Глава 3

Поздно вечером в маленькой комнатке на антресольном этаже Зимнего дворца камер-фрейлина Сикорская писала очередной отчет о своей работе графу Аракчееву. Императрица была, как всегда, безупречна: занималась благотворительностью, писала письма матери и читала, поэтому докладывать было нечего, приходилось описывать мелочи. Это нудное занятие ей порядком надоело, и молодая женщина, положив перо, задумалась. Дела складывались не так, как она рассчитывала. Когда после стольких унижений, которые ей пришлось перенести, Наталья попала в царский дворец, она надеялась, что еще чуть-чуть – и судьба, наконец, преподнесет ей главный подарок в лице богатого титулованного мужа. Но уже прошел год, мужа все не было, а была маленькая комнатка, скудный гардероб, который казался совсем бедным на фоне роскошных платьев других фрейлин, и бесконечные ежедневные отчеты, которые она передавала доверенному человеку, приходившему от Алексея Андреевича.

Аракчеев приходился ей кузеном. Мать Натальи была самой младшей из сестер Ветлицких. То копеечное приданое, которое давали за сестрами их родители, очень сузило круг желающих взять их в жены. Поэтому когда старшая из сестер, Елизавета Андреевна, вышла замуж за мелкопоместного, имевшего всего двадцать душ крепостных, помещика Аракчеева, в семье это сочли большой удачей. Больше никому из сестер так не повезло, и Прасковье Ветлицкой пришлось удовольствоваться отставным прапорщиком Дибичем, вышедшим в отставку по ранению. Их семья уехала на родину мужа в Лифляндию, и сколько помнила себя Наталья, всегда еле сводила концы с концами.

Все надежды матери были связаны с ее единственным сыном Иваном, а трех дочерей она держала очень жестко, утверждая, что чем больше они будут работать по дому, тем лучше потом смогут вести хозяйство в доме мужа. Служанок в их доме никогда не было, и девочки работали день и ночь, только что в поле не ходили. Наталья часто спрашивала себя, в какие семьи мать готовилась отдать их замуж, пока не догадалась, что мать об их замужестве и не думает, а собирается всегда использовать дочерей как бесплатных служанок.

Недалеко от их дома, сразу за тенистой рощей, было богатое имение вдовы Валентинович, у которой росли две дочери, и старшая из девушек была ровесницей Наталье. Добрая вдова часто приглашала бедную соседку поиграть со своими девочками. Тогда Наталья наедалась досыта, и даже получала в подарок то старое платье, то шляпку или шаль. Обе девочки Валентинович были красавицы, да к тому же избалованные обожающей их матерью, и хотя сердце у обеих было доброе, часто они, не отдавая себе отчета, обращались с Натальей снисходительно. Они жалели бедную, плохо одетую, да к тому же некрасивую подругу, и этой жалостью оскорбляли ту до глубины души. Эти богатые красавицы с точеными носиками, белокурыми кудрями и прелестными голубыми глазами не могли понять, что чувствует девушка, видящая в зеркале скуластое лицо с носом картошкой, грубым мужским ртом и тусклыми глазами непонятного серо-зеленого цвета. Наталья до дрожи ненавидела сестер Валентинович вместе с их матушкой, но каждый день старалась попасть в поместье, даже если ее там не ждали. Ведь это был единственный шанс вырваться из убогого существования под пятой мрачной, тираничной матери.

Ей уже исполнилось двадцать лет, когда умер отец, а брат Иван, женившись на купеческой дочке, уехал из дома в Вильно. Тогда в семье совсем кончились деньги, и женщины голодали. Наталья сказала себе, что у нее есть только один последний шанс, и напросилась к Валентиновичам помогать готовиться к свадьбе старшей из сестер, выходившей замуж за молодого графа, прельстившегося красотой и большим приданым невесты. Ее пригласили, и Наталья больше недели жила в маленькой комнатке в мезонине, подрубая салфетки и скатерти, с любовью собранные мадам Валентинович для старшей дочери. Гости уже начали съезжаться на свадьбу, и Наталья внимательно приглядывалась, выбирая свою жертву. Взрослые мужчины, друзья жениха, были ей не по зубам, но семнадцатилетний кузен сестер Валентинович, приехавший на свадьбу из Митавы, пожалуй, мог попасться в ее ловушку.

Девушка старалась быть с ним услужливой и ласковой, подавала чай, угощала пирожками и пирожными, которые специально добывала на кухне, и за несколько дней Станислав, робевший в обществе гостей-офицеров, привык к ней и даже потянулся к доброй некрасивой девушке. Накануне свадьбы друзья жениха устроили во флигеле мальчишник, на котором накачали беднягу Станислава «до поросячьего визга». Молодой человек, шатаясь, вывалился во двор и, пройдя пару шагов, упал на землю, не в силах встать. Когда чьи-то руки начали тянуть его вверх, он в последний раз открыл глаза и еще узнал скуластое лицо и нос картошкой, больше он ничего не помнил. Тем страшнее было его пробуждение. Разгневанная тетка, стоя у его постели, кричала на весь дом, что он опозорил ее седины и испортил свадьбу ее девочке. Бедный Станислав никак не мог понять, в чем же он виноват, пока не увидел сидящую на полу девушку в разорванном сером платье и яркие пятна крови на покрывале, поверх которого он лежал.

Мадам Валентинович не собиралась порочить доброе имя своей семьи, поэтому сразу после венчания ее дочери с красавцем-графом священник потихоньку, в присутствии только управляющего поместьем и домоправительницы, обвенчал Станислава Сикорского с Натальей Дибич. Пока первая пара молодоженов пировала вместе с тремя сотнями гостей в большом доме, вторую пару в объезд поместья отправили в Митаву к родителям жениха.

Сказать, что Наталье Сикорской не обрадовались в доме ее мужа – значит не сказать ничего. Свекор со свекровью с ней не разговаривали, они не смягчились даже тогда, когда невестка родила сына Бронислава, да и молодой муж, поначалу еще пытавшийся наладить их взаимоотношения, через два года окончательно отдалился от жены, начал пить и пропадать из дома, оставляя Наталью на съедение свекрови. Это должно было кончиться плохо, и когда тело Станислава, утонувшего, купаясь пьяным на озере, привезли домой, Наталья не удивилась и не опечалилась. По крайней мере, она не голодала все эти годы и была прилично одета, а самое главное, она вырвалась из-под гнета матери, и уж теперь ни за что не собиралась к ней возвращаться. Свекор предложил Наталье немного денег, если она оставит им Бронислава и уедет. Молодая женщина, не задумываясь, согласилась, и на следующий день после похорон уехала в Новгородскую губернию в маленькое имение на берегу озера Удомля, где скромно жила ее тетка, мать так стремительно вознесшегося военного министра Аракчеева.

Елизавета Андреевна встретила племянницу довольно приветливо. Расспросив Наталью о матери, Аракчеева сочувственно поцокала языком, но наблюдательная Наталья заметила довольный блеск, мелькнувший в глазах старухи. Молодая женщина ее не осуждала, она сама понимала, что Прасковья ни у кого не могла вызвать теплого чувства, но скоро поняла, что у сестер Ветлицких скверный характер был семейной чертой: тетка оказалась не лучше ее матери. Такая же жестокая и эгоистичная, как младшая сестра, Аракчеева была к тому же чванлива и высокомерна. Безмерно гордясь положением, добытым для семьи старшим сыном, она считала себя важной барыней, а племянницу быстро определила на роль бесплатной служанки. Но Наталья, сцепив зубы, терпела, вынося дурное настроение, грубость и оскорбления тетки. Она только умоляла тетушку сделать божескую милость и попросить ее великого сына устроить Наталье место при дворе.

– Да как ты сможешь там жить, – отмахивалась Аракчеева, – ты языков не знаешь, политесу не обучена, тебя там засмеют, опозоришь моего сына.

– Я по-французски говорю, у Валентиновичей научилась, там же и манеры усвоила, – упорствовала Наталья, – я отслужу кузену Алексею Андреевичу и вам, все его и ваши поручения выполнять буду.

Хитрая старуха подумала и смекнула, что иметь глаза и уши в столичном доме будет совсем не лишнее, но признаваться, что она не имеет достаточного влияния на сына, чтобы выполнить просьбу племянницы, тоже не хотела. Поэтому Елизавета Андреевна долго увиливала от ответа, но, наконец, взвесив все выгоды, сказала племяннице:

– Ко двору ты можешь попасть только одним путем: если поедешь в Грузино и поклонишься этой дряни, Минкиной. Если та ласковым голоском за тебя словечко замолвит, мой сын ей не откажет. Я тебе лошадь дам, поезжай, к вечеру там будешь. Письмо Алексею я напишу, а как уж ты с этой гулящей пьяницей договоришься – решай сама, тут я тебе не помощник.

Обрадованная Наталья облобызала руку тетушки и бросилась собираться. Спрятав на груди драгоценное письмо, она села в тряский возок и к вечеру того же дня въезжала в Грузино.

Граф Аракчеев начал военную реформу с собственного имения, и теперь Грузино, пожалованное Алексею Андреевичу покойным императором Павлом, было образцово-показательным военным поселением. Совершенно одинаковые дома стояли по линейке вокруг широкого ровного плаца. Подстриженные шаром деревца, росшие вдоль домов, уже довольно высокие, были абсолютно одного размера. Эта военная деревня поражала порядком, чистотой и могильной тишиной. Собаки не лаяли, коровы не мычали, а людей видно не было.

«Что за чудо такое, – испуганно подумала Наталья, – не зря тетушка говорила, что ее сынок очень крут, видимо, все его так боятся, что попрятались».

Возок прогромыхал по мощеной дороге и подкатил к широкому двору перед огромным дворцом с белыми полуколоннами и мраморным крыльцом. Посередине двора на высоком постаменте красовался памятник императору Павлу, а прямо напротив дворца стоял новый двухэтажный дом.

«Здесь Минкина и живет, – вспомнила Наталья рассказы тетки, – пока графа в поместье нет, здесь она и развлекается».

Елизавета Андреевна давно рассказала ей о «змее», окрутившей ее сыночка, и прокляла тот день, когда Аракчеев купил у разорившегося помещика Шляттера дворню, среди которой оказались и кучер Минкин с молодой женой Настасьей. Тетка говорила, что в «змее» текла цыганская кровь, поскольку была та черноглаза, смугла и в постели так горяча, что дворовые мужики, которых она всех перепробовала, с ума сходили от этой деревенской Клеопатры. Тридцатилетний Аракчеев, слывший мужчиной с большими потребностями, конечно, не пропустил восемнадцатилетнюю красавицу и допустил до своего ложа. Тут уж Настасья постаралась, проявив все свое умение, только никто графа не предупредил, что его новая наложница к тому же умна и хитра, а когда он это понял, жить без Настасьюшки уже не мог.

Сестры Ветлицкие, все как одна, были некрасивы, и свою грубую, топорную внешность передали детям. Глядя на портрет графа Аракчеева, висевший в гостиной дома его матери, Сикорская с сожалением убедилась в их семейном сходстве. Поэтому она понимала, что почувствовал почти уродливый по светским меркам Алексей Андреевич, когда красавица Настасья начала преклоняться перед ним. Теперь дело было уже не в постели, хитрая крестьянка задела самое глубинное – оскорбленное самолюбие бедного некрасивого человека, пробивавшегося в жизни через такую грязь, что богатеньким красавцам и не снилось.

Тетка рассказывала, что Минкина каждую ночь, обслужив барина, ложилась спать на подстилке под его дверью, охраняя покой и сон Аракчеева. Она ловила каждый его взгляд и, если видела хоть малейшее недовольство, заливалась слезами, а потом часами, стоя на коленях, вымаливала прощение. Но самое главное, она выказывала своему любовнику такое же рабское почтение, какое он сам выказывал венценосным хозяевам.

«Бедный кузен, ползать на брюхе перед господином – не самое приятное занятие, – подумала Наталья, – а если перед тобой никто не ползает, то совсем затоскуешь. А вот когда такая Минкина трепещет перед тобой, стоит в твоем присутствии, спит под дверью, вот тут больная душа и поправится, вздохнет с облегчением – не только ее сапогом в морду тычут, но и она может сделать то же самое».

Возок остановился у крыльца двухэтажного дома, неизвестно откуда выбежали молчаливые дворовые, открыли дверцу, помогли Наталье спуститься, а величественный мужчина в малиновой с золотом ливрее осведомился, что доложить барыне.

– Кузина графа Алексея Андреевича Сикорская с письмом от его матушки, – сообщила Наталья.

Ее проводили в дом и попросили подождать в большой гостиной второго этажа. Такой роскоши, как здесь, она не видела никогда. Золоченая мебель, обитая алым бархатом, стояла вдоль всех стен, посреди огромного светлого ковра с тонким восточным рисунком на мраморном столе красовалась оправленная в золоченую бронзу огромная хрустальная ваза, а на противоположных стенах комнаты в одинаковых резных рамах висели два парных портрета. Графа Аракчеева в черном мундире с портретом государя Александра Павловича на шее она узнала сразу, а на втором портрете была изображена молодая женщина необычайной красоты. Большие черные глаза под темными бровями, прямой нос и маленький рот с пухлой нижней губой скорее могли бы принадлежать древней римлянке. Это, видимо, понимала и сама женщина, поскольку и прической, и нарядом изображала Венеру.

«Вот ведь дал Бог этой ведьме такую красоту, – подумала Наталья. – Одним – все, а другим – ничего».

Привычная волна черной зависти начала подниматься в ее душе, но этого нельзя было допустить, иначе Минкина почувствует неискренность в ее словах и не станет помогать. Нужно было расположить к себе всесильную наложницу Аракчеева. Наталья глубоко вздохнула, собралась и, наклеив на лицо приторную улыбку, остановилась у портрета черноглазой красавицы. В коридоре послышались тяжелые шаги, дверь отворилась, и в комнату вплыла уже полнеющая невысокая женщина в роскошном белом шелковом платье. Она была увешана бриллиантами: широкое колье полумесяцем лежало на пухлой груди, крупные серьги оттягивали мочки ушей, свисая почти до плеч, на каждой руке было надето по широкому браслету, а все короткие пальцы были унизаны перстнями. Даже Наталья, не получившая никакого воспитания и не знавшая толка в одежде, поняла, что хозяйка дома одета с неприличной варварской пышностью. Но, видимо, Минкина сама себе очень нравилась, поскольку лучезарно улыбнулась гостье и сказала:

– Вы уж на портрет не смотрите, восемь лет прошло, как сделали его, я уже постарела, теперь не то, что раньше.

– Вы не изменились, даже, по-моему, стали еще красивее, – беззастенчиво солгала Сикорская, глядя на одутловатое лицо и мешки под глазами у бывшей Венеры.

– Вы так добры, – отмахнулась Минкина, но Наталья увидела, что комплимент был ей приятен. – Мне сказали, что вы с письмом от матушки его сиятельства прибыли?

– Да, я привезла письмо тетушки графу Алексею Андреевичу, – мягко подчеркнув свое родство с Аракчеевым, сообщила Наталья. – Когда он здесь будет?

– Ждем его сиятельство дней через десять, – что-то прикинув в уме, сообщила Настасья. – Не угодно ли вам будет дождаться барина?

– Я подожду, – согласилась Сикорская, – премного благодарна.

Хитрая крестьянка, успевшая оценить семейное сходство гостьи с ее хозяином, а также бедное черное платье, стоптанные ботинки и шляпку, поля которой давно обвисли от старости, поняла, с кем имеет дело. Перед ней стояла бедная родственница, приехавшая просить милости у всесильного министра. Поскольку уже много лет вход к Аракчееву был только через нее, Минкина собиралась получить от этой бедной некрасивой кузины все, что с нее можно взять. Наряды, меха и драгоценности ее больше не прельщали, этого у Настасьи было с избытком, взятки, которые ей везли каждый день, набивали ее сундуки золотом, но вот почестей и преклонения Минкиной всегда было мало. Пусть и эта просительница поползает на брюхе перед бывшей крепостной, пусть поунижается, вот тогда Настасья и решит, пропускать ли ее к светлым очам графа Аракчеева или нет.

– Я могу устроить вас в графском дворце, но если хотите, можно предоставить вам комнату в этом доме, – бросила она пробный шар.

– Если вас не затруднит мое присутствие, я бы хотела остаться с вами, – подобострастно улыбнувшись, сказала догадливая гостья.

– Отчего же, мне компания только приятна, – радушно ответила хозяйка, – я тогда распоряжусь, чтобы вас рядом со мной поместили, вы отдыхайте с дороги, а через час милости прошу отобедать со мной, я сама за вами зайду.

Наталья поблагодарила и пошла за хозяйкой в конец коридора, где та распахнула дверь в большую светлую спальню. Здесь все – ковер, портьеры, обивка мебели – было голубым. Сикорская увидела свой потрепанный саквояж, стоящий около кровати. Значит, фаворитка кузена не сомневалась, что она не откажется жить с ней рядом. В уме этой ведьме нельзя было отказать. Видимо, она поняла, что Наталья готова на все, только бы получить заветное место. Но так было даже проще, значит, Минкина должна обозначить свою цену за доброе отношение к кузине своего любовника. Осталось только ждать. Сияя лучезарной улыбкой, Сикорская поблагодарила гостеприимную хозяйку, та любезно приняла слова гостьи и удалилась. Оставшись одна, молодая женщина села на кровать, планируя свои дальнейшие действия.

«Похоже, что эта ведьма пьет, – решила она, – во-первых, от нее слегка пахнет вчерашним перегаром, во-вторых, лицо распухшее. Значит, придется и мне пить, иначе на дружескую ногу с ней не встать. Если хотя бы половина того, что говорила тетка, правда – то еще и в ее оргиях участвовать придется».

Все это Наталью не пугало. Ее мать пила в открытую еще при жизни отца, и часто, в подпитии, давала водку еще маленьким дочерям. Чтобы угодить матери, все три дочери научились пить не морщась, а повзрослев, находили легкое, радостное состояние, наступавшее после принятия очередной порции выпивки, очень приятным. Приняв решение, Наталья осмотрелась по сторонам и, увидев кувшин с водой, вымыла руки и лицо. Переодеваться к обеду все равно было не во что, но в гостях у этой выскочки это было даже к лучшему, пусть покрасуется перед бедной родственницей графа.

Грузные шаги возвестили о приходе хозяйки. Минкина переоделась в платье из вишневого бархата, и теперь вместо бриллиантов на ней сияли рубины.

– Вы готовы? – любезно спросила она гостью, окинув взглядом все тот же бедный наряд.

– Да, Настасья Федоровна, – скромно ответила та, – мой бедный муж скончался меньше года назад, я еще в трауре.

– Ах, какое горе, – посочувствовала Минкина, – пойдемте в столовую, покушаем, и вы мне расскажете обо всем.

Она привела Сикорскую в большую столовую, обставленную с уже привычной для гостьи роскошью, уселась во главе овального обеденного стола и пригласила Наталью сесть рядом. Несмотря на то, что они были только вдвоем, стол был накрыт на двенадцать персон. Голландская накрахмаленная скатерть была украшена гирляндами из роз, листьев и золотых лент, сервиз, расписанный сценами из античной жизни, явно был привезен из Франции, а столовое серебро с позолоченными черенками было совершенно новым.

Как по мановению волшебной палочки появились молчаливые расторопные слуги в малиновых ливреях и начали подавать блюда. Чуть заметным кивком хозяйка указала на высокие хрустальные рюмки, и лакей налил в них водки.

– Помянем вашего супруга, – предложила Минкина, – у меня анисовая очень мягкая, но вы все-таки огурчиком закусите. Нет ничего лучше под водочку, чем соленый огурчик. У меня больше мизинца огурцы никогда не бывают, самая нежность.