня с редеющими волосами и настриженными бородами, одетые в разномастные части военной формы, устанавливали посреди зала складные стулья. Толстый усатый священник в одежде, засыпанной пеплом, стоял перед видавшим виды столом и пил из бумажного стаканчика кофе. Все трое удивленно посмотрели в мою сторону. В углу стояло старомодное пианино, на стенах висели иллюстрации к Библии и раскрашенные карты Святой Земли. Бетонный пол был покрыт коричневыми пятнами. Я чувствовал себя так, словно снова оказался в подвале Холи-Сепульхры.

Два костлявых ветерана кивнули мне, продолжая расставлять стулья. Священник подошел ко мне и взял за руку.

– Добро пожаловать. Я отец Джо Морган, но все здесь называют меня просто отец Джо. Вы ведь здесь первый раз, не так ли? Как вас зовут?

Я сказал ему свое имя.

– И вы конечно были во Вьетнаме – так же, как Фред, Гарри и я. Это было до моего поступления в семинарию.

Я сказал, что действительно был во Вьетнаме, и отец Джо налил мне кофе.

– Мы стали собираться здесь, чтобы посмотреть, не сможем ли чем-нибудь помочь друг другу. В наше время никогда не знаешь, кто захочет к нам присоединиться. У нас тут есть ребята, побывавшие на Гренадах, в Панаме, участвовавшие в операции «Буря в пустыне».

Фред или Гарри скользнул по мне острым презрительным взглядом, который относился явно не ко мне.

– В общем, чувствуйте себя как дома, – продолжал отец Джо. – Мы здесь для того, чтобы быть вместе, понимать и поддерживать друг друга, так что ведите себя непринужденно. Здесь нет запретов. Правда, Гарри?

– Почти что, – отозвался один из ветеранов.

К шести в подвал спустились еще семь человек. Трое из них были одеты так же, как Фред и Гарри, остальные – в костюмы или спортивные куртки с брюками. Все они в основном знали друг друга. Все мы были примерно одного возраста. Как только мы расселись по стульям, пятеро, включая священника, зажгли сигареты.

– Сегодня у нас двое новеньких, – сказал священник, выпуская большое облако серого дыма. – И я хочу, чтобы все мы представились по кругу и назвали подразделения, в которых служили. А потом пусть говорит тот, кому есть что сказать.

Боб, Франк, Лестер, Гарри, Тим, Джек, Гровер, Пи-Ви, Хуан, Бадди, Бо. Номера батальонов и дивизий. А потом вертлявый маленький человечек по имени Бадди сказал:

– Что ж, как некоторые из вас, возможно, помнят из моего рассказа двухнедельной давности, я был водителем грузовика в Кэм Ран Бей.

Я тут же почувствовал разочарование. Именно это и запомнилось мне по собранию ветеранов, которое я посетил лет пять назад, – рассказы о войне, которой я никогда не видел, о войне, которая не была похожа на войну. Бадди уволили с работы, и его девушка сказала, что, если он снова начнет сходить с ума, она от него уйдет.

– А что ты делаешь, когда сходишь с ума? – спросил кто-то. – Что такое, по ее мнению, сходить с ума?

– Я не могу разговаривать. Я лежу весь день в постели и смотрю телевизор, но практически не вижу его, понимаете? Я как слепой и глухой. Как дыра в земле.

– Когда схожу с ума, я бегу, – сказал Лестер. – Просто срываюсь с места, не понимая, что я делаю, и бегу в таком страхе, что даже не могу остановиться. Мне кажется, что кто-то преследует меня.

Джек, мужчина в темно-синем костюме, сказал, что когда ему становится страшно, он берет ружье и лезет на крышу.

– Ружье не заряжено, но я начинаю целиться в людей. И думаю о том, что началось бы, если бы я стал стрелять. – Мы все смотрели на Джека. Он пожал плечами. – Это помогает.

Отец Джо поговорил немного с Джеком, а я ненадолго отключился от происходящего, гадая, через сколько времени прилично будет встать и уйти. Хуан рассказал длинную историю о своем друге, который застрелился, вернувшись из патруля. Потом опять долго говорил отец Джо, а Бадди начал тем временем ерзать на стуле. Он хотел, чтобы мы сказали ему, что ему делать с девушкой.

– Тим, ты так до сих пор ничего и не сказал, – подняв голову, я увидел, что отец Джо смотрит на меня блестящими глазами. То, что он говорил Хуану, видимо, растрогало его самого. – Вы хотите чем-нибудь поделиться с группой?

Я хотел покачать головой, но тут перед моими глазами встала вдруг одна сцена, и я сказал:

– Оказавшись во Вьетнаме, я попал поначалу в похоронную команду в Кэмп Уайт Стар. Одного из моих товарищей все называли Бегун. – Я описал то, что проделал Бегун с телом капитана Хейвенза.

Несколько секунд все молчали, а потом Бо, один из ребят, одетых в остатки старой формы, произнес:

– Есть одна вещь, о которой я никак не мог перестать думать. Я даже не видел толком, что там случилось, но это засело у меня в голове.

– Так расскажи нам, – велел отец Джо.

– Это случилось в провинции Дарлак, в одном из отдаленных районов, на севере, – Бо наклонился вперед и уперся локтями в колени. – Это наверняка прозвучит немного странно. – Прежде чем священник успел что-то вставить, Бо наклонил голову и взглянул краем глаза в мою сторону. – Но то, что – Тим? – то, что Тим только что рассказал, напомнило мне о том случае. То есть, я хочу сказать, я никогда не видел, чтобы американец так поступал, и очень не люблю, когда люди говорят, что все мы так делали. Если хотите свести меня с ума, достаточно начать говорить о тех зверствах, которые все мы якобы совершали там. Потому что лично я не видел ни одного. Ни одного. Зато я видел много раз, как американцы пытались помочь тамошним людям. Я говорю о еде, о лекарствах, о том, как они играли с детьми.

Все сидящие в кругу пробормотали, что они, мол, тоже видели много такого.

– Но в тот раз мы словно вошли в город призраков. Дело в том, что мы заблудились, нас вел лейтенант, только что прошедший подготовку, и он просто не мог прочитать карту и завел нас неизвестно куда. Мы ходили кругами, и лейтенант был единственным, кто не понимал, что происходит. Остальные же сказали себе и друг другу: черт с ним, он считает себя вожаком – так пусть ведет. А когда вернемся на базу, пусть сам объясняется с начальством. Так мы бродили три-четыре дня, а потом лейтенант начал что-то понимать. И тут до нас стал доноситься запах дыма. Но не запах горящего дерева, а совсем другой запах – запах горящих домов. Как только ветер дул с севера, в воздухе пахло золой и мертвым мясом. И очень скоро запах стал таким сильным, что мы поняли, что находимся где-то совсем рядом с его источником. Теперь у лейтенанта появилась миссия – он мог спасти свою задницу, если принесет из похода что-нибудь стоящее – господи, да даже необязательно стоящее – просто принесет хоть что-нибудь. Итак, мы продолжали углубляться в джунгли, а запах становился все сильнее и сильнее. Пахло так, словно подпалили скотобойню. Кроме того, вокруг нас не было никакого шума – ни птиц, ни обезьян, ни насекомых, которых мы слышали до этого каждый день. В джунглях было тихо, как в пустыне, вокруг не было никого, кроме нас. Примерно через полчаса мы дошли до этого места, и все буквально остолбенели. Это была не деревня, не лагерь. Напоминало небольшой городок, большая часть которого была сожжена, а остальное догорало. По обгоревшим доскам можно было сказать, что поселение окружал еще недавно забор из толстых бревен. Но это был настоящий маленький городок с пересекавшимися под прямым углом узенькими улочками, вдоль которых стояли сгоревшие хижины, от которых остались только дыры в земле. И тела. Множество тел, великое множество тел. Кто-то свалил их все в большую кучу и попытался сжечь, но привело это только к тому, что тела развалились на части. Все это были женщины, дети и несколько стариков. Ярды – первые ярды, которых мне довелось увидеть, и все они были мертвы. Вонь была неимоверная, от этого резкого запаха даже слезились глаза. Похоже было, что этих людей поставили в кружок, а потом взорвали. Мы не могли произнести ни слова. Невозможно говорить о том, чего не понимаешь. В дальнем конце городка виднелись остатки стены из глины, вся земля возле которой была залита кровью. Я увидел разобранную винтовку М-26, валявшуюся у большого чугунного котла, висевшего над дымящимся костром. От винтовки оторвали затвор, а дуло было погнуто. Я заглянул в котел – лучше бы я этого не делал. Я увидел кости, плавающие в каком-то желе. Длинные кости, словно от бедер. И грудную клетку. А потом я увидел то, на что было совсем уж страшно смотреть. Рядом с костями в котле плавал ребенок. Разрезанный пополам – просто разрезанный пополам поперек живота. От верхней части до нижней был примерно фут – все это пространство занимали кишки. Это был мальчик. Наверное, годовалый. И он не был обычным вьетнамским ребенком, потому что у него были голубые глаза. И нос не такой, как у вьетнамцев, а прямой, как наш. – Бо сплел руки на коленях и несколько секунд молча смотрел на них. – Это было все равно что убивать своих. Все равно что убивать своих. Я не мог этого больше выносить. Я сказал себе, что все это слишком ужасно, и теперь я буду думать только об одном – как выбраться из этого ужасного места. Я сказал, себе, что с сегодняшнего дня я больше ничего не вижу и не слышу – только выполняю приказы.

Отец Джо выждал несколько минут, кивая головой, затем спросил:

– Тебе легче думать об этом теперь, когда ты рассказал об этом нам?

– Не знаю, – Бо вдруг замкнулся в себе. – Возможно.

Джек нерешительно поднял руку.

– Я не хочу больше забираться на крышу с ружьем. Мы не могли бы поговорить об этом еще немного?

– Ты слышал когда-нибудь о силе воли? – спросил Лестер.

Собрание закончилось чуть позже, но Бо исчез почти в ту же минуту. Я помог Гарри и Фрэнку расставить стулья вдоль стен, пока отец Джо объяснял мне, как много я получил, побывав на собрании.

– С этими чувствами очень трудно справиться. Я много раз видел людей, переживших вещи, которых они не могли даже понять, пока не прошло несколько дней, – он положил руку мне на плечо. – Вы можете не верить в это, Тим, но что-то произошло с вами, пока Бо рассказывал свою историю. Слова его проникли к вам в душу. Возвращайтесь скорее и позвольте остальным помочь вам.

Я сказал, что подумаю об этом.

6

Когда я открыл дверь своей квартиры, красный огонек автоответчика мигал, словно маячок в темноте, но я не обратил на него внимания, а прошел на кухню, зажигая по пути свет. Я не мог даже представить себе, что придется еще с кем-то разговаривать. Я не знал, узнаю ли когда-нибудь всю правду, не знал, будет ли когда-нибудь спокойной и стабильной моя жизнь и жизнь моих близких. Что же случилось на самом деле с лагерем Бачелора? Что Джон увидел и что сделал в этом лагере. Я заварил себе чашку травяного чая, отнес его в большую комнату и сел перед картинами, присланными из Миллхейвена. Я смотрел на них долгими ночами во время работы, восхищался ими, но до этого момента словно бы не видел – не видел их вместе.

Конечно, картина Вюлларда была куда более великим произведением, чем полотно Байрона Дориана, но по чьим стандартам? Джона Рэнсома? Эйприл? По моим стандартам, по крайней мере на данный момент, у них было так много общего, что они говорили одним и тем же голосом. Несмотря на все свои различия, оба полотна были полны скрытого смысла, как звуки саксофона Гленроя Брейкстоуна или человеческий голос – преисполнены неведомого значения. Для меня обе эти картины имели отношение к одному и тому же человеку.