Он скончался девяноста двух лет.
      Его похоронили в институтском парке, посреди клумбы, в окружении могучих дубов. На монолитной плите была краткая надпись:

       БАРТЕНЬЕВ АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ
       Он не бог, но он возродится!

      Через восемь лет астрономические радиообсерватории, работающие на связи с планетой Коллега, приняли сообщение:
      «Информация коры головного мозга жителя солнечной системы принята полностью».
      И после этого из года в год по нескольку раз однотипные сообщения: «Работы по воссозданию мозга посланца солнечной системы ведутся успешно».
      Один год, другой, третий — пять лет: «Работы по воссозданию мозга ведутся успешно».
      Люди ждали…
      По истечении пяти лет в разгар лета на северном полушарии дежурные аппараты многих ветростанций просигналили: «Внимание! Чрезвычайно важно!» И хотя автоматы космической связи могли бы без помощи людей принять депешу, астрономы бросились к контрольным лентам.
      На лентах появились какие-то странные знаки, совсем непохожие на тот сложный код, по которому велись переговоры с коллегианами. Точки, тире, тире, точки… И сразу узнали: «Да ведь это же азбука Морзе!»

       «Мои братья! Мои сестры! Люди Земли!
       Говорит Александр Бартеньев! Говорит Александр Бартеньев с планеты Коллега системы звезда Лямбда Стрелы!
       Мне дана жизнь. Никаких отклонений от нормы не наблюдается. Восхищаюсь искусством коллегиан, горжусь своей наукой. Колпегиане радуются вместе со мной. Пока общаюсь с ними через звездный код. Изучить их языки не представляет трудности.
       Хотел бы обнять каждого из вас.
Александр БАРТЕНЬЕВ».

      А вслед за этим снова звездный код. Взяли слово коллегиане. И впервые от планеты Коллега летели не сухие научные сведения, не деловитые запросы, а эмоции. Система кода не слишком-то была приспособлена к их передаче.
      Весь год шли сведения от Александра Бартеньева — научные сведения. Только изредка всплеск наболевшей души, скупо переданный все той же азбукой Морзе:

       «Очень скучаю по Земле. Часто вижу ее в тихие минуты».

      В конце назначенного срока — год с момента возрождения — новое сообщение:

       «Снята копия с моего мозга, ведется обработка. Информация начинает передаваться в самое ближайшее время. Коллегиане мне предлагают остаться у них. Можно будет держать постоянную связь. Намерен согласиться».

      Через месяц — сигнал:

       «Чрезвычайно важно!»

      В радиоастрономические обсерватории начали поступать первые сведения из обширной радиограммы о мозге Александра Бартеньева, нагруженном новыми знаниями, новыми впечатлениями.
      Институт мозга получил обработанные данные…
      Институт мозга разослал объявление:

       «Нужен доброволец для прививки интеллекта Александра Бартеньева. Непременные условия: возраст — 25 лет, идеальное здоровье…»

      Подробное описание: группа крови, классификация нервной ткани и т. д. и т. п.
      И добровольцы, пожелавшие забыть свое собственное «я», превратиться в Александра Бартеньева, взяли в осаду Институт мозга.
      Из первой же сотни придирчивая медицинская комиссия отобрала некоего Георгия Миткова, атлетически сложенного гимнаста из Софии.
      С планеты Коллега от Александра Бартеньева была принята неожиданная, странная радиограмма:

       «Меня пытаются лечить, уничтожив память о Земле. Не хочу! Не могу! Знаю, что скоро умру… Надеюсь, что возрожусь…»

      Несколько дней спустя новое, еще более странное сообщение: «Видел зиму. Кончено. До встречи на родине!»
      Это была последняя весточка от космического Александра Бартеньева. После нее с Коллеги передали математическим кодом сухое сообщение, что посланец солнечной системы перестал существовать.
      А в спортивном зале Института мозга молодцевато вертелся на брусьях Георгий Митков, статный парень с худощавым лицом, украшенным суровыми бровями. Он с хладнокровием тренированного спортсмена ждал, когда его позовут на операцию, после которой он забудет свое имя, свои привычки, свой характер и станет Александром Николаевичем Бартеньевым.
      Целых четыре года сотни лабораторий Института мозга, более тысячи научных работников создавали комочек вещества, объемом едва достигавшим 1 500 кубических сантиметров. Десятки заводов и фабрик, конструкторских бюро по первому требованию разрабатывали, поставляли новую аппаратуру.
      Целых четыре года — не так уж и много. Природа бы выращивала такой мозг почти три десятилетия.
      Все эти годы Георгий Митков жил в институте, у него постоянно брали анализы, его изучали со всей скрупулезностью, на какую только была способна современная наука. Ткань нового мозга должна быть подогнана под его ткань, иначе организм подымет бунт, со всей энергией, усиленной железным здоровьем этого человека, чужое, инородное тело будет отвергнуто, белые кровяные тельца атакуют мозг, череп превратится в воспаленный гнойник.
      Когда Георгий Митков вошел в операционный зал, ему исполнилось двадцать девять лет, примерно столько же, сколько прожил во плоти Александр Бартеньев номер два.
      Все случилось по заранее рассчитанному плану: четыре года подготовки, сорок пять минут — операция… После операции больного накрыли прозрачным футляром, совершенно изолировавшим его от внешней среды. Он лежал под простыней, в пластмассовом шлеме, со спокойным лицом, как сказочная спящая царевна в хрустальном гробу.
      А вокруг этого странного саркофага неподвижно стояли люди в халатах — молодые и старые, мужчины и женщины, с одинаковым выражением напряженности и подавленного ожидания на лицах. Они стояли и смотрели на приборы, показывающие дыхание, ритм сердца, состав крови, деятельность уснувшего мозга. Стояли десять минут, полчаса, час, ждали, не начнется ли воспалительный процесс.
      Профессора молчали.
      Наконец поджарый, морщинистый старичок с молодцеватой выправочкой и властным взглядом голубоватых невылинявших глаз произнес: «Пока все в порядке».
      И люди облегченно вздохнули.
      Прозрачный саркофаг вместе с аппаратурой мягко двинулся с места, беззвучно распахнулись перед ним двери операционной.
      Люди в халатах несколько минут шагали следом, потом стали расходиться по коридорам.
      Саркофаг въехал в темную комнату и остановился. Двери плотно прикрылись. Двери прикрылись на две недели. Целых две недели больной будет спать, заботливые аппараты станут кормить его, прибирать за ним, следить за малейшими отклонениями в организме, сообщать о них людям. А людям вход запрещен.
      Директор института, тот самый сухонький старичок с гладко зализанными седыми волосами на черепе и покоящимися средь морщинок властными невылинявшими голубыми глазами, включил телеэкран. На нем проступил прибор — ритмично выплясывала зеленая ломаная линия, указывающая, что мозг пациента возбуждается.
      — Открыть шторы! — приказал директор.
      — Не будет ли шока? Солнце на улице. Слишком большая неожиданность, — возразил кто-то невидимый.
      — Солнце? Тем лучше. Пусть радуется возвращению. Я сам войду к нему.
      В изолятор через широкое окно вливалось солнце, дробилось на зеркальных частях аппаратуры.
      Прозрачная крышка саркофага откинута в сторону. Над ложем больного поднята рука, она ловит солнечные лучи.
      — Вы проснулись? — негромко спросил директор, не отходя от порога, и сразу же строго одернул: — Не ворочаться!
      Сначала раздался странный квакающий звук, потом голос:
      — Речь! Своя речь!.. Нет, нет, я не повернусь… А вы подойдите.
      Директор, мягко ступая, подошел.
      — Как чувствуете себя?
      Рука ловила солнечный свет.
      — Солнце! Солнце!.. Там было очень туманно. Ни разу не видел их светила… Я на Земле?
      — Да.
      — И рука… У меня человеческая рука.
      Рука сжалась в кулак, согнулась в локте, вздуваясь пробежали под кожей мускулы.
      — Ого! Мне судьба ходить в роскошных мундирах. И там меня нарядили отменно. По их вкусу, правда…
      Рука начала ощупывать плечо, выпуклую грудь.
      — Богатыря раздели… Что я буду делать с такой горой мускулов?
      Счастливый смех.
      — Скажите, кому я обязан этим? — Рука погладила поверх простыни тело.
      — Его звали Георгий Митков.
      — Георгий Митков?… Спасибо тебе, брат.
      На подушке под шлемом суровые брови Георгия Миткова, худощавое лицо с крепкими челюстями и крупным носом. Но в этом знакомом лице случилась уже какая-то перемена, что-то неуловимо иное легло на черты.
      — Профессор, мне вас плохо видно. Встаньте поближе… Вот так…
      Профессор, что это? Почему вы плачете?… Все хорошо, профессор. Ах, как хорошо оказаться дома!

      Высокий, статный, с горделивым разворотом широких плеч, из просторного ворота сорочки — крепкая, как столб шея. А походка не прежнего Георгия Миткова, не упругая, легкая, а более вяловатая, вдумчивая. Знакомая походка…
      — Воробьи! Глядите, воробьи! Ах, черт!
      Он удивлялся всему: воробьям, облакам на голубом небе, косой тени от здания.
      — Это что ж… те самые дубы?… — Сразу же погрустнел: — Когда улетал с Земли, они были чуть выше меня.
      Но грусть на минуту.
      — Бабочка!.. Ай-яй! Вы не представляете, как у нас здесь красиво! И зима впереди. Зима! Снег увижу!
      Последнее, что он видел в прошлый раз на Земле, — бледное от зеленого света крупное лицо со вскинутыми, как птичьи крылья, бровями да мигающий глазок аппарата. А потом на секунду тьма, только на секунду, и снова свет — рассеянный, дымчато-мягкий, уже не земной.
      Тот человек с крупным лицом и вскинутыми мрачными бровями уже давно умер. Умерли, пожалуй, все, кого он знал, умер Шаблин, умер и… Не стоит об этом думать. Прошло восемьдесят два года.
      Этот старичок, что ведет его к себе домой, — директор Института мозга Игорь Александрович Бартеньев. А его же самого зовут Бартеньев Александр Николаевич. Этот старичок, по сути, его сын.
      Над прямыми острыми плечиками — морщинистая шея, жалкие косички волос из-под круглой профессорской шапочки, — восемьдесят лет ему. И двадцатидевятилетний Александр Бартеньев вглядывается в того, кто может считаться его сыном.
      — Заходите. — Сын-старик распахнул дверь. — Пройдемте в кабинет. Нам нужно кое о чем поговорить. До открытия пресс-конференции есть еще время.
      В кабинете Александр Бартеньев стал оглядываться.
      — Вы знаете, — произнес он, — мне кажется, я здесь бывал.
      — Вы не могли здесь бывать. Дом этот выстроен, когда мне было двадцать пять лет. То есть после вас.
      — И все-таки я здесь многое помню… Этот стол, это окно… И вас, как ни странно, помню. Не юношей, но еще достаточно молодым. И почему-то вы вспоминаетесь в какой-то старинной одежде: мятый черный костюм, кожаный пояс, пистолет на боку, плоская шапочка с лентами. Даже швы у одежды помню — грубые, неуклюжие. Могло это быть?
      Морщины на подвижном лице Игоря Александровича натянулись, стали четкими и жесткими.
      — Одну минуточку.
      Старик вышел из комнаты, чеканя по паркету скупые шажочки.
      А Александр продолжал оглядываться. Он многое узнает, чего не должен бы знать. Он вспоминает худенькую женщину с большими удивленными глазами и с мягкими морщинками на лице. Она появлялась там перед ним в покойные минуты, и покой всегда кончался. И уж тогда хватали за душу другие воспоминания, реальные, на которые он имел право.
      Вспоминался мост над рекой, корчащаяся, рвущаяся с места луна на черной воде. Вспоминался жиденький парк, молоденькие деревца и она в слепяще белом халате, сверкающая плотными зубами… И запах ее волос, и блеск ее глаз в темноте, и колючий отсвет падающей звезды в зрачках… «Ханской сабли сталь».
      Игорь Александрович вернулся с толстым альбомом, обтянутым потертой кожей. Альбом стар, как сам семейный уклад. Александр протянул к нему руки.
      — Батюшки! Альбом-то бабушкин.
      — Отец привез…
      — А-а…
      — А вот это узнаете? — Игорь Александрович протянул фотографию.
      — Да… Именно таким и представлял.
      На фотографии — старомодный матросик в лихо посаженной на одно ухо бескозырке, с маузером на боку.
      — Именно таким.
      — Играл в Театре без зрителя матроса с «Авроры». Это было. Это было… Да-да, как раз в тот год, когда вы разъезжали по Коллеге.
      — Он вам сообщал что-нибудь? — спросил Александр.
      — Мой отец?
      — Да.
      — Вот для этого-то я вас и пригласил.
      Игорь Александрович достал из стола папку.
      — Заметки отца. Его завещание… Просил передать вам. Если вы подтвердите то, что он записал, на научном небосклоне грянет гром. Возьмите.
      Александр принял папку.
      — Хорошо… А сейчас… Я бы попросил…
      — Все что угодно.
      — Я бы попросил показать фотографию вашей матери.
      Игорь Александрович вскинул взгляд — голубой, острый, понимающий, вскинул и опустил, порывшись в альбоме, достал большую карточку.
      Цветной портрет, снятый недюжинным художником-фотографом. Тонкая рука свисает с подлокотника, сдержанно-серые глаза и успокоенно-вдумчивый взгляд в себя. Нет, не та, которая когда-то читала варварски сильные стихи у старого солдатского памятника.
 
Имя твое — птица в руке,
Имя твое — льдина на языке,
Одно- единственное движение губ,
Имя твое — пять букв…
 
      Для него только год назад читались эти стихи. Год назад всего! Помнил их, повторял про себя. Что знал, открыл коллегианам, все отдавал с радостью. Великое счастье поделиться тем, что знаешь. Но эти слова он прятал, это было его, личное, вряд ли чужой мир понял бы их, как он понимал.
 
Камень, кинутый в тихий пруд
Всхлипнет так, как тебя зовут…
 
      Год назад, а ее давно уже нет в живых… И все люди теперь кругом новые. Все знакомое, все родное отошло в прошлое. Вернулся на родину. А на родину ли? Его родина на восемьдесят с лишним лет позади, не вернуть ее. Странник, заблудившийся во времени.
      Нет ее в живых, а она была единственная, она-то не повторится!
      Александр глядел на портрет, пальцами, сложенными в щепоть, поглаживал висок.
      Игорь Александрович невольно содрогнулся: «Отцовский жест!» Не умом, а всем нутром он только теперь почувствовал, что перед ним стоит его, им похороненный отец, с другим лицом, в другом теле, но его отец, моложе старика сына на пятьдесят лет.
      Он включил телеэкран. В узкой рамке — сад, заполненный крикливо-веселыми цветами и солнцем.
      — Галочка, где ты? — спросил Игорь Александрович.
      — Здесь, дедушка.
      — Приготовила — я просил?
      — Да, дедушка.
      — Неси.
      Через минуту озорно-звонкий стук каблуков под дверью, робеющий голос:
      — Можно?
      — Входи, входи.
      Сначала в дверях огромный букет цветов, жаркие астры, от них влажно-землистый запах по всей комнате. Из-за букета вынырнуло лицо — мягкий овал подбородка, тонкий нос, тень от потупленных ресниц, под ними влага глаз, таящая непобедимое любопытство.
      — Да что ж ты стоишь? Отдай!
      Ресницы вскинулись, глаза открылись — и куда же делось любопытство зверька? — постновато-доверчивые глаза, без хитрости, вся душа нараспашку, читай в ней.
      — Возьмите.
      Обронила слово, уронила ресницы, смущенный румянец пополз по щекам.
      — Спасибо.
      Неуклюжие, широкие, сильные руки задели ее пальцы. Оба одновременно вздрогнули.
      — Спасибо, — повторил он, не зная, что сказать, как поблагодарить.
      — Иди, Галя. И мы сейчас выйдем.
      Галя… Мелькнули темные волосы, плечи, покрытые загаром, захлопнулась дверь. Остался оглушающий своим горячим цветом букет и сложный залах влаги, земли, травы, той потайной ароматной прохлады, которая всегда держится у корней. Эта не похожа на ту. Ну и что ж! Нет повторения, но прекрасное не умирает на Земле. Ничто не теряется совсем.
      А старик сын от житейской мудрости не заметил смущения своего слишком молодого отца, сказал деловито:
      — Возьмите этот букет, он вам пригодится сейчас.
      Столетние дубы, корявые, в тупых наростах стволы — наглядное воплощение пролетевшего времени. Столетние дубы и массивные скамейки, густая тень и нервно дрожащие солнечные пятна.
      Под деревьями в этом глухом углу парка людно; вооруженные до зубов фоторепортеры, операторы кино и телевидения, ученые.
      Посреди пестрой цветочной клумбы — могильная плита. Александр остановился над ней:

       БАРТЕНЬЕВ АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ
       Он не бог, но он возродится!

      Александр опустил букет горячих астр на гладкий, нагретый солнцем камень, на могилу, в которой, собственно, лежал он сам. А со всех сторон щелкали нацеленные на него аппараты.
      Постоял, кивнул головой и пошел к институту, где с разных материков собрались ученые, корреспонденты, общественные деятели слушать его первую лекцию.

 
 

ОТ АВТОРА

       Родился я в Петрограде в январе 1915 года. Предки мои с парусных давних времен служили на флоте. Некоторые из них достигали крупных чинов, командовали кораблями на Балтике и Тихом океане. И только отец, Сергей Алексеевич Шефнер, был пехотным офицером; служил он в Московском гвардейском полку, а после революции стал помощником командира полка в Красной Армии.
       Смутно помнится раннее детство, когда отец был на фронте, а я с матерью жил в Петрограде. Помню траву между булыжниками на линиях Васильевского острова, серые корабли на Неве, запыленные пустые витрины Гостиного двора на Шестой линии, своды Андреевского собора, куда водила меня мать молиться за отца. Помню, дома на подоконнике долго лежала железная стрела, короткая и тяжелая, — ее привез кто-то с фронта; такие стрелы в самом начале войны немецкие авиаторы вручную сбрасывали со своих самолетов, бомб еще не было. Тупым концом этой стрелы я колол косточки от компота. Позже, когда стало голодно, мать увезла меня в деревню к няне, в Тверскую губернию. Место было глухое; помню, зимой няня держала собаку в сенях, а меня и днем не выпускали на улицу одного: волки забегали в деревушку средь бела дня. Керосину не было, по вечерам жгли лучину — помню это не только «умственно», но и чисто зрительно. Лучину вставляли в каганец — довольно конструктивный прибор из кованого железа; огарки падали в корытце с водой. Теперь, в век атома, странно сознавать, что я видел это своими глазами, что это было именно в моей, а не чьей-то другой жизни. Так обыкновенный письменный стол, за которым пишу эти строки, превращается в машину времени. Жизнь фантастична и странна.
       Что натолкнуло меня на писание фантастики? Очевидно, ощущение странности, фантастичности жи зни, сказочности ее. А может быть, стихи. Всю жизнь я пишу стихи, а фантастика ходит где-то рядом с поэзией. Они не антиподы, они родные сестры. Фантастика для меня — это, перефразируя Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. Если вдуматься, то в поэзии и фантастике действуют те же силы и те же законы — только в фантастике они накладываются на более широкие пространственные и временные категории. Но когда я здесь веду речь о фантастике, я подразумеваю под этим словом не так называемую научно-техническую фантастику, а ту фантастику, которая вытекает из понятия «фантазия». Сказочность, странность, возможность творить чудеса, возможность ставить героев в невозможные ситуации — вот что меня привлекает.
       А что касается научно-фантастических романов, где речь идет только об открытиях и изобретениях, то они для меня не интересны. Для меня не столь важен фантастико-технико-научный антураж, а та над-фантастическая задача, которую ставит себе писатель. Поэтами я очень люблю Уэллса. Его «Машина времени» ни когда не устареет, ибо, в сущности, каждый из нас ездит в этой машине.
       Никогда не устареет и «Борьба миров». Написана эта вещь в конце прошлого века, когда на Земле еще не было авиации и тем более не было атомного оружия. Высадись эти марсиане на Землю в наше время — их бы земляне разгромили за сутки. Казалось бы, вещь устарела. АН нет! По своей над-фантастической сути она накладывается не только на войну с марсианами. Эту вещь я часто перечитываю. Однажды я перечитал ее, лежа в госпитале, в блокаде, в марте 1942 года. А перед этим я перечитал «На Западном фронте без перемен» Ремарка. И странно — все ужасы войны Ремарка не произвели на меня тогда большого, прежнего, довоенного впечатления, а вот «Борьба миров» не потускнела. Описание безлюдного Лондона, зарастающего красной марсианской травой, описание исхода колоссальных человеческих толп из обреченного города взволновали меня так оке, как в дни детства, когда я прочел книгу впервые. Еще я очень люблю его рассказ «Зеленая калитка», очень поэтический и грустный рассказ.
       В чем тайна обаяния Уэллса? Быть может, отчас ти и в том, что у него на любом фантастическом фоне и в любой фантастической, порой страшной, ситуации действуют обыкновенные. вовсе не фантастические люди со всеми их достоинствами и недостатками. Действуют глупые и умные, герои и трусы, добрые и злые, но все в человеческих нормах ц пределах. И вот автор вталкивает этих людей в фантастические события и смотрит, что из этого получится. А получается вот что: люди остаются людьми. В сущности, это очень человечный писатель.
       Еще мне нравятся Рэй Брэдбери и Станислав Лем, хоть это совсем разные фантасты. Еще мне нравятся Стругацкие.
       Романов на технически-космические темы сейчас пишется очень много и у нас и за рубежом. В них почти нет живых людей, в них действуют схемы, манекены. Космическая фантастика из искусства превращается в промышленность. Будущее фантастики лежит, на мой взгляд, в ее смыкании со сказкой.
 
 

ПРЕДИСЛОВИЕ К 338-МУ ЮБИЛЕЙНОМУ ИЗДАНИЮ