1

Рим: 71 год до Рождества Христова

Она ненавидела этот город и – более всего – в августе. Мерзкая, отвратительная жизнь кишела на грязных городских улицах: крысы, мухи и больные, заходящиеся в кашле бедняки Империи[2]. Тележки, груженные всем, чем угодно, от колбас до шелков, потоком лились из ворот, теснились в узких проулках и забивали форумы. Экзотические личности со всех концов света, толкотня, ссоры и воровство на каждом углу. Над всем этим висело синеватое облако дыма от бесчисленных прилавков с кровяными колбасами и пекарен. Рим был буквально затоплен людьми: голые рабы, высшие магистраты, пред которыми шествовали ликторы[3] и за которыми неслась возбужденная толпа назойливых просителей, солдаты, поскрипывающие кожей и звенящие медью, аристократические дамы, проплывающие на носилках над толпой, людские водовороты вокруг кричаще расписанных храмов правителей и богов.

Она управляла своей колесницей не хуже опытного возницы. Впереди шли два раба и хлыстами разгоняли толпу – ей было наплевать, что будут думать о ней, у нее не было времени, чтобы пользоваться услугами ликторов с их жалкими прутиками. Она спешила, а Рим еще едва шевелился, собираясь проснуться.

Близ Аппиевой дороги толпы несколько поредели; никто в эти дни не выходил через Капенские ворота[4].

Остались позади роскошные дворцы Палатин-ского холма и ярко расписанный Храм Аполлона. Слуги перешли теперь на легкий бег. Скоро она уже сможет подстегнуть лошадь и пронестись мимо них. Ее нетерпение росло, до наступления жары времени оставалось все меньше и меньше.

Сегодня она найдет одного из самых сильных мужчин на земле и сделает его своей собственностью. Она проехала под Аппиевым акведуком, миновала Капенские ворота. Теперь уже ничто не задерживало ее. Настегивая лошадь кнутом, она с грохотом пронеслась мимо Храма Чести и Добродетели и взмыла на вершину невысокого холма. Пред ней, внизу, лежало царство Смерти.

Даже в этот жестокий век, когда жизнь человека ничего не стоила, страшное зрелище, внезапно открывшееся взору, наполнило сердце ее ужасом и болью.

Солнца не было видно из-за плотного, грозно гудящего облака мух. На многие мили вдоль Аппиевой дороги, бегущей то вверх, то вниз по пологим Кампанийским холмам, шел двойной ряд крестов. Здесь было распято войско раба-бунтовщика по имени Спартак. Уже третий день, как висели они на крестах. Большой вопрос, сможет ли она найти хоть одного живого?

Этот человек должен быть необычайно силен. Отец Мириам, рассуждая об их общих проблемах, говорил, что решить их можно, только если выбирать самых сильных. В прошлом они слишком часто ошибались, и трансформированные всегда умирали.

Мириам просто необходим был такой мужчина. Она мечтала о нем, бредила им. И, скрывшись от мух за тонкой тканью своих покрывал, она гнала лошадь, чтобы его найти. В утреннем солнце кресты отбрасывали длинные тени. Мириам наконец была одна на дороге; путешественники даже в Капую шли в обход по Ардейской дороге[5], чтобы держаться подальше от этого зловещего места. За колесницей Мириам появились ее рабы, задыхавшиеся от бега и отмахивавшиеся от вьющихся вокруг них мух. Ее лошадь нервно фыркала, когда мухи облепляли ее морду.

– Конюх! – Она повелительно махнула рукой.

Ее рабы обмотали головы льняной тканью, пропитанной желчью. Конюх пошел впереди. На мгновение его наряд напомнил ей о прежних, лучших, временах; она вспомнила, как шли – в таких же тюрбанах – кочевники, палимые жарким солнцем пустыни. В те дни она принадлежала семье номадов; они бродили по пустыне, хватая случайных путников по краям плодородной долины Египта.

Она терпеливо продвигалась вперед, от одного трупа к другому, стараясь унять отвращение к сладковатому запаху Смерти и раздражающей навязчивости мушиных полчищ. Тошнота подступала к горлу.

Рим! Безумие правит тобой.

А ведь будет много хуже. Превращение этого города в мировую державу теперь, после казни восставших рабов, неизбежно. Со временем и она канет в небытие, но это случится еще не скоро. Много будет тяжелых лет впереди.

Каждые несколько минут она останавливалась, откидывала покрывало и вглядывалась в кого-нибудь из распятых. Движением руки она посылала раба проверить его – ткнуть палкой в ребра. Лишь слабый стон слышался в ответ – да и то не всегда, – и она ехала дальше. Один из следовавших за колесницей рабов, чтоб облегчить тягостный путь, достал флейту и заиграл. Печальные звуки заунывного египетского напева как нельзя лучше отвечали ее настроению.

Еще издали заметила она одного мужчину и остановилась, внимательно всматриваясь в него. Чувствовалась в нем некая собранность, он явно пребывал в сознании. Человек, привязанный к кресту, должен держать ноги прямыми – иначе он задохнется. Все силы требуются ему для того, чтобы оставаться живым. Только неодолимый страх смерти заставляет человека бороться.

Этот мужчина провел на кресте почти семьдесят два часа, А ведь он должен был понимать, что милости ждать неоткуда.

Она тихо хлопнула в ладоши, поторапливая конюха. Это единственное, что она могла позволить себе, – она пустила бы лошадь в галоп, но тогда ее рабам опять пришлось бы бежать за ней. Она не была римлянкой и презирала бессмысленную жестокость. Медленно двинулись они вперед.

Это был грек, а может, азиат, грязный и жестоко израненный бичами; глаза закрыты, на лице – отрешенность, почти умиротворение: слишком долго боролся он с болью.

Он вдруг выпрямил ноги и страшный, тяжелый вздох донесся до ее ушей. Затем тело его опять провисло. Один глаз слегка приоткрылся, уставившись сверху вниз на приближавшихся зрителей. Но они уже ничем не могли привлечь его внимание: все свои силы отдавал он борьбе.

Без крика, без стона он еще раз проделал то же самое – и опять сник. И тут она заметила, что ступни его ритмично шевелятся, еле видные из-под мерзкой, копошащейся массы – мухи устроили кровавое пиршество на его ногах. Он пытался ослабить свои путы!

И мухи смели пить его кровь!..

– Деметрий, Брут, снимите его!

Рабы подбежали к кресту и стали расшатывать его, чтобы вытащить из земли. Лицо мужчины исказила гримаса.

– Осторожней, вы причиняете ему боль!

Они опустили крест на землю, и она, слетев с колесницы, подбежала к нему. А вдали уже слышался стук подков. Но не время было беспокоиться о солдатах. Она протерла ему лицо желчью и уксусом, пока рабы его отвязывали. Он был в ужасном состоянии, в ушах уже завелись личинки. Кожа почернела и потрескалась, тело распухло. Только слабое, хриплое дыхание говорило еще о том, что он жив, – дыхание и один открытый глаз.

Он пристально смотрел на нее. Она говорила с ним, успокаивала его, как сына. Глаз этот ее тревожил. Невероятно, как вообще смог человек сохранить сознание после столь тяжких испытаний.

– Госпожа... – шепнул один из рабов. Она подняла голову. С обнаженными мечами, будто часовые Смерти, стояли посреди дороги три солдата – недвижные силуэты в зыбком облаке мух. Эти солдаты охраняли кресты, следя за тем, чтоб никто не снимал с них осужденных. Немало людей хотело бы это сделать. По многим мотивам: родственники, сочувствующие, работорговцы, гоняющиеся за легкой прибылью.

– В колесницу его – быстро!

Он застонал, когда его подняли. Рабы положили его в колесницу, прижав колени к животу. Нельзя было терять время – когда она взошла на колесницу и схватила поводья, солдаты были уже близко.

– Скажи им, что я жена Красса, – бросила она конюху.

Ложь, но она заставит их колебаться. Римский солдат никогда не станет вмешиваться в дела жены одного из консулов. Резко дернув поводья, она пустила лошадь вскачь. Она позволит нестись ей галопом до самого Рима; к этому времени Витрикс наверняка только и мечтала, как бы поскорей вернуться в свое стойло. А что до ее шести рабов, так они могут и не спешить. Пусть поговорят с солдатами – уж они-то смогут убедить их в своей невиновности; они – египтяне, искушенные в словесных сражениях, а солдаты – простые парни из Лация[6].

Мужчина кричал от боли, когда колесницу встряхивало на ухабах, и Мириам кричала вместе с ним. Он был для нее такой невероятной находкой, что одна только мысль о возможности потерять его приводила ее в отчаяние.

Она объехала полмира в поисках такого мужчины, как этот, – мужчины, который цеплялся бы за жизнь всеми силами души.

У Храма Марса она свернула с Аппиевой дороги на разбитую ухабистую колею, которой обычно пользовались возчики. Не было смысла возвращаться через Капенские ворота – это могло возбудить подозрения стражников. Она объехала Храм, держась поближе к городской стене. Жалкие хибары ютились в тени стены, и воздух, казалось, был насквозь пропитан зловонием, поднимавшимся от сточных вод, которые стекали в колею, – грязь, нечистоты, полуразложившиеся трупы. Десятки людей всевозможных рас и народов встречались по обеим сторонам колеи: бродяги, переселенцы, которые шли сюда, не зная, что надеяться им не на что. Для них Рим был закрыт. Лишь гражданам Рима, рабам и вольноотпущенникам закон давал право на вход в город. Какая-то женщина бросилась к колеснице, потрясая палкой. Мириам показала ей короткий меч, и та сникла. Люди эти большей частью были крайне слабы, обессилены голодом и болезнями – и не смогли бы справиться с ней, не говоря уже о том, чтобы остановить лошадь.

У Невиевых ворот[7] проезд был забит телегами и повозками. Мириам подхлестнула лошадь. Любая неразбериха ей на руку.

Не стесняясь в выражениях и не менее свободно пользуясь кнутом, она расчищала себе путь, отбрасывая с дороги возчиков и их лошадей. Солдаты, охранявшие ворота, тряслись от смеха. Пробиться она сумела довольно быстро – состояние ее спутника заставляло ее отчаянно спешить. Никто не остановил Мириам, никто не поинтересовался, что везет она в своей колеснице.

Проехав Большой Цирк, она направилась к Квадрате – району богатых домов и роскошных особняков. Мириам была владелицей дома на Яникуле[8], где она занимала только нижний этаж, а верх сдавала внаем. Часть этих доходов шла на выплату налогов, а того, что оставалось, вполне хватало на содержание ее апартаментов, виллы в Геркулануме и пятидесяти рабов. Она жила достаточно скромно, но удобно, заботясь лишь о том, чтобы не привлекать к себе внимания.

Пробравшись сквозь лабиринт проулков за Цирком, она выехала на Эмилийский мост и оказалась наконец в тишине богатых кварталов. В это время года здесь было безлюдно – жители уезжали на лето в Капую или Помпеи.

Вскоре она добралась до своего дома. Едва только колесница показалась из-за угла, к ней сразу же бросились рабы: мальчик-конюх схватил поводья ее тяжело дышавшей лошади, в то время как другой занялся колесницей. Ее египетские врачи внесли привезенного ею мужчину в дом. Она последовала за ними; нетерпение ее было столь велико, что служанке пришлось, идя рядом, мучиться с фибулой[9], чтобы снять с хозяйки испачканный мухами плащ. Они пересекли атрий[10], прошли перистиль[11] с его цветами и лотосовым прудом и оказались в первом из банных залов, которые в ожидании гостя были переоборудованы в госпиталь.

По ее указанию воду в тепидарии[12] посолили, а бассейн фригидария[13] наполнили водой пополам с уксусом. В солярии[14] разместили ложе со съемным пологом. Принесли лекарства, а также селитру и квасы. Мириам собиралась призвать на помощь все свои медицинские познания – несомненно, более значительные, чем у так называемых «врачей» Греции и Рима, – ей просто необходимо было вернуть его в нормальное состояние. Она изучала медицину в Египте – и Древнее Знание ее собственного народа соединилось с Мудростью египетских жрецов.

Отмахнувшись от служанок, собиравшихся омыть ей лицо и руки, она приказала рабам перенести мужчину на ложе. Эти трое работали на нее достаточно долго, чтобы повиноваться ее приказам без возражений: они считали себя ее учениками в искусстве врачевания.

Только теперь, когда солнечные лучи упали на его обнаженное тело, она смогла в должной мере оценить свою удачу. Несмотря на раны, на язвы, он был великолепен: полных шести футов ростом, мощные плечи и руки – и на удивление маленькие кисти рук. Лицо заросло щетиной. Лет двадцать на вид.

На нем живого места не было, но жестокость римлян не удивила ее, они были такими всегда. Внезапно у него в горле булькнуло, тело судорожно изогнулось. Она быстро приподняла его за плечи, ощутив под пальцами влажную от крови кожу, и наклонила ему голову к ногам. Поток темной рвоты хлынул у него изо рта.

– Дайте ему желчи, – взволнованно приказала она. – Он перестал дышать!

При помощи воронки желчь влили ему в рот. Его еще раз вырвало, но, когда она опустила его обратно на ложе, он уже дышал.

Она приказала омыть его горячей подсоленной водой и сидела, силой вливая ему в горло холодный фруктовый сок, в то время как рабы готовили воду. Затем ему втерли в раны мазь, приготовленную ею из грибка Fungus Aspergillus. Его вымыли во фригидарий и дали ему подогретого фалернского вина.

Он проспал двадцать часов.

Большую часть этого времени она провела у ложа мужчины, настороженно прислушиваясь к его дыханию. Проснувшись, он съел шесть фиников и осушил глиняную флягу с пивом.

И еще пятнадцать часов проспал он. И ранним утром проснулся с криком.

Она погладила его по лицу, бормоча что-то успокаивающее. Он спросил недоуменно: «Я мертв?» – и вновь провалился в забытье. Сон его, более глубокий, чем раньше, теперь длился до утра. Мириам не отходила от него; с тоской смотрела она, как тело его, охваченное жаром, опухает, раздувается – так раздувается, угрожая лопнуть, бурдюк, когда в него наливают слишком много вина. Сквозь едва затянувшиеся раны плоть его пылала ярким пламенем

Дух Смерти витал над ним. Тело его стало горячим и сухим, и она решила устроить ему ложе во фригидарии. Он впал в бред, на изысканно-певучем греческом языке заговорив о холмах Аттики[15]. Она помнила эти холмы; с афинского Акрополя смотрела она, как заходящее солнце окрашивает их в пурпур. Помнила она и ветры, о которых он говорил, – ветры, благоухающие ароматами с Гиметта[16], звучащие музыкой пастушьих свирелей.

Она гуляла там много лет назад – когда Афины были центром мира. В те дни товары со всех концов света появлялись у афинских ворот и корабли с голубыми парусами заходили во все порты Востока. В подобном месте – как, впрочем, и здесь – Мириам нетрудно было заниматься своим делом.

Вопреки всем ожиданиям, опухлость быстро спала и лихорадка прошла. Вскоре он уже мог поднимать голову и пить вино или целебный бульон, свежую свиную кровь или кровь цыплят. Из его бреда она узнала, как его зовут, и однажды, обратившись к нему по имени: «Эвмен», – она увидела в ответ улыбку на его лице.

Она часами сидела, глядя на него. По мере того как заживали его раны, он становился все более и более красивым. Она научила свою рабыню брить его, а когда он уже мог сидеть, она пошла и купила ему слугу и мальчика для поручений.

Какое-то новое, удивительное чувство зрело в ее душе. Она позвала мастеров, велела им украсить мозаикой полы и расписать стены – ей так хотелось, чтобы дом выглядел свежим и нарядным. Она одевала Эвмена в тончайшие шелка, как вавилонского царевича. Она умащала его волосы и подводила охрой глаза. Когда же он достаточно окреп, она превратила перистиль в гимнасий[17] и наняла для него учителей-профессионалов.

И сама она расцвела – никогда еще не была столь красивой. Ее рабы-мужчины становились в ее присутствии неловкими и глупыми, а если ей приходило в голову наградить кого-нибудь из них поцелуем, они краснели.

Не было дома веселее в Риме, не было женщины счастливей. Скоро Эвмен окреп настолько, что мог уже выходить, и они стали совершать прогулки. Помпеи приказал наполнить фламиниев Цирк водой и устраивал там шуточные морские сражения для развлечения публики. Они провели там целый день, в отдельном помещении: пили вино, ели холодное мясо – фазанье, голубиное, свиное, – приготовленное по-эвбейски[18]. Был сентябрь, и в продаже стал появляться лед – по пятьдесят сестерциев за фунт. Она купила немного льда, и они пили потом холодное вино, смеясь над всей этой безумной роскошью.

Она наблюдала за тем, как Эвмен в нее влюбляется. С начала и до конца это было ее триумфом Испытание, которому его подвергли, подтвердило его необычайную силу, а ум его в проверке не нуждался: он был третьим сыном афинского академика, и его продали в рабство, чтобы вернуть библиотеку отца, захваченную римлянами.

– Мне надо ехать в Вавилон, – сказала она однажды, желая испытать его.

Это заявление сразило его наповал.

– Я поеду с тобой, – вырвалось у него наконец.

– Мне надо ехать одной.

Целый день ее слова, подобно тяжелому камню, висели в воздухе между ними. Внешне ничего не изменилось, но моменты напряжения, удлинившиеся паузы свидетельствовали о том, что он не забыл их.

И он попался в ловушку. В предутреннем сумраке, когда весь дом еще спал, и лишь огоньки подрагивали в светильниках, он пришел к ней.

– Я брежу тобой, – сказал он хриплым от желания голосом. Она приняла его с воплем радости – вопль этот, ликующий и страстный, звучал в ней еще долгие годы спустя. Она навсегда запомнила эту любовь, даже когда время доказало, что отец ее ошибался.

А та первая, невообразимая ночь, его пыл, его ненасытность, не знающая удержу страсть, – та первая ночь была воистину незабываемой.

Можно прожить вечность – и не испытать мгновений лучше.

Она помнила его алчущие глаза, запах его кожи, кисловатый, влекущий аромат своих духов, его горячее дыхание и свое...

И вся трагедия, все отчаяние последующих лет не смогли стереть память о той чудесной ночи, о том блаженном времени, когда они были вместе.

Она помнила цветы, помнила вечера, помнила прозрачную красу ночного неба.

И еще она помнила его посвящение... Она наделила себя властью, которой не имела, – лишь бы увлечь его. Она придумала богиню – Теру – и объявила себя ее жрицей. Она раскинула пред ним сеть веры и отвлекающих внимание ритуалов. Они перерезали горло ребенку и пили соленое жертвенное вино. Она показала ему бесценную мозаику своей матери, Ламии, и посвятила в легенды и были своего народа.