Возвратимся же на Бернард-стрит, Рассел-сквер. Тетушкина старая мебель заполнила наши комнатки; а ее громоздкий расстроенный рояль на кривых ножках, в котором половина струн полопалась, занял три четверти тесной гостиной. Здесь-то миссис Хоггарти сиживала часами и разыгрывала нам сонаты, которые были в моде во времена лорда Шарлевиля, и распевала своим надтреснутый голосом, а мы изо всех сил старались удержаться от смеху. Надобно заметить, что в натуре миссис Хоггарти произошли престранные перемены: живя в провинции, среди сливок сельского общества, она бывала вполне довольна, когда в шесть часов к ней собирались на чай гости, после чего они играли в вист по два пенни; в Лондоне же она нипочем не садилась обедать ранее семи, дважды в неделю нанимала на извозчичьем дворе экипаж и выезжала в Парк; укорачивала и удлиняла, порола и снова и снова переделывала свои старые платья, оборочки, чепцы и прочие наряды и украшения, заставляя мою бедняжку Мэри с утра до ночи подгонять их под нынешнюю моду. Более того, миссис Хоггарти обзавелась новым париком; и, с прискорбием вынужден сказать, навела такой румянец, каким никогда не дарила ее природа, так что жители Бернард-стрит, которым подобные обычаи были в диковинку, стали пялить на нее глаза.
      Более того, она настояла, чтобы мы завели ливрейного лакея, мальчишку лет шестнадцати; его обрядили в старую ливрею, которую она привезла из Сомерсетшира, украшенную новыми обшлагами и воротниками, а также новыми пуговицами, на коих изображены были соединенные гербы Титмаршей и Хоггарти, то есть синица, вставшая на хвост, и боров в латах. Хотя род мой и вправду очень древний, но ливрея и пуговицы с гербами показались мне затеей весьма нелепой. И боже мой! Какой раздался громовый хохот у нас в конторе, когда однажды там появился тщедушный мальчишка в ливрее с чужого плеча, с огромной булавой, и передал мне записку от миссис Хоггарти из замка Хоггарти! К тому же все письма должны были подаваться на серебряном подносе. Появись у нас ребеночек, тетушка, надобно думать и его тоже велела бы подавать ей на серебряном подносе; но намеки мистера Смизерса на сей счет имели под собой столь же мало оснований, как и другая его гнусная выдумка, о которой я уже упоминал. Тетушка и Мэри теперь всякий день степенно прогуливались по Нью-роуд в сопровождении мальчишки с огромной позолоченной булавой; но несмотря на всю эту торжественность и парадность, несмотря на то, что тетушка все еще толковала о своих знакомствах, неделя проходила за неделей, а к нам никто не заглядывал, и во всем Лондоне навряд ли можно было сыскать другой такой унылый дом.
      По воскресеньям миссис Хоггарти ходила в церковь св. Панкратия, в ту пору только еще построенную и по красоте не уступавшую театру "Ковент-Гарден", а по вечерам - в молитвенный дом анабаптистов; и уж хотя бы в этот день мы с Мэри были предоставлены сами себе - мы предпочитали ходить в Воспитательный дом и слушать там пленительную музыку, и женушка моя задумчиво глядела на милые детские личики, и, по правде говоря, я тоже. Однако же лишь через год после нашей свадьбы она сказала мне наконец слова, которые я здесь приводить не стану, но которые наполнили нас обоих несказанной радостию.
      Помню, она поделилась со мной этой новостью в тот самый день, когда прогорела компания "Муфты и Палантины", которая поглотила, по слухам, капитал в триста тысяч фунтов и только и могла взамен предъявить договор с какими-то индейцами, вскорости после заключения контракта убившими агента Компании томагавками. Кое-кто говорил, что никаких индейцев не существовало в природе и никакого агента, который мог бы пасть под томагавками, тоже не существовало, а просто все это сочинили в доме на Кратчед-Фрайерз. Что бы там ни было, я пожалел беднягу Тидда, которого встретил в тот день в Сити, на нем лица не было, ведь он таким образом, в первый же год потерял свои двадцать тысяч фунтов. Он сказал, что у него на тысячу фунтов долгу и что ему впору застрелиться; но он всего лишь был арестован и немалое время провел во Флитской тюрьме. Однако же, как вы легко можете вообразить, восхитительная новость, которую мне сообщила Мэри, быстро вышибла у меня из головы и Тидда и компанию "Муфты и Палантины".
      В Лондоне стали известны и другие обстоятельства, как будто говорившие о том, что наш директор трещит по всем швам, - в словаре Джонсона вы этого выражения в таком виде не найдете. Три его Компании лопнули, о других четырех было известно, что они несостоятельны; и даже на заседании директоров Западно-Дидлсекского страхового общества имело место бурное объяснение, после чего кое-кто из них хлопнул дверью. Их заменили друзья мистера Браффа; мистер Кукл, мистер Фантом, мистер Ойли и другие почтенные господа предложили свои услуги и вошли в наше правление. Брафф и Хофф разделились, и мистер Брафф заявил, что с него вполне хватит управления Западно-Дидлсекским страховым обществом и что он намерен постепенно отойти ото всех прочих дел. Что и говорить, в такой Компании, как наша, кому угодно было бы работы по горло, а Брафф ведь был еще и член парламента, и в придачу на него, как на главного директора лопнувших Компаний, обрушились семьдесят два иска.
      Мне, вероятно, следовало бы описать здесь отчаянные попытки миссис Хоггарти приобщиться к светской жизни. Как ни странно, наперекор словам лорда Типтофа, тетушка продолжала уверять, будто состоит в самом близкое родстве с леди Бум, и едва только узнала из "Морнинг пост" о том, что ее милость вместе с внучками прибыла в Лондон, сей же час велела подать экипаж, о коем я уже упоминал, отправилась к этим особам и в каждом доме оставила карточки: свою - "Миссис Хоггарти из замка Хоггарти", великолепную, с пышным готическим шрифтом и множеством завитушек, а также и нашу - "Мистер и миссис Сэмюел Титмарш", каковую заказала нарочно для такого случая.
      Ежели бы ливрейный лакей, которому была вручена карточка миссис Хоггарти, сделал бы ей хоть малое послабление, она штурмом взяла бы дверь дома леди Джейн Престон и прорвалась бы в комнаты, несмотря на все мольбы Мэри не делать этого; но сей страж, по всем вероятиям, пораженный ее странной наружностию, загородил собою дверь и объявил, что ему строго-настрого приказано не допускать к миледи никого незнакомых. В ответ на это миссис Хоггарти погрозила ему кулаком из окошка кареты и пообещала, что его, голубчика, непременно сгонят со двора, уж она этого добьется.
      В ответ Желтоплюш только захохотал; и хотя тетушка написала мистеру Эдварду Престону на редкость возмущенное письмо, в котором жаловалась на дерзость его слуг, сей достопочтенный джентльмен оставил ее письмо безо всякого внимания, лишь возвратил его, присовокупивши, что он просил бы впредь не беспокоить его столь назойливыми визитами. Ну и денек же у нас выдался, когда пришло это письмо! Прочитавши его, тетушка была безмерно разочарована и разгневана, ибо, когда Соломон, по обыкновению, подал ей это послание на серебряном чайном подносе, тетушка моя, увидав печать мистера Престона и имя его в углу конверта (что было принято среди лиц, занимавших государственные посты) - так вот, повторяю, увидав его имя и печать, тетушка воскликнула: "Ну, Мэри, кто был прав?" И тут же побилась с моей женушкой об заклад на шесть пенсов, что в конверте содержится приглашение на обед. Шесть пенсов она так и не отдала, хоть и проиграла, а только весь день бранила Мэри да твердила, что я жалкий трус, раз тотчас не отхлестал мистера Престона. Хорошенькие шутки, нечего сказать! В те поры меня за это просто бы повесили, как повесили человека, застрелившего мистера Персиваля.
      А теперь я бы с радостью порассказал еще о своем опыте светской жизни, приобретенном благодаря упорству миссис Хоггарти; но надобно признать, что мне представлялось не так уж много случаев познакомиться с высшим светом и все они приходятся на короткие полгода, к тому же светское общество было уже подробно описано многими авторами романов, которых имена нет нужды здесь приводить, но которые, будучи тесно связаны с аристократией, - либо как члены благородных фамилий, либо как лакеи и прихлебатели оных, - знакомы с этим предметом, само собой разумеется, куда лучше, нежели скромный молодой служащий страховой компании.
      Взять, к примеру, знаменитое посещение оперы, куда мы отправились с тетушкой по ее настоянию; здесь в особой зале, называемой фойе, после представления леди и джентльмены дожидаются своих экипажей (вообразите, кстати, каково выглядел наш щуплый Соломон с его огромной булавой среди всех этих ливрейных лакеев, столпившихся у дверей) - и в этом фойе, говорю я, миссис Хоггарти кинулась к старой графине Бум, которую я ей показал, и стала настойчиво напоминать ее милости об их родстве. Но графиня Бум помнила, если можно так выразиться, лишь то, что ей было угодно, а на сей раз сочла за благо начисто забыть о своих родственных связях с семейством Титмарш и Хоггарти. Она и не подумала нас признать, напротив того, назвала миссис Хоггарти "мерзкой женщиной" и стала громко подзывать полицейского.
      Получив несколько таких щелчков, тетушка, по ее словам, постигла суетность и греховность высшего света и стала искать общества людей истинно серьезного направления мыслей. По ее словам, она приобрела несколько весьма ценных знакомств в анабаптистской церкви; и среди прочих неожиданно повстречала там своего знакомца по "Ястребиному Гнезду" мистера Граймса Уопшота. В те поры мы еще не знали о разговоре, который произошел у него с мистером Смизерсом, и Граймс, разумеется, не счел приличным посвящать нас во все обстоятельства дела; но хотя я не скрыл от миссис Хоггарти, что ее любимый проповедник был судим за подлог, она заявила, что, по ее мнению, это омерзительная клевета, а он заявил, что мы с Мэри пребываем в прискорбном неведении и что рано или поздно мы неминуемо скатимся в некую бездну, которая, похоже, была ему хорошо знакома. Следуя наставлениям и советам сего почтенного джентльмена, тетушка вскорости совсем перестала посещать церковь св. Панкратия, неукоснительно трижды в неделю слушала его проповеди, стала обращать на путь истинный пребывающих во мраке бедняков Блумсбери и Сент-Джайлса и шить пеленки для их младенцев. Однако же для миссис Сэм Титмарш, которой теперь уже, судя по некоторым признакам, пеленки тоже вскорости должны были понадобиться, она ничего такого не шила, предоставив Мэри, и моей матушке, и сестрицам в Сомерсетшире самим позаботиться обо всем, что требовалось для предстоящего события. Я, признаться, не поручусь, что она не возмущалась вслух нашими приготовлениями и не говорила, что надобно думать не об завтрашнем дне, а о спасении души. Так или иначе, преподобный Граймс Уопшот попивал у нас грог и обедал у нас куда чаще, нежели в свое время бедняга Гас.
      Но мне было недосуг приглядеться к нему и к его поведению, потому что, признаться, в ту пору я оказался в весьма стесненных обстоятельствах и меня день ото дня все более тревожили и домашние и служебные мои дела.
      Что касаемо первых, миссис Хоггарти дала мне пятьдесят фунтов, но из этих пятидесяти фунтов мне надобно было оплатить переезд из Сомерсетшира, перевозку всей тетушкиной мебели, ковры, окраску и оклейку обоями моего дома, коньяк и прочие крепкие напитки, которые употреблял преподобный Граймс и его приятели (ибо сей почтенный джентльмен заявил, что Росолио ему вредно), и, наконец, тысячи мелких счетов и расходов, неизбежных во всяком лондонском хозяйстве.
      К тому же в это самое время, когда я испытывал столь острую нужду в деньгах, я получил счета от мадам Манталини, от господ Хоуэлла и Джеймса, от барона фон Штильца, а также от мистера Полониуса за оправу для бриллиантовой булавки. Все они, будто сговорясь, прислали счета на одной и той же неделе; и вообразите мое изумление, когда, принеся их миссис Хоггарти, я услышал от нее:
      - Что ж, мой дорогой, ты получаешь весьма порядочное жалованье. Ежели тебе угодно заказывать платье и драгоценности в наилучших магазинах, изволь за них платить. И не надейся, что я стану потакать твоим сумасбродствам или дам тебе хотя бы шиллинг сверх того, что так щедро плачу за стол и квартиру!
      Ну мог ли я рассказать Мэри в ее деликатном положении о таком поступке миссис Хоггарти! И самое печальное, что, как ни худо обстояли дела у меня дома, на службе они складывались еще того хуже.
      Ушел не только Раундхэнд, теперь нашу контору покинул и Хаймор. Главным конторщиком стал Абеднего; и однажды в нашу контору явился его старик-отец и проведен был в кабинет директора. Вышел он оттуда, весь дрожа и, спускаясь с лестницы, бормотал что-то невнятное и бранился на чем свет стоит.
      - Господа, - начал он, видно, желая обратиться ко всем нам, конторским, с речью. Как вдруг из кабинета выскочил мистер Брафф, умоляюще поглядел на старика, вскричал: "Обождите до субботы!" - и кое-как выпроводил его за дверь.
      В субботу Абеднего-младший навсегда покинул нашу контору, и я сделался главным конторщиком с жалованьем четыреста фунтов в год. То была роковая неделя и для нашей Компании тоже. В понедельник, когда я пришел в должность, занял место за первой конторкой и первый, как мне теперь полагалось, раскрыл газету, мне сразу же бросилось в глаза следующее сообщение: "Страшный пожар на Хаундсдиче! Сгорела дотла сургучная фабрика мистера Мешаха и соседний с нею склад готового платья мистера Шадраха. На фабрике находилось на двадцать тысяч фунтов стерлингов лучшего голландского сургуча, который в мгновение ока был поглощен ненасытным пламенем. Уважаемый хозяин склада как раз только что заготовил сорок тысяч мундиров для кавалерии его высочества касика Пойесского".
      Оба этих почтенных иудея, добрые знакомые Абеднего, были застрахованы в нашей Компании на всю сумму их нынешнего убытка. Виновником несчастья сочли подлого пьяницу ирландца, ночного сторожа, который опрокинул бутылку виски в складе мистера Шадраха и неосторожно зажег свечу в поисках пролитого напитка. Хозяева привели сторожа к нам в контору, и мы имели возможность убедиться собственными глазами, что даже и тогда он был еще вдребезги пьян.
      И, словно этого было не довольно, в той же газете был некролог, извещавший о кончине олдермена Пэша, - зная его как гурмана, мы в веселую минуту называли его между собою Пэш-поешь; но в тот час нам было не до шуток. Он был застрахован у нас на пять тысяч фунтов. Тут я понял, как прав был Гас, когда говорил, что общества по страхованию жизни преуспевают первые год или два, а потом застрахованные начинают умирать, и тогда доходу получается куда меньше.
      Эти два еврейских пожара оказались тяжелейшим из всех ударов, которые обрушились на нашу Компанию; ибо хотя хлопкопрядильные фабрики Уодингли, сгоревшие в 1822 году, стоили Компании восемьдесят тысяч фунтов, а фабрика патентованных спичек "Герострат", взлетевшая на воздух в том же году, еще четырнадцать тысяч фунтов, поговаривали, что Компания потеряла на этом куда менее, нежели предполагалось, и даже что Компания сама сожгла эти предприятия для собственной рекламы. Но об этих делах я не могу ничего утверждать с определенностию, так как отчеты тех лет через мои руки не проходили.
      Вопреки ожиданиям всех наших джентльменов, которые сидели мрачные, как на похоронах, мистер Брафф подкатил к конторе в своей карете четверней с каким-то приятелем, смеясь и перебрасываясь шутками.
      - Джентльмены! - сказал он, войдя в контору. - Вы читали газеты. В них сообщается о событии, повергшем меня в глубокую скорбь. Я говорю в кончине нашего клиента, высокочтимого олдермена Пэша. Но если что и может утешить меня, так единственно мысль, что вдова и дети сего достойного человека в субботу, в одиннадцать часов дня, получат из рук моего друга мистера Титмарша, нашего главного конторщика, пять тысяч фунтов. Ну, а касаемо беды, приключившейся у господ Шадраха и Мешаха, тут горевать не о чем. В субботу ли, в другой ли? день, как только все обстоятельства дела будут выяснены и должным образом удостоверены, мой друг Титмарш выплатит им наличными сорок, пятьдесят, восемьдесят, сто тысяч фунтов - смотря по тому, во сколько будут исчислены их убытки. Уж они-то, по крайности, будут вознаграждены; и хотя для наших акционеров издержки, без сомнения, окажутся значительными, мы можем себе позволить такой расход, господа. Если на то пошло, Джон Брафф без особого труда и один мог бы взять на себя такой расход; нам надобно учиться встречать неудачи, так же как до сей поры мы встречали удачи, и сохранять мужество при всех обстоятельствах!
      Приводить здесь слова, которыми мистер Брафф заключил свою речь, мне, признаться, не хочется, ибо я всегда полагал непочтительным поминать небеса в связи с обычными нашими мирскими делами, призывать же их в свидетели, изрекая ложь, как поступает пустосвят, уж такой страшный грех, что и говорить-то о нем следует с осторожностию.
      Речь мистера Браффа каким-то образом в тот же вечер попала в газеты, и я просто ума не приложу, чьих это рук дело: ведь до самого появления вечерних газет ни один из наших джентльменов не выходил из конторы. Однако же речь была напечатана. И, более того, хотя, по слухам, Раундхэнд на Бирже ставил пять против одного, что деньги олдермена Пэша выплачены не будут, в субботу я выдал поверенному миссис Пэш наличными всю причитающуюся ей сумму, и Раундхэнд, безусловно, проиграл пари.
      Рассказать вам, откуда взялись эти деньги? Думаю, что теперь, через двадцать лет, в этом нет беды; и, более того, это послужит к прославлению двух людей, которых ныне уже нет в живых.
      В качестве главного конторщика я часто бывал в кабинете Браффа, и теперь он как будто снова был склонен отнестись ко мне с доверием.
      - Титмарш, дорогой, - сказал он однажды, поглядев на меня в упор, - вы когда-нибудь слышали об великом мистере Зильбершмидте из Лондона?
      Я, разумеется, о нем слышал. Мистер Зильбершмидт, Ротшильд своего времени (говорят даже, что сей прославленный банкир служил поначалу конторщиком в фирме Зильбершмидта) - этот самый Зильбершмидт, вообразивши, будто он оказался несостоятельным, покончил с собою; а меж тем, обожди он до четырех часов того же дня, он узнал бы, что располагает четырьмястами тысячами фунтов.
      - Сказать вам откровенно, - промолвил мистер Брафф, - я нахожусь сейчас в положении Зильбершмидта. Мой бывший компаньон Хофф от имени фирмы выдал векселя на огромную сумму, и я вынужден был их покрыть. Четырнадцать кредиторов этой окаянной Лимонадной компании подали в суд; всем известно, что я человек богатый, вот все долги и взвалили на меня. И теперь мне нужна отсрочка, не то я не смогу платить; короче говоря, ежели до субботы я не раздобуду пять тысяч фунтов, наша Компания разорена!
      - Как! Западно-Дидлсекская разорена? - воскликнул я, думая об ежегодной ренте моей матушки. - Быть этого не может! Мы же процветаем.
      - Ежели в субботу у нас будет пять тысяч фунтов, мы спасены. И ежели вы расстараетесь и достанете их для меня, а вы это можете, я верну вам вдвое!
      После чего Брафф подробнейшим образом ознакомил меня со счетами Компании и со своим личным счетом, которые с несомненностию подтверждали, что с этими пятью тысячами наша фирма устоит, а без них рухнет. Как он сумел это доказать, не важно; недаром же один государственный муж сказал, что ежели ему разрешат обратиться к цифрам, - он докажет все, что угодно.
      Я пообещал еще раз попросить денег у миссис Хоггарти, и она как будто отнеслась к моей просьбе благосклонно. Так я и сказал Браффу, и в тот же день он сам ее навестил, да не один, а с супругой и с дочерью, и таким образом у наших дверей вновь появилась карета, запряженная четверней.
      Но миссис Брафф не справилась со своей ролью: вместо того чтобы держаться гордо и независимо, она расплакалась на глазах у миссис Хоггарти, опустилась перед нею на колени и принялась молить ее спасти дорогого Джона. Тетушка тут же заподозрила неладное и, вместо того чтобы дать деньги взаймы, вызвала к себе мистера Смизерса, потребовала, чтобы я вернул ей квитанции на покупку акций, хранившиеся у меня, обозвала меня отъявленным мошенником и бессердечным обманщиком и заявила, что это я ее разорил.
      Откуда же ч все-таки у мистера Браффа взялись деньги? Сейчас узнаете. Однажды, когда я был у него в кабинете, пришел старик Гейтс, фулемский привратник, и вручил ему тысячу двести фунтов от мистера Болса, ростовщика. Хозяйка велела ему, объяснил он, снести мистеру Болсу столовое серебро; и, отдавши деньги, старик Гейтс долго рылся у себя в карманах, пока наконец не вытащил пятифунтовый банковый билет, только что присланный ему дочкой Джейн, которая находилась в услужении, и стал просить у мистера Браффа еще одну акцию Западно-Дидлсекской компании. Он-то уверен, что дело еще уладится наилучшим образом. А как он услыхал, что хозяин, гуляючи со своей хозяйкой по саду, плачет, да клянет все, да говорит - мол, из-за нескольких фунтов, да что там, из-за нескольких шиллингов пойдет прахом первейшее богатство на всю Европу, - тут уж они с женой порешили отдать все, что у них есть, только бы выручить своих добрых хозяев.
      Таков был смысл Гейтсовой речи; и мистер Брафф пожал ему руку и... взял у него пять фунтов.
      - Гейтс, - сказал он, - вы еще ни разу в жизни не помещали деньги с такою пользою!
      И он не ошибся, да только проценты со своей скромной лепты бедняге Гейтсу суждено было получить на небесах.
      И это был не единственный случай. Сестра Браффовой супруги мисс Доу, которая с тех самых пор, как наш директор вышел в тузы, сильно его не жаловала, тут явилась к нам в контору, выложила доверенность и объявила:
      - Джон, сегодня утром у меня была Изабелла и сказала, что ты нуждаешься в деньгах. Вот я и принесла свои четыре тысячи фунтов; это все, что у меня есть, Джон, и дай бог, чтобы эти деньги тебе помогли... тебе и моей милой Изабелле, ведь она была лучшей в мире сестрой... до... почти до самого последнего времени.
      Она положила перед ним бумагу, а меня вызвали ее засвидетельствовать, и Брафф, со слезами на глазах, пересказал мне ее слова, ибо, как он говорил, он полностью мне доверяет. Вот почему я оказался в кабинете Браффа, когда всего лишь час спустя к нему пришел Гейтс.
      Превосходнейшая миссис Брафф! Как она старалась ради своего супруга! Хорошая вы женщина, добрая! Но вы-то чистая душа и достойны были лучшей участи! А впрочем, для чего я это говорю? Она ведь по сей день почитает своего супруга ангелом и за все его злоключения любит его во сто крат сильнее.
      В субботу, как я уже говорил, я выдал поверенному олдермена Пэша всю сумму полностью.
      - Бог с ними, с деньгами вашей тетушки, мой милый Титмарш, - сказал Брафф, - бог с ней, что она отказалась от акций. Вы верный и честный малый. Вы никогда не поносили меня, как вся эта свора там, внизу, и я еще вас озолочу.
      * * *
      На следующей неделе, когда я преспокойно сидел за чаем со своею супругою, мистером Смизерсом и миссис Хоггарти, в дверь постучали и какой-то джентльмен выразил желание побеседовать со мною с глазу на глаз. То был мистер Аминадаб с Чансери-лейн, и он тут же арестовал меня как держателя акций Западно-Дидлсекского страхового общества по иску фон Штильца с Клиффорд-стрит, портного и торговца сукном.
      Я вызвал из столовой Смизерса и заклинал его ничего 'не говорить Мэри.
      - Где Брафф? - спросил мистер Смизерс.
      - Брафф? Он теперь возглавляет фирму "Брафф и Был Таков", сэр. Нынче утром он завтракал в Кале!
      ГЛАВА XI,
      из которой явствует, что можно обладать бриллиантовой булавкой и,
      однако же, не иметь денег на обед
      В этот роковой субботний вечер, в наемном экипаже, приведенном от Воспитательного дома, увезли меня из моего уютного жилища, от моей дорогой женушки, которую по мере сил предстояло утешать мистеру Смизерсу. Он сказал ей, что я вынужден ехать куда-то по делам фирмы; и моя бедняжка Мэри сложила необходимые вещи в небольшой саквояж, повязала мне шею теплым кашне и попросила моего спутника приглядывать, чтобы окна кареты были закрыты, а негодяй, ухмыльнувшись, пообещал исполнить ее просьбу. Путешествие наше было недолгим; доехать до Кэрситор-стрит, Чансери-лейн, стоило всего шиллинг, туда-то меня и доставили.
      Дом, перед которым остановился наш экипаж, ничем не отличался от пяти или шести других домов этой улицы, предназначенных для той же цели. Я думаю, всякий человек, даже первейший богач, невольно содрогнется, проходя мимо этих мрачных домов, мимо забранных решетками окон. Блестящая медная табличка на замызганной двери сообщала, что здесь проживает "Аминадаб, чиновник Мидлсекского шерифа". Когда карета остановилась, рыжий еврей небольшого росточку отворил дверь и внустил меня вместе с моим багажом.
      Как только мы вошли, он заложил дверь на засов, и я очутился перед другой массивной дверью, запертой на несколько замков; только миновав и ее, мы попали наконец в прихожую.
      Описывать этот дом нет надобности. Таких домов в нашем угрюмом Лондоне не счесть. Был тут грязный коридор, и грязная лестница, и две грязные двери из коридора вели в две неопрятные комнаты с массивными решетками на окнах, но при этом убраны они были до отвращения пышно, так что даже вспомнить противно. На стенах было развешано множество дрянных картин в кричащих рамах (они и в подметки не годятся первоклассным работам моего родича Майкла Анджело!); на каминной полке - громоздкие французские часы, вазы и подсвечники; на буфетах - огромные подносы с серебряной посудой; ибо мистер Аминадаб не только сажал под замок тех, кому нечем было платить, но ссужал деньгами тех, кому платить было чем, и, как водится между его собратьями, успел уже перепродать и вновь откупить эти предметы по нескольку раз.
      Я согласился провести ночь в малой гостиной, и пока молодая еврейка стелила мне постель на неприветливом узком диванчике (горе тому, кто обречен на нем спать!), меня пригласили в большую гостиную, где, пожелав мне не падать духом, мистер Аминадаб объявил, что я магу бесплатно отобедать с только что прибывшей компанией. Обедать мне не хотелось, но я боялся остаться один даже на короткое время до прихода Гаса, за которым я послал на его квартиру, расположенную неподалеку отсюда.
      Сейчас, в восемь часов вечера, в большой гостиной четверо господ как раз собирались обедать. И подумайте! Там оказался мистер Б., светский франт, который только что прибыл в дилижансе, сопровождаемый мистером Локом, надзирателем Хоршемской тюрьмы. Мистер Б. был арестован следующим образом. Беспечный добряк, он на огромную сумму индоссировал векселя своего друга, человека знатного рода и незапятнанной чести, который умолял его об этом и много раз торжественно клялся уплатить по вышеозначенным векселям. Дав свою подпись на векселях, молодой человек с присущей ему беззаботностью забыл и думать о них, и так же, по странной случайности, поступил и его друг; вместо того чтобы в указанный срок быть в Лондоне и расплатиться, друг сей отправился в заграничное путешествие, ни словом не предупредив мистера Б., что отвечать по векселям придется ему. Юноша находился в Брайтоне, где заболел лихорадкой; бейлиф поднял его с постели и под дождем повез в Хоршемскую тюрьму; там он снова слег, а когда мало-мальски оправился, его препроводили в Лондон, в дом мистера Аминадаба, где я его и застал, бледный, худой и уже явно обреченный, этот добряк лежал на диване и отдавал распоряжения касаемо обеда, на который меня пригласили. На лицо его было больно смотреть, и всякому было ясно, что дни его сочтены.
      Надобно признаться, что мистер Б. не имеет никакого касательства к моей скромной повести; но я не могу об нем не рассказать. Он послал за своим поверенным и за доктором; первый поспешно уладил его счета с бейлифом, а второй - все его земные счеты; ибо, вырвавшись из этого страшного дома, он так и не оправился от удара и спустя несколько недель скончался. И хотя все это случилось много лет тому назад, я не забуду его до самой смерти, и часто вижу его погубителя - эдакий преуспевающий господин, вот он катается верхом на прекрасной лошади в Парке, вот небрежно развалился в креслах у окна клуба, и у него, без сомнения, множество друзей и отличная репутация. Неужто он спит спокойно и ест с аппетитом? Неужто он так и не отдал наследникам мистера Б. деньги, которые тот за него заплатил и которые стоили ему жизни?
      Ежели история мистера Б. не имеет ко мне никакого касательства и введена сюда единственно ради вытекающего из нее поучения, зачем мне тогда описывать подробно обед, которым угостил меня этот человек в доме на Кэрситор-стрит? Да опять же ради поучения; а потому читатель должен узнать, какой нам подали обед.
      Нас было пятеро; а на столе стояли три серебряные миски с тремя супами: из телячьей головы, из воловьих хвостов и из гусиных потрохов. Затем подали огромный кусок лосося, тоже на серебре, жареного гуся, жареное седло барашка, жареную дичь и всевозможные гарниры и соусы. Ежели джентльмену угодно, он вполне может жить подобным образом в доме у бейлифа, и за этой трапезой (к которой, по правде сказать, я не притронулся, ибо, не говоря о том, что я уже обедал, сердце мое было полно тревоги) - за этим пиршественным столом меня и застал мой друг Гас Хоскинс, который пришел сюда тотчас по получении моего письма.
      Гас сроду не бывал в тюрьме - и сразу пал духом, когда рыжий Мозес, впустив его, принялся затворять за ним бесчисленные железные двери, а когда он увидел меня за бутылкой кларета, в ярком свете позолоченных ламп, у него язык прилип к гортани; портьеры были сдвинуты и скрывали решетки на окнах, а мистер Б., надзиратель брайтонской тюрьдаы мистер Лок, мистер Аминадаб и еще один богатый господин той же профессии и вероисповедания превесело болтали и с виду ничем не отличались от какой угодно благородной компании.
      - Если это друг мистера Титмарша, давайте его сюда, - сказал мистер Б. - Я, черт возьми, не прочь поглядеть на мошенника. И хоть убейте, Титмарш, но, я думаю, вы один из самых отъявленных мошенников во всем Лондоне. Вы и Браффа перещеголяли, право слово, ведь по нему сразу видно, что он мошенник, а вы-то! На вас поглядеть - сама честность!
      - Продувная бестия, - сказал Аминадаб и, подмигнув, показал на меня своему приятелю мистеру Иегосафату.
      - Хорош, - отвечал Иегосафат.
      - На него иск в триста тысяч фунтов, - сказал Аминадаб. - Правая рука Браффа, и это в двадцать три года.
      - Ваше здоровье, мистер Титмарш, сэр! - в порыве восторга воскликнул мистер Лок. - Доброго здоровья вам, сэр, и удачи вам в другой раз.
      - Ну, ну! Он-то не пропадет, - сказал Аминадаб, - об нем не беспокойтесь.